Текст книги "Возвращение колдуна"

Глава 4

Уже темнело, когда Селезень закончив косить траву перед домом, у себя на даче, отложил электрокосилку. Постоял недолго, глядя на высокие сосны и дубы, окружающие со всех сторон его дом. Запах сырой земли, свежескошенной травы, хвои и листьев всегда напоминал ему лес на окраине Васильковска, в озерах и ручьях. Бегал туда в детстве с пацанами – ловить рыбу, стрелять из рогатки по воронам.

Ка-ар! – громко каркнула ворона, сорвавшись с ветки сосны, и улетела. – Ка-ар! Ка-ар!..

Приблизительно через полчаса Селезень вошел в одну из комнат своего дома, свалил на пол возле камина вязанку березовых чурок. Кочергой расчистил от золы дно камина. Потом засунул туда чурки, воткнул между ними клочья скомканной бумаги и плеснул из бутылки легковоспламеняющуюся жидкость. У-у-ух! – загудело в камине. Хорош-шо…

Этот камин соорудил отец Ивана, когда-то приехав в Нью-Йорк навестить сына. Отец знал, что Иван любит тепло и страдает от малейшего переохлаждения. Отец потом уехал обратно, в Васильковск. Но с тех пор, разговаривая с Иваном по телефону, всякий раз интересовался: как камин? Выдерживает ли температуру огнеупорный кирпич, нет ли где трещин? Согревает ли?..

Иван – в черной футболке и черных шортах, сидел в кресле-качалке. Изредка подавал корпус назад, отталкиваясь ногами от пола. У него часто мерзли пальцы ног, даже при относительно теплой погоде, поэтому на ногах и сейчас были тапочки.

А на коленях Ивана лежала раскрытая рукопись в кожаном переплете, страниц, пожалуй, на триста. Настоящий фолиант. Будто бы изготовленный в средневековой мастерской!

Это – роман, начатый Иваном в России. Книга, которая когда-то стала целью всей его жизни, которая должна была принести ему славу. Роман в форме исповеди, где автор пытается осмыслить и поведать миру о том, как на его жизнь повлиял Гоголь – самый непонятный и загадочный писатель России…

О-о, как страшен этот писатель. Мама, зачем ты читала мне вечерами его повести? Про колдунов, ведьм, про цветущий папоротник и зарезанных детей. Про убитых монахов в пещерах Киевской Лавры и ростовщиков, пришедших из ада на Невский проспект. Зачем ты возила меня в Сорочинцы, где родился этот колдун, и однажды завела в Спасо-Преображенскую церковь, где его крестили? Знала ли ты, мама, какое будущее этими чтениями и путешествиями уготавливаешь сыну?!

А твой жуткий рассказ о том, как перезахоранивали Николая Васильевича, когда его прах в 1931 году переносили из Даниловского монастыря на Новодевичье кладбище: «Открыли гроб, а там… Аж очам тэмно стало… У гробу череп – сверкает, как золотом, но повернутый набок. Будто бы хотив чоловик повернуться на другой бок, а не смог, – земля давила тяжко, да и камень сверху на его могиле стоял дуже тяжелый, пудов на двести! А вся одежда на нем була цела – и зеленый камзол, и башмаки, и даже черная бабочка на шее. И понесли его в гробу с одного кладбища на другое, через всю Москву. Но несли его недобрии люди – комсомольцы и поганые писатели, и по дороге потихоньку из того гроба все покрали – и камзол, и башмаки, и бабочку, и так – голого – его закопали на Новодевичьем. Хотели все покраденное потом продать на аукционе. Но не получилось у чертовых детей – стал наш Никола Васильовыч до них по ночам приходить. Душил их у кроватях и дико хохотал, требовал все ему вернуть. Испугались поганцы, пришли ночью на кладбище с теми покраденными вещами, чтобы вернуть их. Раскопали могилу, открыли гроб, а там… Аж в очах у них тэмно стало – нет там никого! Сбежал наш Никола! Пустой гроб! Только череп один остался!» – «А где же он сейчас, мама? Куда сбежал?» – «О, сынку, то есть страшная тайна! То знать пока не можна никому, пока не прийшов час. Вот как наступит время, когда затрубят ангелы в трубы, когда побегут кони и польется кровь на реки, тогда мы и узнаем, где он был, наш Гоголь, где летал, в каких лесах и полях…»

Мерно раскачивалось кресло. А Иван, подкручивая несуществующий ус, перечитывал страницы, когда-то исписанные его красивым, каллиграфическим почерком. Ровные, высокие буквы, с незначительным наклоном вправо, в такой манере писались на латыни средневековые манускрипты.

Прочитав историю о перезахоронении Гоголя в изложении мамы, Иван усмехнулся. Надо же, какие веселые, забавные страницы писал он когда-то!

Перевернул еще несколько листов. Широкие поля сплошь были испещрены различными рисунками – русалок, бородатых монахов, птиц, ведьм.

Да, сколько высоких минут пронеслось, озарив тогда его жизнь неземным светом! Как трепетало сердце, когда он вместе с Николаем Васильевичем окончил Нежинскую гимназию и подался в Петербург, якобы искать полезную работу в государственной конторе, а на самом деле – заниматься творчеством.

Иван перелистывал страницы, но по мере приближения к концу веселых рисунков на полях становилось все меньше, почерк был уже не столь стройным, буквы шатались, шли вкривь и вкось. Жирные перечеркивания предложений, целых абзацев, целых страниц! Некоторые листы порваны кончиком ручки, смяты от чрезмерного нажима. А на последних страницах – практически одни только зачеркивания.

Тяжелая туча надвинулась на лицо Ивана, когда перед его взором предстали эти смятые, в перечеркиваниях, страницы. Зловещие блики, отбрасываемые от камина, забегали на его помрачневшем, в несколько минут осунувшемся лице.

Он живо припомнил невыносимые страдания, испытанные им в те далекие дни. Вспышки гнева и ярости, убийственную жалость к себе – все, что разрывало его сердце, когда в романе не удавался образ, не выстраивалась композиция, ускользала идея. Он тогда очень мало спал, почти ничего не ел. Когда приезжал из Москвы в Васильковск, на недельку, чтобы отдохнуть, мама, увидев его исхудавшее, изможденное, как у старика, лицо, хваталась за голову: «Ой, лышенько!», садилась в их «ВАЗ» и неслась на базар покупать молочного поросенка…

А критики? В то время уже вышли две его книжки – сборники повестей и драм. Сколько он выслушал насмешек, ядовитых комментариев. Началось с литредакторов в издательствах, которые перекраивали по своему безвкусию его самые вдохновенные строки! В «Литературном обозрении» писали: «Иван Селезень – яркий представитель этой, так называемой, новой волны: автор безграмотен, безвкусен, бездарен».

А как исковеркали его драму в молодежном театре! Когда Иван пришел на премьеру, то через десять минут, накрыв голову пиджаком, выскользнул из зала, чтобы никто его не узнал…

И – ни копейки денег за это, ни гроша! Издание книг – оплатил своими деньгами, постановка пьесы – тоже за свои. Постоянно звонил из Москвы в Васильковск родителям, писал по электронке, просил выслать еще тысячу долларов, еще тысячу рублей…

Не выдержал всего этого Иван. Выпустил перо из рук. Сдался. Женился на приличной еврейской девушке и уехал с ней в Штаты. Пусть другие марают бумагу и обгрызают перья! Щелкоперов в России хватает и без него. Пусть шлепают себе романы, как коровы лепешки…

Кстати… возле коровьих лепешек часто растут белые грузди. Когда-то всей семьей ездили за грибами в лес. Ох, и груздей же там было! Набирали полный багажник «ВАЗа»! Мама их засаливала, а потом подавала к столу и под хреном, и в теплом яблочном соусе…

Иван захлопнул фолиант. Решительно поднялся и направился в кухню. Там стоял огромный трехкамерный холодильник, высотой едва ли не до потолка.

Раскрыв дверцу, устремил взгляд на полки, уставленные различными банками, чугунками, кастрюлями, соусами, сырами; из судка торчала голова копченого осетра.

Иван потянул носом, принюхался. Вдруг тонкая грусть отразилась на его лице.

– Полный холодильник еды, а есть все-таки нечего. Н-да…

…

Он снова сидел в кресле-качалке, перед камином. Смотрел, как прогорают, оседая, головешки.

Да, он тогда не закончил свой роман. И Гоголь покинул его. Убежал куда-то, улетел. В Италию, в Рим…

Что за фантастическая, страшная жизнь ожидала Гоголя после того, как он вернулся из Италии обратно в Россию! Что происходило в его душе? Почему он ото всех скрывался, сжигал свои «Мертвые души»? Вечно в нужде, с мучительной мечтой о великой поэме, зачем ходил по монастырям, постился, довел себя до полного душевного и физического истощения? Жуткая судьба!..

В последние дни его жизни недоумки-врачи пытались спасти Гоголя, заворачивали его в мокрые холодные простыни, облепливали лицо, шею и грудь пиявками, клали ему на голову лед, пускали ему кровь, делали клизмы. Гоголь умолял оставить его в покое…

Бам-ц! Что-то грюкнуло – это упала кочерга, прислоненная к стене.

Иван вздрогнул, съежился, словно от холода. Литература… Страдания… Муки неизвестно во имя чего… Вся его жизнь, которую он с таким трудом выстраивал много лет, овладев специальностью психиатра в Америке, покой и комфорт – все это полетит вверх тормашками. Себя-то Иван хорошо знает – не сможет делать кое-как. Если возьмет перо в руки, то…

У него – свой собственный дом в Нью-Йорке. Дача в горах. В гараже стоит новый «Лексус». В психбольнице, в принципе, все тихо, спокойно.

Его длинные костлявые пальцы сжали подлокотники кресла так крепко, что худые руки задрожали. «Нет! Не надо мне этого! Пусть все останется так, как есть!» Он бросил дикий взгляд на лежащий на столе манускрипт. «Сжечь его! Сжечь к черту! Зачем он мне? Зачем храню его уже десять лет? Чего жду, какого чуда? Зачем этот тлеющий уголек на дне души моей?»

Он поднялся. Потянулся к рукописи, как вдруг… Черная тень ворвалась через окно в комнату и вихрем пронеслась мимо Ивана, горячим ветром обдав его лицо. Край черного плаща взметнулся перед его глазами.

– Ага! Это ты?! – вскрикнул Иван и ринулся вдогонку за гостем.

Они оба выбежали во двор. Иван видел, как на ветру, подобно парусу на воздушных волнах, вздувается черный плащ. Колдун вдруг блеснул золотом! И от этого на мгновение ослеп Иван.

– Стой! – закричал Иван, потрясая в воздухе кулаками.

Он перебежал дорогу и проник в лес. Но еще несколько раз мелькнула между стволов таинственная накидка, еще раз-другой задрожали кусты волчьих ягод. Потом что-то вдали загрохотало и зашумело, кто-то застонал, будто рухнуло прогнившее дерево, придавив своим толстым стволом кого-то… И скрылся из глаз Ивана черный плащ.

Глава 5

– Да, Иван Борисович, скажите, в какой еще литературе, кроме русской, уделялось так много внимания психически больным и сумасшедшим домам? Я бы могла это понять, если бы Россия была передовой страной в области психиатрии, но ведь этого никогда не было, физиолога Павлова в расчет брать не будем. Вы только взгляните, что происходит: кто из русских писателей не воздавал должное нашему брату-психиатру и нашим пациентам? У Пушкина бедный Евгений в «Медном всаднике» – теряет рассудок. У Достоевского князь Мышкин – появляется в романе сразу после лечения своего идиотизма, а в конце – опять попадает на лечение. У Чехова – знаменитая «Палата номер шесть». Кстати, в той нашей Шестой палате кровать так и не починили до сих пор, форменное безобразие… На чем я остановилась? Ах, да. Ваш любимый Гоголь сочиняет «Записки сумасшедшего». Булгаков своего Мастера тоже помещает в сумасшедший дом. И современные писатели – следом за старой гвардией: Венедикт Ерофеев пишет «Вальпургиеву ночь», где пациенты в психбольнице отравляются медицинским спиртом…

В дверь постучали, и доктор Фролова прервала свою речь.

– Войдите, – сказала она на английском.

Дверь приоткрылась, медсестра Сандра просунула голову в образовавшийся проем:

– У нашего замдиректора завтра день рождения. Мы хотим купить ему цветы и устроить по этому случаю небольшое party, – сказала она.

– Да, конечно, одну минутку, – Виктория Львовна достала из сумочки портмоне, вытащила из него десять долларов и протянула медсестре.

– Спасибо, доктор. Извините за беспокойство, – бросив взгляд на Ивана и, вероятно, припомнив, что у него деньги уже взяла, Сандра закрыла дверь.

– Вот так: стоит вам зайти ко мне на минутку, как мы сразу же начинаем литературные обзоры, – пошутила Виктория Львовна, улыбнувшись.

Улыбка, впрочем, у нее была сухой и холодной, что всегда удивляло Ивана – ласковые глаза у женщины и такая холодная, жесткая улыбка. Почему при всей своей красоте и уме, она никогда не была замужем? Не раз Иван пытался представить себе доктора Фролову в роли чьей-то жены, но воображение всегда отказывало ему в этом.

– Вы статью в журнале прочитали? Что скажете? – кивком головы Виктория Львовна указала на лежащий на столе медицинский журнал, возвращенный Иваном.

– Да, прочитал, – Иван стал раздумчиво поглаживать пальцами свой подбородок. – Все-таки странные это типы – шизоиды – очень странные: вроде бы не больные, но и не здоровые, как бы нормальные, но в то же время – нет. Как следует из этой статьи, шизоидность – это преддверие шизофрении, некий порог в болезнь, когда гениальность может перейти в безумие.

– Вот-вот, вы совершенно точно подметили: преддверие шизофрении. Между прочим, ваш любимый Гоголь был стопроцентным шизоидом: оттого-то и его паранойя, и бред, и бесконечные выверты, которые он столь талантливо заключал в свои писания. Изучайте психиатрию и найдете ответы на любые вопросы! По моему твердому убеждению, все настоящие писатели в различной степени психически больны, – заключила Виктория Львовна и посмотрела на часы на стене. – Вот и ланч закончился. А мы даже не успели с вами обсудить пациентов. Как там Джим? По-прежнему спит? Ну-ну. А что насчет новопоступившей русской девушки?

– Пока не понятно. Очень запутанная душа. Панночка… – загадочно ответил Иван, вставая.

И доктор Фролова бросила на него тревожный, но холодный взгляд – взгляд профессионального психиатра.

 
ххх
 

Идет доктор Селезень по коридорам психбольницы. Приветливо кивает пациентам, вежливо улыбается врачам и медсестрам.

Почему-то тревожно на душе Ивана. Литературные беседы в «салоне мадам Фроловой» в последнее время стали его раздражать. Ее слова о писателях и психических болезнях тягостно отзываются в его сердце. Все-таки хорошо, что он отказался от творчества. Зачем подвергать себя риску?

А вдруг… – он сам шизоид, а?! Настоящий шизоид, с перспективой стать шизофреником? От мысли, что он заболевает, Ивана охватил такой жуткий страх, что его тело покрылось холодной испариной, и рубашка на спине взмокла. Украдкой, чтобы никто из окружающих не заметил, он наклонил голову, осенил себя крестным знамением. Затем, просунув пальцы в разъем между пуговицами рубашки на груди, нащупал нательный серебряный крестик. «Господи, спаси и сохрани…»

Пришло некоторое успокоение, сердце забилось ровнее. «Завтра – пятница, поеду на уикенд на дачу. Нужно больше бывать на воздухе, работать в саду, лучше питаться. По дороге обязательно заеду в магазин, куплю головку сыра и колечко кровяной колбасы». Мысли о еде окончательно вернули Ивану спокойствие. Весело крякнув, он поправил брюки в поясе и широким шагом вошел в палату номер Шесть, где лежал Джим.

Ничего не изменилось в этой палате. Через высокое, за металлической сеткой, окно лился солнечный свет. На кровати спал гигант Джим, в той же позе – на спине, со сложенными на груди руками. Джим был столь огромен, что во всей больнице для него не нашлось одежды по размеру, поэтому пижамная курточка была застегнута лишь на три верхние пуговицы, живот выпирал наружу, а безнадежно короткие штаны едва не доставали до колен.

Иван снова обратил внимание на веки Джима – невероятно толстые и морщинистые. Наклонился к самому лицу Джима, чтобы получше разглядеть эти необычные веки. «Как же такие поднять? Может, нужно, чтобы его осмотрел окулист? Да, непременно, это и есть причина его столь продолжительного сна. Парень просто не в силах открыть свои очи».

Пошевелив быстро пальцами, словно желая разработать их перед выполнением упражнения, Иван поднес руку к лицу Джима и осторожно раскрыл его правый глаз. Из-под толстых век на него посмотрел перепуганный, злой глаз. Иван отшатнулся. «Он не спит!»

– Джим, вы меня слышите? – спросил доктор Селезень. – Если «да», то пошевелите правой рукой.

На миг дрогнули пальцы правой руки Джима. И все, больше никакой реакции.

«Нет, все-таки спит, – решил Селезень. – Типичный летаргик. Будем ждать пробуждения».

– Что, доктор, проводите психологические тесты? Я вам не помешаю? – спросил вошедший в палату мужчина лет шестидесяти, в темном костюме, белой рубашке и при галстуке.

Мужчина этот был довольно грузен, что несколько не сочеталось с его очень энергичными движениями. Обтекаемый животик, открытое лицо с благодушным выражением, не покидающая губ улыбка, выдавали в нем эпикурейца, любителя плотских утех. Это – мистер Вильям, замдиректора по административной части.

– Нет, не помешаете, – ответил Иван. – Я уже закончил.

– Вот и хорошо. Мне сообщили, что кровать отремонтирована и ее можно эксплуатировать. Но я решил лично убедиться в том, что она в порядке, – с этими словами мистер Вильям подошел к пустой кровати у противоположной стены.

Кровать по-прежнему была без постели. Три ее части, состоявшие из квадратных, обтянутых черной кожей подушек, были подняты под разными углами в разных плоскостях. Мистер Вильям нажал кнопки на пульте. Тихо загудел мотор, и подушки стали медленно опускаться, пока все не остановились в горизонтальном положении.

– Работает! А я думал, что ее будут чинить до второго пришествия, – мистер Вильям отряхнул руки. Затем достал из кармана пиджака ароматизированную салфетку и начал вытирать толстую потную шею, при этом поворачивая голову, но, не сводя со стоявшего перед ним Ивана то ли наглого, то ли виноватого взгляда больших, навыкате, глаз.

– Что это с вашим носом? – тихо спросил Иван.

– С каким носом? – заместитель директора пришел в явное недоумение, но продолжал вытирать шею, правда, движения его несколько замедлились.

Иван вдруг отклонился вбок – огромная тень устремилась на него. Вернее, это была не тень, а абсолютно живой мужчина. Иван, наконец, смог разглядеть лицо этого мужчины – бледного и старого, с длинным носом и развевающимися прядями поседевших волос. Одет он был в зеленый камзол с золотистыми пуговицами. Колдун едва не сбил Ивана с ног, не уступи тот ему дорогу.

– Доктор Селезень, что с вами? – повторил свой вопрос мистер Вильям. – О каком носе вы спрашиваете?

– О вашем, вашем! – вскрикнул Иван. – Смотрите!

И вправду – в палате номер Шесть произошло нечто такое, чего никогда не происходило до сих пор ни в этой, ни в какой другой больнице Нью-Йорка. У заместителя директора по административной части неожиданно отвалился нос! Отвалился и лежал на полу, едва заметно шевеля ноздрями, будто принюхиваясь к чему-то. Нос явно был сильно взволнован, ажитирован.

– Ловите его! Хватайте же!

Но длинная, костлявая рука подбежавшего колдуна схватила лежащий нос и зажала его в кулаке.

– Что же вы стоите?! – возмутился Иван. – Неужели вам не нужен ваш собственный нос?!

Замдиректора вперил в Ивана долгий, задумчивый взгляд. Опустил руку со смятой салфеткой. Часто заморгал и сел на кровать, скрипнувшую под весом его грузного тела. Затем свел глаза к переносице. Потрогал пальцами свои мясистые щеки и, как бы невзначай, свой нос.

– Что с моим носом? А-а… вы, доктор, намекаете на запах моего пота, который я, по-вашему, не улавливаю. Да, вы правы, мне нужно всерьез заняться этой проблемой. Я понимаю – нехорошо, даже непрофессионально, когда заместитель директора, большой начальник, лицо психбольницы, человек, наделенный властью и полномочиями…

– Упустили! А-ах!.. – перебил его Иван, досадливо посмотрев на зарешеченное окно, где только что скрылся колдун с похищенным носом.

 
ххх
 

Оставив заместителя директора в полном замешательстве, доктор Селезень покинул палату Шестую и направился в Седьмую.

Там, на кровати, сидела женщина лет тридцати, одетая в больничный халат. Увидев вошедшего доктора, она вздрогнула, нервно дернулся левый уголок ее рта.

– Здравствуй, красавица. Как дела? – спросил Иван по-русски. Взял за спинку стоявший в палате стул и перенес его поближе к кровати. Подтянув штанины, сел напротив девушки.

Она пожала плечами, откинула со лба прядь черных волос:

– Нормально, – кривовато улыбнулась, отчего ее миловидное лицо на миг приняло хищное, какое-то волчье выражение.

Губы у девушки были пухлые, носик – ровный, глаза с узким разрезом – не очень выразительные. Загадка, однако, заключалась в таинственном и коварном сужении век. Девушка, прищурившись, словно оценивала человека перед собой. И в этот момент, когда так странно сужались ее глаза, вздрагивали и уголки ее губ, подобно сведенным крыльям ночной бабочки. Откуда прилетела она, эта ночная колдунья, из каких заморских стран?..

– Ты откуда родом, Мария? – спросил Иван, отметив про себя, что испытывает сладостное чувство, когда девушка устремляет на него взгляд своих таинственных глаз.

– Со Злодиевки.

– Это что же – село или хутор? И где находится? А-а, понятно, значит, мы с тобой некоторым образом земляки. Я по-украински розумию. И люблю побалакать.

Кашлянув в кулак, он напустил на лицо глубокомысленное выражение, давая понять, что сейчас речь пойдет о серьезном. Несколько дней назад эта Мария пришла в больницу, сказала, что ей плохо, и сама попросила, чтобы ее поместили в дурдом.

– Мне сообщили, что вчера ты попыталась пронести из столовой в палату нож. Это правда?

– Да. Хотела.

– Зачем? Что ты собиралась им резать? Ведь нож – пластиковый.

Вместо ответа, Маша часто заморгала и подняла голову. Из ее глаз полились слезы.

Доктор Селезень хмуро посмотрел на нее. Слезы девушки вызвали в его душе прилив нежности. Чтобы подавить в себе это совершенно непрофессиональное, лишнее, ненужное чувство, он мысленно решил для себя, что назначит ей несколько уколов. В попу.

Он не мог отвести взгляд от ее халата, верхние пуговицы которого были расстегнуты, открывая взору глубокую ложбинку между грудей.

– Да, Мария, хочу тебя предупредить вот о чем. У нас в отделении запрещены любые интимные отношения между пациентами. Амуры очень вредят лечебному процессу, создают дополнительные стрессы.

– Значит, вам уже обо всем донесли, да? Быстро это у вас, однако, – девушка снова дернула уголком рта, отчего ее невинное, заплаканное лицо вмиг преобразилось в грубое, злое. – Между прочим, тот псих сам ко мне приперся, я его не приглашала. И предложил мне сто баксов за ночь.

Действительно, этой ночью из ее палаты вывели одного пациента. Санитар, проходя мимо, услышал мужской голос в женской палате и вовремя пресек вопиющее нарушение.

– Он тебя обманул. Откуда у него сто долларов? У наших пациентов никаких денег при себе нет, им запрещено. Деньги тоже мешают лечебному процессу.

Она скривила губы, из глаз снова полились слезы.

– Ну-ну, не плачь, – промолвил Иван подобревшим тоном, вставая.

Он положил руку девушке на плечо, задержав ее там несколько дольше, чем полагалось бы врачу в такой ситуации. Молочное тепло, исходящее от ее тела, просочилось сквозь ткань халата и согрело пальцы Ивана…