Текст книги "Число зверя"

Задохнувшись не то от возмущения, не то от восторга, Устинья Прохоровна свалилась, ошалев и выпустив из рук сумки, в кресло, схватилась за грудь; в дверях гостиной показалась Ксения, до неузнаваемости преобразившаяся, помолодевшая и похорошевшая, – глаза сияли; Сергей Романович, ринувшись к ней и вскинув ее на руки, покружил и ее, – Устинья Прохоровна никогда не слышала раньше такого заразительного счастливого смеха.

– Ox, ox, спаси и защити! – взмолилась старушка, когда все несколько успокоилось и стихло. – Значит, это ты такой и есть?

– Я, Устинья Прохоровна, я! – весело отозвался Сергей Романович. – Вот такой и есть, ни прибавить, ни убавить! Только что с самолета и сюда, ни одной секунды не помедлил!

– Куда уж там прибавлять! Хоро ош, орел! – протянула Устинья Прохоровна, не то осуждая, не то одобряя такую похвальную поспешность и нетерпение. – Ну, дорогие детки, вижу я, что надо готовить праздничный обед, так что отправляюсь на кухню. Добыла я через доброго человека филейчик телячий, уж так и быть, побалую вас настоящей московской запеканочкой с зеленью, лучком…

С этими словами она незаметно исчезла, и Ксения с Сергеем Романовичем остались наедине. Взяв гостя за руку, Ксения провела его в гостиную, усадила на любимый диван и, не выпуская его руки, устроилась рядом, прижалась головой к его плечу и закрыла глаза.

– Ты как то изменилась, Ксюша, что то с тобой произошло.

– Да, – согласилась она. – Не знаю, как дальше жить, только вопрос в другом. Я все время чувствовала, что ты рядом… Да, лучше бы ты не приходил, Сережа, – вздохнула она, слегка вздрагивая. – Просто какое то безумие, а причины никак не пойму. Нет, нет, лучше бы ты больше совсем не приходил…

– Почему? – беспечно поинтересовался Сергей Романович. – Чем же я тебя так огорчил?

– Ах, Сережа, Сережа! – улыбнулась она скупо. – Нельзя искушать судьбу… У меня предчувствие – будем благодарны и за случившееся, могли бы и совсем не встретиться. Да и что мы знаем друг о друге?

– Все самое необходимое, что должны знать, – быстро сказал Сергей Романович. – Женщина о мужчине, и наоборот. Хочешь, я расскажу тебе самую подробную свою биографию, не утаю ни одной мелочи?

– Если бы жизнь вернуть к благословенным временам детства! Увы! – ответила Ксения. – Ничего не надо, да я и не хочу ничего знать. Я одурела от какого то немыслимого бабьего счастья, и достаточно! Ну, а кто ты и откуда и даже куда, поверь, совершенно безразлично! Я тебе опять говорю – у меня предчувствие, мы видимся с тобой последний раз, Сережа… пожалуйста, не надо, только ничего не говори!

– Откуда такие черные мысли? Ерунда, Ксюша! – сказал он. – Все ведь зависит только от нас самих, ей Богу, хочешь, сейчас же вновь исчезнем и больше нас никто никогда не отыщет? Вот только московской поджарки попробуем…

– В жизни ничего не повторяется, Сережа, – вздохнула она и, торопливо вскочив, не отпуская его руки, повлекла за собой к двери спальни. – Пойдем, пойдем, – говорила она словно в бреду. – Нам надо торопиться, у нас не остается времени… Знаешь, такого со мной никогда раньше не было, я все время думаю о тебе, ты мне даже снился много раз… Сережа, Сережа, милый, ты меня успокой, обещай никогда больше не приходить…

Он подхватил ее на руки, прижал к себе, толкнул дверь плечом, и когда Устинья Прохоровна заглянула в гостиную поинтересоваться у гостя насчет подливки, там было пусто, и старушка, пожевав начинавшими западать губами, окончательно смирилась – мужик был, действительно, породист, и лицом, и статью взял, и глаза соколиные, ясные; от такого можно и с ума сойти, далеко до такого всяким театральным шаркунам, каждый из себя царя корчит, а штаны то на поверку пустые, ничего там нет, кроме пустяшного гонору…

Рассудив таким образом, вполне по своему опыту и убеждению справедливо, Устинья Прохоровна вновь отправилась на кухню, а после обеда, накормив молодых, налюбовавшись ими, она ушла в свою камору с часок подремать; суженый Ксении нравился ей все больше и своей обходительностью, и своей веселостью; с этой благолепной мыслью она и задремала. А в гостиной продолжалась своя молодая жизнь, и Ксения, движимая каким то древним женским чутьем, вернее, инстинктом, раздвинула густые бамбуковые нити, отделявшие просторный фонарь, увитый зеленым плющом, еще одной гордостью Устиньи Прохоровны, и, поманив за собою Сергея Романовича, подошла к письменному столу. Она ничего не хотела от него скрывать; наоборот, она даже и в малости не могла его отблагодарить за ту щедрость, с которой он одарил и обогатил ее скучную, серую, как теперь оказалось, придуманную жизнь, и Сергей Романович, выслушав начало «Венского вальса», скоро уже держал в руках загадочную вещь – то ли брошь, то ли кулон чудной красоты, с огромным черным бриллиантом в центре. При первом взгляде на баснословную драгоценность он почувствовал легкое головокружение, он не только сразу же безошибочно почувствовал неимоверную цену невиданному камню, достойному украсить любую царскую корону, – для него сейчас это явилось сущей безделицей. Случилось нечто другое, как бы в один миг перевернувшее всю его прежнюю жизнь, беспутную и безалаберную; он тотчас неосознанно уловил заключенный в камне скрытый смысл и, сразу же внутренним чутьем угадывая, повернул брошь нужной для полного выявления самой сути камня плоскостью; и перед ним ожили, стали шевелиться и двигаться змеи, приближаясь, подчиняясь в своем движении какому то завораживающему ритму. Сергей Романович слегка побледнел.

– Бриллиант? Почти черной воды? – спросил он больше для того, чтобы прийти в себя. – Невероятно! Ничего подобного никогда не видывал!

– Такого почти никто не видывал, – подтвердила Ксения, с напряженным вниманием наблюдавшая за его лицом; она сразу поняла, что он без особых усилий проник в тайну камня, в его скрытую жизнь, и вдруг ей стало жутко и одиноко. Успокаивая себя, она переждала.

– Тебе очень нравится, Сережа? – В ее голосе послышалось легкое напряжение, – он почувствовал, взглянул.

– Да, – уронил он. – Я с детства увлекаюсь камнями, еще школьником облазил все Подмосковье, собирал всяческие редкости. У меня была неплохая коллекция песчаных агатов – так мы их называли.

– Сережа, я дарю эту вещицу тебе, – быстро сказала Ксения. – Молчи! – тотчас повысила она голос. – Я так хочу, это, наконец, мой каприз – я так хочу! Ты в чем то схож с черным камнем, я только сейчас заметила…

– Ты с ума сошла! – не сдержавшись, воскликнул он, вскинув голову, и от изумления даже рассмеялся, затем положил драгоценность на край стола. – Ты же знаешь, что это невозможно! Такие шуточки, Ксюша, мне очень не нравятся… Право…

– Но почему? – потянулась к нему Ксения. – Ты чего так испугался? Вещь перешла ко мне от матери, как хочу, так и распоряжаюсь. Хорошо, хорошо, – заторопилась она, – не надо так хмуриться, просто знай одно: если тебе понадобится камень, он тебя ждет здесь в столе. В любой день и час. Он твой и может, кто знает, послужить доброму делу. Мало ли какие сюрпризы преподнесет будущее. Ты ведь теперь понимаешь, что тебе сюда нельзя приходить, милый мой незнакомец Сергей Романович! Ты же ступил в запретную зону, я боюсь, Сережа, не за себя – за тебя боюсь! Ну, Господи благослови…

И тогда он понял, что она окончательно уходит, что он никогда не сможет понять и покорить эту женщину, и в охватившей мир тишине вновь поплыли звуки старого вальса; стол, как живое существо, заставляя Сергея Романовича мистически вздрогнуть, задвигался, зашевелился и вновь успокоился.

5

Они не смогли расстаться сразу и, несмотря на уговоры и просьбы Ксении, в которых присутствовала и немалая доля извечного женского лукавства, оставались вместе и день, и второй, и третий, и только к концу недели Сергей Романович, по привычке избегавший телефона, несколько раз набрал номер и, оглянувшись на Ксению, весело сказал:

– Представляешь, начальство разрешило мне еще денек отсутствовать. А завтра сразу же в командировку, правда, всего на неделю. Придется уже сегодня оформлять документы.

– Вот и хорошо, я за это время должна кое с кем встретиться, возобновить старые знакомства, – сказала она. – В театр я сейчас возвращаться не хочу, будет трудно все объяснить. А ты, Сережа, далеко собираешься? – спросила она, окончательно принимая игру и стараясь ему помочь, с присущей ей чуткостью тотчас уловив в его голосе неуверенность.

– Да нет, – сообщил он, улыбаясь. – Урал, Челябинск, Магнитогорск. Сегодня у нас четверг? Обещаю ровно в этот же час на той неделе, в шестнадцать ноль ноль, позвонить в дверь. Привезу тебе какую нибудь малахитовую безделицу, у меня и там полно знакомых, отыщут что нибудь оригинальное. Если очень постараться, там можно откопать что нибудь изумительное.

– Сережа, ты же знаешь, мне ничего не надо, не будем тратить время на пустяки, – попросила Ксения и, не сдерживая порыва, крепко обвила руками его шею, наклонила ему голову, близко заглядывая в глаза. – Ты мне одно подари – дай обещание не приходить сюда до тех пор, пока окончательно все для себя не решишь. Слышишь, все, окончательно и бесповоротно.

Внутренне вздрогнув, он не стал ничего говорить, поцеловал ее, попрощался с Устиньей Прохоровной и, больше не оглядываясь, вышел. С некоторых пор с ним творились непонятные и странные вещи, и он не смог бы их объяснить, если бы и захотел; он, допустим, мог легко убедить себя, что его жизнь вне существующих законов, вполне закономерна и естественна, так же, как и любая другая жизнь, что в ней нет ничего предосудительного; он мог пойти и дальше и убедить себя в том, что придет время – и восторжествует именно его формула жизни, его истина, и поскольку еще никто не нажил богатства праведным путем, значит, и силы, регулирующие некое уравнительное, пусть насильственное, но постоянное правило в перераспределении, не только закономерны, но и обязательны, и никакая власть, никакие карательные силы, создаваемые этой властью прежде всего для защиты самого верхнего, самого воровского, элитарного слоя властей предержащих, не помогут. Настанет срок, и естественные силы перераспределения не только возобладают, они станут основой самого общежития – другой силы в природе человека просто не существует. Но если он мог убедить в этой любопытной теории самого себя, он не мог переступить сей порог в общении с Ксенией, хотя уже давно чувствовал необходимость этого. Она никогда не расспрашивала о его прошлом, она не проявляла интереса и к его нынешним делам, но его нельзя было обмануть. Она просто ждала – упорно, терпеливо, как может ждать только женщина; возможно, она боялась спугнуть; она и сама никогда ничего о себе не рассказывала, и между ними как бы установился негласный уговор – не интересоваться прошлым друг друга, тем более, не досаждать один другому постоянным назойливым вниманием в повседневной мелочной суете. Они понимали, что их встреча была случайностью, но не могла не произойти – они не могли обойти друг друга стороной; оба были умны и смогли оценить необъяснимую на первый взгляд смелость друг друга и обоюдное желание вырваться в другие, неведомые пространства, невзирая ни на что. Минутный порыв, почти каприз, вдруг превратился в упорное стремление выстоять и победить, отстоять свою свободу, свое право выбора наперекор вся и всему; именно это стремление, вначале неосознанное, превратило их как бы в заговорщиков, но и он, и она знали, что когда нибудь должно наступить пробуждение и они встанут лицом к лицу, посмотрят друг другу в глаза по особому, и такой неотвратимый миг откровения может оказаться и самым тяжелым испытанием, вполне возможно, предвестником взаимной ненависти. Одним словом, они расстались в этот раз с каким то подспудным чувством тоски и неуверенности, и Сергей Романович, поколесив по Подмосковью, навестив кое кого в самой первопрестольной и получив необходимые сведения, убедился, что ему по прежнему опасаться нечего. Он всю неделю провел в запущенной материнской квартире, перешедшей к нему по наследству, в которой еще незадолго до смерти матери пристроилась ее дальняя родственница, двоюродная тетка, довольно суматошное существо, – она не ужилась со своими внуками, и покойная мать пожалела ее, приютила, и Настуся, как все, несмотря на возраст, звали ее, как бы и осталась в квартире одной из ее непременных принадлежностей.

Право, Сергей Романович сам не знал, почему его потянуло к старому храму, – в Москве было немало мест, где бы его горячо приветили; он просто почувствовал в самом себе какой то предел, что то случилось, и он не мог переступить пролегшую в его душе заповедную черту, в нем вдруг словно надломился главный стержень, и он два дня лежал навзничь на старой тахте, вспоминал забытые запахи, звуки и, упершись глазами в потолок, перебирал в голове всю свою прежнюю жизнь, начиная со смерти матери, заглядывая порой и в еще более давние времена, и Настуся, обрадованная его появлением, старалась под любым предлогом заглянуть к нему, принести чаю, о чем либо спросить, пожаловаться на свои многочисленные хвори и напомнить о его обещании пристроить ее в какой нибудь дом призрения для стариков. Занятый своим, он почти не слышал и не замечал ее, и она никогда не обижалась, – она была странным существом, уже давно привыкшим жить незаметно не только для других, но и для самой себя, – ее присутствие было нелегко сразу обнаружить и в небольшой комнатенке, и Сергей Романович всегда испытывал некоторую растерянность, неожиданно сталкиваясь с нею, казалось бы, в пустом пространстве, где нибудь у стены, возникающей в каком нибудь уголку или даже сидящей за столом, – он бы мог поклясться, что секундой раньше ее там не было и не могло быть. Это было московской особенностью, выработанной именно у русских старушек необходимостью жить незаметно, не напоминать лишний раз о занимаемой ими драгоценной жилплощади и не раздражать своим присутствием других – и своих родственников, и всемогущих домоуправов, жэковских слесарей и плотников, участковых милиционеров, соседей, с упорством ожидающих освобождения желанной жилплощади; Сергей Романович, устав от своих мыслей и все так же лежа на спине на второй день к вечеру после своего возвращения, думал именно о судьбах московских стариков и старушек. Он понимал, что уходит от главного, но его зацепило; с некоторых пор он ведь и сам старался жить как можно незаметнее и давно стал похожим на ту же Настусю, – вот и все объяснение.

Он усмехнулся своему сравнению, – Настуся не могла даже в мыслях кого нибудь ограбить, здесь причина явно иная. Просто в таком чудовищном городе, как Москва, даже младенцы стали появляться на свет Божий с одинаковыми, стертыми лицами, а уж о лицах в старости, особенно после неудачной жизни, и говорить нечего. Это закон усреднения, действующий во всяком чудовищно разросшемся городе, иначе и быть не может, в противном случае и сам такой город не сможет существовать.

Какое то движение отвлекло его внимание; он скосил глаза и вначале ничего не увидел, хотя безошибочно определил присутствие рядом в комнате постороннего.

– Настуся?

Послышался чуть уловимый шорох совсем в другом месте, и он, повернув голову, различил почти слившуюся со стеной незнакомую невысокую фигуру, и уже только потом проступило знакомое лицо. Приглушенно кашлянув, Настуся изобразила улыбку и сказала:

– Я, я, Сережа… там тебя к телефону, что сказать то? Женский голос, она уже раза два или три звонила, Марией Николаевной называется, важное дело, говорит. Пусть мне, говорит, позвонит, он мой номер должен помнить.

– Ну, Настуся, ты же знаешь, меня нет, я в командировке, – недовольно сказал Сергей Романович, приподнимаясь, и от укоризны, прозвучавшей в его голосе, Настуся стала еще незаметнее, стала как бы на глазах растворяться в пространстве или сливаться со стеной, на фоне которой стояла, – ему стало жалко старушку и неудобно перед нею, и он отвел глаза.

– Я так и отвечаю, Сереженька, – заторопилась Настуся, – нету его, мол, в отъезде, а где, не помню, он мне не докладывает, дело молодое, что ему, говорю, пока то еще не переиграло, не монах, говорю… Я…

– Спасибо, спасибо, Настуся, – остановил старушку Сергей Романович, по прежнему жалея ее, и, чтобы окончательно успокоить и показать, что он и не думал сердиться, попросил сварить по чашечке кофе, и затем они сидели на кухне, и Настуся совсем преобразилась. Пахло крепким кофе и свежим лимоном, Настуся с торжеством извлекла из холодильника остатки торта, принесенного ей в подарок Сергеем Романовичем, и получилось целое пиршество, – сам хозяин даже непривычно погрустнел.

– Мама вспомнилась, – сказал он в ответ на расспросы старушки. – Я ее совсем стал забывать. Нехорошо что то…

– Грех, грех, – согласилась с ним и Настуся, осторожно отхлебывая дымящийся горячий кофе. – Только ты сам себя не терзай, Сереженька, покойные матери по всякому пустомыслию не приходят, они в свой час и срок объявляются, когда совсем уж невмоготу… Ты радуйся, значит, ровно твоя жизнь выстраивается…

Он с удивлением и пристально взглянул на нее, словно впервые увидел, и, встретив незнакомый, умный взгляд, растерянно улыбнулся.

– Вероятно, так, Настуся, – сказал он. – Хочу на кладбище съездить, цветов отвезти, все никак времени не выберу…

– А ты, Сереженька, выбери, выбери, все брось и выбери, – подхватила Настуся, окончательно оживляясь. – Как она тебя любила, Боже ты мой праведный, так ведь и не приняла ее душа никого больше, а ведь совсем молоденькой, в самой поре осталась, как Роман Андреевич, твой отец, в сорок первом сгинул… Знаешь, Сереженька, ты очень на него похож…

– Скажи, Настуся, – попросил Сергей Романович, останавливая старушку, – правда ли, что у нас в роду чуть ли не какие то князья были, древней древней крови, чуть ли не…

– Что ты, что ты, Сереженька! – испуганно замахала на него Настуся, отодвигая от себя тарелочку с кусочком торта. – Как можно в такое время! Мы с твоей матерью и заикнуться боялись про такие дела, как можно! Господь даст, придет время, все на свои места встанет, а сейчас…

– Настуся, ну полно, полно, мы же одни…

– Пережил бы с наше, по другому глядел бы, Сереженька, – вздохнула Настуся. – Окаянное время нам пришлось прожить – куда! И отец твой от того же корня оказался, где то там, еще до Алексея Михайловича, разделились, а потом, вишь, опять сошлись… Да ты погляди на себя в зеркало, разве такая порода ни за что, ни про что, с болотной кочки выводится? Чуть ли не к Шуйским да Лопатиным выходит, а то и еще дальше…

– Дальше то вроде бы и некуда, – задумчиво сказал Сергей Романович. – То то я подчас каких то чертей в себе начинаю чувствовать, так и норовят что нибудь выкинуть, мир удивить…

– Господь с тобой, Сереженька, – окончательно перепугалась Настуся. Они еще посидели и поговорили о разных пустяках, и в этот же день к вечеру Сергей Романович уже был у обрадованной вдовы Марии Николаевны Михельсон за столом, оказавшимся уже накрытым к его приходу, и, потягивая коньяк, слушал щедрые и бесконечные московские новости, а сама хозяйка, любуясь на стоявшие в вазе свежие розы, принесенные гостем, неожиданно вспомнила что то полузабытое и приятное и осторожно поднесла к глазам платочек. В ответ на беспокойство своего молодого гостя, – а она никогда не была равнодушна к его почти вызывающей мужской красоте и уму, а главное, неизвестно откуда взявшейся утонченной интеллигентности, мужественности и серьезности – в подпольном мире Москвы о нем, несмотря на молодость, давно уже ходили легенды, хотя никто ничего определенного так и не мог сказать, – в ответ она только улыбнулась. Оба, и гость, и хозяйка, хотя и принадлежали в своем мире к высшей элите, неукоснительно подчинялись неписаным законам этого беспощадного и сурового мира, предписывающего не доверяться полностью никому, даже самому себе, и поэтому они и на этот раз разморозились не сразу; Мария Николаевна, хлебнув изрядную дозу своего любимого сухого хереса и выслушивая фантастическое вранье Сергея Романовича о своем столь продолжительном отсутствии в Москве, поощрительно кивала, соглашаясь, и только глаза ее выдавали – в них нет нет да и проскакивала мудрая ироническая или даже сатирическая искорка.

– Ах, Сереженька, ах, как невероятно интересно! – внезапно воскликнула она, встала, отключила телефон, прошлась по квартире, что то еще, одной ей ведомое, поправляя, и в ответ на немой вопрос гостя кивнула: – Ничего, ничего, Сережа, не беспокойся, так, на всякий случай. Береженого Бог бережет! Врешь ты, милый мой мальчик, очень складно, только я ведь недаром тебя разыскивала и хотела видеть. Мы не чужие друг другу, прошу тебя отбросить свою вечную самонадеянность и выслушать старуху – уж я-то видела в жизни такое, что тебе и во сне не пригрезится, дорогой мой… Ты, как у нас говорят, прокололся, ступил за запретную для любого простого смертного черту, прямо на минное поле, как говорили саперы – у меня был в войну один полковник из такой команды, где то уже после победы оступился. Видный был мужчина… Ах, Сереженька, Сереженька, поверь, нет никакого смысла вот так распинаться, держать, молить…

– Вы о чем, княгинюшка, что вы! – подал голос и гость, потянулся через столик, благодарно сжал руку хозяйке, и она в ответ одарила его неким подобием улыбки – неровная тень прошла по ее крупному, ухоженному, несмотря на возраст, почти без единой морщинки, лицу. – Вы же знаете, княгинюшка, я не отношусь к таким легкомысленным людям, любое ваше слово, любой намек я ни разу не пропустил мимо ушей, что вы! Разве я похож на пресловутого Иванушку?

– Нет, Сереженька, нет, уж на дурачка ты окончательно не похож, – с готовностью согласилась хозяйка и, с какой то незнакомой серьезностью, долго молча смотрела на него в упор, точно забыв о себе и о госте, а он, как бы подпадая под ее настроение, молча ждал. Он хорошо знал хозяйку и видел, что она не только встревожена, но и напугана, и не хотел торопить события; слегка улыбаясь, он еще налил Марии Николаевне хереса, а себе коньяку, задумчиво взял сизую крупную маслину, бросил в рот, пожевал, стараясь отгадать истинную причину непривычного поведения хозяйки, обычно уравновешенной и непроницаемой.

– Сереженька, ты ее очень любишь? В самом деле цыганская страсть с кинжалами и кострами? – словно очнувшись, спросила Мария Николаевна, поднимая рюмку с хересом.

– Что то я ничего не соображу, действительно, что ли, поглупел, – попытался отшутиться, изумленный в душе, Сергей Романович. – Право, вы о чем, княгинюшка?

– Хватит, хватит петли то накидывать, – засмеялась хозяйка и отпила из рюмки. – От твоего фантастического курбета с этой высокой знаменитостью вся Москва перебесилась! Тут такое говорили и говорят – волосы дыбом! Нет, Сереженька, мальчик мой, не сносить тебе головушки! Ты что же, не знал, из какой генеральной постели ее выхватил? Ну, чего онемел? Такое, дорогой мой, никому не прощается… Ты бы мог ограбить банк или разгромить золотую кладовую – здесь все можно понять и объяснить, но такое… Как ты мог только додуматься до подобного безумства? Как тебе удалось? Да ты чего, дорогой мой, веселишься? Ты, видно, и правда с ума сошел! – расстроилась хозяйка и залпом допила свой херес.

Некоторое время она старалась удержаться, но затем замахала на своего гостя рукой с платочком и как то нервно расхохоталась, не в силах остановиться даже от резонной мысли испортить лицо; она все помахивала платочком, словно стремилась остановить его в чем то бессмысленном и недозволенном, и между приступами хохота у нее вырывались неразборчивые восклицания и слова.

– Нет, нет! – все больше изумлялась она. – Я как услышала, не поверила, едва в обморок не грохнулась! Нет, нет, говорю, да такого же быть не может! Это ведь ни в какой сказке не отыщешь! У самого Брежнева умыкнул? Да кто он такой, этого же быть не может! Это наш то Сережа, свет Романович? Господи спаси, нет, я не верю, помру от смеха! Ай да Сергей Романович!

Почувствовав, что у нее поползла краска с ресниц и бровей, Мария Николаевна мгновенно остановилась, долго рассматривала испачканный в помаде платочек, попросила налить еще вина, пожелала гостю здоровья и счастья и выпила.

– Знаешь, Сереженька, а я бы очень хотела узнать, как это все у вас получилось… Нечто невероятное. Ну, тебя я еще могу понять, но вот ее… Она что, тоже с ума сошла?

– Я был о вас несколько другого мнения, княгинюшка, – не остался в долгу Сергей Романович, и у него проступил густой румянец. – Скажите на милость, чем же я хуже какого то партийного старикашки? Вы же умная и знаете, на этом поле брани абсолютно все равны, и слава Богу, что это так! А то бы человечество давно выродилось, – именно в женщину природа и Бог, если хотите, и заложили этот спасительный инстинкт сохранения рода человеческого. Именно поэтому такие курбеты, как вы изволили сказать, княгинюшка, и происходят сплошь да рядом. Слава – женщине!

Тут Сергей Романович встал, выпятил грудь, по гвардейски поднял рюмку с коньяком и выпил; хозяйка, залюбовавшись им, спохватилась, поблагодарила от имени всех женщин и, сразу посерьезнев, с затаенной нежностью остановилась долгим взглядом на лице своего гостя.

– Я давно тебя поняла, – сказала она, – с тобой, Сереженька, не соскучишься… Молодец! Будет что вспомнить! Скажи, не стесняйся, я уже старуха, мне можно сказать, – что же ты теперь собираешься делать, как будешь жить? Моя матушка, царство ей небесное, всегда говорила, что шила, мол, в мешке не утаишь, – я так, от бабьего ненасытного любопытства спрашиваю, не думай… Дальше то что?

– А я и не думаю, княгинюшка, о таких пустяках, – засмеялся гость и закружился по комнате – сердце у него отпустило, забавная старая женщина, считавшая себя подлинной аристократкой, сама того не желая и не предполагая, вдруг возмутила в нем самое потаенное, к чему он и сам не решался прикоснуться и обходил до сих пор за тридевять земель стороной. Но так уж был устроен человек – пришла пора и больше нельзя было вертеться вокруг да около, и он, вероятно, потомок одной из древнейших фамилий на Руси, постояв перед большим напольным зеркалом в старой раме и довольно налюбовавшись на свою озадаченную физиономию, словно пытаясь отыскать в ней признаки благородных наследственных кровей, наконец, заговорщически подмигнув сам себе, вернулся к столу, еще выпил с хозяйкой и пощипал кисть винограда, красовавшуюся на столе.

– Знаете, княгинюшка, если бы я сам мог знать и объяснить! – сказал он задумчиво, с какой то затаенной теплотой и даже гордостью. – Я одно знаю, что то во мне рухнуло, сломалось, я уже не тот, я теперь сам себя не знаю и даже подчас боюсь. Только и не в этом главное, княгинюшка Мария Николаевна, не в этом! – Тут он поднял глаза на хозяйку, и она, жадно и удивленно слушавшая его, слегка отшатнулась – раньше у него никогда не было таких глаз, просветленных, лучащихся каким то чистым, почти хрустальным светом, и этот странный свет больше всего и ужаснул хозяйку. – Я раньше вроде бы и не знал, – продолжал свою исповедь Сергей Романович, – и только теперь вдохнул солнца, обжегся… Я, княгинюшка, небо увидел, знаете, в самые выси взлетел и спускаться оттуда не хочу, не могу! И жить по прежнему я уже не хочу и не буду! Что же здесь плохого или преступного, скажите мне, моя мудрая наставница и охранительница, в чем здесь преступление? Молчите?

– А что я скажу безумному? – Мария Николаевна слабо улыбнулась, по прежнему глядя на него с каким то новым, пронзительным чувством открытия, и вдруг погрустнела, поникла. – Ты меня, Сереженька, хорошо знаешь, у меня душа для друзей открытая, нараспашку. Ох, грех тяжкий, – суетливо перекрестилась она и стала в чем то похожа на тетушку Настусю, – от этого сходства гость окончательно смешался и пожалел хозяйку. – Сроду я никому не завидовала, а тут ох какая меня нехорошая мгла окутала! Нет, Сереженька, не думай ничего плохого, это была особая зависть к твоей Магдалине, и даже не женская, не бабья, я и сама не знаю, что это было… Подобного в своей жизни я и припомнить не могла… Господи милостивый, помилуй и прости… да и как не позавидовать? Ох, наша бабья порода! А зависть – великий грех, сколько надо отмаливать…

Тут гость, не выдержав, смиренно опустил глаза, поджал губы, вздрагивающие от сдерживаемого смеха, и несколько раз кивнул.

– Грех, грех, княгинюшка, непростительный, – подтвердил он. – Но я вам, так и быть, прощаю, это у вас от щедрого сердца, а здесь же какой грех?

– Значит, новая жизнь, – сказала хозяйка, молчаливо, одним взглядом, поблагодарив своего гостя за отпущение грехов; в ней уже началась иная, напряженная работа, в голосе прорезалась ирония, во взгляде появилось нечто жесткое. – Значит, из грязи да прямо в князи? Знаменитая жена красавица, знакомство на самом верху, приемы, путешествия, цветы и овации? Уж не размечтался ли ты, как новый Савва Мамонтов, открыть свой собственный театр и возить свое диво по всему свету на гастроли?

– Мария Николаевна, княгинюшка…

– Да что княгинюшка, что княгинюшка! – взорвалась хозяйка, и лицо у нее сделалось злым и неприятным, в нем проступила глубокая старость и бессилие перед этой непреодолимой силой разрушения. – Помолчи, послушай, ты еще мокрогубый щенок и больше никто. Я тебе сейчас всю правду скажу, не обижайся, Сереженька. Так не бывает, как ты задумал, ведь ты умный, в этом недостатке тебе не откажешь. Будь ты мне безразличен, я бы тебя не искала, у меня свой дальний смысл был, я хотела тебе свое дело передать, всю тайную Москву на ладошке преподнести – бери и володей! А это такая сила, перед которой ничто не может устоять… Мы бы твои всякие там детские шалости – ф фу у! – дунули бы и развеяли, следа бы от них не осталось. А теперь, Сереженька, страшно мне стало… Сиди, сиди, соберись, пожалуйста, и послушай, авось и пригодится.

– Какая артподготовка, – усмехнулся Сергей Романович, глядя на хозяйку с удивлением и недоверием. – Слушаю, и очень очень внимательно.

– Мой тебе совет, Сереженька, немедленно все бросить и годика на два исчезнуть, лечь где нибудь на донышко, – не стала больше ходить вокруг да около Мария Николаевна. – Только не здесь, а где нибудь подальше, в Ростове, в Одессе, мало ли где! И чтоб тебя сей же ночью в столице не было, исчезни, о своей дорогуше не печалуйся, заступник у нее найдется и похлеще тебя. Если что нужно, скажи, за этим дело не станет, ты же знаешь…

И тогда у Сергея Романовича, с напряженным вниманием и недоумением слушавшего хозяйку, впервые дрогнуло сердце и знобящий ветерок тронул затылок, – он почувствовал нежно шевельнувшиеся волосы, он слишком хорошо знал хозяйку, знал, что, желая ему добра в своем понимании, она сейчас говорила правду, знал, что ей одной из первых в Москве становятся известными самые тайные и секретные сведения даже из первых эшелонов власти, даже из Кремля, казалось бы, из самых глухих кабинетов, но она не осознала и уже не сможет осознать главного – что в нем самом давно уже сместились полюса и возвратиться в исходное, привычное для всех положение они уже никогда не смогут, даже если бы он и захотел.