Текст книги "Число зверя"

– Скажите, генерал, а сколько вам нужно, – спросил он и повел слегка головой, как бы проясняя свои слова, – чтобы объявить боевую готовность на всей территории страны и… Одним словом, на всех наших объектах? По сведениям, американцы якобы утверждают, что мы сможем обнаружить их лишь на подлете к Москве…

– Ложь! Дезинформация! – сказал генерал, и у него в глазах появился молодой, задорный блеск. – Нам нужно всего несколько секунд после приказа – нажать несколько кнопок и…

– Ну так действуйте, генерал, покажите ваши возможности! – предложил Косыгин, и Леонид Ильич изумленно поднял брови, а Устинов, выжидающе уставившись на главу государства с какой то затаенностью на широком лице, приподнял плечи.

– Мне нужен приказ, – оживился генерал, и глаза у него сильно замерцали. – Это довольно дорого, сами же шкуру спустите…

– Ну, ну, – миролюбиво остановил Устинов. – Объявите внезапную, внеплановую тревогу, нулевую готовность. Пусть немного встряхнутся.

– Слушаюсь! – неожиданно вытянулся и козырнул генерал, и Леонид Ильич, не успев вмешаться, не успев даже открыть рта, увидел, как лицо генерала залила бледность и у него в руках, неизвестно откуда, оказался какой то продолговатый предмет – только тут за спиной генерала Леонид Ильич заметил еще трех военных, сейчас словно вышагнувших на свет из тени. Генерал щелкнул крышкой своего аппарата и нажал на открывшуюся выпуклую панель, после чего оглянулся на стоявших у него за спиной дежурных офицеров, что то коротко сказал им, и они тотчас, словно испарившись, исчезли. На первый взгляд ничего как будто не переменилось, лишь титановая обшивка стены прямо перед стоявшими высокими государственными мужами поползла в стороны, открывая еще один стратегический пульт с невероятным количеством светящихся оживших панелей, кнопок, экранов, датчиков; тайный задавленный восторг внезапно подкатил к сердцу Леонида Ильича, и хотя вначале у него и было желание немедленно прекратить начатое действо, он не произнес больше ни слова и лишь наблюдал, слушал и гордился происходящим. С ним рядом вместо генерала появился моложавый седой полковник и стал объяснять происходящее, переводить на понятный язык слова и команды, теперь то и дело звучавшие вокруг.

Подошвами ног Леонид Ильич почувствовал глубинный толчок, легкой волной отдавшийся во всем теле, и полковник тотчас сказал:

– Все. Мы полностью отключились и вошли в автономный режим сроком до трех лет. Все управление по отражению нападения и ответное возмездие центр переключил на себя.

Леонид Ильич удивился, ахнул и ничего не сказал, – было интересно и непривычно жутковато.

В этот же день, ближе к вечеру, в гранитном ущелье и на берегах далекой океанской бухты, укрытой самой природой от любых бурь и штормов, вновь послышались голоса. Теперь в бухте оказались уже два кита – их фонтаны взлетали в разных концах бухты, и люди гадали, пытаясь понять причину появления этих морских существ. Ущелье постепенно наливалось густым малиновым свечением, а затем, как и всегда, солнце провалилось за сопки, но их вершины еще долго чернели в малиновом, непрерывно и неотвратимо терявшем свою силу предзакатном огне.

В речки, сбегавшие в бухту, еще продолжала идти на нерест кета, почему то выбившаяся из общего потока и запоздавшая совершить дело жизни вовремя, – оно, это дело, даже бесполезное теперь и непонятное для человеческого разума, но изначально определенное и намеченное, не могло не совершиться, прекрасное и в своей трагической бесполезности.

9

С некоторых пор Леонид Ильич стал замечать даже у самых близких и доверенных людей из своего окружения ранее не наблюдавшуюся замкнутость, переходящую порой в откровенную, плохо скрываемую отчужденность; прежде открытые, по первому же его намеку охотно вступавшие в общение помощники, дежурные офицеры охраны, партийные чиновники, выполнявшие указания и распоряжения только лично главы государства, люди, возглавлявшие отделы контроля за важнейшими ведомствами и структурами государства и партии и опять же подотчетные только высшему должностному лицу этого государства, теперь несколько переменились в своем с ним общении. Пожалуй, это не столько настораживало Леонида Ильича, сколько забавляло и огорчало, – причина заключалась все в том же, в его увлечении актрисой Академического театра, давшей ему от ворот поворот, чего никто, и тем более сам он, не ожидали, вдобавок бросившей театр и даже куда то сбежавшей на несколько месяцев из Москвы с какой то довольно сомнительной мужской личностью. Разумеется, об этом многие из его окружения знали – те, кому это было положено по службе и кто так или иначе был обязан это знать и в то же время как бы не знать и делать вид, что ничего подобного никогда не было, нет и быть не может; они должны были сообщать ему о происходящем точно и ясно, и, если потребуется, с самыми интимными подробностями, но они просто не имели права думать об этом по строжайшим служебным инструкциям, несмотря на доброту и даже в чем то панибратский демократизм, давно выработанный Леонидом Ильичом в отношениях с окружающими и обслуживающими его людьми, начиная с поваров, горничных и парикмахеров, то есть с людьми, стоявшими гораздо ниже его на социальной лестнице. Хотя и в этом случае он сам уже твердо, как бы инстинктивно определял черту, за которую никто не мог переступить. И все, кто стояли по другую сторону этой невидимой, ежесекундно осязаемой черты, были всего лишь обязаны выполнять свои служебные функции и никогда, ни в коей мере не переступать в высший мир, тем более не пытаться его осмыслить или осудить. Но такое положение вещей создавало и массу ненужных неудобств; Леонид Ильич, несмотря на свое высокое положение, на свои права и обязанности, во всем остальном оставался обыкновенным человеком, по своей природе он был здоров и любвеобилен, развивался и старел по тем же биологическим законам, несмотря на экологически безупречную пищу и воду; у него, как и у каждого здорового и сильного мужчины, жил в крови первобытный неистребимый зов, тайно побуждающий его к стремлению, как говорится, иметь всех женщин племени, и с этим ничего нельзя было поделать, здесь и глава государства, и простой крестьянин были уравнены еще до своего рождения.

И согрешившему главе государства, когда ему был преподнесен пусть очередной, но далеко не безразличной ему женщиной ошеломительный подарок, – было трудно переживать все это в одиночестве и молчании, хотя ничего другого не оставалось; он не мог разрешить себе быть смешным и сравняться с людьми по другую сторону черты. Сам Леонид Ильич, пожалуй, столкнулся и с другой неожиданностью и втайне был недоволен собой: оказывается, Ксения вошла в его душу глубже, чем это полагалось в таких случаях. Вероятно, начинаю стареть, думал он с усмешкой, вновь и вновь возвращаясь в мыслях к неприятному делу; он убеждал себя, что она женщина свободная и имеет право поступать, как ей угодно, что смешно ревновать молодую, ослепительно красивую женщину, но одно дело думать, а другое – чувствовать. Было все таки обидно, – так демонстративно, не таясь, променять его на какого то московского прощелыгу, а ведь еще толковала что то о русской идее, о славянском единстве и братстве, о каких то праславянских началах, вот и слушай после этого женщин. Самая лучшая из них никогда не поднималась выше данного ей Господом Богом рубежа – любовь, муж, любовник, дети, да это и к лучшему, недаром в политике все больше укрепляется, по сути дела, принцип естественного отбора – каждому свое, природу не переупрямишь, и не нужно таким неблагодарным делом заниматься.

Почти всю жизнь находясь в центре коловращения поистине грандиозных дел и свершений и давно чувствуя себя если не непосредственным их творцом, то полновластным хозяином обязательно, и давно привыкнув к такому положению и мироощущению как к чему то обычному, входящему в повседневную жизнь, Леонид Ильич и к неплановому посещению Центрального ракетного командного пункта отнесся как к чему то обыденному; в стране всегда строились новые города, начинали работать новые заводы и шахты, воздвигались гигантские гидроэлектростанции, все больше осваивался космос; Центральный ракетный командный пункт управления стратегическими силами, как он официально назывался, хотя глава государства и был не в настроении и фактически ничего не понимал в сложнейшей военной технике, поразил его воображение. Масштабы увиденного на время отодвинули его личные неприятности. Он съездил на выходной в Завидово, удачно поохотился на лосей, завалил двухлетнего бычка, сам вел машину, несмотря на обычные возражения Казьмина, и чувствовал себя превосходно, но уже в понедельник с утра вновь начались мелкие неприятности. Жена жаловалась на дочку, просила в последний раз поговорить и вразумить ее; дочь стала пить, как последний мужик пропойца, опять пропадает, днюет и ночует среди циркачей, ни отца, ни матери не признает, людей не стыдится. И Леонид Ильич по своему обыкновению постарался все сгладить и успокоить; он не мог тратить силы на свое беспутное потомство и давно внутренне уже отгородился от него, раз и навсегда определив границы своего участия в родственных делах – так, лишь бы соблюсти приличия; он не скупился ни на посты для них, ни на квартиры и дачи, но в какие то изматывающие душевные контакты впутываться не хотел и не мог. Он давно закрыл глаза на необузданные чудачества дочери, на нечистоплотность сына; в конце концов, для великого государства это были жалкие крохи, и оно не пострадает, а единственная возможность как можно дольше сохранить себя была проста – откупиться от алчного, ненасытного потомства, – что поделаешь, такова жизнь.

Пообещав приехать к обеду и тем окончательно утихомиривая и примиряя с собой жену, женщину умную, давно уже привыкшую не замечать того, чего ей не нужно было замечать и что могло бы повредить ее отношениям с мужем, Леонид Ильич, вполне довольный собой, едва успев появиться в своем кабинете на Старой площади, увидел Суслова; тот вошел, не замечая ни дежурного помощника, ни секретаря, и Брежнев, едва взглянув на него, сохраняя в лице привычную благожелательность, приказал себе собраться.

Пройдя к своему привычному месту, не ожидая приглашения хозяина, Суслов сел, и Леонид Ильич, ощутив вдруг некую неуютность в давно обжитом кабинете и стараясь двигаться легче, устроился напротив раннего и незваного гостя, сидевшего с хмурым лицом и злыми глазами. Роли как бы переменились, и Леонид Ильич безошибочно знал сейчас, что это так и есть. Среди узкого круга самых высших лиц в государстве, кроме официальной, общеизвестной иерархии, существующей более всего для отвода глаз у народа, была еще и другая, подлинная иерархия, включающая свои особые градации и ранги, свои негласные установления, в которой он, Брежнев, всегда был и останется подчиненным.

– Что нибудь особенное стряслось, Миша? – спросил Брежнев негромко и миролюбиво и, подчеркивая свое особое внимание к предстоящему разговору, быстро закурил; Суслов недовольно поморщился и вместе с креслом отодвинулся, насколько это было возможно, а сам хозяин торопливо и неловко помахал перед собою рукой, разгоняя дым.

– Случилось, Леонид Ильич, – сказал Суслов, не пытаясь скрывать своей недоброжелательности. – Я давно тебя предостерегал, теперь мне опять приходится брать на себя роль няньки, словно у меня и без того дел не хватает! У меня вчера был разговор с Андроповым и Щелоковым, пришлось срочно собраться, все бросить… И один, и другой под всякими липовыми предлогами уклонились от встречи лично с тобой и прямого объяснения… Пожалуй, и правильно сделали, не все же могут…

– Ну подожди, Миша, говори сразу, – попросил Брежнев. – Какого черта, в самом деле?

– День тому назад, то есть в субботу, у себя на квартире зверски убита народная артистка Академического Дубовицкая, вместе со своей няней, что ли, – сказал Суслов. – На месте преступления взяли якобы ее очередного, прости, любовника, я бы сказал еще проще, кобеля. – Тут неприятный и безжалостный гость вызывающе выпятил подбородок и с каким то неосознанным злорадством раз и другой повторил очевидно понравившееся ему определение, добавив к нему и совсем уж матерное, непечатное словцо, хотя и видел, что хозяину кабинета это причиняет почти физическую боль. – Сейчас идет расследование, одно наслаивается на другое, выплывает еще одна дичайшая история. Уверяют, что у убитой актрисы должен быть один из известнейших в мире бриллиантов, как тебе это покажется? Но его так и не могут обнаружить, хотя дело, на мой взгляд, совсем в другом, – подчеркнул Суслов, и глаза его затаенно сверкнули, – в нем вновь что то неуловимо изменилось, сухое, изношенное тело наполнила дикая, неуправляемая энергия, и Брежнев, захваченный врасплох, с опавшими плечами, сжавшийся, словно парализованный, увидел перед собой незнакомого человека, непреклонного в своей жестокости и фанатизме, который в достижении цели не остановится ни перед чем. Собрав всю свою волю и лишь слегка побледнев, Брежнев молча ждал; он не смог бы сейчас что либо сказать, даже если бы и захотел; он не мог себе представить Ксению мертвой, зверски убитой. Какая чепуха, какая несуразица, этого никак не может быть, говорил он себе, хотя понимал, что любые заклинания здесь смешны и неуместны. Да и за что ее было убивать, за этот дурацкий бриллиант, о котором он слышит уже второй раз? Или третий? Ведь он сам вроде бы уже смирился, стал забывать о ней, мало ли у него в жизни было женщин. Почему это случилось? Это нечто совершенно особенное? И тут же вклинился мистический бриллиант… И потом, что, ее прикончил ее же, как сказал Миша, очередной… И какой у вестника зла и горя отвратительный, скрипучий, ехидный голос! Даже если так, при чем же здесь сам он, глава могучей державы, и зачем ему о такой мерзости знать?

Мысли у Брежнева наскакивали одна на другую, путались, рвались, но он по прежнему внешне ничем этого не показывал; кончилась одна сигарета, он тут же зажег новую. Казалось, что теперь он не слышал и не видел страшного вестника и боялся, что тот никогда не замолчит и будет говорить бесконечно, хотя ничего больше говорить было не надобно.

– Оказалось, что она была беременна, – прорвался к хозяину кабинета чужой ненавистный голос, и судорога прошла у него по лицу, – он не смог сдержаться. Гость, кажется, и теперь не захотел обращать внимание на состояние собеседника, и тогда Брежнев, напрочь забывая о неписаных установлениях дисциплины в той самой тайной иерархии закрытых клубов и лож, которые пронизывают и объединяют все властные элиты мира, несмотря на последнее отчаянное усилие воли, сорвался, швырнул только что зажженную сигарету в пепельницу, промахнулся, и тлевшая сигарета отлетела далеко на ковер. Неумолимый гость смотрел с холодным любопытством, и хозяин принудил себя встать, поднять сигарету и затушить ее в пепельнице.

– Ковер может прогореть, жалко, – пробормотал он и, почти оскалившись, нехорошо усмехнулся. – Хотел бы я знать, Миша, что ты на самом деле думаешь? – спросил он, еще понизив голос. – Не то, что ты сейчас скажешь, а что на самом деле у тебя в голове?

– Какого черта, что может быть у меня в голове! – вновь подосадовал Суслов. – Как сохранить равновесие на высшем уровне – вот что в голове! Ты потолкуй с Андроповым и Щелоковым, ты им веришь, непременно сам потолкуй, покруче с ними, а то эти два волка готовы вцепиться друг в друга намертво! Они в своей обоюдной ненависти никого не пожалеют, ни меня, ни тебя, ни государство! И такой разговор необходимо провести не откладывая, прошу тебя, не тяни… Да ты меня совсем не слушаешь! – тонко и визгливо вскричал Суслов, подавшись вперед, и в голосе у него прорвалась долго сдерживаемая злость. – У тебя бессмысленные, пустые глаза!

– Подожди, подожди, – попросил Брежнев, с усилием шевеля неожиданно непослушными, занемевшими губами. – Я ее не видел почти год. Не думаешь ведь ты, что здесь мой грех?

– Я ничего не думаю! – вновь почти взвизгнул Суслов. – Мне безразлично, чей здесь грех! Будет опорочена партия, опорочено советское государство – вот что важно! Ты, Леня, совсем спятил! – внезапно задохнувшись, закричал он, и теперь, когда до него полностью дошел смысл последних слов Брежнева, опешил, и довольно долгое время гость и хозяин смотрели друг на друга молча; борьба шла только взглядами, и хотя она длилась всего несколько мгновений, высокие собеседники успели сказать друг другу многое. Так, в глазах у Михаила Андреевича гнев пропал, появилось обыкновенное человеческое удивление, в свою очередь, сменившееся этакой хитринкой, словно бы он вслух в определенной мужицкой интонации произнес знаменитое русское «хе хе», которое, как известно, может обозначать все что угодно, от вычисленного заранее рождения у соседки и до внезапной вести о скоропостижной кончине начальника, как обычно, мнившего о себе слишком много и вот окончившего свой гордый путь все теми же двумя метрами, которыми кончают и все простые смертные, никогда ничего особенного о себе не мнившие. И Леонид Ильич, в свою очередь чутко уловивший это всеобъемлющее «хе хе» в отношении себя, вполне самоотверженно и честно согласился, и так же молча ответил, что в жизни все бывает, случается и не такое, и нечего на пустом месте огород городить.

Не отводя взгляда, гость нахмурился.

– Ну знаешь, твое легкомыслие переходит всяческие разумные пределы, – сказал он.

– Ты вот что, Миша, ты не думай слишком далеко, – ответил хозяин, и голос его прозвучал глухо и враждебно. – Здесь твои шаблоны никуда не годятся, здесь нечто совсем другое. Ты волен поступать как хочешь, как тебе должно и предписано, – тут он вновь задержал тяжелый взгляд на лице собеседника, – а я не могу, я решил его увидеть, взглянуть на него…

– Кого ты имеешь в виду? – поинтересовался Суслов, хотя мгновенно уловил истинный смысл услышанного, и, вытянув шею, наклонил голову набок и впился зрачками в хозяина кабинета, – в нем появилось нечто змеиное – еще мгновение, и последует смертельный удар. – Ты имеешь в виду этого…

– Именно его, – резко оборвал Брежнев, не желая еще раз услышать оскорбляющего его слух слова или определения. – Да, своего более счастливого молодого соперника… да, да, хочу просто посидеть с ним, выпить, переброситься парой слов… Дикое, странное желание, а справиться с собой не могу, не в силах, думай, что хочешь… Разумеется, это не входит в мои высокие обязанности…

– Ты окончательно сошел с ума, Леня, остановись! Я тебя по дружески прошу! – сказал Суслов. – Поверь, именно этого тебе делать нельзя и незачем. Не позорь себя, партию… Тебе не простит история…

Окончательно повергая собеседника в замешательство, глава государства махнул рукой.

– Да пошел ты со своей историей, – задушевно посоветовал он, добавляя нечто такое, от чего в глазах у Михаила Андреевича вновь вспыхнули жгучие искры. – Да и что такое история? – в свою очередь поинтересовался глава государства, грузно, с помощью рук, встал, не обращая больше на старого друга и соратника никакого внимания, как если бы его вообще не было рядом, и направился к своему рабочему столу.

Суслов вскочил вслед за ним, сделал какое то порывистое движение, словно хотел что то невидимое схватить, но Брежнев уже нажал на одну из кнопок вызова.

10

Так бывает: человек открывает глаза и видит себя в иной, неизвестной жизни, в каком то непривычном и незнакомом месте, когда родной дом, каждая неровность на полу или на стене, любое пятнышко на потолке оборачиваются чем то чудовищно, фантастически чужим и в то же время неодолимо притягательным.

Было бы неправомерно утверждать, что Сергей Романович после всего случившегося не хотел больше жить, – он был еще слишком молод и полон сил, и его жизненный состав еще далеко не исчерпался и не иссяк.

В тот день, когда Леонид Ильич встречался в своем кабинете с Михаилом Андреевичем, следователь по особо важным делам, полковник Василий Парамонович Снегирев, с самого утра вел бесконечный, многочасовой допрос во всем блеске своего остроумия; несколько раз он загонял подследственного, казалось, в абсолютно глухую ловушку, но тот все время находил возможность выпутаться из нее, и это еще больше распаляло следователя, человека, не раз доказавшего расследованием самых трудных дел, что он недаром ест свой нелегкий хлеб. Ему нравилась травля такого экзотического, крупного и необычного зверя, и где то, в самой неприступной глубине души, он тайно даже уважал своего противника, а если идти еще дальше, то и завидовал ему немножко. Дело выходило, даже выламывалось из каких то рутинных, обычных нарушений закона и уже после первого же знакомства с ним начинало приобретать гигантские, пугающие даже опытного следователя очертания, но постепенно все эти особенности как бы сгладились и растушевались, и Снегирев был втянут в иную плоскость, в иную сущностную ипостась – в сложнейшую схватку с самой личностью обвиняемого – и проиграть не мог, не имел права, да и не хотел. В разработке этого необычного даже для подпольной Москвы дела было задействовано несколько специальных групп, и материал подваливал непрерывно; несомненно, кто то отсеивал его важнейшую часть, не подлежащую для широкого ознакомления, еще наверху, однако и того, что попадало в руки непосредственно разматывающего паутину следователя, вполне хватало, чтобы действовать весьма осторожно – происходящее касалось самого главы государства, и любая малейшая неточность, любое неосторожное движение могли кончиться катастрофой и для самого охотника, – следователь был стреляный воробей и плел паутину, в центре которой поместил обвиняемого, не спеша; хотя сверху требовали скорейшего завершения и на сильные выражения не скупились. Но жертва, к которой Снегирев с самого начала стал испытывать уважение, в любом случае должна была дозреть, а паутину нужно было сплести с надежным запасом прочности, она не должна была разорваться, и чем симпатичнее оборачивалась попавшая в нее жертва, тем мягче и эластичнее должна была становиться паутина, – следователь олицетворял собой самую гуманную и человечную власть закона и должен был соответствовать; нужно было начинать строить исподволь, издалека и с удовольствием, ведь именно последнее и являлось главным условием успеха в любом деле. И еще: несмотря на самую строгую секретность, подобное дело не могло долго оставаться втайне, нужно было, на всякий случай, учитывать и это…

Сергей Романович выкурил уже несколько любезно предложенных ему сигарет, и у него сохло во рту; заметив его взгляд, Снегирев налил из графина воды и молча пододвинул стакан к обвиняемому. Тот благодарно кивнул и жадно выпил.

– Еще? – спросил Снегирев.

– Можно, – с готовностью отозвался Сергей Романович и с удовольствием выпил еще один стакан чистой и прохладной воды.

Следователь подождал и, еще больше подчеркивая свое дружеское расположение, долго смотрел мимо подследственного в окно, где во внутреннем дворике высилась темная ель с сильно искривленной верхушкой. Снегирев впервые заметил такую особенность и пытался понять, по какой причине стройное дерево неожиданно стало расти вкривь. Так ничего и не решив, он рассеянно улыбнулся – срок завершения расследования был дан жесткий и стремительно приближался. Его уже дважды предупреждали, что никакого продления не может быть. И он опять дружески улыбнулся Сергею Романовичу, но в то же время в этой улыбке сквозило уже нечто новое, – подследственный тотчас это уловил, отметил, и в нем началась своя особая работа. Прежде всего он еще и еще раз недоуменно спросил себя, чего, собственно, от него хотят, почему так намеренно петляют вокруг да около и почему тянут, ведь у них сколько угодно возможностей завершить дело в любой момент; не могут же они не знать, что он никакой не убийца, что все весьма грубо сфабриковано, и сколько бы ни выколачивали из него признаний, на суде он может повести себя иначе, от всех своих прежних показаний может отказаться, а причины для этого всегда найдутся… Вот только будет ли суд вообще?

В лице у него ничего не дрогнуло, хотя такая мысль мелькнула у него впервые; пожалуй, он начинал приближаться к пониманию истинного положения дел, и это внутренне даже укрепило его; да, да, сизый голубь, сказал он себе, пожалуй, на сей раз тебе не выбраться, слишком уж круто замесила судьба, занесла в непролазные дебри, и ты самонадеянно переоценил свои силы, безжалостная машина смяла тебя, такого красивого и удачливого, считавшего себя умным, проницательным и неуязвимым, смяла, скомкала и отшвырнула прочь как ненужный мусор.

– На чем же мы остановились, Горелов? – подал голос следователь, отрываясь от каких то своих бумаг и потирая уставшие глаза. – Мы рассуждали о чем то интересном.

– Как же, мы с вами все в жизни и поведении человека свели к двум главным действиям. К инстинкту охотника и инстинкту зверя. Жертвы и палача. На этом вроде бы и основываются вся так называемая цивилизация и поступательное движение человечества. Ну, а те, кто пытается подобный порядок опровергнуть, вроде меня или мне подобных, тотчас получают неопровержимые свидетельства своей неправоты. Получают под самыми различными предлогами, опять таки вроде меня. Вот о чем мы с вами и рассуждали, гражданин следователь…

Не принимая такой официальщины в общении, Снегирев слегка поморщился, коротко взглянул.

– Но, уважаемый Сергей Романович, к сожалению, я так и не смог убедить вас в обратном, – сказал он, подчеркивая последнее слово. – Вся ваша жизнь сложилась весьма нетипично для нашего общества, ведь признайтесь, человек не может жить без определенной цели, если хотите, без идеала? Сотни, тысячи, миллионы человеческих судеб в нашей стране опровергают ваши индивидуалистические убеждения… Неужели вы действительно ни во что не верите? И у вас нет ничего святого? Ни женщины, ни ребенка, ни Иисуса Христа? Но я этому не верю, так не бывает.

– Что вам нужно от меня, гражданин Снегирев? – спросил Сергей Романович с явной иронией. – Вы же сами знаете, что никого я не убивал и не мог этого сделать, я бы прежде всего убил себя, но я, вынужден признаться, еще хотел жить… Что поделаешь, слаб человек… Самое страшное мое преступление в другом – я переоценил свои силы, просто я сумасшедший и поверил, что все под нашим благословенным небом равны…

– Вы знаете, Горелов, вы – фантаст, вы рассказываете истории, которым невозможно верить, – сказал следователь, откидываясь на спинку стула, и улыбнулся. – Придумайте что нибудь попроще, пожалуйста, поправдоподобнее. Сами посудите, вы стучите в дверь знаменитой на весь мир артистки, она вас тотчас впускает, и вы, незнакомый ей досель человек, становитесь ее любовником… Она все бросает – театр, дом, свои былые привязанности… довольно, подчеркнем, высокие, и бежит с вами черт знает куда! Ну, Сергей Романович, ну, простите, ей Богу, бред! Ну, невозможно даже представить…

– И не надо представлять, – остановил следователя Сергей Романович. – Возможно, все это мне в самом деле приснилось… так, наваждение, мираж, помрачение ума! Бывает ведь… Тем более что сама она уже ничего не может ни подтвердить, ни опровергнуть…

Соглашаясь, следователь машинально передвинул перед собой бумаги, взглянул на часы и почти весело сообщил:

– А у меня для вас, Горелов, сюрприз. Вы уж меня простите за неожиданность. Вам сейчас предстоит встретиться еще с одной своей давней знакомой, хотя вы раньше довольно категорически это знакомство и отвергали. Мы ее любезно пригласили приехать хоть на минуту, и она согласилась. Не волнуйтесь, сидите, сидите, пожалуйста…

Повернув голову, Сергей Романович увидел входившую в кабинет Снегирева в сопровождении молодого высокого капитана Евдокию Савельевну Зыбкину; она молча, даже неприязненно поздоровалась с хозяином кабинета, взглянула на Сергея Романовича и почти тотчас отвела взгляд, опустилась на предложенный стул и с некоторым вызовом вскинула крупную красивую голову. И тут началось нечто совсем никем не предусмотренное: знаменитая певица щелкнула замочком своей сумочки, достала какой то флакончик, открыла его, нервно понюхала, глубоко втягивая в себя воздух, бросила флакончик обратно в сумочку; она сразу узнала Сергея Романовича, но ничем не выдала себя, она и предположить не могла, что попадет в такой странный и неприятный переплет, и она уже негодовала на себя, на то, что легкомысленно дала себя уговорить взглянуть мимоходом на какого то человека и тем самым помочь важному делу, касающемуся самых первых лиц в государстве; в один момент в голове и в душе Евдокии Савельевны пронесся целый вихрь самых различных мыслей, чувств, воспоминаний и предположений; все в ней перемешалось, все слухи, захлестнувшие Москву после гибели знаменитой артистки, тайной любовницы самого Брежнева, сплелись в один чудовищный клубок, и она уже хотела возмутиться, что ее тревожат по всяким пустякам, отрывают от важных творческих дел, но она, как давно многие убедились, действительно была умной женщиной. Раз уж так получилось, решила она, нужно было выждать и, главное, оставаться спокойной. Она еще раз равнодушно обежала все вокруг взглядом, отметила начинавшего красиво лысеть со лба следователя и вновь встретилась глазами с Сергеем Романовичем. Тут и произошло, пожалуй, самое главное. Нет, она не прочла в его глазах ни мольбы, ни зова помочь, посочувствовать, ни покорности в своей участи, ни смирения; она словно натолкнулась на какое то холодное, стальное лезвие, сверкнувшее ледяной голубизной, и губы его дрогнули, слегка затвердели от какого то презрения, едва ли не отвращения ко всему миру, в том числе и к ней, явившейся свидетельствовать и судить.

Крутая высокая шея, уходящая в бугристые плечи, широкая грудь, длинные ноги, круглые молодые колени – все это в один момент обнаженно и откровенно охватила она своим опытным женским оком и еще раз поразилась: от ее давнего ночного незнакомца, стоящего на краю пропасти, исходила непонятная гипнотическая, завораживающая сила. И Евдокия Савельевна, успокаивая себя, затаенно о чем то несбывшемся пожалела, неприметно вздохнула. «Вот так порода, – мелькнула у нее короткая мысль. – Не перевелись еще на Руси настоящие мужики, а как заматерел… в самую восковую спелость вошел…»

Дальше она не захотела откровенничать, оборвала себя, но в душе у нее что то словно надломилось и покатилось, покатилось, затухая, как распев какой то дорогой мелодии, медленно угасавшей.

– Горелов, скажите, вы знаете эту гражданку? – нарушая затянувшуюся тишину, спросил следователь, не упускавший ни одной мелочи из происходящего; своим особым профессиональным зрением он умудрялся сразу видеть и лицо Зыбкиной, и легкую ироническую улыбку подследственного. – Вы когда нибудь встречали ее?