Текст книги "Срок – сорок"

Я продолжил писать эссе и рецензии, уже не такие «густые», когда мысль убегает вдаль, а руки не успевают стучать по клавиатуре, когда всё съёживается в некий почти сюрреалистичный поток, из которого трудно что-то вычленить и запомнить. Мне нравилось так писать, это было круто.

Теперь я писал более рационально, структурно, но требовал от себя подспудной живости, какая-то внутренняя задорная или грустная струна должна была звенеть в каждом тексте, иначе он становился мёртвым. Я написал небольшую книгу эссе «Кость». Часть текстов, имеющих отношение к психологии, я опубликовал в сетевом журнале «Лаканалия», который издавал Музей сновидений, разместившийся в небольшом помещении на первом этаже института психоанализа.

В 2013 году боги даровали мне публикацию в одной из самых престижных книжных серий России – «Воздух». Моя книга называлась «Управление телом». Если раньше тело было моим домом, то теперь оно стало самолётом, которым я учился управлять и выделывать мёртвые петли, необходимые для меня. Ведь «перегрузка» – это важная часть опыта пишущего человека, вообще человека эмоционального и склонного к жизни внутри себя, в своём воображении.

После этого я написал ещё три книги, последняя называется «Канат». Это аллюзия на евангельский образ. Есть версия, что выражение Иисуса «Легче верблюду пройти через угольное ушко…» – искажение переводчика, и следует читать: «Легче канату…». Канат – это я, трудный и жёсткий от скручиваний судьбы и перегрузок. А ушко – дорога в рай, которой заканчивается мой писательский путь.

Я решил больше стихов не писать. По-моему, семь книг – вполне достаточно. Во-первых, потому, что стихов, хороших стихов, не может быть много. Можно размазывать свой талант по тарелке, плодя фантомы, но это будет графомания и порождение макулатуры, которой и так хоть ж… ой ешь. Во-вторых, я высказался. Моё сообщение отправлено. Если продолжать дальше, то стихи будут пустоваты и отдавать чем-то циничным. Я могу писать как угодно, лихо и забористо, вертя рифмы и метафоры, как шаман, забывший, что главное – не транс, а путешествие с определённой целью. Литература всегда была для меня поиском, как для философа его философия. Если Истина найдена, то философия не нужна, её можно отбросить и забыть.

* * *

Подростком я был трудным…

Я не очень понимал, кем хочу стать, куда пойти учиться. В десятый класс мама меня отправила в авторскую школу при архитектурном университете. Она располагалась в центре, рядом со станцией метро «Технологический институт», на 7-й Красноармейской улице. Надо было каждый день ездить в центр, покидая дикий, но обжитой Выборгский район. Тут меня и зашатало.

Уже второго сентября нас вывезли в пригород на какой-то спортивный праздник. Там я вовсе не собирался заниматься спортом. Я купил литровый пакет розового вина в ларьке на Луначарского и первый раз в жизни напился. За этим последовала пачка сигарет Lucky strike, потом первая бутылка водки McCormick в пластиковой бутылке на троих в парадняке на Московском. Закусывали шоколадкой. Я плохо помню тот вечер, меня тошнило, я упал, треснувшись лбом об асфальт. Добравшись до дома, заснул на толчке.

В девяностые всё определялось тем, какую музыку ты слушаешь. Я не сразу подобрал репертуар, но в один прекрасный день подошёл к лотку с кассетами и сказал:

– У вас есть Sex Pistols?

Продавец посмотрел на меня, спросил, сколько мне лет и где я учусь, а потом важно произнёс:

– Старик, тебе надо в «Костыль».

Услышав смех Джонни Роттена, с которого начинается песня Anarchy In The UK, я понял, кем хочу быть и что надо делать.

Под новый, 1995, год я выстриг себе ирокез и отправился выпивать с друзьями, мы двигались в сторону «Мюзик-Холла» на новогоднее представление. Там я стал приставать к какой-то девушке, и меня с позором выперли.

Я носил булавку с крестиком, значки, бритву на шнурке. Стал послушивать «Алису», переняв это дело от одиннадцатиклассника из нашей школы, который, кстати, меня уважал и, думаю, даже завидовал моей отвязности, которую не мог себе позволить.

Всё это привело к тому, что через полгода меня со страшным скандалом «выперли» из престижной школы с записью в деле «за недисциплинированное поведение», и я вернулся в свою родную шестьдесят вторую на Поэтическом бульваре.

Как я попробовал траву и что из этого вышло

Траву я никогда не покупал, меня угощала дворовая шпана, к которой я присоединился. Это был очень важный и странный опыт.

У меня часто что-то шло не так. То ли перекурил, то ли трава такая попалась. В общем, я «садился на измену». Это трудно описать тому, у кого нет такого опыта.

Мир как бы распадается, ты видишь его словно в фильме «Матрица» – слегка разломанным, разобранным на идеи. И тебе кажется, что, во-первых, всё, что было с тобой до этого, – это неправильно или неправда, а во-вторых, что теперь ты нечто знаешь, ты можешь сосчитать всё, что под и над твоей жизнью. Вылетаешь из тела в некий космос, который больше тебя и твоего маленького мира, откуда лучше видно всё где-то далеко внизу. И это копошение ты теперь можешь править, можешь включить новый важный опыт в свой никчёмный опытишко.

Когда я заболел и у меня началась паранойя, это был один в один «бэд трип», только «сняться» было нечем, бред только разрастался и поглощал реальность. Но сохранялось критическое отношение некой здоровой части психики, которая подсказывала, что всё это только игра ума, что я болен и нужно возвращаться в нормальное состояние, потому что в этом опьянении невозможно жить, оно несовместимо с бытием в мире, на этой земле, в этом городе, в этой квартире. Выхода два: либо выйти в окно, либо вернуться в сознание.

* * *

В 1995 году, в десятом классе, уже по возвращении в родную шестьдесят вторую школу, я познакомился с компанией из соседнего двора, большая часть ребят училась в престижной шестьдесят первой гимназии, но все были крутые чуваки, слушали рэп и одевались в модные тогда найки и адидасы. Мы были славной командой полугопников, тусивших во дворе, по параднякам, дома у моего одноклассника Лёши В., когда родители уезжали в деревню.

Мы ходили на нашу школьную дискотеку по пятницам, перед которой напивались или накуривались – кто что любил. Там цепляли девчонок. У меня была постоянная девушка, Лена К., одноклассница, бывшая ученица Вагановского училища, балерина. Самая красивая девушка в классе и самая возвышенная, как я люблю.

В этой компании я познакомился с Ваней Гусаковым по прозвищу Гусь. Он, узнав, что я написал текст песни – а написал я его в лёгком наркотическом опьянении на уроке истории, назывался он «Анаша в тапках»… – так вот, он буквально вырвал у меня листок с текстом и убежал, обещав вернуться. На следующий день он принёс страшного качества запись воя и скрежета, наш первый суперхит. Так появилась группа «Зангези». Название, конечно, предложил я.

Мы играли, как тогда говорили, «альтернативную» музыку. Немного гранжа, немного индастриала. Гусь познакомил меня с американскими гранжевыми командами и великими Einsturzende Neubauten. Я пытался внедрить в его сознание немного русской музыки – «АукцЫон», «Звуки My».

Мы продолжили ленинградскую традицию домашних записей. С помощью обычной шестиструнной гитары, пионерского барабанчика и нескольких советских микрофонов мы добивались по-настоящему грязного тяжёлого звука. Наша агрессивная музыка била по нервам и заставляла стонать.

Мы записали сингл из четырёх песен «Циклодол ещё вернётся» и два полноценных магнитоальбома «Расчленение духовности» и «Самоубийство Свидригайлова». «Расчленение духовности» посвятили памяти Сергея Курёхина, только что ушедшего в лучший мир.

Ваня, кареглазый, с манерами пацанчика-увальня, добрый, но иногда агрессивно-несговорчивый, стал моим другом не разлей вода на долгие годы. Сколько было выпито водки и выклевано нервов соседей сверху и снизу наших квартир, когда наш истошный ночной лай и гогот не давали им спать…

Мы были настоящей командой. Никогда позже я не был так близок с другом, как был близок в молодости с Гусём. К сожалению, после поступления в институты – я на филологический, а Гусь в Институт кино и телевидения – наши дороги стали медленно расходиться. Сначала мы перестали делать музыку. Я страшно переживал по этому поводу. Хотя я совсем не умел петь и фальшивил на каждой второй ноте, я очень хотел стать рок-звездой и ни о чём другом не мог думать. Более того, я не представлял, как я могу этим заниматься без Гуся.

Сейчас Ваня известный звукорежиссёр кино. Работал на площадке у Балабанова, делал звук Герману-младшему… Наши пути разошлись навсегда.

Горечь этой утраты долгие годы не давала мне покоя, я метался в поисках какой-то замены тому счастью, которым была для меня наша дружба и наша музыка. Возможно, такого же друга, учителя и эстета я искал и нашёл в Мише, который всё перевернул во мне и направил совсем в другие края моё сознание и тело.

Как я люблю и не умею петь

Пение – самый чистый для меня творческий процесс. Это прямая коммуникация с Бессознательным и Небесами. Стихи не дают такой чистоты.

Когда пишешь, ты как бы защищён мастерством, заслонён самим языком, как мечом или инструментом, он бог, которому служишь и признаёшься в любви.

Пение, по выражению Розанова, открывает кингстоны. Говорят, есть два способа молитвы в миру для людей невоцерковлённых – это слёзы и песня. Полностью разделяю это мнение. Плакать и петь – вот что больше всего я любил в подростковом возрасте. Проблемы с девушкой, родителями, в школе – всё можно перевернуть, разломать и склеить в иное, если включаешь магнитофон и повторяешь за Кинчевым: «Осеннее солнце. Гибель. Сюрреалист…»

Я брал уроки вокала у неплохого преподавателя, научился интонировать, прочим хитростям, но фальшивить не перестал. Раскоординация слуха и голоса. Это так обидно, что не передать.

Возможно, если бы я стал рок-звездой или оперным певцом, я бы нашёл себя лучше, я бы не заболел, я бы легче и проще воспринимал проблемы, стресс, глупость, хамство… всё, что мешает быть счастливым.

Вряд ли я верю в счастье, но вот когда в конце вечеринки я затягиваю «Чёрного ворона», я как бы напрямую соприкасаюсь с ним. Оно не доброе, не сладкое, скорее сладковато-грустное и пронзительное… Это трудно описать и поверить в реальность и действенность музыки, если «медведь на ухо наступил». Но Толстой воистину был «мусорным стариком», как говорила о нём Ахматова, когда писал «Крейцерову сонату». Ничего чувак не понял или, как говорят на Просвете, «не вкурил».

* * *

Сегодня позвонил Мише. Мы недавно виделись по делу, а теперь я решил выпить с ним кофе. «Почему бы нет?» – подумал я. Я не имел в виду ничего такого. Какого такого, я и сам бы не мог определить. Наверное, логика книги и письма сама толкала на эту встречу, на это шершавое прикосновение взглядов…

Меня окутали страх и стыд. Страх – это боязнь внешнего, врага, который тем сильнее, чем больше он друг. Он давит и разрушает любовью и авторитетом. Ему до мурашек можно проникать в твоё нутро и там бороздить, потому что он в силе, которой ты сам его снабдил.

Стыд – вещество внутреннее. Он очень связан с образом себя, своего тела и всего, что помимо тела есть жалкого и незащищённого в каждом человеке. Это стыд оказаться голым у доски перед всем классом, описаться на виду у всех, разоблачиться в гействе при товарищах, которые иначе как «п…ор» эту часть твою не назовут, будут воротить нос, а скорее всего, дадут по зубам.

Его мимика, знакомая в каждой чёрточке, всколыхивала в сердце воспоминания о том времени, когда мы часами бродили по питерским улочкам и кафе, разговаривая о литературе, Мандельштаме и Николеве, смакуя их строки и житейские обстоятельства, которые тоже часть их текстов и вообще жизни, жизнеустройства поэтов с тонкой фарфоровой оболочкой сердца.

Мне было не по себе, подташнивало от его намёков и желания, его неуёмной страсти покорить, снизойти, обласкать, притирая к простыне ершистые мои вихры.

Он был огонь, чуть пригасший в стареющем теле, но он был и моей виной. Его виной передо мной, что так коротко меня прихлебал к себе. И моей виной перед ним, да нет – перед самим собой, что дал себя закрючить, сцапать и слопать с косточкой, не возопив и не дрогнув, лишь распавшись в кашицу, побежавшую бредом по пищеводу мира, жизни, слов, словесности…

* * *

Весной 1996 года наша группа «Зангези» записывала первый альбом. Ваня Гусь тянул со сроками, копался, доделывал, переделывал…

В моём классе учился Вовка Фефелов, ребята во дворе прозвали его Пенкер. Он, как и я, слушал «Алису», носил футболку с Кинчевым и сам поигрывал на гитаре. Гусь смеялся над его блатной манерой игры, у самого-то за плечами была музыкалка…

Я отдал новые тексты Пенкеру и попросил сочинить музыку. Вовка быстро что-то налабал. Мы засели за старенький советский магнитофончик с микрофоном. Записали его и мои песни, назвали наш проект «Мать твою Зангези» и пригласили всех, кого знали, на концерт на заброшенной стройке на улице Руднева.

Пришли компания укурков, моя тусовка и пара человек из класса. Была и моя девушка Лена с чёрным карликовым пуделем.

Мы забомбили нашу программу. На словах «Мёртвый котёнок в мусорном ведре…» из песни Пенкера Веталь Егоров начал корчиться то ли от смеха, то ли от слёз. «Его убили и похоронили тут», – пел Пенкер.

Подошёл Гусь. Мы спели второй раз наш суперхит «Апофеоз войны» на мои слова.

После концерта я пошёл отлить за кирпичную стенку. Оказывается, я был не один такой умный, и сразу вляпался в чьё-то дерьмо. Так на моих «гадах», как называли тогда берцы, отпечаталось то, чем всё это, в общем-то, и было.

Гусь был в бешенстве и устроил мне разнос. Сказал, выбирай: или Пенкер, или «Зангези». Заставил меня подписать письменное свидетельство преданности одному композитору.

Всех своих женщин я любил отчаянно. И Лену, и Веронику, и особенно Марусю, на которой чуть не женился. Потом, после того как Маруся ушла от меня в 2003 году, я три года ходил как подкошенный, снились тяжёлые нежные сны, полные боли и обиды, – мучился, тосковал.

После Маруси у меня не было отношений с женщиной тринадцать лет. За это время я почти разучился заниматься сексом, хотя в молодости был полон тестостероном, как улей пчёлами.

Сейчас я встретил человека удивительного, мудрого и страстного, щедрого, сильного и хрупкого одновременно. Сочетание силы и уязвимости очень подошли к моей «гомоэротической» сексуальности, напористой, но тонкой и волнительной, как провод под слабым током. Бьётся, бьётся сердечко!

Лена скорее принимала мою любовь, была внешне холодна и рассудительна, но на словах тоже горела и билась.

Вероника любила меня как собака, преданно и отчаянно, как и я. Но за три с половиной года я охладел и мне стало тесно.

В Марусю я окунулся как в омут, она обаяла меня своей нежной, ранимой душой, своим наивным умом, и только её капризы доставляли мне некоторое беспокойство. Приходилось лавировать.

Она сама ушла от меня, сочтя мою мягкотелость не соответствующей её образу смелого мужчины. Ей нравился актёр Жерар Депардье. Я же был эфеб, актёр балета, а не смачной комедии. Ей необходима была некая суровость, присущая эпическому, а не лирическому герою.

Сейчас у меня есть Сима. Она явилась неожиданно. Я почти отчаялся кого-то встретить. Болезнь скрутила меня в одинокий узел, связанный из пыли и боли.

Сима стала для меня отдохновением. Я написал «райскую» книгу стихов. И оставил это занятие навсегда. Что может следовать за ощущением рая? Тем более если это рай разделённых чувств. Чувств от слова «чувственность», чувств столь же нежных, сколь бесконечных. Я её очень люблю и не представляю, зачем и почему мы не сможем быть вместе. Пусть будет так!

* * *

Моя подруга Таня, о которой я рассказывал, считает, что я заболел от одиночества. Это так. И ещё я не вынес предательства. Сначала Маруся, потом Гусь ушли из моей жизни – и оборвалось что-то. А потом глобальное, чрезвычайное предательство Миши К. Он вдохнул в меня огонь, а потом, когда уходил, просто плюнул на фитилёк, и я погас на долгие годы.

Я не знаю, что внутри заставляет меня возрождаться вновь и вновь и идти дальше. Но болезнь я победил.

Не хочу говорить напыщенно и защищать концепцию «Соберись, тряпка!», которую я ненавижу как человек и не разделяю как психолог.

Обстоятельства часто суровее любой железобетонной воли. А ещё люди очень разные, и капиталистический паттерн успеха во имя успеха не всеми принимается, и тем более это не заповедь от сотворения, не требующая пересмотра и дополнения.

Как Христос для Моисея, есть милосердие и любовь для каждого живущего. Помнить про то, что каждый камушек у дороги кому-то нужен. Это мысль из фильма «Дорога» Федерико Феллини.

Это не значит, что надо сидеть и ждать манны небесной. Но есть периоды стагнации, когда не наложить на себя руки – уже дело. Иногда терпеть, потом врачевать, верить, бояться, пробовать, вновь любить и надеяться… Этому меня научили Леонид Яковлевич, Таня, даже Миша и, особенно – Сима.

Сколько я выпил водки и чего мне это стоило

Пить и курить я начал в десятом классе. Карманных денег хватало и на кассеты с музыкой, и на пиво. По пятницам перед дискотекой мы пили водку или вино. Я предпочитал вино или портвейн, дешёвый, «палёный», как тогда говорили. Другого вина в ларьках не продавали. В девяностые сигареты и пиво отпускали даже детям, никто не смотрел паспорт.

Дискотеки кончились вместе со школой, и мы с Гусём стали выпивать дома. Поводом были репетиции. Тогда наша семья переехала с улицы Художников в Приморский район, на улицу Афонская, 14. Там было тихо. Из окна – почти сельский вид на «железку» и зону отчуждения, застроенную частными домиками.

Я никогда не мог выпить больше двухсот-трехсот грамм водки. Ваня мог пить бутылку за бутылкой. Это было гибельно для него. Они с Вероникой, которая присоединилась к нашей компании, когда я поступил в институт, пили больше и стали запойными. Я вроде бы не сильно «подсел» на алкоголь и сейчас не страдаю от этой привычки. У них ситуация сложнее. Леонид Яковлевич объяснял мне, что степень алкоголизации определяется не частотой приёма, а степенью воздействия алкоголя на организм. У Вероники со временем началась настоящая «белочка», Ваня отключался от реальности: обычно замкнутый и сердитый, менялся до неузнаваемости, становился активным и добродушным – море по колено!

Водки было выпито немало. Пели песни Высоцкого и Чистякова, летом ходили ночью купаться в Озерки, до которых было рукой подать. Танцевали на столах, смотрели фильм «Мама, не горюй», который выучили наизусть. «Сядешь вдвоём-втроём. Разложишь всё аккуратно так, без базаров без всяких…»

Жизнь словно бы замерла, зависла, как в Обломовке Гончарова. Институт, книги, Высоцкий и водка, позже – виски или коньяк.

Я почти не рос, только учился и вроде как набирал некий багаж, без которого следующий шаг невозможен, без которого – только остаться гопником. А хотелось быть поэтом, не человеком из Выборгского района, а сыном архитектора, наследником Хлебникова и Мандельштама, человеком с Петроградской стороны… «Для того ли разночинцы // Рассохлые топтали сапоги», – писал Мандельштам о своём статусе.

* * *

Моё знакомство с книгами началось с двух моих бабушек. Первая, Анна Дмитриевна, читала нам на ночь. Я любил стихи Заходера и жуткие истории вроде «Большого Тылля» по эстонскому эпосу или «Холодного сердца» Вильгельма Гауфа.

Вторая, Вера Ивановна, учитель русского, читала нам отрывки из классики про Плюшкина, двух генералов и прочее. Сильное впечатление на меня произвела «Ночевала тучка золотая» Приставкина, бабушка не смогла дочитать нам эту журнальную публикацию до конца – слишком жуткий в повести финал.

Она же пыталась меня перевести на самообслуживание, вручив мне «Приключения Оливера Твиста». Более гадкой и скучной книги я до сих пор не знаю.

Несмотря на то, что вместо стен в нашей маленькой квартирке на проспекте Художников были книги, я до очень позднего возраста сам не читал. Первой книжкой, которая меня заинтересовала, была светлая сказка Носова «Незнайка в Солнечном городе». Она и определила мой горизонт ожиданий в любом деле. Я всегда жду солнца.

В старших классах школы я вовсю читал Достоевского, Булгакова, Хлебникова, Хармса, Ницше и Фрейда. Любил стихи Маяковского, знал «Облако в штанах» наизусть. Мы с Гусём, ложась спать после попойки, всегда открывали первый том собрания сочинений и читали. «Идите и гладьте – гладьте сухих и чёрных кошек!..»

Я завёл чёрного кота и назвал его Бегемот.

В институте я, конечно, не мог прочесть всё, что мы проходили и обсуждали. Но, напав на интересную тему, я читал сверх программы и слыл за эрудита. Читал первые переводы французской философии: Мишель Фуко, Деррида, Бодрийяр. Михаил Бахтин, Ольга Михайловна Фрейденберг, Лотман, Лихачёв, Гуссерль вперемешку с Бердяевым. Компот Компотыч.

Я много узнал. И чем больше я читал и понимал, тем бездна человеческого знания и опыта всё больше открывала свои глубины, которые не осилить и за десять жизней.

Я до сих пор не прочёл «Дона Кихота» и «Улисса», за которые брался несколько раз. Но всё же я знаю и понимаю больше рядового выпускника филфака, и вообще – я молодец!

Я читаю медленно. Очень медленно. Своя мысль, свой образ, своё какое-то воспоминание рождается по ходу движения теста, где-то между строк, и фантазия уносит меня иногда так далеко, что приходится возвращаться и перечитывать абзац или целую страницу, прикрепляя себя к чужому потоку.

Я этого не стыжусь. У каждого свои ритм жизни и действия. Есть «начётчики», которые перевернули тонны книг, но так и не научились самостоятельно мыслить, говорить, писать. Я пишу, читая. По ходу движения к финалу книги, будь то монография или роман, я уже сочинил на него рецензию, уже придумал кусок научного текста или хотя бы заглавие, уже ответил стихотворением или просто насладился до приятной сладости во рту этими буквами, которые для меня – самый крутой кайф, лучше всякой водки. Секс и книги – вот то, что меня всегда интересовало в жизни.

* * *

Впервые я обратился к психологу в 2003 году. Я тогда был с Марусей, и это была знакомая её семьи.

Мне было трудно закончить институт, я очень переживал из-за госэкзаменов по русскому и литературе. Дело в том, что в 1999 году я взял «академку», потом вернулся в институт через год, проучился семестр и опять ушёл на год.

За это потерянное время я разучился толком учиться, стал много пропускать, да и сам факультет к тому времени захирел окончательно, осталось лишь два-три интересных преподавателя.

Короче, я обратился к психологу. Метод её был прост. Она засыпала. Чуть ли не до храпа. Я останавливал рассказ и спрашивал: «Вы меня слушаете?» Она кивала и мы продолжали.

Не знаю, какой должен был быть эффект, но госы я сдал.

Потом, примерно через год, мой учитель вокала Анатолий Константинович сказал мне, что раскоординация слуха и голоса – проблема скорее психологическая. Что я могу брать ноты и петь чисто, просто я волнуюсь.

Тогда я обратился к Анне Иосифовне Константиновой, которая была юнгианским аналитиком и работала исключительно со снами. Я приносил записи снов, и мы их разбирали. Это было больше чем круто. Моя фантазия стала гибче и быстрее. Я щёлкал образы, как семечки на завалинке.

Через несколько месяцев я начал писать, писать много, горячо, яростно. Это были эсхатологические поэмы, поэмы о Блоке и Пиросмани, сексе и белых водолазках.

Одно в Анне Иосифовне меня смущало, и я не мог быть достаточно откровенным. Она совершенно не хотела говорить о жизни тела, о сексе и мастурбации, гомоэротизме и образе себя как объекта желания и аутоэротизма.

Фрейд! Это было моё спасение всегда, начиная с газеты Speed-info и популярной передачи «Спросите у доктора Щеглова», заканчивая тем, что в итоге я поступил в Институт психоанализа, когда окончательно запутался в лабиринте тела и духа.

Когда-то Анна П., мой психоаналитик в 2015-16 годах, спросила, за что же всё-таки я люблю Фрейда?

– Как за что? У меня всё по Фрейду, я полностью разделяю его теории и взгляд на природу человека… Сексуальная этиология неврозов и психозов, стадии развития психики, Эдипов комплекс, свободные ассоциации, сопротивление, перенос, и так далее, и так далее.

Аня не разделяла моего энтузиазма. Я и сам теперь тяготею к Юнгу и считаю, что психическое должно обязательно описываться эзотерически, с добавлением мифологии и религии.

Этому меня научила Сима. Когда мы познакомились, я был поражён, насколько цельными и связными предстают она и её мир: всё имеет смысл и связано между собой…