Текст книги "Глазами художника: земляки, коллеги, Великая Отечественная"

Между тем друзья, покинувшие стоянку Глушицы, решили сделать первую остановку, выкупаться и перекусить. Сообразно с поставленной задачей, тов. Маманин приступил к осмотру местности и инвентаризации чужого имущества. Опытный глаз без труда обнаружил у берега на приколе огромного сома. Было бы величайшей профанацией оставлять без присмотра такой редкий экземпляр. Оглушив веслом беспокойного аборигена, Маманин немедленно переселил его на дно своей лодки, предусмотрительно замаскировав травой. Паджака, в свою очередь, привлекла какая-то надпись на песчаной мели, он многодумно принялся на досуге изучать иероглифы, которые по расшифровке оказались простым автографом какого-то рыбака Кострюкова с витиеватым росчерком. Остроумный юноша, не долго думая, приписал к этой фамилии свой текст: «Я тебя сожру» – и поставил знак восклицательный. Оба путешественника чрезвычайно довольные результатами деятельности, во избежание каких-либо недоразумений, спешно покинул гостеприимный берег. К исходу дня, утомлённые солнцем и греблей, пристав к уютному местечку, решили заночевать. Неподалеку они обнаружили палатку рыбака, невзрачный субъект встретил их фразой:

– Если бы знать, у кого моя лодка?.. Голову сорвал бы подлецу!

С этими словами рыбак, подозрительно оглядев наших друзей, пошёл к реке осматривать лодку прибывших. У тов. Маманина невольно зашевелился под кепкой весь скальп. Паджак, беззаботно пристроившись к костру, принялся ковырять в носу. На счастье темнота помешала рыбаку осмотреть лодку, но вот у берега звякнула цепь, и к костру подошел другой рыбак.

– Здорово, Кострюков! – приветствовал его товарищ. – Присаживайся! – добавил он.

В ответ тот злобно плюнул в костёр, осмотрел внимательно наших приятелей и неторопливо выговорил:

– Хотелось бы мне видеть того мо́лодца, который сбондил у меня сома, да ещё пообещал сожрать меня, меня, Кострюкова! Чёрт побери!

Пришла очередь Паджака испытать законное беспокойство. Оставив ковырянье в носу, он надвинул кепку и притворился спящим. Тов. Маманина преследовали кошмары, костёр сыпал искрами на его мокрую телогрейку, она медленно тлела, и к рассвету от неё остались одни рукава. Сам Маманин начал было поджариваться по всем правилам кулинарного искусства. К счастью, он пробудился, подняв и Паджака. Действуя энергично, их лодка летела по воздуху, скоро за поворотом реки они увидели весело развевающиеся на ветру трусы Паджака. Против светлого неба они смотрелись не малиновой, а траурно-грязной тряпкой. Маманин самокритично выругался по собственному адресу. Затея с шестом впервые показалась ему непроходимой глупостью. Едва причалив к берегу Глушицы, мудрый руководитель с великой поспешностью бросился срывать трусы. Повалив шест, он успокоился. Многотрудная экспедиция приближалась к благополучному концу. Отощавший корреспондент бурно приветствовал товарищей, ему не терпелось похвастаться своими достижениями.

В первую очередь, показать свою картинную галерею и затем угостить деликатесом русско-французской кухни. Но Маманин торопился, им был отдан приказ собираться немедленно. Прасковьин в смятении принялся чистить палитру, измазывая краской стены шалаша. Эту операцию он проделывал повсюду, заканчивая работу, куда бы не забрасывала его неугомонная судьба художника. Историческая Глушица осиротела! Грустно мелькнул вдали шалаш, исчезая навсегда из глаз. Навсегда! Скажем и мы, поставив здесь точку.

Увы! Дорогие читатели, как зыбко, непрочно счастье на этом свете. Нет уже в живых мужественного руководителя былой экспедиции, он пал смертью храбрых, защищая Родину, на поле боя в Отечественную войну. Отважный комсомолец Джак Паджак, излечившись окончательно от психического шока, превратился в солидного ответственного партийного работника, став одновременно, по совместительству, хорошим мужем и отцом семейства. Охотой и рыбной ловлей он поддерживает славные традиции полузабытой Глушицы.

Овдовела жена Михаила Хлыстова, беспощадного истребителя язей. Нет в живых и личного друга тов. Маманина доктора прав и транспорта – Василия Светланкина. Засим Савельев, просвещая юношество, учительствует, а корреспондент Прасковьин, дожив благополучно до наших замечательных лозунгов о счастливой зажиточной жизни, пребывая в весьма преклонном возрасте, больной и хилый, мыкается по всей Москве, собирая необходимые справки для пенсии.

Редакция приносит свои глубокие извинения читателям этой «Глушицы» за полное отсутствие в этом повествовании каких бы то ни было спиртных напитков, столь обязательных в просвещённые дни. Всё дело в том, что в то далёкое скудное время различные торжественные даты отмечались главным образом простым чаем. Благодарим за внимание!

Дубровинская, 13

Разбирая свой архив, обнаружил я записи о моем месячном пребывании в доме матери, Прасковьи Андреяновны. С раннего утра до позднего времени мыкался со своим этюдником, страшно уставал. Иногда среди дня укладывался «на часок» вздремнуть, обычно в прохладной комнатке рядом с кухней. Со мной всегда был альбом для набросков и записей, с ним я никогда не расставался.

Вся жизнь семьи матери, в основном, проходила в кухне, где русская печь занимала добрую половину площади, тут же находился обеденный стол, рядом с окном в соседский двор, вечно затянутым паутиной.

Прасковья Андреяновна в утренние часы возилась у печки, готовя обед, жена моего покойного брата Бориса Лиза уходила на работу, а двое ребят, учившихся во вторую смену, скучая, не находили себе места. Старший Юля, вооружившись палкой, ударял ею по бутылкам, играя как на цимбалах.

– Юль! – говорила ему бабушка. – Ну что ты!

Она страдала от такой забавы внука, а он ей в ответ:

– Я, бабушка… это… оркестр организую!

В кухню из соседней комнаты выбегает другой внук, Женя:

– Бабушка, а бабушка… Скажи, где мне достать камышинку?

– Зачем она тебе понадобилась?

– А я вот хочу научиться ходить по дну реки.

– Ух ты, чадо испечёно, – ворчит бабушка, – ишь чего выдумал! Женя, ты бы уроки лучше учил! – И тут же она кричит на старшего: – Юля! Ну куды, куды ты лезешь? Чего там роешь?

– Куды, куды… закудахтала! – невозмутимо отзывается внук. – Ты, бабушка, не больно бреши-то.

– Вот пока мать вернётся, я вас всех здесь разжулужу, вы у меня кипятком…

Короткое молчание, потом Прасковья Андреяновна шепчет про себя:

– Да это дети што ль? Это ведь черти, вынутые из воды.

В дверь из сенец слышится робкий стук.

– Кого там ещё чёрт несёт? – во всё горло орёт старший внук, с силой ударяя по бутылкам.

На пороге появляется его товарищ.

– А, Борька! Ну ты подожди, я вот сейчас возьму в зубы литературу, – роется, видимо, в сумке, бросая на пол книги. – А ты физику, и пойдём заниматься.

Бабушка от печки смиренно:

– Юля, я сейчас на базар собираюсь… Итить мне одной чижало, ведь ты мне вчера обещался. Ждать, што ль, тебя?

– Да с тобой ходить-то… ждать! – кричит внук и злобно хлопает дверью.

С потолка сыплется штукатурка.

– Домовой любезный, чуть дверь не своротил, – негодует у печки бабушка.

В соседней комнате заговорило радио. Передают последние известия. Женя, отворив дверь в кухню, кричит:

– Ой, бабушка! Ты послушай, – пискливым голоском он ядовито комментирует. – Да чего же ты врёшь, собака? Ну, чего же ты брешешь? Замолчи! Бабушка, ну как же им не стыдно? Передавай, передавай, сволочь горбатая! Ведь всё врёт: керосину-то в городе нет?..

С работы вернулась мать недорослей, она шепчется о чём-то с бабушкой. В сенях раздаётся дикий вопль, дверь с шумом распахивается, на пороге появляется старший внук Юля, он бросает книги на пол и кричит на мать:

– А, пришла, падла!

Бабушка возмущена:

– Что ты, что ты? Окстись!

– Тише там! – кричит внук в сторону печки. – Не охай! Жрать давайте.

Буйного племянника кормят, в кухне некоторое время царит тишина, но вот из-под Юли-буяна с грохотом летит табуретка, он вскакивает и бессмысленно кричит:

– Ну, благодарю, что нашлись мои портки!

– Да ты что? Ополоумел, что ли? – говорит ему бабушка. – Ты смотри, вместо школы попадёшь в сумасшедший дом.

Лиза, рассматривая сына, невозмутимо говорит:

– Высочайший выход, ну так и не рассвело. Дай бог терпения с этим недорослем.

Выслушав, мать племянника выносит резолюцию:

– Что-то, я смотрю, вы все сегодня закатяшились!

– И ты вот что, Юля, сходи пока что хлебом, а то у меня дел много, – говорит ему бабушка…

– Ну, вот ещё! Прямо житья от вас нет: то воды принеси, то дров наруби… После схожу! Понятно? Сказал, и всё! Ты, бабушка, без хлеба не будешь…

– Да ты што обо мне-то, ты о себе подумай… Хлеба-то нет! Ты сходишь, когда закроется… Ведь вот чудак-то какой. Сейчас сходи! Слышишь?

– Ну ладно! Так и быть, давай деньги, давай. Сегодня у тебя будет и хлеб, и вода, и дрова… Это уж не твоя забота… Ну что, бабушка, довольна?

– Ну, хватит рассуждать, ступай ради бога, не проводи время, – говорит бабушка.

– Иди, иди, миленький, мой маленький мальчик, ведь уже семнадцатый годик парню, – вторит мать.

Юля, схватив у бабушки со сковородки блин, направляясь к двери, кричит:

– Ну, когда же мне будет покой? Грызут и грызут! Что я вам в самом-то деле? Кость, што ль?

Уходя, он снова с силой хлопает дверью. В кухне появляется Женя, он требует блина. Бабушка даёт ему горячий, со сковородки. Откусывая, он тут же отплевывается и ядовито передразнивает бабушку.

– Господи, господи… Что-то сегодня у меня кулеш не разварился… Нужно было не блины, а картошку варить, – пищит он. – Жрать давно охота, а они…

Он уходит к своему репродуктору. Женщины остаются наедине. Прасковья Андреяновна, управившись с печкой, настроена благодушно. Она пускается в воспоминания:

– Вот, моя дорогая, своих родителев я, бывало, называла папашка и мамашка. Свёкор-то, Александр Петрович, религиозный был, пешком в Иерусалим ходил, а меня считал колдуньей. Вот ты скажи, пожалуйста, Анатолия нашего никак не любил, всё гнал от себя, а в Раисе души не чаял, а она ведь, ты смотри, сроду надуется и молчит – и не подходи к ней. Она и сейчас…

Потом моя матушка от воспоминаний переходит к текущим событиям:

– Вот ты смотри, Лиза, я сегодня, кубыть, как с ума сошла, то всё карманю, карманю, а тут увидала мяса́ приличные и рискнула! Ну, ничего, зато пища будет хорошая! Я там на базаре на девок насмотрелась. Ну, хучь они и все в ботах, а как они были гаголки, так и остались ими. Лиза! Ты что же, в парикмахерскую-то хотела?.. Пойди острыгись!

– Да что-то не хочется сейчас идти, бабушка.

– Ну кыд не ходи.

Видимо, на этом их разговоре я и заснул. Запись в альбоме оборвалась.

Путешествие

Давно собирались мы с Прасковьей Андрияновной (моей матерью) совершить путешествие на её родину в село Поворино, где кода-то у неё было полсела родственников, а у нас, детей, много хороших воспоминаний.

– Ну, Петя, вот что я тебе скажу: трус в карты не играет! Надумали с тобой итить – идём! – объявила родительница, решительно залезая в свои матерчатые туфли. – Обсмотрим всё, я навещу Фросю-крестницу, ты порисуешь там, долго задерживаться не будем… Переночуем да и обратно.

Я не протестовал, и вот мы уже за воротами. Прасковья Андреяновна в дорогу с собой взяла авоську, бросив в неё два огурца да ломоть чёрного хлеба. Я же, как водится, – ящик с красками.

– Остановимся-то мы с тобой у Аниси-монашки, – сказала мать, осторожно обходя лужицу.

Анися Шалкина, бывшая монашка саратовского монастыря, Прасковье Андреяновне приходилась двоюродной сестрой, теперь жила в собственном домике в Поворине, на берегу Хопра. Вместе с ней жила её подруга по монастырю – Матрёна Михайловна. Освобождённые по возрасту от работы в колхозе, жили они дружно, ревностно посещая церковь, читали по умершим, а в свободное время расписывали по заказу односельчан ковры масляной краской – в монастыре с разрешения самой игуменьи подруги посещали художественную школу города Саратова. В нашей семье долго хранился портрет отца, рисованный рукой Аниси. Но возвратимся к началу нашего путешествия.

Преодолев бугристую часть города, называемую Кавказом, мы вступили в длинную, чрезвычайно пыльную улицу – таков, впрочем, и весь город Борисоглебск. После ночного дождя идти было легко, Прасковья Андреяновна, настроенная добро, заговорила, указывая мне на ветхий домик с накренившимися луковицами ворот.

– Тута с отцом твоим мы жили ещё молодыми, когда, Петь, тебя и на свете не было. – Рассматривая фасад, она горестно вымолвила: – Времени с тех прошло многа, а кубыть как вчера все эта было.

Пересекая главную улицу города – Свободы, ранее называемую Большой, Прасковья Андреяновна, остановившись, перекрестилась:

– Вот на этом самом месте когда-то часовня стояла Серафима Саровского Чудотворца. Какая торжественная была, когда её освящали.

Тут я совершенно некстати вспомнил совсем другое: покойный отец, возвращаясь навеселе с семьёй из гостей, улёгся здесь посреди дороги и никак не хотел идти домой. Выслушав меня, Прасковья Андреяновна с грустной улыбкой сказала:

– Так было, а ты всё помнишь?

Меняя тему разговора, я указал в сторону, на бывший наш дом.

– Да, Петь, видишь, какой большой? До сих пор на воротах таблица: «Иван Александрович Шолохов», – сказала мать с гордостью.

Неподалёку от станции, впереди, ждал нас ещё один памятник – двухэтажный дом деда Александра Петровича, теперь подновлённый, с вывеской на воротах: «Промартель».

– Вот в этом доме, Петь, ты и появился на свет, – мать с нежностью посмотрела на меня.

Открыв калитку, мы осмотрели двор – всё было чужое: ни мелочной лавочки горбатого крёстного, ни мрачного флигеля в глубине, не было и садика деда…

– Куда всё эта девалось? – с чувством промолвила Прасковья Андреяновна.

Так с неторопливым разговором и короткими остановками добрались мы до станции, где ждала нас неприятность… только что ушёл поезд.

– Вот тебе, оказия какая! – воскликнула огорчённая Прасковья Андреяновна. – Что же нам теперь делать, Петь?

«В самом деле», – подумал и я. Сидеть здесь на станции в духоте утомительно, да и домой возвращаться обидно…

– Пойдёмте-ка с Вами на привокзальный базар.

Прасковья Андреяновна быстро согласилась. Там, обежав продавцов, узнав цены на продукты, она вспомнила Москву:

– Вот мяса́ у вас, Петь, хорошие, а му́ки тоже никуда не годятся!

К моему удивлению совсем по-детски Прасковья Андреяновна позавидовала на мороженое.

– Давай-ка попробуем! – сказала она застенчиво и объяснила мне: – Ведь эта, знаешь, Петя, воронежская, такую намедни на нашем базаре я ребятам покупала, очень вкусная!

Купив две пачки, мы тут же уселись прямо в канаву. Оберегая каждую каплю, Прасковья Андреяновна с наслаждением ела мороженое, я же, быстро управившись со своей пачкой, взялся за альбом.

– Петь, а ведь, эта, ты рисуешь дом наших дальних родственников – Юмашевых. Богачи были! – сообщила мне Прасковья Андреяновна, заглядывая в мой альбом.

Вытирая руки о траву, она всв ещё не могла расстаться со сладкой, липкой обёрткой мороженого. Увидев издали мемориальную доску на доме родственников, мы отправились вместе читать текст, который в основном гласил: «Здесь жил Максим Горький». Осмотрев историческую территорию со всех сторон, мы вернулись на станцию, и вовремя – производилась посадка. Вагоны, как в нашем детстве: тесные, грязные, с фонарями и свечками у дверей, и только состав, именуемый раньше малашкой или максимкой, теперь назывался рабочим. К прежней, одной, остановке Звягинцево прибавилось несколько новых, так что поезд тащился ещё медленнее. Я устроился у окна, чтобы видеть и узнавать знакомые места. Прасковья Андреяновна, отдыхая, подрёмывала.

Когда-то наша семья жила на станции Поворино, и теперь я с интересом ждал появления знакомого вокзала. Скоро увидел новый для меня мост, эффектно перекинутый через железнодорожные пути. Поразили мощные световые сигналы, объявления радио – всё это было ново. Время неузнаваемо изменило обстановку. По прибытии мы вышли со станции к посёлку, но и здесь трудно было узнать прежнее: из одной улицы перед вокзалом теперь возник целый город. Мы не нашли ни нашей бывшей квартиры с мелочной лавочкой отца, ни начальной школы, где я учился когда-то. Лишь двухэтажный дом буфетчика с магазином внизу и бильярдом во втором этаже высился по-прежнему. В глаза нам бросилась вывеска столовой и меню у входа – мы оба почувствовали голод. Прасковья Андреяновна, было, вспомнила о своей авоське и огурцах, но я повлёк её внутрь. Народу было мало, столики с цветами в горшочках, белые скатерти, чистоплотная прислуга – всё поразило родительницу. Заказав обед, я взял немного красного вина, и хотя Прасковья Андреяновна наотрез отказалась от него, она явно была опьянена всей этой обстановкой:

– Мы, Петя, с тобой как в ресторане. Всё вкусно и сытно, хорошая пища! Вот что я тебе скажу!

Нам предстояло пешее путешествие в семь километров до села, и мы неторопливо отправились в путь. Местность стала неузнаваема; чтобы не сбиться в пути, нам то и дело приходилось справляться у прохожих. На шоссе удивило отсутствие лошадей, вместо них навстречу мчались велосипеды. Седоки, в большинстве рабочие и служащие железной дороги, плохо одетые, с испитыми, озабоченными лицами, везли довольно громоздкие грузы. Велосипед, как видно, из предмета роскоши превратился в необходимость. Изменился и весь пейзаж: вместо прежних просторов да скирд в поле появились жилые бараки, цистерны с горючим, трансформаторы. Телеграфные столбы проводами исчертили небо во всех направлениях. Вдали на горизонте завиднелось большое строительство.

– Набыть нам с тобой отдохнуть чуток, – обратилась ко мне Прасковья Андреяновна.

Пыль и солнце на дороге утомили её… скоро перед нами открылось поле подсолнухов; отыскав скупую тень, мы расположились на отдых. Стройка, видневшаяся издали, оказалась совхозной; тут же, по другую сторону дороги, расположилась птицеферма. Породистые белые курочки разбрелись на всём пространстве, напоминая зимний пейзаж.

– Всё-такись удивительные дела! – заговорила Прасковья Андреяновна. – Посмотришь, кубыть всего многу у нас в государстви, а пойдёшь в магазин, ничего там нужного нет. Кудай-то всё идет прахом?..

Уже задрёмывая, я слушал её молча, от жары и пыли не хотелось открывать рта, а Прасковья Андреяновна, глядя на кур, заговорила вновь:

– А вот антиресно знать, как же они их скликают?

Я указал матери на всадника с хворостиной в руках, скакавшего туда и сюда…

– Бестолковая эта работа, гоняица, как бешанный… небось вот так у них и птица пропадает?.. – заключила она.

По мере того, как мы продвигались вперёд, нашим глазам открывалось печальное зрелище… Давно миновали мы столб с надписью, а села по-настоящему всё ещё не было, попадались одинокие избёнки с замками на дверях – ни огородов, ни плетней, лишь следы от былых фундаментов… всё будто вымерло. Прасковья Андреяновна тоскливо глядела по сторонам, не узнавая своей родины. Но завидя точно игрушечную заново отремонтированную церквушку, она оживилась:

– Петь, ведь эта михайловская, вон и анбар с кирпичным магазином Чурилиных… Ты, небось, не помнишь, как бывало плясал-то у них маленьким… Они тебя очень любили.

Видимо, только что окончилась служба, народ толпой выходил на дорогу, направляясь к станции. Поравнявшись с нами, старики с палками в руках степенно снимали картузы, женщины в белых платках кланялись молча, оглядываясь вслед.

– Видишь, что делается? Мужики от колхозов бегуть, не хочуть работать, – сказала Прасковья Андречновна. – Вот, Петь, отчего посёлок при станции вырос, все туда переехали.

Случайная фигура на дороге, указав нам на огороженный пустырь, назвала его машинно-тракторной станцией. Прасковья Андреяновна радостно воскликнула:

– Ну вот мы и пришли с тобой… Узнаёшь огород-то наших Колкунцевых? Вот здесь с угла барыня Молощенкова жила, обойдём проулком, и будет площадь… Всё-такись я бесталкова стала, почему-то вовсе ума нет, голова как кубышка! – Остановившись, Прасковья Андреяновна внимательно рассматривала большой дом своего старшего брата Василия Андреяновича. – И я штой-то теперича и не разберусь никак, где же была маманина комната?

Народ на площади стал обращать на нас внимание. Я, было, повлёк родительницу в сторону, но она решительно направилась к кирпичному магазину под железной крышей, бывшую собственность её братьев Колкунцевых:

– Тута я девчонкой торговала, а сейчас, видишь, копирацию устроили – пойду посмотрю!

Я остался у входа под навесом. Огромные весы с ржавыми гирями, ларь с солью, железные бочки с керосином, запах дегтя – всё как прежде, не было только дома дяди Вани, младшего брата матери. На его месте виднелся пустырь с торговой палаткой. Там толпился народ с бутылками. В дверях магазина появилась Прасковья Андреяновна, она была в расстройстве.

– Ничего там, Петь, нет… лишь гребешки да иголки, вот купила себе, – сказал она, упрятывая покупку в авоську и пересчитывая мелочь. – Теперь пойдём с тобой к Аниси. Давай лишь зайдём на минутку в церковную ограду. Там маманя с Надюшей лежат и Ваня.

– А где же могила бабушки Малаши? – спросил я.

– Она, я тебе скажу, усчастливила: её похоронили на общем сельском кладбище, а тут вот в ограде ещё Пётр Михайлович Анисимов, в голодовку от тифа умер.

Слушая Прасковью Андреяновну, я невольно рассмеялся, вспомнив дядюшку дегустатора, пившего всю жизнь запоем.

– Помнишь, Петя, – заговорила мать, – когда мы у них во дворе дом строили, он всё, бывало, бегал за мной пьяный и кричал: «А ты плантуй, тётка, а ты плантуй!» Ох, какой чудак был покойник, а уж колгатен!

Тут мы перешли через дорогу, к чахлому, но довольно большому скверу, с гипсовым монументом Ильичу, с трибуной, выкрашенной в красный цвет.

– Что же это Ленин-то без руки и к трибуне задом повёрнут? Нехорошо как-то это, ведь, небось, и речи тут говорят в праздники.

Женщины у сквера, наблюдавшие за нами, услышав критику матери, принялись внимательно рассматривать статую и трибуну, будто впервые всё это увидели. Полностью сохранились на площади лишь два здания: школа, в которой когда-то училась сама Прасковья Андреяновна, да бывшее волостное правление, где раньше происходили сходки и была за решёткой холодная для пьяниц. Теперь тут разместился сельсовет с красным флагом у входа.

– А вон видишь, Петь? Одна крыша виднеется? – Мать указала в сторону… – Это дом наших Поворинских: Степана Васильевича и тёти Даши… Все перемёрли!

В церковной ограде, куда мы пришли, было пусто, будто нарочно вытоптано. Всюду виднелся один лишь мусор да консервные банки. Отыскав в одном углу еле заметный бугорок, Прасковья Андреяновна опустилась на колени и замерла. Я тоже, наблюдая за ней, присел на свой ящик с красками… Мне вспомнилось прежнее… Представился Троицын день, виденный мною здесь в юности. Была праздничная обстановка, в глазах пестрело от ярких сельских нарядов. Торжественный звон летел во все концы… Сейчас склонённая фигура матери со сбившимся от ветра платком возвратила меня к действительности. Прасковья Андреяновна поднялась с земли, вырастая тёмным силуэтом в скорбный образ Матери-Родины. Открыв альбом, я быстро зачертил схему нового эскиза… и видение исчезло… Мать вновь превратилась в маленькую, сейчас жалкую старушку, ковылявшую мне навстречу.

Домик Аниси мы нашли не сразу, он стоял теперь одиноко: не было соседских белых хаток, так живо напоминавших Украину. Неприветливо темнели окна в палисаднике, на двери висел замок. Уставшая от дороги и впечатлений Прасковья Андреяновна погрустнела, устроившись на крылечке. Через низкий забор мне был виден маленький, заросший бурьяном дворик и огород, круто спускавшийся к Хопру; что-то чёрное закопошилось в грядках картофеля – я увидел тощую фигурку Аниси. Еле передвигаясь, она со стоном направилась к воротам. В лице ни кровинки, чёрный платок подчёркивает бледность.

– Господи Иисусе! Кто там? – услышали мы слабый, едва внятный голос.

Прасковья Андреяновна оживилась:

– Ну слава богу, дома! А то я уже забеспокоилась, куда нам с тобой деваться.

Анися, пригласив нас в дом, из последних сил принялась хлопотать по хозяйству. Её подруга Матрёна Михайловна была в церкви. Тут же пришла соседка, хорошо знавшая Прасковью Андреяновну, у них завязалась беседа. Я, прихватив полотенце и мыло, отправился на Хопёр купаться. Этюдник на всякий случай был со мной. Громыхая содержимым, он привлёк внимание подростка, неотступно следовавшего за мной. Впереди, преградив дорогу велосипедом, меня ожидал ещё один человек. Поравнявшись с ним, я любезно раскланялся, не думая останавливаться, но гражданин с велосипедом, усмехнувшись, поманил меня пальцем. От него разило водкой, лицо было красно и неприятно – он впился глазами в мой этюдник:

– Подрабатываешь?

Я не сразу понял тайный смысл сказанного, а потому ему в тон шутливо ответил:

– Конечно! Всё, что вижу интересного, изображаю!

– Ах, вот как! Понятно… В таком случае ты здорово гребёшь деньгу! – воскликнул он…

Обстановка становилась глупой. Я, было, хотел идти.

– Постой, постой, а видик на эту штуку, – он кивнул на этюдник, – у тебя есть? Я фининспектор.

– Ах вон оно что! Ну, это меня не касается… – сказал я, показывая ему моё московское удостоверение.

Представитель власти принялся добросовестно изучать командировочный документ…

– Ага! Художник, понятно. – Совсем уже другим тоном он обратился ко мне с просьбой: – Слушай! Будь друг, сделай мне портретик, у меня хорошее фото есть… я тебе его занесу… остановился-то ты у этих? – усмехнувшись, он указал на домик монашек.

Расставшись с ним, я направился к реке, но настроение было испорчено, этюд писать не хотелось, и я решил купаться. К домику Аниси вернулся в потёмках, Прасковья Андреяновна, пригорюнившись, сидела на крылечке в сильной тревоге. Соседский паренёк сообщил им о моей встрече с фининспектором. Выслушав мои приключения, они встревожились не на шутку и тут же убрали картину с лебедями на потолок.

– Неправедный человек! Пьяница! Спаси Христос! – аттестовали монашки моего нового знакомого.

Через минуту мы уже сидели на кухне за общим столом. Обстановка во всём у них против прежнего изменилась. В прежнее, несколько лет назад, посещение нам всё у них нравилось. В быту сохранялся порядок кельи. Монастырские кровати красного дерева, белоснежная гора взбитых подушек с кружевными накидками. В углу целый иконостас с теплившейся лампадкой. Всюду церковные книги, вербы, пучки сухих трав, какие-то семена в мешочках. Комнату перегораживало большое полотно на подрамнике… В воздухе запахи воска, ладана и красок, на чистых белёных стенах фотографии в дешёвом блеске фольги. Даже чайная посуда, сервировка обеденного стола – всё было монастырское: скромная, но уютная обстановка, далёкая от суеты теперешней жизни. Сейчас на всём хозяйстве монашек лежала печать запустения и упадка. Вместо прежнего самовара чугун с остывшим кипятком, посуда грязновата, чёрствый хлеб, огурцы и помидоры, засиженные мухами, не вызывали аппетита. Прасковья Андреяновна, сославшись на усталь, отказалась от еды, да и я глотал через силу. Матрёна Михайловна была голодна, ела жадно, рассказывая Анисе про их общие церковные дела. Выпив чаю с ежевикой, я так раскис и захотел спать, что, когда мне предоставили одну из монастырских кроватей, я сразу погрузился в сон. Старушки долго не спали… сквозь сон я слышал их мирную беседу. Слабым, едва внятным голосом говорила Анися, речь у них шла о бывшем саратовском монастыре:

– Господи спаси! Поотнимали всё у добрых людей да и распоряжаются теперь. Тут вот, сестрица, намедни нам с Мотей из Саратова весточку прислали, земно кланяются, печальную весть сообщают. «Не по нашей, – пишут, – думе, а по воле Божией всё совершается… умерла, Царство ей небесное, игуменья наша, доброжелательница была, райское блаженство ей уготовано…»

После общей зевоты и минутного молчания Анися снова заговорила:

– Я вот тоже, сестрица, к смертному часу себя готовлю. Доска у меня есть, гвозди давно припасены, лишь мастера меня на смех поднимают, заказа не принимают на гроб. Говорят: умрёшь, бабка, и так похоронят!

Каким-то низким, мужским голосом заговорила и Матрёна Михайловна:

– А мы, Прасковья Андреяновна, с Анисьей всё гадаем, кому первому назначено. Хорошо бы в одночасье Господь призвал…

Тут заговорила и моя мать:

– Вот слушаю я вас, мои дорогие, и удивляюсь… как ни трудна жизнь, как ни плоха, а всё умирать не хочется. Вот была я прошлую зиму у Пети в Москве, народу там… кишмя кишат, теперь ведь всё небоскрёбы строють. У них там совсем рядом, на Арбате, никак в двадцать пять этажей зачали…

– Господи Иисусе, – перебила её Анися, – Твоя святая воля, Господи. А стены-то из чего они складывают?

– Да кирпич на подъёмах подымают, – ответствовала Прасковья Андреяновна.

– А не упадут они там, эти двадцать пять этажей? – сладко зевнув, спросила Анися и, помедлив, заключила: – Ох, и хитер пошёл человек! Чистый Вавилон! Бог с ним, пуская себе строють. Забот-то им сколько и о душе некогда подумать. Господи прости!

В углу, по-прежнему разливая мягкий свет, горела лампада. Жёсткая постель благоухала полынью, и я снова заснул, на этот раз крепким беспробудным сном.

Наутро долго лежал в одиночестве, лишь кошка шныряла повсюду, видно, голодная. Монашки с раннего утра ушли в церковь, Прасковья Андреяновна на село к крестнице Фросе. В окна уже бил дневной свет, лампада в углу, потрескивая, чадила, угасала… Открыв шкапчик под иконами, я увлёкся их библиотекой – от книг пахло плесенью и ещё чем-то сладким. Из слежавшихся страниц под моими руками выпадали цветные закладки, сухие листья, остовы давних мошек. Церковно-славянская вязь с красными и чёрными буквами напоминала мне книги бабушки Малаши. Журналы «Нива» и «Родина» с картинками, расчерченными в клетки, – видимо, образцы для рисования ковров. Вспомнив вчерашнюю встречу, я решил не показываться на селе с этюдником и принялся за интерьер. Прасковья Андреяновна приходила и уходила, молча подсовывая мне то огурец, то пышку, заставляя есть – короткий осенний денёк промелькнул незаметно.

В поисках натуры я перешёл в кухню, к русской печке, и уселся на самом пороге – тут и застали меня хозяева и матушка, вернувшаяся с Фросей, крестницей. Пытаясь увидеть, что я делаю, они опрокинули у меня маслёнку, подавали тюбики с красками, хлопотливо угощая какой-то рыбой, пирогами с калиной, и, наконец, зажгли керосинку. Всё это подействовало на меня и на мою натурщицу-кошку. Отложив работу в сторону, я уселся за стол, голод заставил меня забыть вчерашнюю брезгливость – я ел всё подряд. Глухая и шумоватая Фроська, рассматривая меня, кричала над самым ухом: