Текст книги "Глазами художника: земляки, коллеги, Великая Отечественная"

Плеврит

Весна, тёплый воскресный день. Наша семья во дворе. Мне с утра что-то нездоровится, трудно дышать, болит голова и бок. Пользуясь одиночеством, я прилёг на двуспальную кровать родителей. Окна зальчика открыты во двор, там шумно и солнечно, но мне холодно, я весь дрожу. Мне слышен бодрый голос отца:

– Мать! Первый час, пора бы нам обедать!

Через некоторое время с визгом открывается тяжёлая дверь погреба, видимо, полезли за квасом. Несмотря на нездоровье, мне ужасно хочется холодной, прямо со льда окрошки, а из кухни уже плывут вкусные запахи свежего огурца, крутых яиц, зелёного лука. Слышу знакомую работу толкушки.

– Отец! Режь солонину, да помельче… – кричит мать.

Стол к обеду готовят здесь, в зальчике, гремят посудой, двигая стульями, шумно рассаживаются. Ко мне подходит отец:

– Пётр, вставай, брат! У нас сегодня окрошка!

Поднявшись через силу, подсаживаюсь к столу, все глядят на меня с любопытством. Я молча, торопливо, с жадностью проглатываю первую ложку ледяной окрошки, вкусно! Быстро расправляюсь со своей тарелкой и покидаю стол, меня зверски трясёт.

– Петя, ты что же, а обедать? Тебе, видно, нездоровится? – говорит мать.

Кроме неё никто не догадывается о моём состоянии? У меня сильный жар, я весь горю и постепенно теряю сознание. Пробуждают острые запахи лекарств, слышу чужой, какой-то строгий, голос, открываю глаза: человек в белом халате с градусником в руках качает головой и говорит матери:

– У него плеврит, необходимо срочно в больницу, день-два и будет поздно.

Мной овладевает сонное безразличие. Как я покинул дом, как очутился на больничной койке? Совершенно ничего не помню! Запуская под рёбра холодный шприц, у меня выкачивают воду, но я не чувствую ни боли, ни страха, с забинтованной грудью лежу навзничь, без движения, спасает почти непрерывный сон. Неделю-другую продолжаются ежедневные процедуры со шприцом и бинтами. Я начинаю оживать. Впервые интересуюсь окружающей обстановкой. Больничная палата огромна, высокий потолок, вдоль стен ряды коек, и всё бело! Неподалёку от моей койки лежат пожилые люди… хмурые, молчаливые, лишь в дальнем углу молодой человек, почти мальчик, худой, бледный, с чёрной головой и сивыми глазами. Он болен острым воспалением почек. Его часто посещает старушка, и он всегда кричит на неё, чем-то недоволен.

– Филя, дорогой мой мальчик, успокойся, – говорит она, а сама плачет.

Мне жаль её. Каждое утро после завтрака больничная няня сооружает посреди палаты ширмы в виде куба из чёрной клеёнки. Это для молодого человека. Его сажают в эти ширмы обнажённого на табуретку, под ноги ставят зажжённую керосинку и миску с водой. Сверх ширмы торчат лишь одна голова больного. Вначале ему холодно, он капризничает, но скоро от горячего пара ему становится жарко, он задыхается, облизывая сухие губы.

Я с любопытством смотрю в его сторону. Молодой человек заговаривает со мной, таким образом происходит наше знакомство. Его зовут Филей, он гимназист, старушка, которая приходит к нему, – это мать, отца нет. Между тем, после врачебного осмотра мне разрешили вставать. Подолгу сижу около Фили, мне уже не так скучно и одиноко. Предчувствуя скорую разлуку, мы говорим с ним о будущей встрече вне больницы, здоровыми, но Филя ещё и фантазёр!

– Знаешь что? – говорит он. – Давай с тобой договоримся: если один из нас вдруг умрёт, то мы всё равно встретимся.

– Филя! Ты что? Веришь в загробную жизнь?

– Нет, это я так, на всякий случай, – говорит он, и мы оба смеёмся.

Я уверяю его, что мы будем жить долго-долго, ведь мы ещё мальчики, и Филя спрашивает меня:

– Ты видел, ко мне вчера приходила девушка? Это моя невеста, – откровенничает он и говорит о своей любви.

Мой сосед по койке непрерывно хрипит, кашляет, ему трудно дышать, в горло у него вставлена стеклянная трубочка, он часто уходит в коридор, где для больных стоит ведро с чистой питьевой водой. Однажды я увидел моего соседа, склонившегося над этим ведром. Сняв бинт, он рассматривал своё горло, как в зеркале, это было страшно.

После очередного осмотра меня выписывают из больницы. Филя, увидев меня без больничного халата, в моей обычной одежде, любуется мной. Я кажусь ему необыкновенно красивым, мы трогательно прощаемся.

Вскоре по выходе из больницы я еду к родственникам в село. Хорошее питание, прогулки быстро восстанавливают моё здоровье. По возвращении в город мне хочется повидать Филю; не зная его адреса, я отправляюсь в больницу и там узнаю, что Филя умер! Больничная няня рассказала мне подробности.

– Молодой человек совсем, было, поправился, но он своенравный. Уговорил свою мать-старушку купить ему на базаре свежих слив. Поел – и вот результат.

Я долго не мог забыть Филю с его фантазией о нашей загробной встрече.

Висарь

Висарь – это не имя и не фамилия, а, по школьной традиции, прозвище учителя математики Александра Виссарионовича Соловьёва. Широкая, громоздкая фигура Висаря, ещё довольно крепкого старика с маленьким вздёрнутым носом, утопающим в седой растительности, одновременно пугала и озадачивала учеников смесью добродушия и грубости. В общем, это был самодур. Усевшись за кафедру, он царил над волей пятидесяти учеников, как правило, не называя нас по фамилиям: у каждого было прозвище, так же, как у нашего учителя. Если случалось кому опоздать на урок, он не сразу набрасывался, а, вскинув очки на лоб, вначале как бы добродушно смеялся и с нарочитой вежливостью обращался к провинившемуся:

– Иван Васильевич! Будьте так любезны, прикройте за собой дверь.

Смущённый, вконец уничтоженный «Иван Васильевич» поспешно направлялся к своему месту.

– Послушай! Это невежливо! – совсем уже другим тоном говорил Висарь. – Пришёл, скотина, опоздал и не здоровается!

Отдавалось приказание, прихватив сумку, подойти поближе к кафедре. Поставив жертву перед собой, Висарь больно дрался согнутым суставом указательного пальца и, отобрав дневник, выгонял за дверь. Если у пострадавшего до сих пор не было прозвища, что было редкостью, то оно, кстати, сейчас же изобреталось. Клеймо Висаря ученик носил до окончания школы.

Огромный школьный двор был обнесён высокой каменной стеной. На большой перемене юность, вырвавшись из классов на свободу, разливалась буйным половодьем по всему пространству. Висарь в качестве дежурного, заложив руку за спину, неторопливо исследовал углы необъятного двора, наблюдая своих питомцев в новой обстановке. Всегда неожиданно он заглядывал в уборную, накрывая курильщиков, стихоплётов и художников, украшавших стены. У одних отбирал табак, у других ножи, мел, какие-нибудь вещественные доказательства для учительской. Особенно свирепствовал Висарь, наблюдая кулачные бои. Подавал советы:

– Бить противника прямо в нос.

Никогда нельзя было понять Висаря, шутит он или поощряет в самом деле. На уроке, вызвав ученика к доске, он диктовал задачу, а сам, положив за щеку очередной леденец, углублялся в газету. Сладости сковывали язык, заставляя объясняться руками, мимикой и жестами и издавать неопределённые звуки, смешившие ребят. Так, с газетой в руках, пребывая в дремотном состоянии и как бы вовсе забыв про класс, Висарь, не поднимая головы, безошибочно определял озорника:

– Эй, Васька, дубина, замолчи там! – И, глядя поверх очков: – Слушай, дай-ка ты ему по шее, – советовал он соседу, а сам возвращался к политике.

Не слыша более стука мелка у доски, откуда неслось одно беспомощное сопение, Висарь, не оставляя газеты, бросал:

– Ну, что там у тебя не решается?

Если ответа не следовало, всё было ясно, отдавался приказ сдать дневник, а самому встать лбом вплотную к доске. Когда вызванный был находчив и смел, то, отчаянно отстукивая мелком по доске, заканчивал и, обращаясь к кафедре, уверенно говорил:

– Всё, Александр Виссарионович…

Вскинув очки на лоб, Висарь поочерёдно глядел то на доску, то на ученика, делая вид, что проверяет. Если тот выдерживал испытание, следовало коротко:

– Садись!

В случае малейшего замешательства или неуверенного движения со стороны ученика происходила основательная проверка, и тогда дерзнувшему приходилось плохо.

– Ах, эскимос проклятый! Наврал, напутал. Становись Ваньке в затылок, плотней! Плотней! – кричал разъяренный Висарь. И вызывался следующий: – Удалой боец Кирибеевич! Пожалуйте сюда!

При этих словах Висаря из задних рядов, нехотя и лениво, раскачиваясь, поднимался детина, ещё не успевший остыть от подвигов кулачного боя во дворе, с явными признаками на губе и под левым глазом.

Смех товарищей сопровождал «триумфальное шествие» «Кирибеевича» к доске. Рассматривая ученика, Висарь приговаривал:

– Хорош, хорош, Аника-воин, вот уж дубина! Ну, иди к доске, мы посмотрим, каков ты будешь здесь, попробуем. Пиши, скотина!

Издевательски, с прибаутками Висарь диктовал задачу, скоро на смену павшему бойцу шёл следующий.

– Белокопытный, сегодня опоздал на урок?

– А у нас часы отстают, Александр Виссарионович! – бойко отвечал опоздавший.

– Хе… Гм…Отстают часы, говоришь? А ты их, того, обгоняй! – Рассматривая валенки ученика, Висарь мотает головой, смеётся и отдаёт распоряжение: – Серёга, дай-ка мне его дневник, да, кстати, у кого есть красные чернила? Я ему сейчас часы-то подведу!

Однажды дошла очередь и до меня. Мать, сшив модные по тому времени брюки «клёшем», обрядив, проводила в школу. Домой я вернулся с кличкой Матрос, причём в продолжение нескольких лет кличка видоизменялась. Насытившись обычным, Висарь менял ударение, и получалось что-то бессмысленное: «Ма́трос». Вначале я упрямился и не откликался, он тут же производил меня в капитаны, называя Вашим благородием. При дальнейшем моём упорстве со стороны Висаря следовал попросту грубый окрик:

– Ах ты, матросятина окаянная! Тебе говорят или кому?

Впоследствии, когда мой старший брат, некогда учившийся у Висаря, поступив в городское казначейство, неоднократно оказывал ему услуги при получке жалованья, Висарь в корне изменил отношение ко мне: он терпеливо разъяснял задачи и был даже ласков.

Висарь хорошо знал Святцы, провинившимся он назначал сроки наказания: тому стоять столбом до великомученицы Варвары, а этому до Миколы Мирликийского и т. д. Метод преподавания Висаря был прост:

– Ну, вы! Скоты! Откройте-ка учебники. – Называлась страница. – Что буду вам читать, подчеркните, а что пропущу, зачеркните, поняли? Выучите назубок!

Висарь не без удовольствия украшал наши дневники единицей, эту цифру он делал жирной, большой, а сбоку мелким, бисерным почерком писал пространную «резолюцию», как мы все её называли. Смысл «резолюции» неизменно сводился к совету родителям: «Высечь хорошенько!»

В те далекие годы среди учеников было поголовное увлечение приключенческой литературой, героями были Шерлок Холмс, Нат Пинкертон. Эти книжки бульварного типа увлекали и самого нашего наставника: как только оканчивалась его газета, скучая, он покидал кафедру, отыскивая своими маленькими глазками увлечённых читателей. Тихо, почти на цыпочках, пробирался Висарь между партами, падал сверху на ученика и вырывал из его рук тощую, вконец замусоленную книжонку, но вот при чтении обнаруживалось отсутствие листа, Висарь обращался к пострадавшему:

– Митька, как же так, тут у тебя вырвано на самом интересном месте?

– Александр Виссарионович, отдайте книжку, она ведь чужая!

Тот:

– Отдать? Говорю, поищи-ка там страницу, скот.

Когда в классе появлялся новичок, Висарь, вызвав его, ставил перед собой, осматривал с ног до головы, допрашивал, вчитывался в фамилию, старался как-нибудь её изуродовать и вдруг оживлялся.

– Послушай-ка, брат старший у тебя есть? Васька или Ванька? А?

– Есть, Иван, – отвечает поражённый новичок.

– Ну и что? Он, поди, всё голубей туряет?

– Нет, он учится в техническом.

– Это Ванька-то! – восклицает Висарь недоверчиво. – Вот хлюст! Ну, а отец, поди, по-прежнему пьёт горькую!

– Иногда пьёт, – смущённо отвечает новичок, собираясь плакать.

– Гм… Хе… Иногда – это потому что денег у него теперь нет, всё пропил! – Вскинув очки на лоб, Висарь сообщает классу: – Тоже ведь был когда-то моим учеником. Слушай, скажи ты отцу от моего имени, что он сукин сын! Недавно встретил меня на базаре, остановил и говорит: «Здравствуйте, Александр Виссарионович, дайте мне двугривенный на полбутылки». – Сняв очки, Висарь дует на них и, достав из заднего кармана кусочек замши, тщательно протирает, не переставая говорить: – Ну, дал, а не дай – ещё в морду плюнет. Вот и ты такой же будешь, – обращается он к новичку, а тот, горя от стыда, уже ревёт на потеху всему классу.

По субботам один раз в неделю открывалась библиотека, которой заведовал Висарь. Возле чёрного шкапа в коридоре выстраивалась очередь. Второгодники присутствовали здесь ради озорства, подговаривая новичков просить самую интересную книгу неизвестного автора под названием «Хождение чёрта по канату на тот свет и обратно»; когда Висарю называлась эта книга, он, дав изумлённому читателю подзатыльник, немедленно закрывал библиотеку и шёл во двор отыскивать виновника, отлично зная, чья это работа.

Среди ребят практиковались прогулы, на языке класса называемые «путешествиями». У нас этим отличились два приятеля, явные кандидаты во второгодники. Один высокий, сутулый, согнутый в коленях, причём длинные руки висели по бокам тщедушного тела как плети. Висарь дал ему прозвище Обезьяна-офицер. Другой, приземистый, коренастый, всегда следовал позади товарища и получил прозвище Денщик.

Друзья пользовались у Висаря особой привилегией: они заявлялись на урок после звонка, и Висарь не гнал их, а, приставив руку к голове, отдавал честь и барабанил по кафедре, приговаривая:

– Мы в туретчине стояли, золото-горы ломали.

Порознь друзей он видеть не мог, обязательно выгонял пришедшего издёвками. Отвечать урок вызывал сразу обоих.

– Сложение – это такое действие… – неуверенно начинал один.

– Такое действие… – неуверенно подхватывал другой и умолкал.

Выждав некоторое время, Висарь говорил:

– Вот сложить вас вместе, получилось бы два дурака, а потом выпороть хорошенько, ну и идите с богом!

К концу урока у доски вырастала толпа не справившихся с задачей, особенно, если попадалась трудная, а газета или книжка в руках Висаря – интересная, увлекательная. Незадолго до звонка Висарь выстраивал неудачников в ряд и командовал:

– На ле… отставить! Раз… Два… Затылок, затылок… Ах! Скот! Ко мне, дубина эдакая… Куда? Куда? – кричал Висарь ослушнику, стараясь дотянуться, не вставая с кафедры.

Погони не было, в крайнем случае, переговоры велись на расстоянии. Висарь неторопливо ладился, объявляя озорнику, что тому, кроме резолюции в дневник, полагается ещё три щелчка в лоб.

– Трёх много, Александр Виссарионович! – говорил ослушник и, наконец, при посредниках сходились на двух, тут же следовала и расправа. Чувствуя близость звонка, Висарь, позёвывая, поднимался во весь рост с пугающим хрустом и треском во всём дородном теле, аппетитно потягивался и, неторопливо разминаясь, шёл к доске, где ждала построенная им в затылок шеренга горе-математиков. Висарь добивался такого эффекта, чтобы первый, стоящий лбом к доске вплотную, получил ощутительный удар от его толчка в затылок последнего. Раздавался звонок, и Висарь направлялся к двери, успевая на ходу щедро одарять ребят щелчками, пинками и затрещинами. Дневники с самыми разнообразными резолюциями возвышались над кафедрой целой стопкой. Атмосфера класса, густо насыщенная переживаниями пятидесяти недорослей, требовала основательной вентиляции.

Уроки Закона Божия

Закон Божий преподавал у нас протоирей Казанского собора отец Константин Чикаревский. Священник этот отличался редкостной добротой и чудачествами. Прошло больше полувека, но образ нашего законоучителя не потускнел. Батюшка, как мы все его звали, стоит перед глазами как живой и требует: «Увековечь!»

Высокий седой старик лет восьмидесяти, с большим крючковатым носом, близорукий, теряющий память и рассудок, был, однако, фантазёром. В добрые минуты он принимался рассказывать любимую им повесть об историческом Тамерлане-завоевателе. Из-за плохой дисциплины на его уроках нам не удавалось прослушать эту интересную повесть до конца; оборванная на половине, она всякий раз начиналась заново и совершенно по-новому. Бывали случаи, когда наш наставник являлся в класс с подозрительно красным лицом, тогда ребята особенно озорничали, заставляя батюшку прибегать к кулачной расправе. Несмотря на возраст, отец Константин имел крепкие зубы, рассердившись, он нервно постукивал о них карандашом, приговаривая:

– Слушайте! Оставьте, я говорю, ведь это вам даром не пройдёт!

Ещё батюшка имел привычку прищёлкивать пальцами правой руки о кулак левой. Урок Закона Божьего не вызывал в ребятах тревоги или скуки, батюшку все любили и встречали с радостью. До звонка в ожидании его урока класс напоминал зрительный зал перед поднятием занавеса. По своей рассеянности батюшка всегда путал классы, опаздывал, и ребята сами отправлялись ему навстречу.

Дежурный ученик, в обязанности которого входило чтение молитвы до и после урока, давал сигнал ребятам прятаться всем под парты, а сам исчезал за печкой. В дверях приплясывающей походкой, с журналом в руках появлялся батюшка, на лице растерянность и недоумение, его карандаш начинал нервно выбивать дробь по зубам. Класс пуст.

– Не туда попал, стало быть, – рассуждает он вслух.

Ребята фыркают, поднимая невидимую батюшке возню, дежурный, выскочив из-за печки, даёт команду: «Встать!» – и читает молитву: «Преблаги Господи яко…», не давая батюшке опомниться, суёт список отсутствующих. Батюшку ждёт кафедра, она в должном порядке: чернильница перевёрнута кверху дном, приготовлена ручка со сломанным пером, потыкав ею без толку в дно чернильницы, учитель чистит перо прямо о седую голову. Осаждая батюшку просьбой продолжить историю Тамерлана-завоевателя, озорник искусно суёт в рукав батюшкиной рясы карандаши, ручки, перья. Батюшка медленно овладевает мыслями, его внимание привлечено журналом, он снова берётся за ручку, не глядя, нащупывает отверстие чернильницы, обнаружив подвох, одним движением сметает с кафедры решительно всё; чернильница летит в угол, вдогонку из широкого рукава сыплются карандаши, ручки, перья. Батюшка, обезумев, не разбирая правого и виноватого, щедро раздает пощёчины. При всём своём добродушии, батюшка, теряя терпение, дрался как-то по-особенному, наотмашь, приговаривая при этом:

– Ведь я драться буду, вот оно что, и бить буду пребольно!

При каждом взмахе широких рукавов рясы ребята ухали хором, заставляя батюшку оборачиваться, делать остановки. Отведя таким образом душу, овладев собой, он принимался за журнал, отмечая по списку отсутствующих. Путаница при этом происходила невероятная, в списке была фамилия самого дежурного и всех его друзей, не желающих отвечать заданный урок. Батюшка обычно, вызвав ученика, сам же торопливо доставал из-под стола стаканчик и опрокидывал его. Учеников эта пикантная ситуация явно смешила. Кто-то с необыкновенным искусством воспроизводит его собственный голос: «Гаврилыч! Налей-ка стаканчик». Батюшка не мог равнодушно слышать этой коварной фразы с упоминанием имени дьячка – начиналось расследование. Виновники весьма находчиво переключали гнев батюшки на еврея Гарелика, оставшегося в классе из любопытства. Тут уж батюшка, забыв всё на свете, отводил душу! Врага церкви общими усилиями изгоняли из Храма науки. После чего следовали притчи, проповеди, в которых, сколько помню, доставалось главным образом Льву Толстому, тогда отлучённому от Православной церкви.

Перед батюшкой появляется маленькая юркая фигурка ученика, сторона лица его, обращённая к батюшке, полна смирения и наивности, другая, обращённая к классу, являет полную противоположность. Этот двуликий Янус, выждав время, дерёт руку вверх, терпеливо ожидая батюшкиного внимания:

– Ну, ты что? – говорит батюшка. – Встань, встань, когда обращаешься к старшему.

Ученик, опустив руку, встаёт:

– Я хочу спросить Вас, батюшка, можно?

– Ну, говори, говори…

Ученик мнётся.

– Я, батюшка, насчёт Адама и Евы.

– Эх, куда метнул! – по-гоголевски восклицает батюшка. – Ну и что же тебя интересует?

– Извините батюшка. У Адама с Евой было, кажется, два сына… Каин и Авель?

– Ну, положим, не два, а три, ты ещё Сифа забыл, нужно братец слушать, когда я объясняю уроки.

– Простите, батюшка, вот прошлый раз вы рассказывали, что Каин женился… а на ком женился, не сказали…

Батюшка явно смущён, он не знает, что ответить ученику.

– Женился, женился – слова-то у тебя какие! – говорит он ученику, и карандаш его нервно трещит по зубам.

– Батюшка, я ещё хочу спросить Вас: а что, дети у Каина были?

– Ну, вот что, – говорит батюшка, страшась новых вопросов. – Ты ещё глуп, как я вижу… Вот подрастёшь, поумнеешь, приходи ко мне, мы поговорим…

Переменив место, ученик снова дерёт руку вверх:

– Батюшка, Илья Пророк вознёсся на небо живьём?

Глядя на этого паршивца, батюшка говорит с досадой:

– Мы говорим о святом человеке, а ты «живьём», это тебе не курица.

Под общий смех следует последний и совсем неожиданный вопрос:

– Батюшка, а что, святые люди носили брюки?

Устрашённый гневным видом батюшки, ученик опрометью бросается к дверям. Ребята в восторге, награждают товарища аплодисментами. Пока батюшка, барабаня пальцами о кулак, приходит в себя, к его уху тянется доносчик:

– Батюшка, а батюшка, вон там, смотрите, в углу ребята в карты играют.

– Ну, а тебе-то что за дело? Они тебе что, мешают? – говорит батюшка с досадой.

Азарт скоро приводит картёжников к ссоре и драке…

– Слушайте, ведь я буду жаловаться начальству, вот оно что!

Стращая ребят, батюшка в волнении несколько раз проделывает путь от кафедры к дверям. Стоит ему повернуться к классу спиной, как следует рёв полсотни глоток, повёртываясь, он сразу возвращает мёртвую тишину, наконец, доведённый до крайности, он скрывается в дверях, прячась в коридоре за шкап. Смельчаки, обнаруживая торчащие полы подрясника, издевательски кричат в коридор: «Ку-ку, ку-ку». Багровый, с трясущимися руками, батюшка возвращается в класс с руганью:

– Сволочи базарные, ублюдки, рвань площадная! Вам бы лишь хвосты собакам подкручивать. Прости меня, Господи!

Появление в дверях инспектора оканчивало безобразную сцену, следовала жестокая расправа, но батюшка, движимый безграничной добротой, жалостью, тут же становился ярым защитником пострадавших озорников. По уходе грозного начальства в классе устанавливалась небывалая тишина и порядок. Батюшкины мучители потрясены, а сам он, растроганный смирением ребят, отечески журит жестокие сердца. Батюшка говорил о своей старости, болезнях, и так жалостно, что трогал до слёз даже самых отпетых шалопаев.

Как-то по уговору ребята встретили батюшку мёртвой тишиной, он насторожился, ожидая новую для себя Голгофу. Продолжение этой мистификации взвинчивало ему нервы. Не выдержав характера, батюшка вставал во весь рост и, барабаня пальцами о кулак, торжественно обращался к ребятам.

– Вы что же это снова затеваете мерзавцы? Вам что, неймётся?

Под общий хохот класс невольно оживал.

– Вот так-то оно лучше, – говорил батюшка, удовлетворённо садясь на кафедру.

Под занавес следовал заключительный номер. Первые парты, а за ними и следующие, начинали еле заметное передвижение к кафедре. Под дребезжание звонка, когда урок оканчивался, пять парт наподобие рядов конницы, гарцевали уже перед самым носом батюшки, загораживая ему проход к дверям. Тут заявлялись все изгнанные батюшкой, отчаянно звоня в колокольчик под неистовый топот и свист; наскоро оканчивалась молитва дежурного, и батюшка, орудуя журналом по головам наездников, осеняя себя крестным знамением, старался как можно скорее выбраться из этого ада.

По субботам, обычно на большой перемене, торжественно собирали всю школу в общий зал. Дежурные преподаватели во главе с самим инспектором следили за порядком. Вооружённый крестом и Евангелием, батюшка начинал краткую беседу, объясняя учащимся содержание воскресной службы. Отпетые хулиганы, как правило, собирались возле батюшки под видом целования креста, путались у него под ногами, залезали в рясу, шепотком, боясь инспектора, просили благословения крестом. Батюшка в простоте душевной верил озорникам и безропотно выполнял их просьбы, особенно обнаглевших инспектор нещадно гнал, начиналась беседа:

– Евангелие, которое будет читаться завтра, – произносил батюшка нараспев, растягивая слова, ребята тут же подхватывали всем давно известное продолжение: «Имеет следующее содержание».

– Какое? – обращался батюшка к озорникам.

– А мы не знаем, батюшка, – отвечали они.

– А не знаете, так и не говорите! – и батюшка заученно начинал снова: – Евангелие, которое будет читаться завтра…

Опережая батюшку, снова следовала следующая фраза, и так до тех пор, пока не вмешивался инспектор, вытаскивая за шиворот особенно ретивых. Батюшка, повторив уверенно своё вступление без постороннего вмешательства, едва внятным бормотанием быстро заканчивал беседу. При обязательном целовании креста происходило что-то несусветное. Батюшка буквально валился с ног беснующейся толпой. Наперсный крест ему приходилось держать обеими руками, озорники могли оборвать золотую цепочку.

Умер отец Константин восьмидесяти семи лет скоропостижно и вот при каких обстоятельствах. Обходя прихожан с причтом и иконами, перебирался он через глубокий овраг, известный всему городу, внезапно почувствовал слабость и, не успев проститься со своим верным дьячком Гаврилычем, умер.