Текст книги "Глазами художника: земляки, коллеги, Великая Отечественная"

– Не идёт Пётр Иванович, знать, не соскучился по бабушкиному супку, – промолвила старушка. – А если он болен, каково ему среди чужих-то людей? Без матушки? Вот погоди, Николай Иванович, я ему ужотко пышечек сготовлю… – продолжала она.

Вся семья была единодушна в этом вопросе. Николаю Ивановичу и самому давно хотелось как можно скорее навестить друга.

– Марусенька, – говорил он, – ты знаешь, у Петра Ивановича вся посуда – ложка да тарелки, ни стакана, а ведь этого сейчас нигде не купить…

Дождавшись выходного, он отправился пешком на 3-ю Тверскую-Ямскую. В руках у него был основательный свёрток. Как оказалось, молодой человек был действительно нездоров. Зима с её морозами шла на убыль, таял рыхлый снег, он возвращался с занятий в свой подвал с мокрыми ногами.

В этот воскресный день ему было особенно тоскливо. Молодой человек знал, что в семье друга ждут его, удивляются, что он не идёт. Грязные стены, кривой низкий потолок, подпёртый столбами, два тусклых оконца, высокий порог как в погребе – неприглядная картина. Площадь заставлена топчанами возчиков… Вот в такой обстановке встретились друзья. В этот утренний час они были вдвоём. Типографский сторож Иван Ильич Буров ушёл на дежурство, пять человек возчиков – в разъезде.

– Хорошие деревенские ребята! – сказал молодой человек, собираясь подняться.

– Лежи, Петруша, зачем встаёшь, – Николай Иванович развернул свой свёрток и принялся угощать друга. – Обстановка-то у тебя неважнецкая! – сказал он.

– Ты знаешь, Николай Иванович, теперь я привык, а вот вначале я спал на печке, согнувшись в три погибели. От смрада кружилась голова, дышать было нечем, а теперь возчики скоро разъедутся по своим деревням, и мы с Буровым останемся одни.

Воодушевившись, молодой человек стал описывать другу всю обстановку:

– По вечерам ещё с улицы слышу гром – во двор въезжают телеги… Шумной ватагой врываются ямщики, тут всего наслушаешься. Начнут карманы вывёртывать – появляется водка, закуска – всё что угодно! «Всё, что Бог послал и в чём сам не сплоховал», – говорят они. Ценное в сундуки свои прячут да и меня не забывают угостить. А начнут разоблачаться, поразвешивают мёрзлую одежду, возле печки сапоги, валенки, портянки – дышать нечем… а потом усталые как улягутся на топчаны, похваляются один перед другим своими проделками. Хозяина ругают за скупость, обсуждают достоинства и недостатки лошадей, сбрую, а потом и за меня возьмутся… Но усталь берет своё, они один за другим погружаются в сон.

Николай Иванович внимательно слушал друга, раскуривая папиросу. Больной продолжал:

– Тебе, Николай Иванович, для полноты картины необходимо было бы с нашим управдомом познакомиться, вот то тип интересный. Ему уже за семьдесят, бывалый, из себя невзрачный, глазки маленькие, колючие… голос гнусавый, нос подозрительный. Сюда в подвал он заглядывает почти каждый день, придёт и высматривает, что привезли ребята… угощения с них требует, а иной раз и сам без спросу лезет в их сундуки. Или вот сядет тут на пороге и развозит похабщину, слушать тошно! Увидел мой рисунок обнажённой натурщицы, восхитился. Предлагал мне заняться порнографией, обещал верный сбыт.

Николай Иванович был возмущён:

– От-те такие подлецы, Петруша! А что представляет из себя типографский рабочий Буров?

– Он из подмосковных крестьян, лет пятидесяти… простой, но порядочный человек. У него большая семья, работает сторожем в типографии. Обещался бумаги мне принести, говорит, что отбросов много. Мы с ним утром, как ребят проводим, принимаемся на загнетке картошку варить в котелках. Он мне всегда что-нибудь рассказывает, чаще всего про этого управдома. Не любит его.

Молодой человек рассказал Николаю Ивановичу один случай:

– Получил я во ВХУТЕМАСе паёк – ковригу ржаного хлеба. Управдом увидел её вот тут на подоконнике и забрал. «Будешь, – говорит, – у моей бабы понемногу брать, а то ты скоро съешь! Да и зачерствеет он у тебя». Благодетелем прикинулся. Вот я и хожу теперь к его Поликарповне за своим хлебом как за милостыней. Куски суррогата получаю!

– Безобразие! – возмутился Николай Иванович.

– Да, – продолжал молодой человек, – суп, который он получает в районном совете по списку на всех жильцов, процеживает, а жижу раздаёт.

– Ну вот что, Петруша! Я сейчас пойду, засиделся… а ты сейчас давай мне свои бутсы, я тебе завтра их принесу, может быть, ты ещё и к нам выберешься. Отдыхай!

Николай Иванович покинул друга с твёрдым намерением как можно скорее вытащить его из этой дыры. На следующий день наши друзья бодро шагали по Новинскому бульвару, направляясь в Дорогомилово.

По дороге разговорились, молодой человек рассказал Николаю Ивановичу, как обстоит дело у него с заработком:

– Утром по дороге во ВХУТЕМАС я исследую фасады. Недавно захожу в магазин; хозяин – еврей, говорит, что ему нужна вывеска, а потом присмотрелся ко мне и кричит в дверь: «Сара, иди скорей сюда, погляди на этого молодого человека. Как ты думаешь, могу я ему довериться?» В дверях появилась толстая женщина в шлёпанцах, вытирая о фартук мокрые руки, она обратилась к мужу: «Что ты от меня хочешь?» От смущения я уже не знаю, куда мне деваться, а муж указывает ей на меня: «Вот смотри, Сара, правда, хорошее лицо?» Женщина, посмотрев внимательно, на моё рыжее пальтишко и мокрые ноги, говорит ему: «Чёрт его знает! Тоже мне, нечего сказать, нашёл себе хорошее лицо!» Положив, таким образом, свою резолюцию, она ушла, хлопнув дверью. Мне было ужасно стыдно, но еврей, видимо, хороший, добрый человек, предложил мне ночевать у него в магазине… вместо сторожа. Условие – ужин и завтрак… Пока что я взялся написать ему вывеску… А вот сейчас, Николай Иванович, я покажу тебе ещё один, на этот раз фруктовый, магазин. Хозяин – армянин – намеривался заказать мне целое панно на стекле, а у меня ни приспособлений, ни опыта. Теперь вот смотри, полюбуйся, как специалист выполнил эту работу.

Они увидели красочный натюрморт.

– А ведь армянин этот было выдал мне аванс в 20 тысяч керенками… я ужасно мёрз, бегал туда и сюда… выстуживая тепло… и доказал хозяину полную свою беспомощность… к обеду сбежал!

– Как грустно всё это, друг мой, – сказал Николай Иванович. – Тебе нужно бы, не теряя времени, своим делом заниматься во ВХУТЕМАСе…

Так с разговорами они незаметно вышли по Новинскому бульвару к площади Восстания.

– Тут неподалёку дом Фёдора Ивановича Шаляпина, в котором я бывал… Я ведь тебе о нём рассказывал… теперь в нём дочь его живёт, Ирина…

Друзья направились вниз по бульвару к Смоленской площади.

Сцена у нас на Глазовском, когда Николай пьяный, в слезах, валяется по полу и под звуки патефона декламирует… Мои наброски с него к композиции «Тайная вечеря».

– Петруша ты дома? Открой! – послышалось в форточку…

– Дома, дома, – отозвался я, направляясь к двери.

– И Катенька дома? – спросил Николай Иванович, нетвёрдой походкой направляясь в комнату – от него пахнуло водкой. – Петруша, дай спички!

Взяв со стола пепельницу, Николай Иванович разложил всё это возле себя, уселся в качалку. На кухне разогревался суп, гремели тарелки…

– Мы, как видишь, обедать собрались, – сказал я, – Катя на работу торопится, сейчас есть будем.

– Мне есть не хочется, я вот здесь, Петруша, посижу, покурю, а вы обедайте, не обращайте на меня внимания.

Раскурив папиросу, закрыв глаза и опустив голову, Николай Иванович вполголоса грустно напевал: «Тишина и мрак непроглядный, хотя блеснул бы луч отрадный…»

Приготовив на стол, Катя снова усиленно стала приглашать Николая Ивановича:

– Пётр! Ну что это такое?..

– А? Что? – Гостя, видимо, развезло. Вскинув голову, он стал благодарить, отказываться: – Сестричка, золотце моё… не хочется… – Его, как видно, одолевала дремота.

Пообедав, я проводил Катю в библиотеку, закрыл дверь, и мы остались вдвоём. Бросив подушку на топчан, я стал просить Николая Ивановича. Патефон играл из оперы Мусорского «Борис Годунов», Николай Иванович на полу плакал пьяными слезами, ударял кулаком об пол:

– «Я царь ещё!..»

Мария Васильевна была неплохой портнихой… Среди её заказчиков была одна дама, жена художника. Однажды, увидев рисунки Николая Ивановича, она расхвалила их и, рассказав о муже-художнике, пригласила Николая Ивановича к себе и познакомила с мужем. Квартира и мастерская художника была по Садовому кольцу рядом с садом Аквариум.

Художник Яковлев писал главным образом цветы. В Третьяковской галерее были его произведения. Он был декоратором, правой рукой самого Коровина. Его мастерская была когда-то общей мастерской Коровина, Врубеля и фон Дервиза.

Ванечка

В ту пору я был ещё одинок, жил в Москве, не имея своего угла, числился студентом ВХУТЕМАСа, обучался бесплатно, получал голодный паёк – ковригу хлеба на месяц, одну селёдку да с напёрсток растительного масла. Студенческое общежитие, пока что переполненное, мне было обещано, и я, покинув сырой подвал на 3-й Тверской-Ямской, бессменно ютился в Дорогомилове в семье друга своего – Николая Ивановича Иванова-Бурмистрова, бухгалтера по профессии.

Николай, как я запросто звал его, имел некоторые способности к рисованию и большую любовь к искусству – на этой почве мы с ним встретились и подружились. Почти десятью годами старше меня, он принимал в судьбе моей живое участие. Ему я, между прочим, обязан квартирой в Москве.

Рассказывая как-то мне свою биографию, Николай вспомнил приятеля, бывшего матроса подводного плавания, Ванечку. Имея ввиду устроить меня к нему на квартиру, он хотел познакомить нас – случай представился. В первый воскресный день, возвращаясь из Третьяковки, мы с Николаем отправились разыскивать Ванечку, жившего в районе Арбата.

Долго блуждали в запутанных переулках, пока не набрели на Гагаринский с церковкой во дворе. Здесь в полуподвале и жил матрос подводного плавания.

Я ожидал увидеть мощную фигуру и очень удивился, когда дверь нам открыл какой-то маленький, правда, коренастый человечек цыганского типа. На смуглом рябоватом лице его с редко расставленными зубами радостно сверкнули карие глазки, он воскликнул:

– Николай Иванович, дорогой Вы мой!

Приятели расцеловались… этот человек был Ванечка.

– Как хорошо, что мы тебя застали, ты нам нужен, – сказал Николай, обращаясь к нему на ты, в то время как тот почтительно звал Николая на Вы с упоминанием отчества. В бытность их службы на флоте Николай являлся начальников Ванечки.

Я осмотрелся: большая узкая комната была темновата, но содержалась в порядке.

– Ишь ты, полы-то надраил по-флотски, – сказал Николай, закуривая папироску, и сразу приступил к делу.

Представив меня Ванечке, он объяснил ему мою нужду в квартире. Железная печка-времянка, раскрасневшись, сыпала искрами: у Ванечки варился обед. Помешивая в котелке ложкой, он мурлыкал что-то грустное. Скоро выяснилось, дела его были не блестящи. Ванечка сидел без работы и средств и уже подумывал оставить Москву, переехать в родную деревню. То обстоятельство, что я учусь на художника, обрадовало Ванечку, и я охотно был принят в жильцы. Мне требовалась прописка в домоуправлении, где на общественных началах работал священник церковки Святого Власия – отец Василий. Он взял с меня подписку, что я являюсь временным жильцом и не претендую на жилплощадь.

Новая экономическая политика возрождала в те годы частную торговлю: по Москве всюду открывались магазины, кафе, рестораны. Вместе с этим появлялась кое-какая работа художнику… утром по дороге во ВХУТЕМАС я без труда находил заказы, а вечерами дома после занятий выполнял их. Особенно выручало меня крохотное кафе в Столешниковом переулке. Требовались объявления, виньетки, карточки меню – торговля шла бойко! Без конца изображал я акварелью пирожки, стаканы со взбитыми сливками. Не давались мне шрифты, надписи делал плохо, получая замечания заказчиков. В общем, с Ванечкой мы зажили неплохо. Он отлично вёл наше несложное хозяйство. С утра ходил на рынок, потом готовил обед, убирал комнату и даже постирывал. Возвращаясь вечером в квартиру, я ещё издали видел в нашем окне приветливый огонёк. Ванечка ждал, навстречу мне неслась его любимая песенка:

 
Это мой идеал, этот рыцарь мне друг,
Это он – я шаги его знаю.
 

За нашим обеденным столом у Ванечки всё сверкало, и сам он радовал глаз белоснежной рубашкой с засученными рукавами, начисто выбритый и с обязательной трубкой. Первым делом Ванечка докладывал мне, что он купил и сколько израсходовал денег. В короткое время мы с ним стали необходимы друг другу как воздух. Подмосковная деревня Троицкое-Лобаново, откуда был родом Ванечка, издавна поставляло прислугу в знатные дома обеих столиц – как в Москву, так и в Петербург. По его рассказам, в их деревне до сих пор жива одна старушка, бывшая горничной в особняке князей Юсуповых. Она была свидетельницей дикой расправы с Распутиным. Сам Ванечка, ещё подростком приставленный камердинером к молодому князю Ливен, служил ему до призыва в армию. Ванечка сопровождал князя всюду, переезжал с ним с места на место, побывал даже за границей. Прошлая жизнь Ванечки наложила печать на все его привычки и поведение… он был даже начитан. В вечерние часы, когда я усаживался выполнять заказы, Ванечка закуривал свою трубочку и, подсаживаясь ко мне, с улыбкой спрашивал:

– Ну, Пётр Иванович, какое у нас с Вами сегодня меню? Пирожки со взбитыми сливками будут?

Часто развлекал меня рассказами о своей прежней жизни. Он служил у князей Ливен: особняк княгини-матери находился против стен Страстного монастыря.

– У княгини было два сына, мой-то князёк – младший, а ещё в их семье была молодая княгиня. Вы, Пётр Иванович, очевидно видели в Третьяковке её портрет знаменитого художника Валентина Серова, а ведь я был свидетелем сеансов рисования… Перед работой готовил ему мольберт, а после мыл кисти тёплой водой с мылом, убирал ящик с красками.

Ванечка помнил и внешность Серова.

– Серьёзный такой! – говорил он. – Роста небольшого, всё больше молчал и курил.

Судьба молодой княжны Ливен развёртывалась на Ванечкиных глазах:

– Появлялся в доме княгине музыкант, скрипач по фамилии Конюс. Вначале они устраивали концерты – пиликал, пиликал этот скрипач, не то француз, не то еврей, да и увлёк нашу княжну. Молодые сбежали и повенчались, а недели через две-три объявились и бух в ноги матери-княгини… Что там у них было! Мой-то князёк всё бесился, хотел застрелить этого Конюса, да княгиня простила их, и всё успокоились. А старший сын был такой кутила… Я не мешаю Вам работать, Пётр Иванович? – обращался ко мне Ванечка.

– Что вы, это так интересно!

Он продолжал:

– Старший всё на тройках разъезжал… а после смерти матери братья разделились. Мой-то князёк умница был, он, возможно, и сейчас жив за границей. Вовремя ликвидировал дома и имущество, капиталы перевёл в иностранные банки и в Париж уехал, а старшего революция застала в кутежах, он так и погиб где-то на Юге.

Мы хорошо прожили с Ванечкой всю зиму, а к весне он собрался в деревню. «Проведать кое-кого», – как он сказал… и не вернулся. Остался я в одиночестве, мне грозило выселение, но к тому времени церковку Святого Власия закрыли, а батюшку с его несложной канцелярией упразднили, и я зажил полноправным москвичом.

Время шло, я встретился с Катей, женился, мы переменили квартиру. Переписываясь изредка с Ванечкой, сообщили наш новый адрес.

Робкий стук в дверь оторвал меня от работы… Стук повторился. Отбросив палитру, я открыл дверь – на пороге стоял Ванечка. Я не сразу его узнал. Мне бросилась в глаза седина, беззубый рот в жалкой улыбке, лицо в морщинах, глаза, слезящиеся от холода, она замёрз и стоял в оцепенении. Почти насильно втащил я гостя, обнял его, и всё пошло у нас с ним как обычно; разговорившись, мы вспомнили нашего общего друга Николая Ивановича Иванова-Бурмистрова, погибшего в войну… Сам Ванечка был очень болен, жаловался на плохую жизнь в колхозе. Деревня их опустела, сады иссохли, общая пьянка в колхозе, воровство, обман государства. Мне было известно, что после Москвы Ванечка женился, вступил в партию, работал некоторое время председателем колхоза и всё бросил, оставив за собой лишь колхозную пасеку… Его всё угнетало… Прощаясь со мной, Ванечка обратил внимание и на моё искусство – оно показалось ему мрачным… Пожелав друг другу лучшей жизни, мы расстались, а через неделю пришло письмо: оно было измято, в грязноватом конверте, доплатное без марки, с безграмотным адресом, написанным детским почерком. Вскрыв письмо, мы обнаружили следующее:

«20-го янв., 1950 г.

Здравствуйте, уважаемые Пётр Иванович и Екатерина Николаевна, извещаю вас о смерти своего мужа Ивана Андреевича Мусатова. Он съездил в Москву за смертью, в ночь под 17-е число скончался. Теперь я осталась одна в деревне.

Елизавета Мусатова».

Для современного мира с его непрерывными катастрофами и смертями кончина Ванечки не событие… Окончилась жизнь простого русского человека… вот и всё. Лишь для меня была чувствительна утрата, погас ещё один живой огонёк, и с ним исчезла наивная, но милая песенка, которой встречал меня когда-то Ванечка:

 
Это мой идеал, этот рыцарь мне друг,
Это он – я шаги его знаю…
 

Особняк святого Власия

Свершилось! По моём возвращении с уроков из школы я увидел свою комнату опечатанной, а вещи в коридоре на полу, бесцеремонно выброшенными за дверь. Домоуправление не раз по отъезде Ванечки в деревню пыталось переселить меня в меньшую площадь на третий этаж, но, отчасти по молодости и легкомыслию, а ещё и потому, что у меня временно жили два дружка, я не обращал внимания на мирные предостережения управдома.

– Пётр Иванович, миленький, что тут было, что было… – причитала старушка-соседка. – Пришёл управдом, милиция, а Ваш друг Левонтий забрал свой пиджачок, да и был таков.

Речь старушки сверлила в ухо, еле достигая моего сознания. Я был так огорошен, оскорблён событием, что тут же отправился в домоуправление. Мне было предложено немедля вселяться в церковный верхний особнячок наполеоновских времен. Перспектива не радовала: дровяное отопление, керосиновые лампы, ставни на окнах… я энергично протестовал, но безуспешно! Кто мог думать, что впоследствии жизнь в этом особнячке доставит мне немало человеческих радостей.

В то время, как я продолжал спорить с управдомом, заявились мои друзья, оповещённые доброй соседкой; они без моего ведома подтаскивали к ветхому порогу новой квартиры наши скудные пожитки. В свою очередь, забрав свой польский примус, отправился и я к этому храму будущего. Громоздкий топчан, сооружённый специально для натурщиков, стоял уже здесь, весело издеваясь над нашим общим несчастием. Мои друзья сидели на нём, ожидая дальнейших распоряжений. Нужно полагать, что эти стены ещё никогда не видели такого бурного переселения народов. Вслед за нами явился управдом – он властно постучал в дверь.

Странные жильцы, не думая открывать, сидели как в осаждённой крепости. Управдом перешёл к окну, оно задребезжало, и тут же обозначилось в нём привидением лицо древней старухи, сухое, сморщенное, с тонкими злыми губами и маленьким колючими глазками. На её плечах сидело по кошке. Освещённая снизу фантастическими огнями керосинки, эта фигура являла собой классический образец ведьмы. Бормоча в нашу сторону какие-то заклинания, она неторопливо помешивала ложкой в кастрюле. Затем в том же окне появилась голова другой старухи, гораздо моложе первой. Белый платок на голове был повязан, как у гоголевской Хиври, узелками на лоб. Упитанная, с толстыми роговыми очками на носу, пучеглазая, она, видимо, старалась приостановить лай пса, истерически выкрикивая угрозы в наш адрес.

В сенях щёлкнул запор, дверь со скрипом приоткрылась – через щель мы услышали рычание ещё невидимого нам существа. Управдом в качестве администратора хотел было объясниться, всё тот же свирепый голос скрежетал в щели:

– Гр… р… чёрт! Да что вам надобно, я спрашиваю!

Покинув свой топчан, мы гурьбой подошли ближе… дверь неожиданно распахнулась, и на пороге появилась фигура ответственного съёмщика квартиры Стрельбицкого. Он был сед, взгляд его безумен; величественно оглядев компанию, старик обозвал нас всех вместе с управдомом бандитами и зарычал, перекрывая все звуки:

– Что вам надо, я вас спрашиваю.

Его голову украшала фетровая шляпа, давно утратившая и цвет, и форму, и всякое подобие головного убора. Солдатская шинель без хлястика напоминала больничный халат. Запахнув полы, засунув рукав в рукав, он стоял, загородив дверь в угрожающей позе, и в самом деле был страшен.

Сзади старика скрипнула кухонная дверь, выскочила маленькая белая собачонка; беззлобно фыркая по сторонам, дрожа от холода, она забавно дрыгала задней ножкой и, подбежав к нашему топчану, проделала обычный собачий номер.

– Добрик, Добрик, иди сюда, вот именно! – послышался из сеней скрипучий голос старухи, но собачка, явно радуясь свободе, задрав хвост, бросилась бежать.

Это обстоятельство мгновенно разрядило обстановку. Обитатели особняка стали ругаться между собой. Мы, снова усевшись на свой топчан, наслаждались бесплатным зрелищем. Стрельбицкий кричал:

– Гр… чёрт! Зачем выпущена собака, я вас спрашиваю?

Старуха оторопело повторяла:

– Она, она… сама, вот именно!

Стрельбицкий, злобно передразнив её, забыв о нашем существовании, бросился вслед за собакой. Путь был свободен! Не теряя времени, подхватив топчан, мы двинулись вперёд, но здесь из мрака кухни выступила навстречу старуха в очках. Преградив дорогу своим квадратным телом, она закричала:

– Да как вы смеете?

Но было уже поздно: наш топчан, расталкивая препятствия, успешно продвигался по коридору. Нам вслед летели жалобные визги, вопли. На пороге кухни вновь появился Стрельбицкий с собакой. Тут поднялся общий гвалт; увеличивая суматоху, коты запрыгали в разные стороны, и мы, охраняемые управдомом, под весёлый лай Добрика водворили, наконец, топчан на его законное место.

Уютная, маленьких размеров комнатка окнами на Власьевский переулок понравилась как мне, так и моим друзьям. Управдом, поздравив меня с вселением, удалился. С первых дней против новых жильцов открылась форменная война. Нас стремились изводить пустяками. Пока что всё это было ново и развлекало самого Стрельбицкого – мы сразу же окрестили его Цербером и между собой иначе его не называли. Поскольку старухи превратили кухню в столовую, путь нам к раковине и туалету был отрезан. Подождав день-два, мы перешли в наступление… нарушив их кухонное бдение. При нашем появлении старухи вставали из-за стола, демонстративно хлопали дверью, оставляя свой кофе, котов и Добрика на произвол стихиям. Дальнейшие наши попытки пользоваться кухней провалились. Поставив варить картошку на свой польский примус, я не мог отойти от него, он поминутно чихал и кашлял, грозясь взорваться, рычал не хуже самого Цербера, который, пользуясь моим отсутствием, тут же прекращал его работу. Порой дело у нас доходило до рукопашной. Вынуждаемый обстановкой, я неоднократно загонял Цербера в углы, охраняя примус, но он вновь и вновь возобновлял психическую атаку. Старуха-мать, как это ни странно, торжествовала; ненавидевшая зятя, она радовалась его унижению. Однажды после очередного сражения она встретила меня на кухне неожиданным образом. Вместо того, чтобы стоять у раковины с тряпкой и ворчать как обычно, она бросилась ко мне навстречу и, обняв, зашептала в ухо:

– Это деспот, вот именно, это изверг, вот именно…

Авторитет всесильного в её глазах Стрельбицкого пал окончательно.

Мой друг Леонтий, помотавшись по Москве в тёплые денечки осени, к зиме уехал в свою уютную сытную Абрамовку. Старухи были рады его исчезновению. Проходя кухней, Леонтий считал своим долгом дёрнуть за хвост Добрика. Он не мог равнодушно видеть собаку, с комфортом возлежащую на подушке, нередко с подвязанной челюстью и всегда с тарелкой супа или каши подле.

Оставшись вдвоём с Георгием, мы обнаружили в нашем особняке ещё одну старушку – дверь её комнаты выходила на кухню. Безмолвное существо, безмерно притесняемое Стрельбицким, почувствовало в молодых людях союзников. Познакомившись с нами, она пригласила нас с Георгием к себе на чашку чая с морковным пирогом. В воскресное утро, под разухабистый звон колоколов церкви Святого Власия визит наш состоялся. Несмотря на общую чистоту, у старушки нас преследовал какой-то запах. В переднем углу иконостас в пёстрых бумажных цветах, на подоконнике сухие травы, коробки и большая бутыль с таинственной жидкостью – на своё несчастье мы заинтересовались именно ею. Добрая хозяйка, налив по стакану крепкого чая, нарезала морковный пирог и удовлетворила наше любопытство. Рассказав нам историю своей застарелой болезни, старушка поставила на стол таинственный бутыль… её мучили глисты. Морковный пирог застрял у нас в горле, ловко упрятав начатый кусок в карман, Георгий рассыпался в комплиментах… Этот визит к притесняемой Стрельбицким старушке произвёл впечатление – на кухне ревниво обсуждалось подозрительное сближение… Вскоре Георгий получает работу в Детском доме, женится и покидает меня.

Среди зимы без друзей и топлива остаюсь в одиночестве. К ночи, обрядившись во все одежки, я укладывался на свой топчан в валенках, треухе. В дело пускались даже шерстяные варежки, а в критическую минуту выручал польский примус, согревая меня чадом своего удушливого дыхания. Один из мёрзлых углов был украшен четвертью подсолнечного масла. Так проходила эта памятная зима, а вместе с ней жестокие морозы.

Между тем в особняке ко мне стали привыкать, на короткое время у нас установились почти дружеские отношения. Старушки сами предложили мне столоваться у них – готовили они прекрасно. К этому времени мы близко сошлись с Сашей Бенсманом. Проводя у меня всё свободное время, он без устали позировал мне. В обед старушки угощали и моего гостя.

Более молодая Ольга Филимоновна ещё работала в школе учительницей. Иногда она заходила в мою комнату посмотреть новый этюд, заводила разговор об искусстве. Когда-то она посещала выставки, особенно любила картины художника Юона, а так как сын Константина Федоровича Игорь Юон учился со мной во ВХУТЕМАСе и ходил ко мне на Власьевский, Ольга Филимоновна совсем прониклась ко мне уважением. Сам Цербер был непримирим к молодому жильцу. Пулей вылетал он из комнаты со своим псом и так же стремительно появлялся вновь, по-прежнему натравливая на женщин собаку, не удостаивая их разговором, рыча… Стрельбицкий жил частными уроками – по всей вероятности, он был неплохим математиком-педагогом. Выдворив старух на кухню, он закрывался наглухо с собакой и книгами, целыми днями ходил из угла в угол, как заключённый. Через окна с улицы можно было наблюдать Цербера, сидящего у керосиновой лампы всё в той же фетровой шляпе, в шинели… за книгой. В ненастные дни по вечерам, отдыхая на своём топчане после трудового дня, я приоткрывал дверь в коридор, слушал забавные разговоры Стрельбицких, развлекаясь как в театре.

– Мать, темь какая! Сколько там времени? – говорила дочь.

– Олечка! Уже пятнадцать после шести… вот именно…

Старуха-мать имела привычку вставлять в свою речь эту фразу: «Вот именно».

– Эх, мать, а печь как пылает, – продолжала дочь мечтательно, а мать, мыслящая более практически, подхватывала:

– Что, что ты сказала, Олечка? Что, вот именно, хочешь ты прижарить?

Не отвечая матери на её вопрос, Ольга Филимоновна уже парила над действительностью. Влюблённая в мужа как институтка, отвергнутая им, Ольга Филимоновна жестоко страдала и потому нередко изводила мать придирками, особенно когда та, возвратившись из своего похода по магазинам, делилась с ней впечатлениями:

– Олечка! А вот я сегодня встретила, вот именно, знаешь, ту жилицу, что керосином торгует… вот именно… такая это еврейка! У неё там всё: мыло, вакса, горшки, вот именно…

– Ах мать! Ну скажите, пожалуйста, причём тут всякая мерзость за столом? Вот и умна Вы и рассудительна, а эстетика у Вас того, матушка моя, страдает…

– Олечка, что, вот именно, я говору такого? Я только что говору, вот именно…

– Ах мать! Я знаю, знаю, что Вы хотите сказать… и не сказали ещё, а можете наговорить всякой чертовщины… будет Вам, мать, давайте-ка поговорим о деле!.. Вот, например, зачем Вы, скажем, купили столько мяса?

Старуха сердито молчит, она обижена.

– Ну Олечка, ну какая ты странная, вот именно, ну что же я сделаю, если он не хочет рубать? Я говору ему: «Рубай!» Вот так, вот именно, а он себе… «Пускай». Вот именно.

Старуха старалась оправдаться, но Ольга Филимоновна уже понеслась…

– Мать, вот эту кружку, например, сколько раз я Вам говорила… выбросить её! Я просила Вас, умоляла, надрывалась, надрывалась, наконец, приказывала выбросить её вон! – Бросает кружку в угол. – Вот, мать, почему я считаю Вас своим крестом. Пускай Вас Бог простит, а я уже сыта… хватит… Всё назло, всё назло… – Ольга Филимоновна плачет. – Ну что это такое? – И сквозь слёзы: – Я буду прятаться от Вас, наконец!

Доведя себя до истерики, Ольга Филимоновна успокаивалась и обращалась к котам:

– Ну что за кот наш Патик! Мать, Вы только посмотрите на него… Ах! Милый кот, он даже даёт себя спринцевать… а вот Мурка или Тюлька, так те бы уже не дались. Добрик, ну а ты что смотришь? Мать, я считаю его окаянным псом!

Старухе того только и надобно было, она тут же гнала Добрика за дверь:

– Ступай к себе в комнату, ну… ступай, вот именно, скорей, скотина ты эдакая! Вот именно.

Неприязнь к зятю старуха вымещала на его любимце – собаке. Ольга Филимоновна вступилась:

– Оставьте Добрика, мать, в покое! Вы тоже хороша! Пойдёте на свой рынок и пропадёте там… Любите Вы этот рынок, мать! Всех калек пересмотрите… всю эту мерзость переслушаете…

Заявлялся Стрельбицкий…

– Гр…р… Гав! Куси её!

Глупый пёс остервенело набрасывался с лаем на хозяйку. Ольга Филимоновна, обрадованная вниманием мужа, истерически визжала на самых высоких тонах. Она была довольна и спешила задержать его, наладить разговор:

– Ах! Леонид Фёдорович, Вы отъявленный эгоист… да действительно, когда-то Вы были сверхчеловек, но ведь теперь, Леонид Фёдорович, времена не те, теперь социализм! Теперь равенство и братство!

Цербер не подаёт голоса, он, видимо, моется под краном или ест и не обращает на Ольгу Филимоновну внимания.

– А, знаете, Леонид Фёдорович… у меня явилась идея, – продолжает Ольга Филимоновна. – Вы меня слушаете?

– Ах, отстаньте от меня, ради бога! – рычит Цербер в ответ. – У Вас не идея появилась, а самая обыкновенная дурь в голове. Вы внушаете себе всякие глупости и лезете ко мне.

На ласковое обращение жены слышался всегда грубый, циничный и раздражённый голос Цербера, а затем лай натравливаемой собаки. Мать в таких случаях исчезала из кухни. Ольга Филимоновна, несмотря ни на что, старалась снова наладить разговор: