Текст книги "Глазами художника: земляки, коллеги, Великая Отечественная"

Двоюродный братец

С палитрой в руках, блаженствуя, пишу натюрморт. На мольберте полотно с удачно начатым подмалёвком. Художникам понятно такое состояние, огорчает лишь солнце, оно крадётся к моему натюрморту, готовое нарушить гармонию красок. Тороплюсь! Громкий стук в дверь. «Будь проклят», – бессознательно шепчут губы. Складываю кисти, в дверях гость из Борисоглебска – двоюродный братец Семён Петрович Анисимов.

– Здорово! Всё мажешь? А жить когда будем? – говорит братец в виде приветствия.

Из-за спины гостя бледной копией появляется тощая фигура подростка. Всё ещё пребывая в столбняке, безнадёжно смотрю на свой натюрморт.

– Станислав, дверь закрыл? – обращается отец к сыну. – Знакомься, вот твой двоюродный дядя! – и не без иронии добавляет: – Богомаз!

Гость недовольно поводит носом:

– А краской-то у тебя воняет!

Холодным душем обдаёт меня трезвый поток его замечаний. «Дорогой племянник», освоившись с обстановкой, атакует мой подмалёвок, стараясь понять мазню дядюшки. Сам я, покорившись обстоятельствам, стараюсь наладить беседу с товарищем далёких лет. Услужливая память развёртывает передо мной красочный свиток прошлого. Наша отчуждённость постепенно тает. Моё лицо и голос приобретают теплоту, я уже во власти былого.

Купцом, бывало, заявлялся к нам в дом двоюродный братец. В его карманах, кроме денег, всегда хранилася какая-нибудь новинка: пистолет, электрический фонарик, сладости, – результат пребывания в магазине отца. Старшие братья – гимназисты, а он – мальчик на побегушках. В центре города гастрономический магазинчик, сам дядюшка – опытный дегустатор, в подвальчике «рейнский погреб», масса бочонков, вследствие чего дядюшка спился, впав в алкоголизм. Бывало, уложив отца под прилавок, сын вёл торговлю самостоятельно. Подростком я заглядывал к ним, меня привлекало там всё – россыпи всевозможных орехов, аромат колбас, сыров и курева от простой махорки до женских пахитос. Случалось быть и в подвальчике, снимать пробу маленькой рюмочкой. Привлекали названия вин: портвейн, кагор, цимлянское, сантуринское – водки не было.

Зимой на Рождество я шёл через весь город к богатым родственникам славить Христа. Слова текста помню до сих пор. «Торжествуйте, веселитесь, люди добрые, со мной, и со страхом облекитесь в ризу радости святой. Ныне Бог родился в мире, не в короне, не в порфире, Он родился в пеленах, а не в убранных домах. Я пришёл Христа прославить, а вас с праздником поздравить», – бойко заключал я, и тут же награждался серебряным гривенником. В те годы для мальчика это была большая сумма. Дядюшка вёл меня в зальчик к буфету, убранному специально для праздничных визитёров, угощал меня рюмкой красного вина, расхваливая репертуар и исполнение.

Летом, по воскресным дням, мы с братцем устраивали пикники, отправляясь в лес и на речку. Тётка нагружала нам корзину всякой всячиной, с вечера готовили рыболовные принадлежности. Спать укладывались во дворе, причём из боязни проспать зорьку, привязывали себя за руки к спинке железной кровати. Шли по росе к слиянию двух рек – Хопра и Вороны, к так называемой мягковой мельнице. Это было уютное местечко – песчаная отмель с тьмой мелких рыбёшек. Крутой берег с гнёздами раков, родниковая вода и полное одиночество. Не вылезая из воды, мы проводили там время от восхода до захода солнца.

А в общем, сколько помню, братец был неудачником, с ним почему-то всегда происходили несчастия: то избивали ребята, то тонул в проруби, катаясь на коньках. Один раз побывал и в полиции – вздумав стрелять из пистолета на улице. Неизбежные увлечения девчонками оканчивались поражениями, ему не хватало смелости и дара речи, он всегда служил выгодной мишенью для острот товарищей.

В Первую мировую войну, когда в городе появились пленные турки, которые готовили чебуреки – вкусные пирожки, чинённые мясным фаршем, луком, перцем, с коричневой корочкой, жирные, – расплачивался за них, конечно, братец.

Воспитанный на практических интересах, искусства он не любил, не понимал, а потому моя жизнь художника, всегда скудная материально, была ему непонятна. Так и сидели мы с ним теперь, разговаривая о том, о сём, совершенно чуждые друг другу.

Шли годы, давно миновала Отечественная война. Уже будучи пенсионером, решил я поехать на родину в город Борисоглебск, думая, между прочим, разыскать братца, о котором слышал от родственников, что он совсем одичал: похоронив жену, одинокий, ни с кем не общался. Мне хотелось самому убедиться во всех его чудачествах. Дом на улице Карла Маркса я отыскал без труда: он стоял на высоком фундаменте, три окна на улицу были тщательно завешены, дом казался необитаемым. На мой стук в парадную дверь никто не отозвался. У запертых наглухо ворот в калитке торчала щеколда, я принялся громыхать ею, это скоро возымело действие. Во дворе послышались неторопливые шаги и сердитое бормотание, что-то вроде:

– Тише, тише… Кого там чёрт несёт?

Калитка распахнулась, и мы встретились с братцем нос к носу.

– Ты чего? – спросил он сердито, будто мы с ним только что расстались.

Опешив от такого неожиданного приёма, я застрял в калитке, мне бросилась в глаза седая голова ёжиком, лицо в щетине.

– Вот пришёл родственника проведать! – не без смущения выговорил я, ожидая дальнейшего.

– Ну иди, коли пришёл! – сказал братец, закрывая наглухо ворота.

Заранее решив не обращать внимания на его своеобразные выходки, я, улыбаясь, последовал за ним. Миновали чисто выметенный пустой двор, я направился, было, в дом. Окрик братца остановил:

– Постой, ты куда?

Он указал мне на дорожку в сад. Воздух здесь был наполнен ароматом цветущих яблонь и оживлён весёлым щебетом птиц. Восхищённый, сняв с головы фуражку и помахивая ею, я бодро воскликнул:

– Ах, как хорошо!

– Ничего хорошего. Ветер. Вот посшибает весь цвет, как в прошлом году.

Посмотрев внимательно на него, я сказал:

– А ты, братец, в общем-то, неплохо выглядишь.

– Да, выглядишь! – произнес он с досадой и добавил неожиданно. – Ну, идём отсюда, вставай, вставай!

– Не спеши, братец, ведь мы с тобой давненько не виделись, – запротестовал я. – Нужно нам по-родственному обняться, поздороваться как следует.

– Ну, ещё чего… Вставай, пошли! – повторил он, и с этими словами мы покинули сад.

В кухне, куда мы пришли, я, споткнувшись, нечаянно сдвинул половик и тут же получил замечание:

– Ты вот что: ходи да смотри под ноги.

Я, было, хотел исправить свою оплошность, он нервно оттолкнул меня и сам старательно поправил дорожку.

– Ну, проходи, проходи нечего тут отсвечивать! – сказал братец, приглашая меня в комнату.

Оглядевшись, я, по своему обыкновению, достав из кармана альбомчик и карандаш, хотел сделать набросок, стенные часы напомнили мне родительские. Братец с насмешкой в голосе сказал:

– Нашёл себе дело! – и подтолкнул меня в комнату, указав на стул. Сам остался в кухне, и скоро я услышал чирканье спичкой и звон посуды. «Угощать собирается!» – подумал я и снова взялся за карандаш. Увидев меня с альбомом, он крикнул:

– Слушай! Брось дурака валять! Иди сюда!

Приводя себя в порядок у рукомойника, я задержался. На столе стояли бутылка, рюмки и сосиски.

– Садись, не задерживай! – приказал братец и объяснил. – Вино-то своё, садовое.

– Ну, за встречу! – сказал я, чокаясь.

– Да ты жри, жри, – он ткнул вилкой в большие жёсткие сосиски, похожие на сардельки. – После говорить будешь. Всё хвалишься, а в городе совершенно ничего нет: ни селёдки, ни колбасы.

Когда мы выпили по второй рюмке, он порозовел и стал жаловаться на соседей и одиночество, совершенно для меня неожиданно пустился в откровения. Садовое вино оказалось коварным.

– Кругом одна сволочь! – братец заговорил о женщинах. – Я вот тут, было, сошёлся с одной. Она говорит: «Подпиши дом на меня!» Вот все они такие.

Выслушав его, я заметил:

– Ну, братец, положим, не все! Есть много хороших женщин.

– Это ты рассуждаешь так, потому что тебя петух не клюнул. Это твоё счастье! У нас в городе нет ни одной порядочной женщины!

Братец стал жаловаться на плохое здоровье:

– Я вот тут как-то ночью проснулся, думал, конец! Совершенно один, некому воды подать…

Я спросил о сыне… Братец усмехнулся:

– Поздравительную к празднику получаю!

– А сам-то отвечаешь? – спросил я.

– Ещё чего!

Он умолк. Как видно, садовое вино перестало действовать. Стараясь его разговорить, я напомнил ему о нашей общей с ним хорошей юности.

– Помнишь, братец, как мы с тобой пикники-то устраивали, чтобы не проспать зарю, руки к железной кровати привязывали?

Выслушав меня, он скупо заметил:

– Да не руку, а ногу привязывали.

К моему удивлению, только это воспоминание я и вызвал у него.

– Ну, мне пора, братец, – сказал я вставая.

– А что ж ты сосиску-то не доел? Кто за тебя будет доедать?

– А ты, братец, угости собаку!

– Угости собаку! – с досадой повторил он, провожая меня на этот раз через парадную дверь.

Я стал прощаться:

– Ну, давай руку, братец, знаю, что ты нежностей не любишь, хотя родственникам… нужно было бы…

– Ну, ещё чего! Прощай, прощай!

Дверь за мной поспешно захлопнулась.

Глушица

Столичный корреспондент Прасковьин сидел в старенькой качалке у себя на Глазовском и тоскливо грыз ногти. Напрасно прикладывал он руку к пустой голове, усиленно морщил покатый лоб, проклиная свою дырявую память. Капризное вдохновение, как видно, окончательно покинуло его, а вместе с этим исчезла возможность на получение аванса. Дело в том, что в своё время Прасковьин был участником знаменитой экспедиции, задача которой в основном сводилась к изучению загрязнения небезызвестных на его родине рек – Хопра и Вороны. Упомянутый нами корреспондент, как и всякий уважающий себя автор, надеялся превратить свои богатые впечатления в звонкую монету. В раздумье, грустный сидел он до тех пор, пока спасительная дремота не разлучила его с действительностью. Таким чудесным образом корреспондент переселился из своего полуподвала на берега Глушицы. Очутившись в сладостных объятиях Морфея, Прасковьин заново пережил все события славной экспедиции.

Проснувшись под назойливый писк комаров Глушицы, он открыл глаза, переселяясь снова к себе на Глазовский. «Эврика!» – воскликнул корреспондент, ткнув себя пальцем чуть выше переносицы, и радостные слёзы оросили дотоле бессмысленную физиономию. Презренный металл, мечта всякого здравомыслящего человека, готов был превратиться в действительность. Не теряя попусту дорогого времени, корреспондент без сожаления тут же расстался со своей каталкой. Его рука, совсем недавно выводившая в угоду каллиграфии бессмысленные крючки и росчерки, заработала теперь осмысленно, проворно, устремляясь к благородной цели. Гениальные строки, щедро снабжённые восклицательными знаками, вопросами и многоточиями, заструились на бумагу, свободные от правил орфографии, тем не менее, подчиняясь законам соцреализма. Читателям пришлось бы жарко от обилия ночных костров, жгучих лучей полдневного солнца, беспощадных комаров и прочей нечисти, не догадайся автор приправить свою литературную стряпню мутной водичкой.

Итак, в памятный день нашумевшей экспедиции погода на редкость удалась. Внешний вид путешественников, их живописные лохмотья, обилие еды в столь скудное время «коллективного строительства» вызывали бурный восторг и зависть городской черни. Наш корреспондент, вооружённый вечным пером, еле успевал фиксировать в своём альбоме отборные образцы отечественного фольклора. Преодолев не без труда знаменитую гору банщика Ивана Ивановича, усыпанную битым стеклом и живописными отбросами, путешественники выбрались наконец за пределы городской окраины, сопровождаемые брехнёй доброй дюжины барбосов, шариков и шавок. Преодолев луг с его огородами, они взобрались на железнодорожную насыпь у чугунного моста через реку Ворону. С высоты им открывалась потрясающая картина безграничных далей, будто специально созданных для подвигов и славы отважных. Внизу у причала веером расположились жалкие лодчонки местных рыбаков. Среди них выделялась лишь одна лодка, схожая с яликом. Накануне описываемого похода она доставила организатору экспедиции – товарищу Маманину – немало хлопот. Под покровом тёмной ночи эта незамысловатая посудина, коварным образом замаскировавшись, переменила хозяина. Сейчас она гордо блестела на солнце свежеокрашенной поверхностью. Масса праздного люда толкалась у причала, очевидно в надежде увидеть здесь трогательные сцены прощания будущих героев с их жёнами, детьми и прочим барахлом. Напрасно! Вопреки установившейся морали, эти ротозеи не увидели здесь ожидаемого. Провожавшие героев родственники, сбросив с плеч тяжёлый груз, облегчённо вздохнули и весело устремились восвояси. Корреспондент Прасковьин, будучи сам, можно сказать, безродным, наблюдая подобную сцену, не мог удержать предательские слёзы, совсем некстати исказившие его артистический облик. Имея в глубокой провинции престарелую мать, да где-то в пределах столицы брошенную им на произвол стихии жену, он готов был и сам реветь белугой. В самом деле, подобная сцена, запечатленная талантливой рукой, утопила бы и равнодушного читателя в его собственных слезах. Погрузившись в лодку со своими пожитками, экипаж был тут же грубо оттолкнут от берега равнодушной рукой. Вытирая невольно рукавом и штаниной свежеокрашенную лодку, корреспондент воочию убедился, как у мужественного руководителя экспедицией, тов. Маманина, в его мощных руках дрогнуло весло, а у бравого комсомольца взамен горьких слёз из носу хлынула живительная влага. И сама природа дотоле равнодушная, отметила сей грустный факт набежавшим облачком. Среди торжественной тишины наша тройка была подхвачена быстрым течением, не рискуя сесть на мель в столь патетическую минуту. Тов. Маманин, как и подобало человеку его способностей, сел за руль. Этот, с позволения сказать «речной волк», бывал не раз в переплётах подобного рода. Сейчас он смело глядел вперёд… и его благородный профиль выгодно рисовался на фоне водной стихии. Причудливо одетый, как и прочие участники похода, он выглядел солидно…

Рьяно действовал веслом и отважный комсомолец Джак Поджак, истинно русский паренёк, получивший иностранное имя за излишнюю дотошливость. Этот молодчик, сбросив с себя всю прозодежду и оставшись в чём мать родила, усердно упирался в дно лодки, откровенно демонстрируя мужские достоинства. В своём естестве юноша был великолепен! Бархатистый пушок обрамлял его многообещающие челюсти, игриво кружил у носа и неприметным образом исчезал за ухо. Беззаботно брошенные в лодку костюмы свободно плавали в воде, а обувь, рассчитанная на нормальную ногу, безуспешно боролась со стальными мышцами его божественных пяток. Верха и подошвы, стянутые бечёвкой воедино, враждебно устремлялись в разные стороны. Третий спутник своей исключительной худобой напоминал всем известную египетскую маску Рамзеса II (в Музее изобразительных искусств имени А. С. Пушкина). И только вздёрнутый нос и столичные очки колёсами возвращают читателя к нашей бурной действительности. Обилие рубах и пиджаков, брюк и других интимных принадлежностей, так красиво облегающих стройную фигуру тов. Маманина, на этом сухострое были нанизаны подобно лепесткам розы, отнюдь не напоминая, ни видом, ни запахом, сей чудный цветок. Длинные худые ноги в модных ботинках, далеко отброшенные от странного туловища, предполагали высокий рост, птичья голова с хохолком у лба выдавали натуру артиста. Это и есть московский художник и корреспондент. Кокетливо вертя задом, с альбомом в руках, он восхищённо смотрит по сторонам, испытывая подлинное вдохновение. Комсомолец Джак Паджак, отвлекаемый от своего прямого дела, щедро черпал вёслами воду, успешно повышая её уровень в лодке. Тов. Маманин, не расставаясь с консервной банкой, безнадёжно вычерпывал воду, устраивая прохладительный душ возбуждённому корреспонденту. Таким образом, к концу дня отважная тройка достигла таинственных берегов Глушицы. Пользуясь безлюдьем, друзья отметили причал не совсем обычным способом, причём услужливое эхо тотчас и довольно поэтично передало окрестностям звуки нескромного салюта.

Надвигалась ночь, костёр и жилище – вот что надлежало сделать в первую очередь. Выбор места стоянки, скоростное строительство попало, конечно, в надёжные руки тов. Маманина. Наделённый свыше административными способностями, он умело использовал бессловесных товарищей, работавших в поте лица под присмотром бдительного ока строителя. Шалаш, сконструированный по типу коттеджей знаменитого Корбюзье, в архитектурном аспекте отвечал всем запросам скромной экспедиции. Сооружение строителя могло выдержать любые громы, могущие возникнуть в его пределах. Возле шалаша по приказу тов. Маманина бы вырыт погреб, в этот своеобразный холодильник была упрятана скоропортящаяся продукция. Замаскированное сверху ветками хранилище сумело ввести в заблуждение глупую корову – обманутая скотина передавила все запасы экспедиции, включая и бутылку подсолнечного масла.

Находчивость и администрирование являлись далеко не единственными талантами тов. Маманина, скромность с детства, от самых пелёнок, украшала великого человека. Распределив жилплощадь, Маманин водрузил победный шест, и скоро под гром нечеловеческих аплодисментов малиновые трусы Джака Паджака взлетели вверх.

Первый же день участников экспедиции не обошёлся без происшествий, так, корреспондент по близорукости наткнулся на осиное гнездо и был зверски искусан. Яркое пламя дало возможность корреспонденту похвастаться результатами своего столкновения с дикими осами. Джак Паджак, собирая дрова, заблудился в трёх соснах; не растерявшись, он взвалил на плечи одну из них и приволок к костру.

В эту первую, торжественную, ночь сон покинул пределы шалаша. Вдохновлённый успехами строительства, тов. Маманин блеснул эрудицией по части скандальных историй, связанных с Глушицей. С пунктуальностью подлинного учёного перечислил он имена знаменитых исследователей чужих предметов и винтерей. Среди плеяды блестящих имён, упомянутых Маманиным, бесподобно ярко был обрисован легендарный образ Михаила Хлыстова – покорителя язей. Глупых рыб этот чародей привлекал своей идеальной лысиной. Слушателям запомнился знаменитый Засим Савельев, гордость северных окраин. Наконец личный друг лектора доктор прав и транспорта Василий Светланкин. Блестяще окончив лекцию, тов. Маманин обратил свой взор в сторону восхищённой аудитории. Джак Паджак, утомлённый греблей и дровами, блаженно похрапывал, пуская пузыри! Другой слушатель под напором потрясающих фактов, сообщённых лектором, незаметно исчез из шалаша. Наутро, по мысли тов. Маманина, необходимо было отправиться на поиски молока, потребовалась ещё одна лекция специально на тему о дисциплине. Упомянув вскользь, что искусство не более не менее как надстройка над экономическим бизнесом, Маманин выразительно посмотрел в сторону корреспондента, после чего приказал ему не теряя времени отправиться за прозаическим молоком. Внешне подчинившись приказу, в глубине души корреспондент был возмущён. Ему, художнику с поэтической душой и талантами, идти за презренным продуктом. Отойдя от стоянки на приличное расстояние, Прасковьин в негодовании опрокинулся навзничь и потерял сознание. Очнувшись под вечер, он вскочил как ужаленный и бросился нагонять упущенное время. В сжатые сроки управившись с поручением, он был немало удивлён, получив от Маманина основательную вздрючку. В ведре с молоком оказалось немало принудительного ассортимента в виде каких-то щепок, мух и другой дряни. Голодные друзья, руководствуясь стахановским методом, без объявления соцсоревнования тут же перешли на непрерывку. Следуя их примеру, Прасковьин поспешно утопил свою обиду в сем низменном продукте. По установившейся традиции товарищ Маманин редкий вечер оставлял приятелей без очередной лекции, и так у них повелось, что чем менее было улова на реке – а его там вовсе не было, – тем чаще лектор отдавался сладостным воспоминаниям о былых удачах. Как подлинный диалектик, Маманин прибегал к испытанному методу, то есть своё красноречие направлял в сторону будущего, тогда в голодном воображении слушателей возникала шипящая в масле сковорода с рыбой, и слюна начинала течь бечёвкой.

Наслушавшись лекций, корреспондент решил посрамить неудачливых рыбаков. С зарёй, забыв на время про свои краски, он отправился к перемётам тов. Маманина. Корреспондент, будучи от роду существом сухопутным, решительно взялся за весло. Он был рождён героем. Протерев для начала свои столичные очки, он ясно увидел у прикола верёвку перемёта. На первом же крючке забилась рыбка, это показалось ему удачей. Он, торопясь, едва успевал срывать с крючков рыбёшку. Она была еле жива и мелковата, но горе-рыбаки не приносили и этого, угощая россказнями о каких-то живцах. Прасковьин, будучи просвещённым атеистом, имел лишь одно понятие о живцах как представителях «живой церкви». Совесть его была совершенно чиста, к тому же он не знал идиотского обычая рыбаков сажать на крючки приманку из живых рыбок. Обобрав все перемёты, собрав богатый улов, он вознамерился отправиться в обратную дорогу, но коварная лодка, с грехом пополам скользившая под воду, совершенно отказалась двигаться в обратном направлении. Мысленно отдав себя на волю провидения, Прасковьин стал призывать небезызвестного ему царя Давида и всю кротость его. На этот раз молитва сработала, проклятая лодка, оставив круговерть, с разбега врезалась о мель и остановилась, опрокинув корреспондента на дно к топлякам. Его лоб мгновенно украсился шишкой средней величины. Получив возможность таким оригинальным способом собрать воедино свои мысли, он выгрузился, и коварная душегубка, ведомая за цепь, покорно вернулась восвояси. А Прасковьин вспорол животы бедным рыбкам, думая угостить на славу своих приятелей, которые, хорошо выспавшись и не видя корреспондента, решили, что он как обычно без всякого толку переводит краски. Специальная лекция о живцах и перемётах разъяснила корреспонденту его ошибку, всё же жирная и вкусная уха из живцов доказывала обратное.

В неустанных трудах, непрерывных научных открытиях проходила жизнь участников экспедиции. Бедняга Паджак, не выдержав напряжения, помешался, речь его стала медлительной, некоторые фразы о еде были ещё доступны пониманию, во всём остальном смысл его речей был совершенно утрачен. Тов. Маманин не расставался с юношей, забирая его с собой на рыбалку. Корреспонденту с берега были слышны их разговоры в лодке.

– Паджак! Где топор? – говорил Маманин.

– У тебя в носу, – отвечал бедный юноша.

– А удочки где?

– В боку!

Односложными ответами больной явно демонстрировал наличие тихого помешательства. За едой, лавровый лист он называл коровьим и приобрёл привычку говорить наедине с самим собой. Маманин утверждал, что первые признаки болезни появились в результате неудачной охоты на уток. С взведёнными курками двустволки юноша в самом деле был опасен. Корреспондент убедился в этом на их совместной охоте. В болоте на тяге Паджак, услышав кряканье в кустах, не мог спокойно выжидать, под ним всё издавало убийственный треск. Маманин в подобных обстоятельствах не терялся. Частые осечки, промахи были обычным явлением, на охоте он держал себя с достоинством. Другое дело Паджак, кроме несчастной болезни, юноше не хватало опыта и выдержки. Заслышав кряканье утки, обнаружив её силуэт в болоте, он, не раздумывая долго, спустил курок, но странная утка совсем не думала улетать, она только неуклюже кувыркнулась и, как бы дразня охотника, стала плавать задом наперёд. В замешательстве озадаченный юноша спустил другой курок двустволки, тогда утка заговорила вдруг человеческим голосом:

– Дура чёртова! Что же ты не видишь, шалава, что утка-то деревянная?

И с этими словами из кустов вылез человек с испуганным, но грозным лицом. Паджак уже не мог вполне оправиться, возобновление охоты неизменно оканчивалось несчастием. Разобрав злополучное ружьё до винтика, приведя его таким образом в полное соответствие со своей бедной головой, юноша прекратил охоту. Тогда Маманин задался целью приохотить к этому благородному спорту корреспондента. Вручая ему двустволку, он дружески проинструктировал новичка, показав ему все правила и артикулы обращения с огнестрельным оружием. Корреспондент, ощутив в себе пыл и страсть настоящего охотника, забросил на время свою возню с этюдником. Первый же выстрел в чирка на болоте по инструкции тов. Маманина произвёл на него ошеломляющее действие. Отдача в правую челюсть выбила из дрожащих рук охотника двустволку. Столичные очки, проделав сложную траекторию, отлетели в неизвестном направлении. Обнаружив во рту подобие флюса, Прасковьин был найден Маманиным и доставлен к шалашу со всеми его утратами. В этот незадачливый день охоты дичи было особенно много. Издевательски крякая, она безнаказанно летала над головами охотников.

Между тем болезнь Паджака прогрессировала, принимая угрожающую форму. Юноша вообразил, что ржаной хлеб будто бы является его личным врагом, он безжалостно уничтожал его, свирепо набрасываясь на скудные запасы, которые и без того быстро таяли. Ответственный за судьбу экспедиции тов. Маманин решил ввести карточную систему, посадив друзей на паёк. К общему счастью, юношу скоро настигло расстройство желудка, приостановившее хлебный кризис.

С некоторых пор, работая по совместительству, Прасковьин вновь возвратился к краскам, превращая деревья вокруг шалаша в стены картинной галереи. Экспозиция получалась занятная, художник прибивал свои этюды то вверх ногами, то наизнанку – как придётся, далёкий от мысли, что здесь он найдёт настоящих ценителей искусства. Однако следы многочисленных зрителей были им скоро обнаружены. На некоторых шедеврах, сорванных ветром, отпечатались копыта, а на других – дружеские каблуки. В красочном месиве нашли преждевременную гибель сотни мух и муравьёв и других любителей искусства. К этому времени все участники экспедиции обленились до крайней степени.

Охота и рыбная ловля были забыты, целыми днями вся компания валялась на солнце, в поисках прохлады переползая с места на место. Чёрные, как обгорелые пни, друзья переставали узнавать друг друга даже на близком расстоянии. Неизвестно, чем бы окончилась подобная жизнь, не приди корреспонденту в голову спасительная идея, он решился просить отпуск в город, в семью руководителя экспедицией. Получив разрешение Маманина, Прасковьин к полудню был уже далеко.

Он шёл по берегу реки дубовым лесом. Зрелые образцы отечественных желудей, осыпаясь с вековых великанов, украшали дорогу. Поддавшись соблазну собрать коллекцию из лучших экземпляров, корреспондент опустился на четвереньки и неожиданно столкнулся с огромным боровом, тоже, как видно, увлечённым желудями. Приподняв огромное ухо, жирный соотечественник первое время, казалось, миролюбиво глядел на земляка сонными глазками, аппетитно чавкая при этом, будто приглашая следовать его примеру. Но когда корреспондент, набив карманы, встал на ноги, свинья переменила тактику, устремившись вослед ему. Прасковьин не был суеверен, но честное слово! Стоило корреспонденту остановиться, останавливался и боров, когда же он пытался двигаться, этот агрессор, отбросив мирную политику, переходил в наступление, повторяя при этом все движения насмерть перепуганного Прасковьина. В такую трагическую минуту корреспондент искренне пожалел, что вихрь пролетарской революции сорвал с его безбожной шеи маленький крестик. Он почувствовал себя жалким, беззащитным перед страшными загадками Вселенной. Корреспондент был готов уже расстаться с остатками своего атеизма, как неожиданно пришло избавление. Сбоку у дороги мелькнул яркий сарафан хозяйки, дикий вепрь, мгновенно сбросив с себя страшную личину, добродушно виляя хвостиком, помчался в сторону. Смертельно перепуганный корреспондент, в свою очередь, не теряя времени, бросился удирать во все лопатки. Трусость не была присуща Прасковьину, и всё же только вынужденная обстоятельствами остановка вернула ему мужество. Скоро сквозь туман и пыль дороги он увидел приветливые огоньки города.

На кухне Маманина корреспондента встретила бурная сцена, разыгравшаяся, как видно, задолго до его прибытия. Прямо от порога он был погружён в прозаическую гущу бытового разложения семьи тов. Маманина. В русской печке ярко пылали дубовые дрова, озаряя кошмарную сцену. Он долго не мог разобраться в этой сложной ситуации. Находившиеся в кухне родственники кричали все разом. Корреспондент, не зная, на что смотреть и кого слушать, застыл без движения. Главная участница шумной сцены, мать доблестного руководителя тов. Маманина, стояла в окружении многочисленных атрибутов кухонного производства. Она яростно била чапельником о край сковородки, как бы расставляя знаки препинания в своей энергично построенной речи. В какие-нибудь две-три минуты ею были низвергнуты с пьедесталов все местные светила, особенно досталось легендарным именам, известным Прасковьину из лекции тов. Маманина, а самому лектору, окажись он тут под рукой, не миновать бы основательной порции чапельниковых многоточий. Вылив наконец всю накипевшую злобу, достойная женщина от бестолкового шума и звона перешла к реальным угрозам в адрес обезумевших от рёва младенцев и жены тов. Маманина. Последняя, брякнувшись для начала об пол со чадами, в свою очередь, принялась изрыгать хулу таким высоким фальцетом, что Прасковьин не мог разобраться, на чью мельницу устремились эти бурные потоки. Весь тарарам долетел до абсолютного слуха старшего отпрыска тов. Маманина, увлечённого чтением рыцарского романа. Открыв царственно небрежным жестом дверь в кухню, он обвёл всех презрительным взглядом и, остановив его на растерянной фигуре Прасковьина, членораздельно изрёк:

– Послушайте, сэр! Я бросаю Вам перчатку!

Получив одновременно с этой фразой предательский подзатыльник сзади, наследник, потеряв царственную осанку, не замедлил присовокупить свой многообещающий голос к общему хору младенцев. Воспользовавшись паникой и общим замешательством, корреспондент наспех, заткнув свой скорбный рот подгорелым блином, вышел за ворота.

По возвращении на Глушицу Прасковьина ожидала новость: тов. Маманину пришла в голову мысль совершить новую экскурсию для обследования окрестностей стоянки. Предвидя необходимость тащить лодку волоком, тов. Маманин решил забрать с собой Паджака и все оставшиеся у них продукты. Что касается корреспондента, ему предоставили всю освободившуюся площадь шалаша, пустой погреб и замечательный воздух Глушицы. Рукоплескать планам руководителя не входило в расчёты покинутого, проводив друзей, он разрешил, в первую очередь, мясную проблему, вылавливая в болоте глупых лягушек. К счастью, ему было известно, что во Франции лапки лягушек почитаются лакомством. Прасковьин, поступая по-русски, усовершенствовал это блюдо, употребляя вместе с конечностями всю тушку целиком: от головы лягушек до причинного места.