Текст книги "Записки из сабвея, или Главный Человек моей жизни"

Куня

Хотя вру, с одной повезло. С Галкой Абузиной по прозвищу Мангуста – такая была приставучая, что только очень ленивый не познал её. Садясь на табуретку, она всегда специально оттопыривала свою круглую жопу. Мне давно хотелось её огулять, но она была подругой ГЧмже, поэтому одновременно трахать Ланку и Галку казалось мне опасным – могли друг на дружку Марине настучать. Решился я на это только после того, как у Ланки уехала крыша – мне уже привычно было иметь постоянную любовницу.

С Мангустой было хорошо. Тут-то и пригодились дурдомовские лекции «профессора» Берковского. «Ликалить» Галку мне нравилось, «пелотка» у неё была мясистая, или, по определению Коляна, «весёленькая», влагалище узкое и нежное. Кончала она только один раз за ночь, но при этом полностью теряла над собой контроль, дико кричала и царапалась или так сильно тянула меня за волосы, будто голову хотела оторвать. Кожа – бархатная, вот рожей немного не вышла и минет не умела делать как надо. Зато никогда не рожала, на теле не наблюдалось никаких складок, и даже когда ей было далеко за тридцать, небольшие груди всё ещё имели правильную, привлекательную форму. Я бы, наверно, влюбился в неё, если бы Маринка оставила хоть один кубический миллиметр пустого пространства в моём сердце.

Сравнения

Когда я жил с ГЧмже, мне всё время казалось, что по какой-то причине я недостоин её. Может быть, из-за моего «карандаша» – а об этом она часто мне напоминала, следуя, очевидно, своей любимой поговорке: «Если человека долго называть свиньёй, то он захрюкает». А может потому, что не было у меня приличных денег, к ним я, собственно, никогда не стремился. И, конечно, не имелось у меня машины, как у многих моих друзей и бывших её любовников. Машину я водить не научился, да и не хотел. А тем более не испытывал желания лежать под «консервной банкой» с набором ключей – грязным, в мазуте, масле и ещё в чём-то по локти, а то и ниже, и калечить руки о металлическую начинку средства передвижения.

Это сейчас я понял, что если мне и нужны деньги, то очень большие. А машина должна быть не просто машиной, а с шофёром.

Я не хвастаюсь, но должен заметить, что у меня была куча других достоинств, которые, на мой взгляд, могли перекрыть эти три существенных недостатка. У меня было высшее медицинское образование, я неплохо знал английский – учился пару лет в Мориса Тореза, был экспертом по охотничьим лайкам, хорошо пел, играл на трёх музыкальных инструментах – аккордеоне, фортепьяно и гитаре. Писал стихи – их даже публиковали в Раменской газете «За коммунистический труд», сочинял песни под гитару и участвовал в бардовских конкурсах – не побеждал, но проходил по несколько туров.

И всё же мне казалось, что я обязан сделать что-то необычное для Главного Человека моей жизни. И я решил: мы должны уехать в Америку!

* * *

Я лежу на больничной кровати. Она, вроде, и удобная – ноги можно приподнять и голову. Только кнопочки на пульте нажимай. Телевизор на шарнирах рядом. К себе подтянуть всегда можно. И три канала русских. Два – ОРТ и «Россия», а третий – музыкальный. По нему Марина Хлебникова напевала свой хит про кофе.

Вспомнил, как написал песню своей Маринке, за четыре года до отъезда, назвал её «Воспоминания о будущем»:

 
Я налил в губастый под обрез
Первача второго перегона:
Пей, жена, за будущий отъезд!
Там уже не выпьешь самогона.
И не надо впредь решать вопрос,
Как тому герою у Шекспира, —
Почтальон сегодня нам принёс
Два уведомленья из ОВИРа.
Разрешили нам туда лететь,
А что будет дальше – я не знаю…
Пей, жена, не бойся захмелеть,
Ничего, сегодня мы гуляем.
 

Америка?

Чтобы сдать анкеты и пройти интервью в посольстве США, мы с Мариной летом 1988 года целый месяц в очереди отмечались. Три раза в неделю: понедельник, среда и пятница. Списком из ста человек владел Павел Абрамович, пожилой еврей, явно с коммунистическим прошлым. «Сотник», не приди мы хоть раз на перекличку, мог бы запросто зачеркнуть фамилию Шнякин и всё наше будущее.

В этот список нами был внесён и друган из дурдома – бывший биолог Коля Берковский, в тот момент шивший куртки из варёной джинсы на дому у своей жены Ульяны. Этот полулегальный бизнес шёл, видимо, неплохо, так что сильного стремления свалить я у Коляна не замечал. К тому же он с детства учил французский, а по-английски говорить не умел. А Ульяну при одном лишь слове «Америка» начинало колотить, она то визжала, то рыдала, ехать никуда не хотела, видать, у неё большая кубышка с золотом где-то была зарыта.

Я сожалел, что пропадает место, за которое мы бились целый месяц, а тут на последней поверке подходит молодой парнишка к Павлу Абрамычу и интересуется: а где же моя фамилия – Гинзбург? Старый коммунист резко ответил, что Гинзбург на прошлой неделе не отмечался и из очереди исключён.

Мне стало жалко парня. Я потихоньку отвёл буквоеда в сторонку и сказал: «Павел Абрамович, вот вы еврей, и Гинзбург тоже, а помочь не хотите! Я хоть сам и мордвин, а его выручить хочу – включите Гинзбурга вместо Берковского, он сегодня не придёт на перекличку». Абрамыч внимательно посмотрел на меня, что-то ёкнуло в его сердце, и он снова вписал фамилию молодого просителя в заветный листочек. Парнишка обрадовался, дал номер своего телефона и пригласил в гости, видак посмотреть. Но подружиться с ним не получилось, я так ему и не позвонил.

America!!!

Раздобыв информацию о поправке Джэксона – Вэника и ознакомившись со всеми нюансами этого важного для иммигрантов документа, я решил всё делать по-еврейски, но на мордовский лад.

По отцу я мордвин, а мать была русская, и в паспорте меня записали русским. Для начала я решил поменять национальность, правда, был уверен, что ответственные лица на это не пойдут. Таков был мой гениальный план.

С диктофоном в маленькой матерчатой сумке я осаждал загсы и отделения милиции, требуя изменить пятую графу в моей краснокожей книжице, поскольку национальность я получил при переписи населения в 1959 году, когда мне исполнилось всего девять лет.

Я хотел снова стать мордвином, но, как и предполагал, никто не желал помочь мне – лишь гоняли туда-сюда. Все разговоры с бюрократами были записаны на плёнку, что, по моим прикидкам, должно было повлиять на решение Министерства юстиции позволить нашей семье въезд в США.

Пытаясь доказать, что русское большинство угнетает малочисленную мордву, я ходил по книжным магазинам, где добывал справки о том, что у них нет русско-мокшанских словарей, и поэтому я не имею возможности изучать дорогой моему сердцу мордовский язык. Однако, несмотря на все усилия, национальность мне так и не поменяли, да и словарей таких не было до самого моего отъезда.

Но почти через четыре года – в декабре девяносто первого, на последнем собеседовании в посольстве США – нам дали статус «пароль» – не по факту преследования, а в «общественных интересах». Что это за интересы, я до сих пор не понял. Может, потому мы в Штатах понадобились, что я был провизором, Маринка – поваром, тоже специальность нужная. Дети – Яша с Пашей – уже без пяти минут взрослые, глядишь, потом в армию пошли бы служить.

Статус «пароль» – это возможность законно проживать в стране до получения гринкарты, с ней уже становишься постоянным жителем государства. «Пароль» не давал никаких прав на помощь властей – делать всё следовало самому, и делать законно, даже мелкое нарушение могло повлечь за собой депортацию.

Через год после смерти отца, в марте девяносто третьего, продав за гроши мою квартиру в Быково, мы вчетвером – Марина, Яша, Павлик и я – летели в Нью-Йорк на Ил-62 с дозаправкой в ирландском городке Шенноне.

Лишь один я из нашей четвёрки чувствовал, как нам невероятно трудно будет начинать новую жизнь, и по этой причине на таможне у меня произошёл нервный срыв. ГЧмже потом сказала, что лицо моё стало бордовым, и я не понимал, что делал. Сам этот момент помню смутно, но зато когда мы приземлились в Ирландии, у меня в голове пронеслись слова, сказанные однажды председателю заводского профкома товарищу Мартынову: «Я буду там, куда вас никогда не пустят!»

Мартынов

А было это так. В восемьдесят шестом, на заводской проходной, вывесили объявление о том, что в профкоме имеются туристические путёвки «Румыния – Чехословакия» для работников завода, на июль-месяц. Посоветовавшись с ГЧмже, мы решили занять деньги у Юрия Юрьевича и отправить меня в поездку, чтобы купить Марине шубу из нутрии. Говорили, что такие шубы в Чехословакии стоят недорого.

Сам я за границей не бывал, по крайней мере, легально. Был случай, когда я оказался однажды в Монголии, и то в глухой тайге. Ещё студентом мединститута я участвовал в экспедиции по заготовке лекарственных растений в автономной республике Тува. Объездили мы её на грузовике с брезентовым кузовом вдоль и поперёк и как-то раз, чтобы сократить дорогу, пересекли монгольскую территорию, узким клином вошедшую в Тувинскую Республику.

При въезде стоял пограничный пост. Застава называлась Хандагайты, если мне память не изменяет, а на выезде вообще никого не было. Мы разбили неподалёку палаточный лагерь, и я для интереса переходил дорогу туда-сюда, неоднократно нарушая государственную границу. Так что если я и бывал за рубежом, то незаконно, и там, где нутриевые шубы не продавались. А чтобы её раздобыть (ну чем не Иван-дурак и Жар-птица!), я пошёл в профком к председателю Мартынову.

– Сколько лет вы на заводе, товарищ Шнякин? – спросил он приветливо.

– Четвёртый год работаю…

– Ну, у вас никаких проблем с поездкой не возникнет! Отправляйтесь в ОВИР с характеристиками от треугольника ВОХРы, и со всеми бумагами – снова ко мне.

– Вы знаете, у нас в охране треугольника нет, мы в профсоюзе не состоим. У нас только два угла – начальник и парторг.

– Тем более, ещё проще. Жду вас через две недели.

Характеристику у Дроздова я получил быстро – и очень хорошую. С парторгом оказалось сложнее. Это был человек небольшого роста, с гитлеровскими усиками, имел вид зачуханного бухгалтера, а фамилию – Негодяев. По всей вероятности, его дальнего предка не зря так назвали, и партиец упорно нёс этот ген, пока не помер за двадцать минут от «разрыва аорты» прямо на работе, рядом с кабинетом Дроздова.

Но тогда, к сожалению, Негодяев был ещё жив. Характеристику он дал, однако, видать, настучал на меня. Когда я со «всеми бумагами» пришёл в профком, товарищ Мартынов радушно встретил меня, но тут же ошарашил:

– Вы понимаете, товарищ Шнякин, мы вас ещё недостаточно хорошо знаем и считаем вашу поездку несколько преждевременной.

Нутро моё кипело от негодования. Кто это мы? Он и Негодяев?

И я выпалил:

– Скоро я буду там, куда вас самого никогда не пустят!

И хлопнул дверью…

Вот эти слова я вспомнил на остановке в Шенноне, рассматривая заморские товары в магазине Duty Free и поражаясь их ценам. Ведь в России в девяносто третьем на один доллар можно было всей семьёй целый день хорошо питаться.

Hello, Brooklyn!

Нас снова посадили в самолёт, и через шесть часов мы были в Нью-Йорке, в аэропорту JFK. Никто нас не встречал. Мы планировали переночевать у знакомого в Манхэттене, а затем снять жильё где-нибудь в Бруклине.

Так всё и получилось, но за квартиру только агентству пришлось отслюнявить тысячу зелёных, а полторы тысячи – владельцам дома, за первый месяц проживания и залог за последний. Это были практически все деньги, привезённые с собой. По незнанию мы попали на первый этаж частного дома, где хозяевами были китайцы – и тараканы. Насекомые ползали везде: по полу, стенам, потолку… Дом был окружён невзрачными девятиэтажками, заполненными безработными неграми. И хотя этот жилой комплекс носил гордое название «Marlboro», обитатели его мало чем походили на ковбоев в широкополых шляпах и ладно сидящих джинсах.

Как ни странно, нас там никто не ограбил и никому не набили морду. Но вид чернокожих соседей в мешковатых штанах, их непривычные ужимки, громкий разговор на специфическом сленге и в то время ещё неизвестная нам «распальцовка» пугали нас, и без того потерянных в этом новом, непонятном мире. Яшка впал в депрессию и ни с кем не хотел общаться. Марина проплакала три ночи кряду, а я, лёжа с ней на полу (мебели не было никакой), очень старался успокоить ГЧмже, и трахал не переставая, чтобы хоть как-то отвлечь.

Пашка, посетив местную школу, забитую всё теми же неграми, настолько был ошеломлён, что его три дня нещадно мучил понос, по интенсивности сравнимый лишь с моим во время анафилактического шока.

Изо всей семьи один я разыскивал на помойках и приносил домой старые стулья, тумбочки, а однажды припёр стол с мраморной крышкой – весила она килограммов пятьдесят! В магазине на Брайтоне сделали первую крупную покупку – за триста баксов приобрели новую кровать.

Питались мы только дешёвой рубленой курицей – 19 центов за фунт. Макароны, кофе и чай предусмотрительно привезли из России.

Жизнь стала получше, когда через неделю я нашёл свою первую работу в США – грузчиком на большом складе, который снабжал пять магазинов Weber’s в Манхэттене. Многие бизнесы прогорали, а владелец магазинов Вебер по дешёвке скупал у них оставшиеся товары и реализовывал по приемлемым ценам. Делал хорошие бабки, а работникам платил гроши. Медицинских страховок на случай болезни или травмы Вебер не давал.

Неделя отпуска за год, двенадцатичасовой рабочий день, один выходной – в воскресенье… Капитализм, ничем не прикрытый, со звериным оскалом, но и эта работа была для нас спасением!

Слава Богу, никто из семьи серьёзно не заболел. Тут сотни долларов надо платить докторам за приём и анализы – и тысячи хирургам за операции.

Appendicitis

Кстати, операция у меня в жизни была всего одна, ещё в России, летом девяносто второго – удаление воспалённого аппендикса. Я почувствовал что-то неладное в правом боку, сам вовремя вызвал «скорую», после анализов в больнице мои подозрения подтвердились, и уже через пару часов я ржавой больничной бритвой сбривал волосы вокруг «карандаша» перед предстоящей операцией.

Меня без суеты уложили на операционный стол в Раменской районной больнице. Пожилой хирург с отчеством то ли Афанасьевич, то ли Мефодьевич обколол живот новокаином справа и снизу от пупка, резанул скальпелем и окровавленными руками стал вынимать из образовавшейся прорехи моё содержимое. Я ору, что очень больно, терпеть невозможно, а он – снова новокаин, и опять туда залез.

А мне ну хоть бы чуточку легче стало, боль нестерпимая. И только когда я обругал его: мол, ты что, мудило, меня до болевого шока хочешь довести? – старый хрыч приказал своему ассистенту:

– Ладно, сделай ему что-нибудь…

– А что?

– А что есть у тебя, то и делай!!! – рявкнул Афанасьич.

Ассистент уколол меня в правую руку, какая-то тяжесть пошла от плеча к шее, потом от шеи к голове, и я… умер!

Я попал на серую бетонную полосу, по обоим краям которой были наклонные стены, как в «Лужниках», но вместо привычных рядов с сиденьями в них находилось множество шестигранных ячеек, как на пчелиной рамке, – некоторые закрытые, а другие оставались пустыми. Внезапно я ощутил неземную тоску и печаль, и то ли во мне, то ли снаружи кто-то произнёс:

– Иди, ищи свою ячейку. На крышке увидишь имя своё – залезай внутрь и жди…

– А ты… а вы кто?

– Я сын великого Шкая – бог луны и ночи Назаром-паз, властелин Тёмного Пчельника.

– Это про вас мне Маша рассказывала, когда я маленьким был?

– Про меня, про меня… Ты давай ищи, а я посмотрю, куда тебя отправить – к Шайтану или к брату моему Нишке-пазу, в Светлый Пчельник.

Перемещаясь вверх и вниз, вправо и влево, проверяя имена на крышках у пустых ячей, я тщетно пытался отыскать свое имя. Было так жутко, пусто и страшно, что хотелось как можно скорее всё закончить. Наконец, когда я снова спустился вниз к бетонке, леденящий душу голос приказал мне:

– Ладно уж, иди пока по своей дороге…

Я брёл, переполненный страхом, стены с ячейками закончились. Вдруг я заметил на дороге тёмные пятна влаги от недавно прошедшего дождя, а по серому бетону ветер гонял сухие листья, очень похожие на кленовые, но не кленовые. Тоска в душе горькая, печаль невыносимая, и я… проснулся.

Это, видать, моё измученное тело сбросили с каталки на койку в палате. Всё вокруг казалось перекошенным, меня противно крутило, а сухой рот требовал воды.

– Вам пить нельзя, вот влажная салфетка. Протирайте ей губы, – сказала молоденькая медсестра.

Салфетка была наполнена не только влагой, но и всевозможными микробами – через день у меня начался стоматит, и я, как мог, пытался полоскать рот марганцовкой. Шрам от скальпеля Мефодьича оказался огромным, сантиметров двадцать пять, как будто он не аппендикс в животе искал, а душу мою пытался изловить и к Шайтану послать.

Шов долго не заживал, через две недели после выписки у меня всё ещё держалась высокая температура. Как-то утром, когда я вставал с кровати, из-под шва хлынул поток горячего гноя. Я был дома один, сильно испугался, дрожащими руками взял из шкафа чистую майку, прижал её под рубашкой к животу и побежал искать машину до больницы. Там я пролежал ещё полтора месяца.

А Мефодьича вскоре сбил насмерть грузовик в ста метрах от приёмного покоя.

* * *

Меня часто просят рассказать об «американском рае», в котором я оказался. Да нет здесь ни рая, ни ада – как говорят,тут зона с усиленным питанием. Арбайт, арбайт унд дисциплина… Поначалу особенно.

Ученье и труд…

Отработав год грузчиком в Манхэттене, я получил недельный отпуск, который целиком посвятил поискам новой работы, – и нашёл её. Я стал служить security в городском колледже: стоял у входа, указывая посетителям дорогу на различные кафедры и в многочисленные офисы учебного заведения. Привычно заступал на пост – но не в тулупе и с карабином, как раньше, а в красном пиджаке, с галстуком на шее и рацией на поясе. Туда же я перетащил и Яшу, который к тому времени успел поступить в университет, где вечерами успешно учился на аудитора. Марина работала в забегаловке у подножья «близнецов» – двух самых больших небоскрёбов, которые потом, в 2001 году, уничтожили арабские террористы-смертники.

Павлик забросил школу и пахал в кафе, приносил оттуда много вкусных булочек. Их бесплатно раздавали работникам в конце смены.

Жизнь налаживалась. Мы поменяли квартиру и жили в хорошем русскоговорящем районе, где гулять можно было днём и ночью, без страха за морду и кошелёк. Я стал готовиться к экзаменам на фармацевта, два года спал по четыре-пять часов в сутки, всё учил фармакологию и, сдав со второй попытки первый экзамен из трех необходимых, получил работу помощника фармацевта в одной из бруклинских больниц.

Мы побывали с ГЧмже в Париже и Лондоне, гостили и в России, встречались с друзьями, родными… А время шло не напрасно – Марина отучилась год в кулинарном училище и по распределению поступила на работу в building «Time and Life» в центре Манхэттена. Даже десерт для президента Картера один раз готовила, а в другой раз торт Михаилу Горбачёву преподносила, жаль, фото не осталось…

К тому времени я закончил интернатуру, прошёл второй тест и наконец с неожиданно высоким баллом сдал последний экзамен. В неполные сорок девять лет получил лицензию. Теперь к моему американскому имени Peter Shnyakin прибавлялся титул лицензированного фармацевта – Peter Shnyakin, R. Ph.

Пошли уже другие бабки, и мы с Маринкой слетали в Австрию, Рим, Квебек и Лас-Вегас. Слышь, товарищ Мартынов, уж в Лас-Вегасе ты точно, сука, никогда не будешь!!!

ГЧмже перешла на работу в новый отель «Марриотт» в Бруклине и была там, по её словам, на хорошем счету. Мы купили квартиру Пашке и новую машину «Хонда» Яше. Он окончил университет и работал в банке.

Я бросил курить и сильно располнел. Из-за избыточного веса повысилось кровяное давление, чему способствовало ещё и крайнее раздражение по отношению к пасынку. Пристрастившись к кокаину и алкоголю, он потерял прекрасную работу бармена в том же «Марриотте», проработав там чуть больше года.

Но любовь к Марине никогда не проходила. Не знаю, как она смогла так привязать меня к себе, ведь, кажется, всё было против этого – её пьянки, измены… да и сильной страсти-то к ней, даже в самом начале, я не испытывал, как, скажем, к Маргошке.

Маргошка и Верка

Ах, Марго! Работала она аспиранткой НИИПЗК – Института пушного звероводства и кролиководства, о котором я упоминал в начале этой правдивой истории. Она была небольшого роста, с красивым лицом и крупным бюстом, жопу, правда, имела плосковатую, хотя этот экстерьерный недостаток частенько встречается у грудастых баб.

Я работал в должности и. о. младшего научного сотрудника отдела кормления. Получал копейки, занимаясь биохимией крови пушных зверей. Хотя жаловаться на зарплату было грех – ведь значительную часть рабочего времени я проводил за распитием спиртных напитков с коллегами по научным изысканиям – Владом Губским и Колей Дуликовым. Колю потом выбрали парторгом института, и, став Николаем Ивановичем, выпивать со мной он тут же прекратил.

На Марго я не обращал внимания, как и она на меня, и вообще с января по май семьдесят девятого я по бабам почти не бегал. Изредка ездил к Верке на Силикатную, что под Подольском. Она работала на областном аптечном складе, недалеко от которого жила в общежитии с маленькой дочкой. Общага представляла собой трёхкомнатную квартиру, в одной комнате жила Верка, в двух других – две соседки, тоже складские. Одну из них я трахал ещё до Верки, а другую уже после, но только один раз.

Верка вся такая худая-худая была – кожа да кости, как сейчас в моде. Она словно прыгнула на мой «мизинец» из XXI века. И минет исправно делала, и порхала по мне, как бабочка. Я ей только в окно постучу – а квартира на первом этаже – она меня и пьяного, и трезвого, хоть днём, хоть ночью – всегда с радостью принимала. Любила сильно, поэтому и изменять-то стала, только когда я Маргошкой увлёкся и не ездил к Верке месяцев пять. А изменила с прыщавым Витей из Егорьевска по фамилии Тырлов. Я из-за одной фамилии ему на месте Верки не дал бы, а тут ещё и харя колхозная. Ну да ладно…