Текст книги "Тени звезд"

3

2 октября 1849

Дориан стоял в пятне света, окруженный людьми, и дождь смывал последние капли крови с его лица, попадая в глаза. Он откинул со лба волосы и бросил взгляд на труп. Кольцо любопытных сжималось вокруг него, отделяя его от холода за пределами света. Он не различал лиц в желтом сиянии, прорывающемся сквозь клубы тумана, но чувствовал взгляды из глубины затененных глазниц, направленные на него. Его ноги оказались в луже крови. Смуглый молодой джентльмен, Джонатан, тот, что привлек внимание художника минутой ранее, выжидающе рассматривал его лицо. Дориан стоял, слушая, как пульс стучит в ушах, и звуки внешнего мира для него стерлись до тех самых пор, пока звучный голос не привел его в чувство.

– Мистер? – услышал он обращение, повторившееся уже не один раз, и встрепенулся. Моргнув, он опустил взгляд на полицейского.

– Д-да… Я видел… я видел, как… кэб переехал эту леди. – пробормотал он, хоть и не слышал вопроса. Он вяло жестикулировал и, в итоге, сумел-таки указать на погибшую пальцем. – Она просто стояла здесь, и я… знаете, я понятия не имею, зачем она это сделала. Она просто… стояла и смотрела, она ждала, и эти лошади.. – он поглядел на брата погибшей и замолчал, смущенный его безразличным взглядом. – Я сочувствую вашей утрате, но ничем не могу помочь, простите меня.

– Я едва ли рассчитывал на вашу помощь. – с выдохом произнес в ответ Джонатан. Его темные глаза изучали лицо художника. – Впрочем, я мог бы попросить вас проехать с нами в участок, если…

– Боюсь, вам просто необходимо проехать с нами. – перебил Джонатана полицейский.

– Конечно. – Дориан вспомнил, что все это время у него в руках был зонт, но, стоило ему об этом подумать, как тот выскользнул из его ладони, падая прямо в лужу крови. Поднимать его он не решился и остался в том же положении, продолжая глядеть на полицейского, и тот, несколько смущенный странностью Дориана, предложил обоим джентльменам место в кэбе.

Полицейский участок едва ли был тем местом, где Дориан желал бы находиться. Он так и не смог внятно выразить свою мысль, и показания его, как свидетеля, вряд ли чего-то стоили. Нетерпеливо поглядывая на часы, художник всеми силами пытался приблизить момент завершения этого долгого и ни к чему не приводящего допроса.

Стрелки часов двигались невыносимо медленно, и звук, с которым отсчитывались секунды, проникал внутрь мозга и становился назойливым и болезненным, как мигрень. Дориан потирал руки, ощущая под пальцами тонкий едва кровоточащий порез, оставленный Джиной в память об их коротком разговоре.

Он разглядывал эту алую ломаную линию, и в голове его возникали картины едва ли реальные, едва ли из тех, что способны родиться в мозгу душевно здорового человека. В какие-то минуты он ощущал, как проваливается в поверхностный сон, и тот затягивает его в свои фантастические глубины.

Разговор полицейского с Джонатаном задался неудачным. Тот так мало знал о собственной сестре, что едва ли мог быть полезен в этом деле, и, ко всему прочему, проявлял явное безразличие к ее внезапной смерти. Не страшась подозрений на собственный счет, он недвусмысленно намекал на то, что отношения у него с сестрой не складывались. Он также высказывался весьма скептически о предполагаемом убийстве и признавал произошедшее случайностью, ведь это не редкость, когда взмыленные лошади, подгоняемые спешащим кэбменом, насмерть затаптывают в тумане пешеходов. Но Дориан держался другого мнения, хоть и понимал и принимал во внимание здоровый скептицизм Джонатана – ведь тому не удалось застать короткого и пугающего до дрожи разговора с этой странной особой, этим (едва ли это слово исчерпывает весь ужас, вселяемый Джиной) демоном.

Дориан возвращался к ее словам снова и снова, и каждый раз находил в них все меньше смысла. Картины, рождающиеся в его голове, не могли объяснить того, что оставляла она за звуком своего голоса.

На мгновение закрыв глаза, Дориан вообразил себе картину: Джина, стоящая посреди пустого поля, под сизым небом, где ни один луч солнца не пробивается сквозь толщу облаков, а другом конце поля – он. Вокруг так пусто, словно мир едва родился, словно поверхность его едва остыла. Где-то вдалеке бродят тени, очертания людей. Дориану они едва заметны, но Джина, Джина видит каждую клетку их кожи, каждую вену под тонкой оболочкой. Но они где-то там, а он, Дориан, рядом. И он особенный. Он – мрамор, готовый превратиться в скульптуру. И Джина берется за инструменты, желая вскрыть его сознание и отколоть от него все лишнее. И он сам делает шаг навстречу. Послушный, как трава, сгибаемая порывами ветра, он поддается ее воле. И небо над ними расчищается, и в его глубине возникают очертания далеких планет. Так близко, так запредельно близко, и он чувствует ароматы иной земли, и слышит звуки иных голосов.

Из глубин реальности до Дориана донесся голос Джонатана – мерный, выдержанный, приятно низкий. Он прощался с полицейским.

Дориан открыл глаза. Он выскользнул из участка вслед за Джонатаном, двигаясь изящно и быстро, как и всегда, но совершенно не чувствуя своего тела.

Прохлада привела Дориана в себя. Вдвоем с Джонатаном они остановились на крыльце, удивляясь тому, как усилился дождь, а туманная завеса стала такой плотной, что полностью скрыла противоположную сторону улицы, да и вообще все, что было на расстоянии двух ярдов от глаз. Оба холодно и гордо глядели сквозь туман, и сложно было не отметить, как похожи были эти поверхностные взгляды, ниспосланные нехотя, так, словно бы взирая на этот мир, они делали одолжение кому-то столь презренному, что даже и благодарность ему не должна быть искренней.

– Мне очень жаль, – произнес Дориан, – что ваша сестра погибла. – он переступил с ноги на ногу и откашлялся, неловко заминая свои соболезнования. – Мне правда, правда жаль. – он бросил взгляд на профиль собеседника. – Я вам сочувствую. – неловко добавил он, спустя минуту.

– Это печальное происшествие. – согласился Джонатан, не поворачивая головы, и раскрыл зонт.

– Вам все равно? – Дориан устроился под зонтом Джонатана, вспоминая о том, как утопил собственный в луже крови его сестры.

– Не так уж и все равно, если вам это интересно. Но что я могу поделать? Я не в силах заново вдохнуть жизнь в это изломанное колесам тело. Да и не думаю я, что сделал бы это, даже если бы мог. Вы же слышали, я с ней не ладил. – не поворачивая к собеседнику лица, Джонатан проговорил все это и опустил голову так низко, что его орлиный нос уткнулся в воротник.

– Стоило бы скорбеть, Мистер Свифт. – тихо проговорил Дориан. У него не было и мысли ему перечить, но эта фраза, произнесенная с явным упреком, произвела отрезвляющее действие на Джонатана. Он поглядел на художника своими матовыми темными глазами и закивал.

– Вы правы. Вы совершенно правы. Смерть – небытие. Отпускать в него кого-то невыносимо.

– Я терял близких. – Дориан ощутил, как от холода его снова начинает бить дрожь. – Я терял свою мать, своего отца, своего дядю. Я отказался от собственных братьев, и это худший из всех моих поступков. – он прикрыл веки, и размытые, лишенные краски картины воскресли в его голове.

Он вспомнил детство – эти минуты безумного счастья, оставленные позади в тех далеких краях, где обитает лишь память, где призраками прячутся воспоминания и дыхание чувств стучит кровью в их сердцах, похолодевших и едва живых.

Скрипнуло что-то внутри, что-то острое ударило в грудь. Воспоминания пронеслись в зрачках мгновенной космической вспышкой и заполнили все его существо, все границы его сознания от края и до бесконечности.

Состояние полной отрешенности пришло на смену боли столь же незабвенной, сколь и осколки картечи, навеки заключенные в живой плоти воина. Воспоминания – эти лучезарные нити, приковавшие смертных ко дням давно минувшим – они завладели гораздо большей частью его существа, чем должна была быть им отведена.

Воспоминания восставали картинами, сотканными из искрящегося света, из света столь ослепительно белого, что все пропадало в нем, выцветало и преображалось, но суть их оставалась ясна: насыпь щебня на дне родника, чьи воды отражают свет солнца, подобно зеркалу.

Перед глазами Дориана восстало незабвенной картиной утро у дома среди ароматов карминовых роз, среди переплетенных прутьев винограда, там, где расстилаются холмы цвета охры, салатового листа и пшеницы, нежно пахнущие жухлой травой, цветами, теплом и пылью, и влажной плодородной землей.

Из копны света появилась фигура старшего брата, тогда еще совсем мальчишки, приземистого и крепкого, каким, повзрослев, он никогда не был, и глаза его блеснули так близко светом столь неестественным, что Дориан невольно отшатнулся от своего видения. Но секунду спустя все встало на свои места: лед, обволакивающий черную жемчужину – вот истинный цвет глаз Торвальда, цвет невообразимо прекрасный, отражающий небо, и столь же глубокий, сколь Мировая Бездна. Взгляд этих глаз всегда таил в себе угрозу, он был столь необыкновенен, что порой казался порождением сверхчеловеческой силы, он словно бы отражал миры идиллического, цветущего небытия, миры столь далекие, что светлый островок человеческого разума, тонущий в океане неопознанных граней своей сущности, не в состоянии принять их, как не в состоянии он принять миры, наводящие на сердце человеческое ужас безотчетный, космический, столь великий и столь невыразимо безобразный, что пучины его влекут к себе разве что безумцев, ради любопытной природы своей готовых подать к столу кровожадных чужих богов свою пламенную душу.

Густые копны волос Торвальда утонули в снопах света. Цвета белого золота, они сверкали столь ослепительными белоснежно-желтыми переливами, что сами солнечные лучи казались продолжением этих локонов.

Кожа его впитывала в себя всю нежность солнца в первые часы его бодрствования и отливала чуть видимыми пятнами легкого первого загара после долгих холодов зимы.

Образ старшего брата сменился новым видением: глаза, подобные бледно-янтарному золоту. Они так редко возникали в его воспоминаниях, что он начинал воображать, будто их и вовсе не было.

И, наконец, Джаред. Любовь к нему была особенным чувством, каплей света в неотступно преследующем Дориана мраке, нитью, способной вывести его из лабиринта всех его страданий. Если когда-нибудь возможно было воздвигнуть человеку в своем сознании пьедестал столь высокий, что он, этот человек, превращался в смысл жизни, и вся душевая сила начинала уходить лишь на благо ему, то Дориану это удалось. И расставаться с младшим братом и ставить на его место новый неодушевленный фетиш было равносильно смерти. Бесполезно было надеяться Дориану на то, что рассудок его не помутиться от этой утраты. Безумие свое он смог принять только и только тогда, когда надежда вернуться домой полностью себя исчерпала.

Унылой задумчивости поддался и Джонатан. Пусть в голове его и не бродили осколки воспоминаний столь яркие, но все же кое-что проскользнуло и в его холодном сознании. Видения те были, однако, лишь серым туманом в мозгу, постепенно открывающим картины, лишенные всяких чувств и вызванные не ими. Стряхнув с себя дымку былой грусти, Джонатан выпрямился во весь рост и поглядел на своего спутника, дожидаясь, пока тот очнется от раздумий.

– Вам направо? – спросил Дориан, наконец ощутив на себе его взгляд.

Джонатан кивнул, но лишь из вежливости, не желая оставлять без зонта своего спутника. Они сошли со ступеней, и туман сомкнулся над их головами, и в призрачной тени улиц, он двинулись в сторону дома художника.

4

12 октября 1849

Из всех чувств, доступных человеку, из всего, что имеет власть породить дружбу, Дориан и Джонатан избрали самое несовершенное орудие – безразличие. Впрочем, они – люди равнодушные и холодные – вряд ли смогли бы найти иные точки соприкосновения. Так или иначе, они быстро стали предпочитать кому бы то ни было общество друг друга.

Не желая погружаться в мысли о будущем, они еще меньше желали думать о прошлом: едва ли воспоминания о жизни, что оставила их за чертой смерти, соединившей их, были из тех, к которым стоило возвращаться. В давно минувших днях они не могли отыскать лекарство от бесконечно туманного настоящего. Они ощущали, как нити судьбы сшивают воедино их жизни, но ожидать от грядущего света было бы ошибкой. Они закрывали глаза, и видели свое прошлое, но никогда не решались заговорить о нем. Будущее, оставаясь в тени, пугало их еще сильнее.

– Дружба, начавшаяся со смерти, смертью и заканчивается. – произнес художник, едва Джонатан переступил порог его комнаты.

– Я возвращался с похорон и решил, что неплохо было бы с тобой увидеться. – сделав вид, что не расслышал предыдущей фразы Дориана, Джонатан вошел внутрь и затворил за собой дверь. – Рад, что с последней нашей встречи ты ничуть не изменился. – все же добавил он, пересекая комнату.

– Как все прошло? – Дориан обернулся, предлагая другу вина.

– После всех разбирательств, я могу вздохнуть спокойно, наконец. – Джонатан снял пальто и принял из рук Дориана бокал вина. Сделав глоток и ощутив в горле мягкий полусладкий ожог, он отставил бокал в сторону и заглянул Дориану в глаза.

– Мне хотелось бы знать, что ты имел в виду. – произнес он тихо, и взгляд его сделался совершенно невыносимым для художника. Дориан потер руки, прикасаясь к едва заметному шраму.

– Я не знаю. – вздохнул он, и боль свела его мышцы. – Это сиюминутное предчувствие вспыхнуло, оставив след внутри меня, и тут же пропало.

– Не доверяй предчувствиям, Дориан. Большего обмана и быть не может. – Джонатан в несколько шагов пересек тесную комнатку, рассматривая незаконченные картины на мольбертах. – Ты просто гений. – заключил он, но Дориан едва ли расслышал его слова. Он застыл, опустив голову, и мир исчез для него на мгновение. Его ребра сдавило предчувствием, от которого он не в силах был избавиться.

– Мне кажется отчего-то, что душа моя пронзена насквозь. – Дориан сбросил с себя оцепенение и сделал еще один глоток. – Она разбита на части, и я разрываюсь, не в силах понять, который из этих осколков мне выбрать и поместить в свое сердце. – Джонатан различил на его лице отчаяние, какого еще не видел.

– Я хотел бы помочь тебе, но боюсь, я не имею понятия, как это сделать.

– Я встал на опасный путь, и мой рассудок – я чувствую это, – мой рассудок больше мне не принадлежит.

– Дориан перегнулся через подоконник, всматриваясь в туманную пустоту улиц.

– Так сойди с этого пути. Ищи другую тропу. – Джонатан положил руку на его плечо и заставил отойти от окна. Затворив окно и задернув занавески, он различил смутный силуэт, отразившийся в стеклах.

– Я бы боролся, Джонатан, – Дориан прошелся по комнате, нервно сжимая и разжимая кулаки, – я бы боролся, чтобы сохранить то, что мне дорого, но разве мне дорого хоть что-нибудь? Ничто не имеет цену, когда ты так одинок. И ты, Джонатан, – Дориан встал напротив друга, – знай, если я совершу нечто ужасное, это будет означать, что я осознанно выбрал неверный путь. И тогда тебе придется меня оставить.

– Конечно. – Джонатан опустился на стул, выжидающе наблюдая за движениями художника. – Что-то еще? – спросил он, замечая, что мысль его друга была не закончена.

– Я доверяю тебе, Джонатан. – произнес Дориан, наконец, и это далось ему с большим трудом. – Но не оттого ли, что мне все-равно, кому доверять? – Он поднял на него глаза. Темные, прозрачные, они горели так, словно внутри его зрачков разверзлась огненная бездна. Бездонная пропасть мира его протянулась черной трещиной в его глазах, отражающих свет миллиардами звезд, сверкающих неземными огнями, подобными свечам, зажженным на алтаре.

Джонатан покачал головой, не находя ответа, и Дориан встал у окна, молча всматриваясь в затянутую сумерками каменную стену дома напротив. Единственное окно, слабо освещенное, чуть мерцающее за пеленой вечернего полумрака, притягивало к себе его взгляд. И он забыл о существовании мира, завороженно всматриваясь в трепещущую светом глубину, и осколки души по очереди примеряло его сердце, пока один из них не погрузился в него сквозь силу, наполняя кровь холодом и тьмой.

5

16 октября 1849

Середина октября принесла с собой необычайные для Эдинбурга заморозки и непогоду. Одни холодные беспросветные дни сменялись другими такими же; солнце появлялось редко, и тучи словно застыли на небосклоне неподвижной нефритовой плитой. Холода эти и ненастья были столь необыкновенны, что казались навеянными сверхъестественными и всемогущими силами. Никогда еще осень не навевала столь безумную тревогу и печаль столь всепоглощающую и черную.

Любое неутолимое жизнелюбие настигала порча горькой печали, и человек увядал, что нежный цветок на снегу. Всех и каждого изъедал ледяной огонь безумия и отчаяния, взявшегося из ниоткуда и леденящим своим кипятком затопившим души, разогревшим язвы. Существование превратилось во всепожирающую лихорадку, и каждая человеческая мысль, казалось, была отравлена невероятным по своей силе желанием скорейшей смерти, и едва ли не каждый готов был принять ее, какой бы мучительной она ни была.

Странная энергия витала в воздухе, и люди, особенно наиболее чуткие, с ужасом ощущали прикосновение ее к своему сознанию, ощущали то, как их затягивают в непознаваемые пучины скользкие руки вершащей правосудие смерти. Мир словно бы вычищали от любого проявления чрезмерной силы или же готовили к великому его падению, грандиозному концу. Когда разум человека остывал, когда тело его засыпало, душа видела во снах восстающие со дна тела набравшихся силы демонов земли и руки их, простертые к небу, к богам космоса, к далеким мирам, холодным и обитым железом. Страх и благоговение пробирали человека до костей, и он просыпался в холодном поту и более не желал погружаться в сон, таящий в глубине своей истины столь непостижимо жуткие, что разум отказывался их принимать.

Промозглым вечером того дня Джина сидела на крыльце пансиона и слушала как устроившийся неподалеку уличный музыкант перебирал струны гитары, извлекая из них прекрасные тонкие звуки, окутывающие ее голову подобно туманному облаку. Она наблюдала за тем, как пальцы его перемещаются по грифу, и он, прикрыв веки, тонет в создаваемой им мелодии. Мир удалялся, уступая место мягкой и звонкой музыке, врывающейся в сознание и пробуждающей воспоминания, к которым, быть может, возвращаться хотелось меньше всего, но которые, с тем вместе, были последней надеждой во тьме, что пришла на замену холодному свету.

Джина вспоминала иные песни, из тех, что создавались в ее далеком и закованном во льды мире, где среди заснеженной пустыни возвышались горы, окружавшие первейшее королевство системы, воздвигнутое из железа и камня, белоснежное зимой и бесконечно благоухающее в летнюю пору, когда снега таяли, обнажая плодородные покровы земли, и леса шумели, поддаваясь волнам прохладного ветра. В осенних туманах, когда опускались на покровы листвы первые хлопья снега, в весеннем прозрачном воздухе, когда капли влаги застывали в сумерках и продолжали свой бег с восходом солнца, в нежной зелени короткого лета и вечном полумраке морозной зимы – везде, стоило лишь закрыть глаза, – Джина ощущала мелодию далекой и светлой древности, и аромат ее, сохранившийся в ее легких, и вкус прохладного воздуха, воскресающий на кончике языка.

Она была живой тогда. До тех пор, пока тьма не разорвала пятно света в ее памяти, до тех пор, пока все, что она любила не растворилось в глубинах, из которых нет возврата, там, где открывается путь в Бездну. И единственная одинокая искра надежды – последняя башня – осталась пылать у северного края разверзшейся пропасти.

Джина открыла глаза. Капли дождя застывали на ее лице и губах, и воспоминания о землях в тени далеких звезд не оставляли ее, врываясь в сердце бесконечным болезненным потоком. Она ощутила, как ее голову со всех сторон словно сдавила тяжелая маска, но, прикоснувшись к своему лицу, она различила лишь тепло гладкой кожи под своими пальцами.

Воспоминания стали ее кошмаром. Едва ощутив звук или аромат, напоминавший ей о прошлом, картины прекрасные и ужасающие попеременно восставали перед ее глазами, погружая ее в мир утраченного света и мир, где ее сердцем стала руководить тьма.

Она с горечью привыкала к жизни на грани времени для нее такого же точно чужого, как и тысячелетия назад, когда только обрела она новый дом на Земле, когда тоска по истинному дому была еще так велика, что даже первый для нее восход солнца на этой планете был всего лишь печальным предзнаменованием вечного ее заточения вдали от любимых ею звезд под звездами чужими. И часто глядела она вверх и различала в отдалении, в полупустом и темном небе холодные огни родных планет.

Поджав под себя ноги, Джина дунула в ладони горячим воздухом и подняла глаза кверху, туда, где едва мерцало теплым светом окно Дориана. Как она и ожидала, художник наблюдал за ней. Она откинула капюшон, чтобы он мог ясно различить черты ее бледного лица.

Поднявшись на ноги, она проскользнула в темноту дверного проема, оставляя позади промозглый октябрьский день и запираясь в комнате на чердаке, в той, чье единственное окно глядело прямо на окна Дориана, и попасть откуда к нему можно было перепрыгнув с одного подоконника на другой.

Она встала у окна, различая в отражении стекла собственный силуэт и силуэт Дориана, вырисовывающийся тенью на фоне едва освещенного проема. Джина отворила окно, впуская в комнату морозный воздух, нитями прошедший сквозь мягкие пряди ее волос, и Дориан сделал то же самое, встречаясь с ней лицом к лицу. Стоило им протянуть друг к другу руки, и они наверняка смогли бы соприкоснуться кончиками пальцев.

Бледное лицо Дориана выражало испуг. Он дрожал от пронзительного холода, ворвавшегося под его одежду, и неотрывно следил за Джиной, за неподвижностью ее лица и холодным сиянием глаз.

– Я не ждал тебя, Джина. – произнес он почти шепотом. Он сжал руку, которую та ему поранила, и ощутил легкую отупляющую боль.

– Зато я ждала тебя. – произнесла она тихо, и ветер вскружил ее легкие волосы. – Мне нужно то, что есть в тебе. – она стояла неподвижно, и глаза ее изучали лицо художника так, словно где-то в глубине его зрачков скрывались ответы на все ее вопросы.

– Я понимаю, чего ты от меня ждешь. – голос Дориана стал тверже, но спустя мгновение дрожь вернулась к нему, обращая мягкий и плавный его тон в трепещущий на губах шепот. – Я знаю, что должен решиться.

– Это выход из клетки, Дориан.

– Разве я не свободен? – он склонил голову так, чтобы не встречаться с ее глазами, но ощущал ее неотрывный взгляд на себе.

– Из всех существующих граней свободы я предлагаю тебе наилучшую.

– Почему мне? Чем я обязан быть избранным?

– Неужели ты не чувствуешь сам? Открой глаза, Дориан. Проснись. Начни видеть.

– Это меня уничтожит, не так ли? – Дориан ощутил, как горло его сдавливает боль.

– Боюсь, мне это неизвестно. Но, что бы не ожидало тебя впереди, ты ведь уже решился.

– Решился. – эхом повторил Дориан, встречаясь взглядом с Джиной. – Внутри меня осколки. – добавил он шепотом.

– Поэтому я здесь. – ответила Джина, различая тонким слухом шаги на его лестнице. Она сделала ему знак рукой. – К тебе гость. – произнесла она, и скрылась из виду, исчезая за темными стеклами к глубине своей комнаты. И перед тем, как окончательно раствориться в тенях, она бросила взгляд, от которого кровь в венах Дориана заледенела, и он ощутил, как никогда до этой минуты, что выбор его сделан.

Дориан вздрогнул, когда раздался робкий стук в дверь. Он предполагал, что увидит на пороге высокую фигуру Джонатана, что темные глаза его друга блеснут в темноте, и он состроит гримасу презрительно-дружелюбной ухмылки, бесцеремонно врываясь в его комнату. Он предполагал, что случиться именно так, он даже приготовился пожать ему руку и упрекнуть за этот визит без предупреждения, но, уже приблизившись вплотную к двери, он ощутил, что на лестнице мерно дышит существо слишком нежное, чтобы быть мужчиной, и чистота его души, словно аромат дыхания и тела, ощутима в прохладном воздухе. Это предчувствие насторожило его. Он не помнил, чтобы к нему когда-либо наведывались женщины и, помедлив, приложил ладонь к гладкой поверхности двери. Он чувствовал биение сердца этого существа за тонкой стеной, под белыми покровами человеческой оболочки, он чувствовал его жизнь так, словно она нитями проходила сквозь его собственное тело, чувствовал так, словно сжимал в своих руках эти нити и властен был оборвать эту жизнь лишь разжав ладони.

Стук повторился, и Дориан распахнул дверь, но глаза его были закрыты, и он чувствовал, но не видел ту квинтэссенцию чистоты, что предстала перед ним. Касаясь кончиками пальцев потоков воздуха, он ощущал под ними плавные линии юного лица. И в голове его восстали образы едва ли ему знакомые, но каждая клетка его существа ощущала с ними сильнейшую связь.

Дориан открыл глаза, и свет ослепил его на мгновение. Образ его посетителя собрался воедино, обращаясь из солнечного сияния в человека прекрасного, как холодная тень рассвета, как мерцание первых лучей у алеющего горизонта.

Дориан онемел, обратился в стекло и рассыпался. Он пытался заговорить, но язык его не слушался, он хотел отвести взгляд, но даже и глаза его не повиновались. Он хотел вдохнуть, но воздух застыл, не добравшись до легких. Дориан ощутил, как сознание его держится на краю.

Чувства, вспыхнувшие в его душе, едва ли были из тех, что способен описать человеческий язык. Это были не любовь и не восхищение – ничто из того, что легко объяснить единственным словом. Чувство сложное, походящее на тонкую извечную связь, просачивающуюся сквозь века и пласты памяти, чувство, открывающее новые грани среди познаваемого мира – так могло бы оно быть описано, если бы и эти слова в достаточной мере отражали его космическую суть. Чувство – это понятие не зависело от частоты биения сердца, не вызывало неутихающий восторг, оно билось и растекалось по телу, оно несло в себе знание, высвобождаемое по мере того, как художник погружался в обнажающуюся перед ним тьму.

Но чего он не узнавал сейчас в этом образе, сотканном из частиц чистого света? Как долго не видел он этих глаз, прозрачных и многогранных, как голубые алмазы, и что изменилось и их влажном мерцании?

Дориан ощутил в своих пальцах дрожь. Неясный страх оплел его сердце черной сетью, страх не перед этой красотой, но за нее. И он ощутил силу в своих руках, способную вырвать этот цветок с корнями втоптать его в землю, и кровь, что вырвется из тонких лепестков, станет его спасением. Кем бы ни был послан этот лунный призрак, он чувствовал, что он – мерцающий луч света, сопротивляющийся и противопоставленный его пробуждающейся тьме.

Несмотря на вязкий страх, Дориан был заворожен представшей перед ним красотой, он был заворожен идеалом, который он не мог не запечатлеть на своем холсте, чистотой нежно-ледяного образа, полупрозрачного и мягкого, как шелк.

Он попытался заговорить, но буквы не желали складываться в слова, и, выдыхая, он боялся не удержать этот светлый образ так близко от своей наплывающей со всех сторон тьмы.

– Вы помните меня, мистер МакФарленд? – тихий голос разорвал тишину, нарушаемую до этого мгновения лишь шелестом крови, текущей по венам, и влился в душу художнику, и оплел сердце его смертельной сетью. – Я Кларисса. – если бы свет имел звучание, он пел бы этим голосом. Кларисса коснулась волос, золотыми тончайшими нитями рассыпавшихся по плечам.

– Старшая дочь хозяйки. – выдохнул Дориан.

Они стояли друг напротив друга, разделенные порогом двери, Дориан – в мерцающей полутьме своей комнаты, где ветер, врываясь через открытое окно, задувал последние свечи, Кларисса – в облаке тепла и света, расходящегося волнами от яркого светильника над лестницей. Подол ее легкого платья едва колыхался на сквозняке, и светлые волосы чуть трепетали, поддаваясь потокам ветра. Дориан, облаченный в черное, с темными тяжелыми волосами, гладкими волнами спускающимися по его плечам не выдерживал яркого света, и как мог скрывал в тени глаза, в окружающем мраке приобретшие багровый оттенок.

– Мы не виделись целую вечность, – произнесла Кларисса, пытаясь разглядеть лицо художника в полумраке, – и вот я снова в этом доме, и я зашла, чтобы сказать, как я рада вашему присутствию.

– Я закрою окно. – произнес Дориан тихо и впустил девушку в комнату.

Пока он пытался вырвать занавески из потоков ветра и закрыть окно, Кларисса заново зажгла все свечи и прошлась между мольбертами, разглядывая картины, искаженные пляской теней.

– Я никогда не видела ничего более прекрасного. – ее голос стал теплым, как огонь свечи, и ее бледно-золотые волосы окрасились в алый.

Дориан перестал следить за ее плавными движениями и всматривался в темноту за окном, оставляя за спиной ее свет. Он слышал ее легкие шаги, слышал голос, пронзающий тишину, но все это оставалось за гранью его сознания.

Наконец, он обернулся и предложил Клариссе кресло. Сам он встал напротив с блокнотом в руках и стал водить карандашом по бумаге, легкими движениями перенося на нее образ этого светлого существа. Осторожно выводя тонкие линии, он пытался передать эфемерную красоту ее лица и глубину ее наивного бледного взгляда.

Кларисса сидела молча, и тишина, воцарившаяся вдруг, испугала ее. Она вздрогнула, и Дориан поднял глаза, наблюдая за тем, как мелькают тени на ее коже.

– Это все, что я умею. – произнес он тихо. – Если ты не хочешь, я не буду рисовать.

– Нет, пожалуйста! – Кларисса поднялась на ноги и подошла к нему, чтобы поглядеть на набросок. – Это больше, чем просто я. – произнесла она, проводя пальцем по тонким линиям. – То есть, это больше, чем просто моя оболочка, мистер МакФарленд. – она заглянула в его лицо, бледное и холодное, в попытке встретиться с его взглядом, но Дориан не решался поднять на нее глаза.

Дориан слышал нежный шелест кружевного платья и чувствовал на своей щеке ее прохладное дыхание, и теплота прозрачной руки рядом с его руками проникла куда-то глубоко внутрь его безразличной души, касаясь сердца. Грифель карандаша скрипнул на бумаге и обломился.

Дориан оставил блокнот в руках Клариссы и отступил в тень. Он неотрывно глядел на нее из своего укрытия, недоступный ее взгляду, и изучал ее лицо. Он никогда не видел лица более совершенного в своей мягкости и тонкости черт. Ее кожа словно мерцала изнутри, ее глаза горели аквамариновым пламенем. Он наблюдал за ней до тех пор, пока не раздался стук в дверь, и она едва приотворилась.

– Входите, прошу вас. – произнес Дориан, не оборачиваясь. Он знал, что это вдова пришла за своей дочерью. Она медленно вошла в комнату, оставляя дверь открытой и позволяя свету вливаться в нее, ослепляя мягкое сияние свечей.