Текст книги "Тени звезд"

7

17 октября 1849

Дориан в полнейшем изнеможении вернулся в свою комнату. Тело его горело, ноги казались необыкновенно тяжелыми, и каждая кость в его теле ломилась от боли. Он ощутил себя вдруг древним стариком, которого спустя неделю, проведенную в гробу, заставили ходить. Тяжела была и его голова. Странные мысли стучались в воспаленном мозгу, какая-то неземная тоска стягивала его ребра. Он вспоминал то бледные волосы Клариссы, то горящие глаза Джины, он думал, что было бы, наверняка, прекрасно посидеть за чашечкой чая с милейшей соседкой и ее матерью, но воспоминания о крови, что омыла его руки фонтаном алого огня, вызывали в нем чувство страшного всесильного торжества, счастье немого созерцания. Он ни о чем не жалел, убеждая себя в том, что обязан был испытать восторг и ужас своей первой расправы. Что-то внутри него менялось, расцветало, расправляло крылья, осторожно трепетало и подпевало шипящему голосу, доносящемуся из недр земли.

Дориан не мог спать. Он лежал в постели, не шевелясь, не смыкая глаз, чуть дыша. Он был одновременно подавлен и восхищен, он был напуган, он переживал в себе столько всего несовместимого, что его разрывало на части.

Он глядел на свое отражение в зеркале. Сейчас, в этот ранний тихий первый час рассвета лицо его, бледное, ровное, прекрасное, казалось сотканным руками альвов из шелковых нитей тоньше легчайшей паутины. Свет пронизывал его, опаляя, как легкие пластины воска. Его темные глаза сверкали подобно прозрачным камням, брошенными в талый лед.

Дориана затягивало в зеркальные грани, как в омут. Он читал свою снежную душу в тонких чертах глядящего на него совершенства. И что только в эти мгновения не перешептывалось внутри него: слабость, боль, ненависть или тот острый осколок, что втиснулся в глубокую яму его сознания. Кто-то из собравшихся слуг человеческой души вдруг спросил у него тихо о том, что за миссия его достойна. И Дориан онемел, когда в уме его родился безумный ответ. Но нет, он не назвал его вслух, он не поделился им со своим сердцем. Он мучительно вздохнул, воспаляя горящую кровь, плескавшуюся в голове, и замер, позволяя седому рассвету топить свое лицо в холодных распыленных пластах солнечных лучей.

За окном струился листопад.

В полдень в дверь комнаты постучали. Он встрепенулся и вспомнил, что не держал во рту ни крошки со вчерашнего обеда. Он с трудом поднялся на ноги и добрался до двери. Отворив ее бледной, как плеть опустившейся тут же рукой, он расслабил ноги, соскальзывая на пол по косяку.

– Что случилось, Дориан? – спросил перешагнувший порог Джонатан. Он склонился над его лицом и коснулся холодных пальцев художника, и взял его за руку, пытаясь отогреть. – Выглядишь так, как будто умер позавчера. Я как раз зашел спросить о твоем самочувствии, но его ухудшение налицо. В чем же дело?

– Не мог уснуть этой ночью. – прохрипел художник, лбом упираясь в холодный косяк.

– В таком случае, я настоятельно советую тебе спуститься к обеду. Кстати говоря, одна прекрасная блондинка интересовалась тобой, мистер МакФарленд.

– Кларисса.

– Именно так. Пожалуй, мне следует помочь тебе подняться. – Джонатан обнял Дориана за плечи и помог ему встать. Обессиленный художник, опираясь на друга, вскарабкался на ноги.

– Благодарю, Джонатан. – произнес он необычайно подавленным голосом. – Нам действительно следует спуститься.

– Так не медли, Дориан! – Джонатан выдвинул его на лестницу и легонько подтолкнул. – Не заставляй нас беспокоиться о тебе! Иди!

Дориан чуть было не покатился кубарем вниз. Он обеими руками ухватился за перила и замер, тяжело дыша, прикрыв воспаленные веки, пытаясь восстановить равновесие. Простояв так некоторое время, он понял, что головокружение спало, и приятная прохлада сжала его легкие. Он смог идти.

Джонатан, медленно следовавший за ним, приметил за собой не свойственное ему беспокойство и был крайне удивлен этим. Странное предчувствие оставило отпечаток в его душе – он знал, что волнуется не зря.

Дориан добрался до столовой и остановился в проходе, разглядывая на стене напротив свою недавнюю фреску. Ему вдруг стало спокойно от того, что он нашел ее идеальной. Он помнил, с каким вдохновением писал ее, вкладывая душу самой райской природы в каждый мазок, как боялся нарушить гармонию и величие непостижимого чуда. Он трепетал от восторга, расписывая цветы и деревья, налитые золотом и чернотой. Он поклонялся красоте, которую создал своими руками и мыслью. Как и кровавый портрет на полу гостиной того отдаленного поместья.

– Мистер МакФарленд! – откуда-то вдруг совершенно неожиданно вынырнуло лицо Клариссы. Она была болезненно бледна, изнурена, и тяжело, быстро дышала. Дориан чувствовал, как трепещет ее сердце.

– Я работал всю ночь. – прошептал Дориан, ощущая иглы голода в желудке и тошноту. – Я устал и просто умираю, как хочу есть…

– Проходите! Стол давно накрыт. – Кларисса холодной влажной рукой дотронулась до пальцев художника, но быстро одернула руку, жестом приглашая его проследовать в столовую. Она усадила его за стол и налила горячего чая. Радость блестела в ее прозрачных глазах, цветом напоминающих лед; она с восхищением наблюдала за художником.

Джонатан медленно вошел в столовую и сел подле Клариссы, задумчиво рассматривающей лицо его болезненно бледного друга. Эта молодая леди поражала его своей совершенно нечеловеческой красотой: сплетенная из света и снега, с бледными волосами и ресницами, с кожей, лишенной краски, в белоснежном платье, с тонкими руками и длинными пальцами. Лицо ее скрывалось за маской белизны, но совершенно ясна оставалась его красота. В сумеречном холоде осенних дней Кларисса казалась лучом солнца, пробившимся сквозь тучи.

Он глядел на нее, не отрываясь, и в глазах его все становилось ярче, он мог различить даже малейшее пятнышко тени на ее белоснежном плече, он замечал таинственные изгибы ее побледневших губ, видел нежную дрожь ресниц. Он не мог заставить себя оторваться. Едва ли чувство схожее с этим когда-либо тревожило его сердце. И он готов был убить его в себе, разорвать на части, но отрицать было выше его сил.

После обеда, оставив Клариссу в гостиной, Джонатан и Дориан поднялись в комнату, чтобы поговорить. Джонатан не прочь был бы задержаться внизу, но то, что беспокоило его с первой минуты его сегодняшней встречи с другом более не терпело отлагательств.

Джонатан уселся в кресло, закуривая сигару, и долго глядел в темные глаза художника. На губах его показалась несимметричная ухмылка, от которой ничто и никогда не смогло бы избавить его красивое экзотичное лицо, но быстро сменилась гримасой беспокойства.

– Ты, мой друг, по меньшей мере, сильно взволнован. Более того, я бы без преувеличений мог сказать, что недавно что-то страшно потрясло тебя. – произнес Джонатан, выпуская изо рта дым. – Ты бледен, глаза твои воспалены. Понимаю, ты не спал всю ночь, но по какой причине? Где ты был, Дориан? Точно не писал картины, даже и не пытайся лгать.

– Не спрашивай, умоляю, не спрашивай! – Дориан нервно плеснул себе вина. – Я узнал слишком много и столько же точно увидел. Я впечатлен, но и испуган до полусмерти.

– И не поделишься со мной своими впечатлениями? – горько усмехнулся Джонатан.

– Прости, никак не могу этого сделать. – Дориан глотнул вина, и от алкоголя, как от яда, у него вмиг потемнело в глазах.

– Тогда я расскажу тебе то, что разбудило меня сегодня с восходом солнца. Я расскажу тебе невероятное. Ты можешь не верить мне, но это действительно произошло. – Джонатан нагнулся к Дориану. – Вчера ночью была зверски убита моя богатая молоденькая соседка по имени Марианна Ланвин. – почти прошептал он. – Ее тело покромсали на куски и выложили на полу гостиной ее потрет. Ее собственной плотью, можешь вообразить? Но! Никаких улик, указывающих на преступника, кроме, разве что, вот этой вещицы. – Джонатан вмиг стал серьезным и исподлобья поглядел на Дориана. Он выставил вперед правую руку и разжал кулак. На его смуглой ладони блестела черная запонка. Дориан схватился за рукав своего пиджака, и пальцы его похолодели от ужаса. Джонатан положил улику перед другом и отстранился, вновь набирая в рот дым, пристально глядя в потолок, нахмурив густые брови. – К счастью, я вовремя оказался там. – добавил он.

По спине Дориана пронесся холодок, он побледнел, и волосы его взмокли. Перепутать эту вещь было едва ли возможно: он сам, познавая мастерство ювелира, сделал себе две серебряные запонки с черным камнем, и сам же не так давно продемонстрировал их Джонатану. Они отличались тончайшим узором на металле и небрежным, словно только что вырванным из скальной породы прозрачным камнем, который нарочно лишили огранки и поместили в серебряное гнездо. И там, где ненавязчиво стояла ювелирная проба, можно было различить мельчайшие инициалы мастера.

– Это твое, не так ли? – Джонатан, нервно бросил сигару в пепельницу и вдруг необыкновенно побледнел.

У Дориана уже в который раз потемнело в глазах. Пальцы его свела судорога, но он смог схватить запонку и сжать ее в ладони. Он поспешно спрятал ее в карман и сделал глоток вина. Терпкая горечь иглами разошлась по телу и ударила в мозг.

– Но как она оказалась там? – протянул Джонатан, будто бы обращаясь не к Дориану, а к кому-то третьему, невидимому, замешанному в этой истории.

– Я не знаю… – хрипло прошептал Дориан. – Не знаю…

– Нет! – вдруг вскинулся Джонатан. – Ты знаешь! Ты знаешь, черт возьми! – он ткнул пальцем Дориану в грудь. – Что ты делал там?

– Я не был… там…

– Ты лжешь!

– Я ничего не знаю! – Дориан вжался в кресло. В голове его вертелся жуткий калейдоскоп того, что он увидел этой ночью, того, что он сотворил, того, как вмиг он был сломлен чужой волей. Он помнил кровь на своих руках, кровь на полу и под своими ногами, боль несчастной жертвы и ее предсмертные крики. Он помнил сердце, которое держал в своих руках, бьющееся, живое сердце, и он держал его до тех пор, пока оно не перестало отчаянно трепетать, выжимая из себя соки жизни.

– Дориан! – вскричал Джонатан. – Объясни мне, как это могло оказаться там! Объясни мне! Черт, что за чудовищная улика, Дориан! Что, что ты делал этой ночью? Я не был готов к этому разговору, Дориан, я не собирался повышать на тебя голос, я совершенно забыл о своей находке, но твое болезненное состояние, твое подозрительно болезненное состояние заставило меня вспомнить. Я держал себя в руках, я отвлекся на эту прекрасную леди, я отвлекся на твое недомогание. Но сейчас, сейчас, как ты видишь, я сорвался. Я должен был спросить, я должен был! Ответь мне прямо сейчас, глядя мне в глаза, ответь мне, черт возьми, честно! Что все это значит?

– Ты стал слишком нервным, Джонатан… – пробормотал Дориан. – Что с тобой случилось?

– Я расскажу тебе, что случилось, когда ты объяснишь мне это! – он снова нервно подкурил еще не остывшую сигару.

– Могу уверить тебя в том, что эту вещицу я потерял задолго до вчерашней ночи. Кто знает, быть может лишь волей случая она попала в этот несчастный дом. Кто знает, как? – Дориан запнулся, и Джонатан с сомнением поглядел на него, не выпуская из рук сигары.

– Кто знает, кем был этот убийца и на что он пошел, чтобы отвести от себя подозрения? Как известно, аристократическое общество славится своей жестокой изобретательностью. Уверяю тебя, Джонатан, я не имею никакого отношения к этой трагедии. – краска вернулась к Дориану вместе с враньем, показавшимся ему весьма правдоподобным. Раньше он едва бы осмелился пойти на обман, но сейчас ложь ледяным потоком лилась из его уст, и даже сердце его вторило ей и верило в нее.

Джонатан задумался на секунду. Очевидно, Дориан ему лгал, но он решился ему поверить, решился поверить, чтобы только забыть о своих подозрениях. Он не желал представлять своего друга убийцей.

– А если это сделал ты? – спросил Джонатан, дернув уголками губ, как будто бы пытался улыбнуться через силу. – Что, если ты тот жестокий убийца?

– Я? – Дориан попытался высказать удивление и своим тоном, и мимикой, но, увы, вышло это весьма неуклюже.

– Только представь себе! Невероятно! – Джонатан вдруг оживился. – Кровь, кости, вся эта грязь… Но, где же смысл в этом убийстве? Чего ради совершать подобное?

– Смысл есть. – почти прошептал Дориан, но голос его звучал уверенно и смело. Осторожность покинула его, и он едва не решился после всего признаться в содеянном.

– И в чем он? – глаза Джонатана засияли.

– Поддерживать в себе силы. – прошептал Дориан.

Глаза Джонатана расширились.

– Поддерживать силы? – прошептал он. – Ты говоришь поддерживать силы? – он приподнялся с кресла. Было видно, как носились тяжелые мысли в его голове, мысли перепутанные, неясные. – Признай, ты убил ее!

– Одна улика еще не доказательство преступления. – Дориан исподлобья глядел на Джонатана, и в его глазах рождалась неземная злоба.

– Я промолчу. Улика скрыта. – Джонатан вдруг выпрямился и растрепал взмокшие от волнения волосы. – Ты останешься на свободе. Но я вернусь завтра, и ты расскажешь мне, где и с кем ты провел прошлую ночь. – он направился к двери, но остановился на пороге.

– Дориан, этой улики могло быть более, чем достаточно. Но я верю тебе, и прошу взамен только правды, какой бы она ни была. – Дориан коротко кивнул и долгим взглядом проводил друга, вновь оставаясь в одиночестве, медленно топившем его сознание.

8

17—18 октября 1849

Дориан остался наедине с собой. Он погрузился в молчаливый омут воспоминаний, холодную пустоту сознания, где в безостановочном биении тишины находил свое единственно возможное спокойствие. Странно было подумать, что этот человек только что попрощался с другом, справедливо подозревающим его в убийстве. В мыслях художника не было и капли страха или беспокойства, которым должно было бы быть там. Предавая забвению ужас, стягивающий его вены назад тому несколько мгновений, он погрузился в мысли светлые, где не было места смерти.

Он думал он о том, как необыкновенна луна в летние ночи после жаркого пыльного дня, когда становится она подобной зимнему вечернему солнцу: круглой, однотонно алой, бросающей ледяные оранжевые тени; он вспоминал пласты света, сочившегося сквозь деревья и голубизну источающего жар неба;

Он помнил красное небо ночей со снегопадом и ледяной колючий зимний воздух; нежность первых весенних оттепелей ясно стояла перед его глазами и заполняла сознание светом, а в мозгу раздавалось приятное до боли и знакомое журчание рек. Он видел коричневые скалы осушенного залива перед сморщившимся от тяжести прожитых лет холмом, на котором каменной неприступной громадой осел замок некогда величественный и грозный, а сейчас – охлаждающий кровь тревогой. Он был там однажды, у этого замка, и он не знал даже, что это, и кто в нем жил, и скольких людей погубили там, скольких сбросили вниз в мелкую северную воду и оставили гнить на заточенных вечно беспокойными волнами камнях. И он глядел тогда на этот опустошенный изломленный берег, на черную воду и скользкие камни, на красное дно, и в воображении его рисовались картины страшные и необъяснимые, картины, которых коснулась выдохом своим мечта вечной узницы иных миров – смерти. Зачем он был там, у подножия каменистого холма? Он не знал об этом и сейчас, и в те хмурые дни осени, когда его за руку привела туда мать.

Дориан не думал о смерти. Казалось, он вовсе не был там и не держал за холодную руку Марианну. Казалось, это кто-то другой был на месте убийцы, а он сам оказался лишь наблюдателем, случайно коснувшимся крови. Но в голове его все шептал и бился глухой голос, и утверждал, что кровь на руках теперь не остынет, и ничто не сумеет смыть ее запах с ладоней. Но шепот этот больше не пугал Дориана. Что-то с треском разломилось в нем, что-то хрустнуло и опустилось на дно его сознания. Что – Дориан не знал. Он только чувствовал, как новая идея восстает в нем, поднимается с самых глубин его мыслей – вверх по венам, – и заключает в свои сети все его существо. Это было нечто неясное, скрытое в далекой глубине веков, отряхнувшееся от пепла, подобно восставшему из огня Фениксу, чьи огненные черты еще неясны за клубами черного дыма.

Осенний день был прозрачен и свеж. Из-за туч показалось солнце – после суровых дней тоскливой агонии оно стало наградой живущим за страшную лихорадку минувших ночей. Солнце проникало светом в частицы свежего воздуха, дышащего выдохшимся, давным-давно ушедшим в небытие, дождем. Сухая земля нежилась в долгожданных лучах, пришедших с востока. Небо было удивительно глубоким, однотонно синим, без единого белого размыва облаков. Таким оно может быть только осенью, как только осенью так может быть ясна погода и переменчивы ветра.

Дориан выглянул в окно: тротуар пустовал, и легкий ветерок колыхал занавески приоткрытого окна Джины. Художник стал пристально всматриваться внутрь, пытаясь обнаружить ее в глубине комнаты, но безуспешно. Вероятно, она пропадала вдали от городских стен, где душа ее могла ощутить свободу большую, чем давала ей эта древняя шотландская крепость. Дориан закрыл глаза, и на мгновение ему показалось, что все произошедшее с ним вчерашней ночью было не более чем кошмарным сном. В опровержение этой мысли, он вытащил из кармана запонку с черным камнем, во впадинах которой сохранились еще следы крови.

Занавески в окне напротив дрогнули, и за ними показался темный силуэт. Через несколько вечность тянувшихся мгновений Дориан увидел лицо Джины. Сердце его мучительно вздрогнуло и замерло, язык и губы отказывались слушаться теперь, когда он собирался заговорить. «Что произошло тогда?», – вторило его сознание, но Дориан не находил ответа.

– Ты помнишь смерть? – спросила тихим голосом, едва заглушающим дыхание ветра, Джина.

– Да. – ответил Дориан, сжимая в ладони улику.

– Совсем скоро ты будешь готов. – губы ее едва дрогнули, и нефритовая глубина открылась художнику в ее глазах.

– Если бы я только знал, к чему ты меня готовишь. – почти прошептал он.

– Я бы могла попытаться тебе объяснить, но едва ли ты что-то поймешь. Но ты, кажется, уже чувствуешь… преображение.

– Преображение? Я чувствую лишь лед, тенью обволакивающий мое сердце.

– Тенью. – взгляд Джины стал глубоким и чужим. Она что-то тихо прошептала и замерла, глядя в необозримые дали Вселенной, недоступные для взглядов человеческих. – Тень восстанет, Дориан. – проговорила она, наконец. – И каждый обретет то, что однажды было утрачено.

– Что обрету я?

– Себя, должно быть. – Джина долго всматривалась в его лицо. – Каждый из нас соберет из осколков единое целое. Все, что неизбежно должно случиться, случится сейчас.

– Сейчас?

– Мы ближе, чем когда бы то ни было. И скоро мы вернемся домой. Туда, где мы должны быть, так далеко от этой планеты, как только можно себе вообразить. Туда, где вращаются миры, принадлежащие существам, отличным от людей, отличным даже от меня с тобой. Там, где вокруг неизвестных звезд оборачиваются неизведанные планеты, живые, трепещущие, принадлежащие не нам, но готовые подчиниться. В глубине этих миров мы потеряемся, обретая связь с новыми светилами, и вся наша сила сольется с ними в едином потоке жизни. – она замолчала, опустив глаза, и ветер свежим теплым потоком всколыхнул ее волосы.

– Я готов следовать за тобой, Джина. Я готов помочь тебе, о чем бы ты ни просила. Все, что открылось мне в тени тропы, что ты мне указала, все это спасло меня, вырвало из беспомощного света жизни. – Дориан протянул к ней руки. – Я готов помочь. – повторил он.

– Боюсь, помощь твоя будет лишь в отрешении. Однажды, рано или поздно, ты изберешь иной путь. Наши дороги разминутся, но, поверь, куда бы ты ни пошел, кто бы ни завладел твоим разумом, сила твоя принадлежит мне – я отметила тебя, я тебя нашла. – она улыбнулась печально и задумчиво, и взгляд ее снова стал подобен космосу. – Дождись моего сигнала, Дориан. Очень скоро я вернусь за тобой. – Незаметно и бесшумно она удалилась, и лишь занавески легко всколыхнулись, соприкоснувшись с ней.

Дориан вздохнул. Он долго стоял и ждал, когда же вновь появится мраморное лицо в окне напротив, когда глубокий взгляд пронзит его, а после перелетит через плечо и разобьется о стену. Безуспешно. Джина не появлялась, не мелькал ее силуэт за остывшим стеклом, не перемещался по мерцающей холодным светом комнате. Она словно бы испарилась, словно ее никогда там не было.

Оставив бесполезное ожидание, Дориан сел за мольберт.

Пустой холст быстро покрылся черными угольными линиями, разбросанными небрежно, но в своей совершенной недосказанности формирующими четкие очертания того, что художник собирался изобразить: вид на обшарпанную каменную стену дома напротив с черным пятном окна Джины и мерцающей тенью силуэта в нем.

Прошло не мало времени, прежде, чем Дориан решился отдохнуть.

Он встал, размял затекшие ноги и снова выглянул в окно. В небе седел приближающийся вечер, и огненным дымом расплывались облака. Он тихо вздохнул. Ему показалось, что он даже произнес имя Джины. Возможно, он действительно что-то прошептал, но было ли это действительно ее имя?

Он глядел в пустоту окна напротив, в надежде отыскать мерцающий силуэт в ее чернильной глубине, но лишь после полуночи ледяные синие огни сверкнули в ней, подсвечивая бледное лицо.

– Как только тьма окутывает город, Дориан, осознаешь ли ты, чего не хватает тебе в ее могильном холоде? – спросила Джина, едва представ его взору.

– Боли. – чуть слышно произнес Дориан, и голос его дрогнул, и сам он не поверил, что сказал это.

– Чужой боли. – прошептала Джина, всматриваясь в его лицо.

– И смерти. – Дориан сжал руки в кулаки и замер в томительном ожидании чего-то зловещего, чего жаждало сейчас его сердце, сейчас, когда ночь затмила солнце, когда зло и добродетель соединились под покровами одной сатурновой тени. – Но я не могу, я не должен больше убивать… – вдруг произнес он сдавленно, но воля сердца остужала его голос. В глубине своего сознания он понимал, что не просто может убивать, но жаждет этого. И темные глаза сестры Джонатана, и локоны Марианны были им позабыты, а смертельное очарование их пустых оболочек более не удовлетворяло его.

– Если бы ты только верил собственным словам, – произнесла Джина тихо, – я бы позволила тебе уйти. – она протянула ему руку, освещая синими огнями ночной воздух. – Но ты не веришь.

– Но как долго будет это продолжаться? – Дориан уверенно перескочил на подоконник Джины и встал рядом с ней, с высоты своего роста всматриваясь в ее лицо. Огни на кончиках ее перчатки стали изменять свой цвет с синего на фиолетовый, и с каждой секундой продолжали алеть. Джина сжала руку в кулак, не раскрывая ладони до тех пор, пока цвет их не превратился в багровый.

– Чувствуешь, как близко мои враги? – задала она вопрос Дориану. Кровавый свет заполнил комнату, и Джина коснулась мерцающими огнями руки художника. – Я ощущаю, как близка моя утраченная сила. Ближе, чем когда бы то ни было за все века моего ожидания.

Дориан кончиками пальцев прикоснулся к огням и ощутил их легкую дрожь.

– Я чувствую. – произнес он осторожно, и в алой глубине растеклась поглощающая свет темнота. – Но я чувствую, что они – не моя цель.

– И где тогда твоя? – Джина наблюдала за тем, как пальцы Дориана пронзает багровое сияние.

– Я пока не в силах это постигнуть. Мой ум сейчас похож на бездну хаоса. Единственное, что я понимаю, так это то, что становлюсь иным. Быть может, ощущая себя собой гораздо больше, чем когда бы то ни было в жизни.

– Знаешь, Дориан, как сохраняется тонкий узор кожи рептилий на камне? – прошептала вдруг Джина, встречаясь с ним взглядом. В алом свете его глаза казались эбеново черными, лишенными зрачка. – Исходный материал заменяется камнем, и камень принимает обличье животного, камень становится шкурой.

– Едва ли я тот самый камень. – ответил он ей шепотом.

– Так или иначе, камню требуются тысячелетия, Дориан. Исчезнешь ты или впитаешь в себя иную сущность – подумай. Кто ты в этом пласте времени? Готовый измениться камень или мертвый, отдающий свое тело земле, зверь?

Джина бросила на Дориана странный взгляд, оставшийся ему совершенно неясным. Был ли то намек, упрек или небрежное намерение сказать больше, оборвавшееся, едва начавшись, он не знал. Сейчас, в очередной ночи, он слепо следовал за ней, доверяя ее инстинктам, полагаясь на нее, вверяя ей собственную жизнь, он отдался ей, растворился в ней, как самый покорный ученик в знаниях и силе своего учителя. И ночь вновь поглотила их, провожая в объятия смерти.