Текст книги "Тени звезд"

Тени звезд
Питер Олдридж

© Питер Олдридж, 2017

ISBN 978-5-4485-9372-7

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Часть первая. Дориан

1

Свинцово-графитовые лучи освещали мерцанием комнату, затянутую серым воздухом влажной прохлады. Абрис свечи мерцал тонкими багровыми слоями и терялся в прозрачной холодности тающего воска. Последняя свеча догорала. Несомый ею свет испепелял самого себя в черноте обугленного фитиля и упирался в потолок едва различимой струйкой дыма.

Серая сумрачность утра подползла и окутала забвением остывающий обрубок свечи. Дым развеял ветер добравшийся, наконец, до последней своей жертвы. Свеча издала неслышный стон, и последняя капля жидкого воска застыла в своем стремлении достигнуть корня, мрачно упершегося в кровь. Кровь глянцевыми бликами отражала невесомые частицы света и колебалась, раскачивая на поверхности своей легкие восковые пластинки и дышала в ритме струн, пронизывающих бесконечность Вселенной с ее безостановочно обнажающимися просторами, пыльными и глубокими, обозначающими границы мира своим существованием.

Серебро звенело от стука капель. Осторожно присобранная драпировка, волнами струящаяся по спинке кресла и, стекая вниз, кромкой задевающая половицы, была насквозь пропитана влажными пятнами сандалового цвета. Тонкий шелк едва мерцал, пропуская сквозь себя первые рассветные лучи, и цветом своим напоминал тонкую бледно-розовую с алым полосу, что обозначается бликом на слоистом горизонте.

Шелк едва покрывал тонкой вуалью тело девушки, бессильно раскинувшей в стороны тонкие и бледные, задетые синими пятнами, руки. Два глубоких пореза спекались в кровяную жижу на ее запястьях, и мягко сочилась из них кровь, ниспадая прозрачно-рубиновым потоком в звенящие чаши.

Дориан легкими шагами пересек комнату и остановился у обмякшего тела, обескровленного и остывающего, и склонился над ним так, как склоняются люди у гроба. Взгляд его глаз был холоден, и он чувствовал, как по поверхности его матово темной радужки проскользнул холодок и она (прикосновение этой иллюзии было необъяснимо реальным) затянулась тонким слоем льда. Дориан глядел, не моргая, на губы девушки, едва разомкнутые в странно разочарованной полуулыбке, глядел на дымчатые веки, спавшие сосуды, лишенные всякой краски щеки, и вновь на губы, приобретшие оттенок фиалки. Он моргнул, и лед, обволакивающий его глаза, растаял и коснулся слезой его губ, но Дориан не почувствовал ни вкуса, ни влажного прикосновения. Устало и небрежно он провел рукой по волосам Клариссы, едва задевая пальцами остывшую кожу ее тонкого лица, и безжизненное тело окутала пелена ледяного огня. Волна эта схлынула мгновенно, и от прекраснейшего из созданий, способного существовать на земле, осталась лишь хрупкая статуя из пепла. Бросив на нее последний взгляд – скорее пустой, чем наполненный безразличием, – художник погрузил руку в этот холодный пепел, нарушая равновесие. Статуя рухнула, рассыпавшись по полу пятном графитовой пыли. Так умирали, как говорила когда-то Джина, альвы.

В последний раз кисть прикоснулась к сырому холсту, и, завершив работу, Дориан обратил взгляд к зеркалу. Бесконечная жестокость под бледным щитом пленительной оболочки всколыхнулась и отразилась в глубине его глаз, и границы миров дрогнули, откликаясь ненавистью на безразличие и болью на его молчащее сердце.

….

Дориан – его имя, вопреки ледяному прозрачному облику, звучало, как темное теплое прикосновение отходящего к небу сумрака, как последний дневной жар, всколыхнувшийся и отпрянувший от земли, возвращаясь в объятия ночи. Словно кто-то шептал – и голос его становился полумраком – Дориан.

Дориан – в обрамлении юности он был сама жизнь, кристалл, до поры не ограненный, застывший в бесформенном и магнетическом природном величии в ожидании своего мастера. Он – бесконечно светлая сущность, сравнимая с небом в самом глубоком и бледном его отрезке, непознаваемый и доступный лишь созерцанию призрак в вечном забвении и леденящем сне. Нежный голос его редко тревожил воздух, дыхание едва задевало мельчайшие частицы аромата его кожи. Шаги его были легкими, чуть слышными, и, когда он ступал по дорогам старинного города, под каменными сводами сырых улиц, они терялись в шепоте ветра. И тонкая фигура его пропадала, соединяясь в своей эфемерности с клубами тумана и тонула в клочьях сумерек, разорванных сиянием фонарей.

Мир раскрывался мерцающим куполом над его головой. Звезды казались ему доступными, словно, чтобы коснуться их жара, ему достаточно было протянуть руку. Протянуть руку ладонью вверх – и осколки небесных огней станут осыпаться вниз, опаляя его бледную кожу. Протянуть руку – и миры, скрытые за вечной темнотой времен, отворят перед ним свои двери.

Покорный судьбе и однажды покинувший дом, он предал забвению чувства, способные пробудить дрожь в его сердце, оставил за туманной полосой памяти своих братьев, чьи образы порой врывались в его сознание, но были столь расплывчаты, что едва ли он мог различить и узнать черты некогда дорогих ему лиц в призрачных контурах своих видений.

Его прежняя жизнь потеряла малейшее значение, словно все, что было с нею связано, вырвали из его сердца и втоптали в грязь, уничтожили, оставляя лишь отголоски прежней боли, не достающие до тех уголков души, где оставались чувствительные к прикосновениям вскрытые раны.

Дориан сбежал. Его родители были мертвы или бесследно исчезли в водовороте времени, и светлые лица их стерлись из памяти, оставляя после себя лишь пятна краски: зеленые глаза, золотистые волосы, розовая кожа. Оставляя после себя лишь прикосновения и иллюзию ароматов, они растворились в бледных лучах прошлого.

Дориан покинул все, что было ему дорого, бросив беззаботное существование и окунувшись в свои фантазии, закрывшись меж холодных стен шотландского города.

Остаться одному в мире невообразимо огромном и пустом, где бродят лишь уродливые оболочки, обрекающие на мучительное созерцание ужасов его, беззащитного ребенка, покинутого всеми богами, затерявшегося среди каменных подворотен, было тяжким испытанием, и он выдержал его, едва не переломившись в том месте, где камнем застывало его сердце.

Это было чем-то необъяснимым – его способность выбирать дороги – он видел словно бы сквозь предметы, видел суть их во всех формах и разрозненностях, во всей мере их многослойности, видел пятнами краски, но не той, что наносят обыкновенно на холст, краски иной, если только можно определить столь по-материальному то странное и неизведанное, что представлялось порой его взору, обращенному так глубоко в суть предметов, очертаний их и бытия, что даже мысли поднимались на ступень выше любых существовавших мыслей человеческих.

Он открывал глаза, чтобы видеть мир и переносить на холст его тонкую красоту, подобную эфиру аромата, слои которого способен различить только знаток. Он закрывал глаза, чтобы погружаться в сон, который обещал ему видения, неотличимые от реальности, полные и открытые, растапливающие его душу и разливающие ее в новую форму, как разливают раскаленный металл.

Он желал запечатлеть мир, его дыхание, звук его трепещущего сердца, звук его пробуждения и его заката.

Его пленила чувственная и прозрачная красота природы. Он хотел запечатлеть ранний летний рассвет, преисполненный прелести столь чувственной, что самое воплощение нежности и неосязаемости терялось в нем; он хотел запечатлеть туманные осенние сумерки, полные мнимой тревоги, ползущие дымным облаком по пологу листвы и растворяющиеся в небе низком и тяжелом; его пленило сентябрьское небо столь невыразимо высокое, что глядя внутрь его просторов казалось, будто летишь сквозь него и счастлив, что никогда не увидишь края; его пленили северные фьорды, возвышающиеся из глубин холодного моря; молчащие холмы, неприступные сизые горы, равнины без конца и края ведущие путников своих к погибели, свинцовые скалы и пенные волны, и звездное небо с миллиардами несущихся в неизведанное галактик, и грозные тучи, и безмолвные заводи, и глубина всей ярости погибающего перед рассветом шторма. Порой он чувствовал, как желание изобразить тот мир, что открывался ему во всей своей чистоте и восставал необъятным простором перед его глазами, становилось единственным желанием, повелевающим его сердцем. Оно захватывало его и уничтожало, затягивало в свои пучины и не давало ему покоя. Возводя на месте своей страсти башню величия идеи и неизбежной своей погибели, он оставлял трещины у самого ее основания, и разум его, подвластный разрушению, сдавался, впуская в себя безумство.

Неограненный алмаз, поддавшийся грезам о предназначении своем и о своем грядущем счастье, отдавая душу свою в руки чудовищного ювелира, он заблуждался, полагая, что в бледных пальцах, сжимающих его горло, он сможет найти спасение. Он ошибался, принимая за объятия бессильную дрожь одинокого и жестокого существа, пришедшего за осколком его души, но не ради его спасения.

2

2 октября 1849

Осень расцветала в своем холодном погибающем величии, в туманном и темном октябрьском дне, и ледяной воздух сгущался в облака розоватого тумана, поглощая свет, растворяя в себе любое тепло. Город казался спящим в мертвой тишине, и лишь только капли дождя едва шелестели, разбиваясь вдребезги о землю, сплошь покрытую багрово-золотым ковром, отражающим слабый свет от глянцевой своей поверхности, и поглощающим стелющийся туман.

Дориан, укрывшись от дождя под зонтом, дописывал свою картину. Пальцы его посинели от холода и онемели так, что он едва держал в руках кисть. Холод совершенно лишал его сил, и в какой-то момент он понял, что более не выдержит ни минуты.

– Боги… – прошептал он, кутаясь в пальто. – Это невыносимо! – он вздохнул и огляделся, растирая ладони. Кончики пальцев отчаянно болели, наливаясь кровью, и ему пришлось натянуть на руки перчатки.

Едва почувствовав приближение сумерек, холод ужесточился и, бросая в лицо художника ледяные иглы дождя, проник под его одежду, даже под его кожу, остужая кровь. Дрожь парализовала тело Дориана, и вместе с ней пришло бессильное ощущение того, что за ним наблюдают.

Дориан огляделся в попытках определить, что за силуэты вдалеке скрывает от него туман. И каждая темная точка виделась ему человеком, и в перемещающихся клубах тумана сложно было понять, остается ли эта точка неподвижной или шевелится, подавая признаки жизни.

Он напрягал зрение как только мог, но едва ли это ему помогало, так что, бросив бесполезные поиски призрачного преследователя, Дориан опустился на скамейку, дрожащими руками собирая свои вещи.

Краски осени меркли в преддверии сумерек; багрово-грязным светом мелькал западный угол графитного неба. Было тихо. Так тихо, что казалось, Дориан слышит, как кружат в воздухе его мысли и как кровь течет в его венах – от сердца до кончиков пальцев; так тихо, что моросящий дождь превратился в шепот призраков, беспокойно рассевшихся по черным ветвям. Он ощущал их присутствие среди этой мертвенной тишины, которая, как казалась ему, освещала сырой воздух то фиолетово-алыми, то зеленовато-голубыми лучами, порой и вовсе наполняя мерцающей полутьмой.

Дориан боялся пошевелиться. Он опасался потревожить тишину своим присутствием, даже звуком биения сердца или неосторожным выдохом. Пустота аллеи казалась ему священной. Он завороженно глядел на горько-тоскливую картину смерти некогда цветущей природы и думал, что, наверняка, любая красота прекраснее всего тогда, когда она застывает на пороге гибели.

Он собрал свои вещи и готов был тронуться с места, как в клубах тумана неподалеку обозначился живой силуэт. Он приближался, ступая неслышно, но едва ощутимая резкость в его движениях настораживала, отдавая тревожной болью в виски. Дориан поднялся на ноги, сделал шаг навстречу и замер, различая женский силуэт в легком платье. Дрожь прошла вдоль его позвоночника, и он замер на месте. Не страх парализовал его в тот миг, но легкий толчок в самое сердце, прошедший между его ребер и отозвавшийся в голове. Он замер, различая мягко очерченный профиль на расстоянии вытянутой руки, и обнаженные плечи, острую ключицу, обтянутую смуглой кожей, и светлые пятна рук, едва мерцающие на фоне темного облачения. Он видел глаза этого обернутого в плоть призрака, их непроницаемую темно-янтарную глубину, губы, приобретшие сиреневатый оттенок, даже нити голубых вен, дрожащие под тонкой кожей, скидывая с себя капли дождя.

Происходящее напоминало сон, в котором Дориан не властен был над собственным телом. В бессилии протягивая руки к девушке, он ощущал влечение к ее холодной и пустой смертельной красоте. Дождавшись, пока силуэт ее исчезнет в тумане и сбросив свое оцепенение, он пошел за нею следом, чуть слышно ступая меж багровых пятен листьев. Но едва ли мысли его касались этого обреченного на смерть призрака. Без малейшего сожаления он мог бы наблюдать за ее мучениями, чтобы только впитать в себя предсмертную агонию ее оболочки и перенести ее на окровавленный холст. Он забыл бы цвет ее глаз, едва попрощавшись с ее нежным образом, приобретшим особую притягательность на пороге смерти.

И иная боль отозвалась в его голове пугающим видением. Он обернулся, чтобы убедиться в его нереальности, но каждая частица его крови ощущала присутствие этого существа, этого демона, рождающего в сердце безотчетный страх.

Иная природа его всегда тревожила художника. Он ощущал в том теле частицу чужих звезд, непередаваемую связь с миром, недоступным для человека.

Джина. Это имя звучало в его голове, как звон, как предупреждение. Джина. Так, словно имя ее вытесано из фальшивого камня. Опасность, таившаяся в двух коротких слогах сжимала ему горло. Он всегда задыхался, подчиняясь ее присутствию, и все, что было живого вокруг, склонялось перед смертью, которую она в себе несла.

Кем была она и как появилась – имело ли это значение? Она жила и наблюдала за ним, подобно мучительному демону, прокравшемуся в мозг и просачивающемуся в кровь сквозь тонкие покровы кожи. Она была везде, так, словно этот мир с самого своего рождения принадлежал ей. Дориан желал, чтобы мысли ее ему открылись. Он чувствовал ее так близко, словно их запястья были скованы одной цепью, и она тянула его за собой, но голос ее растворялся, не успевая достигнуть его ушей. Он чувствовал в ней свою гибель или свое спасение (решить он пока не мог), и знал наверняка, куда ведёт дорога, ею избранная: к концу, будь он светлым пятном в клубах тьмы или бесконечной пропастью, искажающей время и пространство своей тяжелой чернотой. И, кем бы ни была она, он точно ощущал, что в ней не существует человека, и, кем бы она ни была, он ощущал, как сила ее присутствия пытается уничтожить человека и в его теле.

Пока он шел сквозь сырую аллею, сумерки сгустились, обращая туман в свое сиреневое густое и холодное дыхание. Полумрак окутал город, и желтые пятна фонарей вспыхнули вдалеке подобно полным лунам, подставляющим один свой округлый бок далеким лучам солнца. И в этом симметричном и немом параде бесконечного количества лун тишина становилась осязаемой. Дориан ощущал ее в своей голове, она едва билась в безразличном холоде, пятнами обозначающимся на коже.

Оказавшись на мостовой, Дориан различил черное пятно кэба у тротуара и несколько темных фигур, движущихся по противоположной стороне улице. До него донесся перестук копыт вдалеке, и он замер, поддаваясь предчувствию. Его вены стянуло приятной болью.

Остановившись, он увидел в разорванном светом полумраке ту фигуру, которую преследовал все это время. Она выросла едва осязаемой тенью посреди мостовой, и стояла лицом к приближающемуся кэбу. Стук копыт становился все громче, и колеса с треском рассекали покровы дождевых капель. Лошади неслись, подгоняемые кнутом, не замечая препятствия на своем пути. С грохотом вырвавшись из тумана, кэб сбил с ног и подмял под себя беззащитное тело.

Треск костей показался Дориану оглушительным. Никогда в жизни он еще не слышал такого ужасающего звука, никогда еще смерть в своей сиюминутной вспышке не разрывалась от него в подобной близости. Тело его оказалось парализованным восторженным страхом. Он не имел сил сдвинуться с места, и только сквозь бледные полосы полумрака наблюдал за тем, как разрастается кровавое пятно и, мешаясь с потоком дождевой воды, растягивается багровыми подтеками по мостовой.

Когда оцепенение отпустило его, он кинулся к телу, касаясь бледно-оливковой кожи и склоняясь над залитым кровью лицом. Он ощутил, как бессильно опускается грудь жертвы, в последний раз мучительно набирая воздух в легкие, и кровь брызнула ему прямо в лицо на выдохе. Он ощутил слабое прикосновение тонких пальцев к своей руке и отшатнулся, различая обнаженные кости под окровавленной оболочкой. Вскочив на ноги, он попятился назад, уступая место другим людям, слетевшимся на смерть и, возможно, преисполненным сострадания.

Он продолжал глядеть на труп без сожаления и боли, так, словно это было мертвое насекомое, заключенное в прозрачную могилу коллекционером. Изломленные тонкие конечности, маска юного лица и глаза, приобретшие мертвенный вельветовый оттенок, и кровь, быстро покидающая тело и растворяющаяся в холодной дождевой воде едва ли вызывали в Дориане тот же благоговейный страх, что высекали они из иных сердец, и он стоял, обезоруженный собственным безразличием, и губы его едва шевелились в попытке облечь его слабые чувства в слова.

Толпа вокруг набухала, как губка, брошенная в воду, и в общем пустом звоне голосов и серых масках тонущих в тумане лиц мелькнула единственная живая тень, показавшаяся Дориану лучом света, разрывающим облака безразличия. Капля крови, скользящая по серому лезвию. Он наблюдал за ним с расстояния, различая выразительные черты тронутого солнцем лица и темные живые глаза, чуть мерцающие в матовом воздухе.

Молодой джентльмен прорвался сквозь толпу и склонился над телом, касаясь кончиками пальцев окровавленного лица. Его смуглая ладонь легла на холодную щеку, и он закрыл глаза, склоняя голову перед безразличием смерти. Его профиль мерцал в каплях дождя, и вода скрывалась с кончиков темных волос, опускаясь на остывшую кожу. Отпрянув, он уступил место полицейскому и растворился в бесцветной массе из людей и тумана.

– Это – зеркало. – Дориан вздрогнул, и холод прошелся по его спине. – Открой глаза, Дориан. Это – зеркало. – художник замер, не в силах повернуть голову. Капли дождя одна за другой стекали по его коже, смывая с лица кровь.

– Отражение чего я могу видеть в нем? – слабо выговорил он.

– Искаженное отражение великой истории. – Дориан повернул голову.

– Джина. – прошептал он, и белое лицо сверкнуло бликом среди темноты. Она молчала, и глаза ее странно сверкали и выражали чувство столь необъяснимо глубокое, что казалось, взгляд их проходил сквозь предметы, сквозь пространство и время, и сосредотачивался на точке столь далекой, что даже и край Вселенной был слишком близок, чтобы привлечь к себе и задержать столь всепронзающий взгляд.

– Джина… – повторил Дориан, глядя в ее глаза. Он различал тепло в холодном их мерцании. Чувство, схожее со страхом встрепенулось в его душе. Он ощутил, как вокруг него сжимается мир, оставляя его в холодной тьме и одиночестве. И Джина – это темное существо, – не желала спасти его и вырвать из мрака, она выжидала той минуты, когда тело его разорвется и трансформируется в то, что она единственно желала в нем видеть.

– Мне нужно было с чего-то начать. – произнесла она, рассматривая лицо художника.

– Ты убила ее? – чуть шевеля губами смог прошептать Дориан. Он оглянулся, чтобы убедиться в том, что слова его не достигли людей.

– Ты причастен. – ответила она чуть слышно, и голос ее потонул в едва ощутимом шелесте дождя. Дориан молчал, и тело его била мелкая дрожь. Он снял перчатку и коснулся обнаженными кончиками пальцев своего лица, стирая с него кровь.

– Как? – с болью выдохнув, удалось произнести художнику. – Я не знаю, кто она, я не знаю. Я не знаю, что ты имеешь в виду. Что ты имеешь в виду? – беспомощно хватая воздух, прошептал он. Он ощутил раскол в своей груди, словно из ребер его выпал осколок и вонзился в его внутренности. Не поддавшись приступу боли, он выпрямился, свысока глядя на Джину.

– Тебе ее жаль? – спросила Джина, касаясь его руки. Дождь смывал кровь с его пальцев, и прозрачно-алые капли собирались в его ладони. Дориан разомкнул губы, наблюдая за тем, как тонкие струйки пара растворяются в воздухе. Он не смог ничего ответить, и Джина настойчиво повторила свой вопрос. Какой-то острый предмет мелькнул в ее руке и оставил след на коже художника.

– Нет. – ответил он. Тяжелые темные волосы прилипли к его лицу и порыв ветра отбросил их назад, обнажая влажную бледную кожу.

Дориан перевел взгляд на толпу и вновь различил среди безразличной, раскачивающейся черными пятнами в тумане, массе выразительное смуглое лицо молодого джентльмена. Он встретился с его глазами, но лишь на мгновение, прежде чем снова потерял его из виду.

– Ее брат. Джонатан. – Джина отступила на шаг, и лицо ее обволокло облако тумана.

– Джина, что я должен сделать? Что я… – Дориан попытался остановить ее, но пальцы его лишь прошли сквозь воздух. Он опустил голову и посмотрел под ноги: кровь подступала к носкам его ботинок. Закрыв глаза на мгновение, он ощутил, как кто-то прикасается к его плечу. Это была не Джина – ее присутствие он ощущал каждой клеткой кожи так, словно стоял у раскаленного очага, – но полицейский, пытавшийся сдвинуть его с места. Поддавшись, он ступил в круг, где шум дождя нарушали людские голоса, и, ослепленный внезапным светом, решился рассказать правду.