Текст книги "Тени звезд"

9

17—18 октября 1849

Стояла глубокая ночь, такая же прозрачная и сухая, как и прошедший день. Листья шелестели в придорожной пыли и завивались в танце прозрачными рваными пластами охры и сепии. Ветер был теплый, будто бы летний, и пахло пылью и сухой корой. Пробираться сквозь дремучий лес под покровом теплой осенней ночи, вдыхая воздух, кристальный, мягкий, ласкающий лицо, было пределом мечтаний любого существа, жаждущего в этот час свободы.

Чувства обострялись под ровным щитом луны, неподвижно застывшем в шелковых складках небосвода, и сердцу казалось, что каждый шаг и каждый вдох – словно походка по берегу, устланному шелками и лепестками несуществующих в вещественном мире цветов, походка по мягкой воде, нагревшейся за день и сейчас теплой, что парное молоко; это словно вдох под водой, когда ты вдруг осознаешь, что не утонешь, что легкие твои полны влаги, но ты чувствуешь себя так же, как и мигающие чешуей рыбы – дома; это – как сон, что подкрадывается в полночь; воздушная волна, что несет тебя в неосязаемом и вечном течении вселенной.

Дориан шел следом за Джиной. Вокруг вырастал густой непроходимый лес: деревья и кустарники стояли, что частокол, и повсюду извивались вьюны и колючие стебли.

Ночь. Сухая и чистая ночь. Дориан часто дышал и пьянел от свежести и переполнявшей его грудь необъяснимой воздушной свободы.

– Там, впереди, есть небольшое затянутое тиной озеро, – говорила Джина, – и нам следует привести туда нашу жертву.

– Где же найти ее в столь поздний час в лесу?

– Через пару миль мы выйдем на дорогу, где экипаж неких Спенсеров столкнулся с поломкой и задержался там на некоторое время. До тех пор, пока к ним не придут на помощь, мы должны выманить младшую дочь – Эмму. И это будет твоей задачей. Запомни: светлые волосы и очки. Да, впрочем, она первая тебя обнаружит. Я буду ждать вас у озера в полумиле к северу. К нему от дороги ведет тропа, следуй по ней.

– Едва ли увести ее оттуда будет так просто, как это звучит из твоих уст. – произнес Дориан, глядя на преобразившееся под луной лицо Джины. Оно словно бы отражало лунный и звездный свет, и Дориан осознал, как никогда прежде, что видит перед собою творение далекого космоса.

– Она последует за тобой, как только почувствует, что ты рядом.

– Почувствует?

– Верь мне и делай, как сказано. – Джина вдруг замерла, указывая Дориану на какое-то движение на открытой поляне впереди них. Там к небу вздымалось пламя и дым от костра. Огонь выхватывал из мрака несколько бледных угловатых лиц, тройку лошадей и громаду экипажа, и тени плясали на них, словно духи зла.

– Подойди ближе, Дориан! – прошептала Джина. – Задержись на мгновение за ее спиной и следуй своей дорогой. Она заметит тебя, не сомневайся! – она исчезла, будто бы превратившись в невидимую лесную нимфу, которую унес за собой вдаль порыв ветра.

Дориан осторожно подкрался к поляне. Он видел мужчин, женщин и детей у костра, различал юные овалы нежных лиц, и разобрал, наконец, в этом множестве Эмму. Юная леди с волнистыми бледно-пшеничными волосами сидела на корнях дерева, читая над лампой. В темноте Дориан сумел разглядеть овал ее лица: маленький, приплюснутый, с впалым подбородком с оттененной ямочкой на нем.

Как только Дориан приблизился к ней, трава зашуршала под его ногами, и теплый сухой ветер своим веянием принес к Эмме тонкий аромат его тела. Она тотчас же обернулась. Силуэт прекрасного мужчины, казавшегося совсем юным в серебристом полумраке полнолуния, волшебно проступал между стволами деревьев и жесткими плетьми ветвей. Эмма отложила книгу в сторону и поднялась на ноги.

Голубое платье тихо зашуршало в тишине осенней ночи, зацепилось за кустарники, но не смогло остановить его обладательницу. Молодая леди осторожно проплыла между деревьями, следуя за тонким силуэтом ведущего ее на смерть художника.

Дориан шел медленно, приостанавливаясь и оглядываясь, чтобы в темноте девушка могла разглядеть его лицо. И она могла. Она шла, будто зачарованная, околдованная его красотой.

В тишине леса Дориан мог различить ее шепот, звук ее тонкого голоса, проходящего острыми иглами сквозь его жилы, и ему отчего-то становилось страшно, и тупая боль разливалась по его телу, отбивала убогий свой ритм по каждой его клетке, по каждой капле крови. Эмма звала его и ускоряла шаг в попытке настичь и убедиться в том, что он – лишь сон, лишь призрак, существующий только в ее сознании.

Когда они оба вышли на мягкий топкий берег пруда, Дориан остановился, и фигуру его, и волосы, и лицо облило тусклое сияние луны. Эмма замерла, онемев на мгновение, и тело ее словно парализовало. Видение, казавшееся ей плодом собственного воображения, возникло перед ней в полнокровном обличье. Она не могла принять этот образ в своей голове, но точно знала одно: даже если он окажется убийцей, даже если решит выпить всю ее кровь до последней капли, смерть эта ей не страшна.

Дориан протянул Эмме руку так, словно приглашал ее на танец. Эмма приблизилась к нему и вложила свою руку в его ладонь. От теплого живого прикосновения, она чуть было не лишилась сознания, но Дориан притянул ее к себе и обнял так, как обнял бы Клариссу, будь она сейчас здесь вместо этой несчастной жертвы.

Дориан стал направлять Эмму к озеру и продолжал вести ее до тех пор, пока оба не оказались в воде по бедра. Эмма даже не успела выдохнуть, как Дориан легко толкнул ее в грудь, и она, ощущая страшную слабость в коленях, сама опрокинулась в воду. Тут же кто-то больно схватил ее за волосы и потянул вниз. Задыхаясь черной тиной и песком, глотая пресную грязную воду, Эмма восторженно глядела на размытую фигуру отрешенно наблюдающего за ее смертью ангела.

Когда Эмма перестала дышать, Джина и Дориан вместе вытащили на берег ее тело и бросили на траву. Джина вложила в руки Дориану нож, но художник отказался от него, различая затопленный у берега ржавый топор. Он взял топор обеими руками и возвысился над трупом девушки.

Его сознание затуманилось, и в полусне-полубреду он различал лишь гулкие удары и трек костей. Его руки касались плоти, и он ощущал, как нежна снимаемая им с конечностей кожа, и как прекрасно тепло стекающей по ней крови. Он припал губами к ране и ощутил полусоленый металлический вкус.

Он отнял лицо от растерзанного тела, и по подбородку его и щекам заструилась кровь. И его окровавленные руки продолжили создавать скульптуру из изломанных останков. Он ясно ощутил тьму в этой плоти, ясно ощутил всю силу, исходящую от тела, которое он со всем изяществом превращал в искусство, и едва ли мог он сейчас определить черту, отделяющую жуткое проклятие убитой от проклятия Джины и его самого.

Дориан очнулся на траве в предрассветной мгле, когда сквозь частокол леса уже видны были тонкие всполохи зарождающегося рассвета. Он сел и бросил взгляд на спокойное озеро, посреди которого на наскоро сколоченном плоту возвышалась статуя. Прекрасные формы, прекрасные очертания. Едва ли в них кто-то различил бы с первого взгляда труп, изящно вывернутый, освежеванный, заново обтянутый кожей. Это была дивная лилия, кувшинка, зависшая в стоячей воде, белоснежная, совершенная. У него по коже пробежали мурашки, и он содрогнулся одновременно от ужаса и восхищения.

– Должен признать, я испытываю страх. – произнес Дориан. Джина села рядом с ним и посмотрела ему в глаза.

– Мне тоже было страшно вначале пути, Дориан. – призналась она.

– И каким же было твое начало? Где ты сделала первый шаг?

– Первый шаг? – Джина задумалась, и в глазах ее отразилась печаль гораздо более глубокая, чем была доступна человеку. – Я родилась давным-давно на заре холодного мира, когда под едва отступившими льдами расцветали холмы. Я родилась и впитала в себя природу: аромат ее, бледный цвет и холод, и белые хлопья снега, что устилали в тот час долины. – Джина окинула взором все небо, разглядывая звезды, что пустили свет свой достигнуть Земли. – То было раннее белое утро… – прошептала она. – Но то, что было далее, я вспоминать не стану, иначе великая боль, что запечатана в глубине моей души вместе с осколками памяти вырвется на свободу и опять и опять будет губить меня, вгрызаясь в самые корни моего существования. – она произнесла это и замолкла на мгновение. Память ее все же обратилась к тому невообразимо далекому времени, когда она появилась на свет. Эпоха Рассвета заступала на смену вечному полумраку, Элиндорин рос, великий язык распространялся изящной вязью по мирам, и гармония царила там, где позже, после мучительной борьбы и хаоса, пустота несуществования заняла свое место.

– Кого ты убила в первый раз? – прервал ее воспоминания Дориан.

– То была величайшая месть невиновному. Тебе не дано понять цену моих жертв. Сейчас слишком рано говорить об этом.

– Скажи мне хотя бы, что за истину обо мне ты скрываешь? Почему, почему ты не можешь раскрыть все карты прямо сейчас? – Дориан придвинулся к Джине медленно и с опаской.

– Ответ – лишь черта. – произнесла она тихим, но грозным голосом и поглядела в его темные глаза. – Переступить его – вот, что важно.

И Дориан не нашел в себе силы перечить. Оба они замолчали и несколько секунд неотрывно глядели друг на друга. Один за другим, они молча поднялись на ноги и скрылись под тенью леса.

10

18 октября 1849

Опять изнеможение, усталость и боль избороздили тело Дориана. Он с какой-то особенной мукой бросил взгляд на свое отражение и словно бы утонул в нем. Быть может, это была иллюзия, порожденная усталым мозгом художника, но ему показалось на миг, что глаза его стали так же демонически сверкать, как и у Джины.

Дориан рухнул в постель. Сны уже ютились в его воспаленном мозгу, в сердце трепетало несчастье. Он глубоко вздохнул, потом громко выдохнул и повернулся на спину. Он с не свойственным его натуре страхом вспоминал лицо девушки под водой.

Он вспоминал, медленно и неизбежно погружаясь в беспокойный сон, о том, как однажды утром, едва первые лучи солнца осветили землю, его собственное сердце замерло, околдованное дыханием смерти. Задолго до того, как чужая кровь оживила его, застывшего в болезненном полусне, он столкнулся с утратой, сломившей его. Едва ли он мог вспомнить, как много лет прошло с тех пор, но стоило ему закрыть глаза, как ясным полусветом восставало в его памяти утро, когда осознание одиночества ворвалось в его сердце болью, и мир, огромный и опустошенный, открылся ему во всем своем безразличии. Он помнил осколки, детали: капли воды на бледно восковой коже, кровь, запятнавшая грубое дерево, кровь под копытами лошадей, лучи солнца на влажных локонах, обрывки платья, теплое прикосновение хрупкого существа к его рукам и прозрачные глаза хризолитового цвета.

В полдень в комнату Дориана вломился Джонатан, но поведение его отличалось от того, что привык наблюдать художник. Джонатан был не в себе: определенно сильное чувство не давало ему покоя, и были ли то тревожащие его опасения за судьбу переступившего черту закона друга или иной, свойственный человеку недуг, Дориан не знал.

Болезненное состояние Джонатана не удивило художника: он чувствовал, что преображение его неизбежно, так же, как и его собственное, и отличие его лишь в направлении к свету, а не к холодному мраку неизвестности. В явлении той смерти, что положила начало отсчета всему, Джонатан и Дориан сделали шаги в разном направлении и пропасть между ними росла с каждым днем, обнажая темную сторону одного из них и скрытый до поры свет другого.

Дориан поглядел на друга каким-то необыкновенным взглядом, взглядом измученным и горьким, растворяющим и угнетающим. Что-то страшное творилось в его голове и пульсировало в висках, и извивалось в сердце. Он неловко поднялся из-за мольберта, за которым сидел, в экстазе неясных, будто бы задернутых тенетами, мыслей.

– Что произошло, Джонатан? – спросил Дориан с легкой апатией в остывшем голосе. – Без предупреждения, как и всегда. – добавил он, разминая ноги.

– Явился за твоими объяснениями. – Джонатан занял место в кресле, но мысли его не принадлежали ни этой комнате, ни художнику.

– Не верю, что только за этим. – отозвался Дориан. Он пристально всматривался в лицо друга, находя его мысль недосказанной.

– Не буду лгать, – Джонатан сжал в зубах сигару, – что есть и иная причина моего визита. Я пришел сюда в попытке встретить твою прекрасную соседку.

– Клариссу? – в глазах Дориана сверкнула блеклая искра, он будто бы заново вспоминал ее имя и ее образ. Холодок пробежал по его спине, и он нахмурился на минуту, вскоре, однако, лицо его снова стало спокойным, и даже в сердце едва ли что-то шевелилось.

– О да, именно ее. Сказать по правде, я с самого начала был очарован ей, и хотел бы поблагодарить тебя. Ведь, если бы не ты, наша встреча могла и не состояться. – он выпустил изо рта облако дыма, из-за которого не мог видеть лица художника, тщетно пытавшегося изобразить на своем лице улыбку. – Не сомневайся, Дориан, я перед тобой в долгу.

– Не смею сомневаться. – уверил его художник и заглянул в глубину его глаз, на что Джонатан отозвался лишь легкой улыбкой.

Но не прошло и мгновения, как он внезапно помрачнел и остановил на Дориане взгляд своих непроницаемо темных глаз. Он поправил упавшую на лоб темную волнистую прядь и, оставив сигару тихо тлеть в пепельнице, сложил руки на груди.

Оба замолчали, и в то время, когда Джонатан готовился задать терзающий его вопрос, перед глазами Дориана все плескался тихий прилив лесного озера и будто бы в полете развевающиеся шелка тонкого голубого платья и волны бледно-пшеничных волос.

– Теперь вернемся к делу. – произнес Джонатан твердо.

– Если это так необходимо. – ответил Дориан, принимая оборонительную позицию. Он сел напротив друга и долго смотрел ему в глаза.

– Что ты делал там в ту ночь? И как ты туда попал?

– Тебе ли не знать, что я там делал. – произнёс Дориан, сжав руки в кулаки. – Все более, чем однозначно.

– Так значит, ты все же убил человека? – Джонатан побледнел, и конечности его похолодели. – Дориан, я не могу в это поверить. – прошептал он.

– Меня направили, мне указали путь. Я был орудием в руках мастера. – голос Дориана дрожал, и он отчаянно пытался заставить себя замолчать. – И я был не один, Джонатан, я был не одинок в этом кровопролитии.

– Кто был с тобой? – мышцы Джонатана напряглись, и он в любую минуту готов был кинуться прочь.

– Мой наставник.

– Кто? – повторил свой вопрос Джонатан.

– Мне не известно ее настоящее имя.

– Ее?

– Она отлична от нас, от всех нас. Ей принадлежат миры, но только не этот – здесь она лишь задержавшийся гость. – голос Дориана упал до болезненного шепота. – Сверхъестественная сила живет в ее душе. Она порой говорит о других планетах, о мирах незнакомых мне и невообразимо далеких так, словно бы видит их перед собою постоянно, будто бы следит за тем, как прорастает в далеких и недоступных землях трава по весне и увядает с наступлением осени. Она руководит мной, она ведет меня.

– Но куда она тебя ведет? – Джонатан поднялся на ноги. – Дориан, я не могу принять этого, я не могу… Нет… – он замолчал на секунду, – нет, но я… не чувствую страха. Словно это проходит сквозь меня, понимаешь? Я слушаю тебя, но сознание мое не принимает происходящее за реальность.

– Поверь мне. – прошептал Дориан и приблизился к другу. – И обещай, что не предашь меня. – он коснулся его плеча. – Ведь мне придется продолжать. Мне придется. Мне придется… – и он сжал руки в кулаки и почувствовал, как черная сеть оплетает его сердце, и оно бьется в ней, что пойманная птица.

– Где ты был этой ночью, Дориан? – спросил Джонатан, ощущая дыхание художника на своей щеке.

– Я убивал. – прошептал Дориан ему на ухо, и снова тонкие струи небесно-голубого шелка затрепетали перед его глазами.

Джонатан попятился к двери. Дориан не пытался его остановить и лишь наблюдал, как тот дрожащими руками застегивает пуговицы на пальто.

– Я не предам тебя. – произнес Джонатан на прощание. – Ты важен мне, Дориан, и что бы ты ни совершил, я буду на твоей стороне.

– Боюсь, что ты уже на противоположной. – Дориан стоял неподвижно, окруженный дымом от тлеющей в пепельнице сигары. – Но ты – единственная нить, что связывает меня с миром, Джонатан. Останься со мной, я не прошу о большем. Я хочу видеть тебя в этом пятне света, наблюдать за тобой из тени своей вечной ночи.

– Я останусь. – произнес в ответ Джонатан, повернувшись к художнику спиной, перед тем, как исчезнуть за дверью. – До тех пор, пока ты меня не уничтожишь, я обещаю, что буду с тобой.

11

18—19 октября 1849

Лишь только ночь коснулась воздуха, Дориан оставил тщетные попытки уснуть и выглянул на улицу. Седые сумерки бледным саваном накрыли старинный город и шелестели мелкой дрожью моросящего дождя, серебристо-ледяного и скользкого. Дождь затопил липкой слякотью подворотни, осушенные днем, прожурчавшим накануне, затопил бульвары и каскадами обрушивался вниз с ветхих крыш, просачивался сквозь штукатурку, и струящаяся по стенам плесень получала теперь свою обыкновенную подпитку.

Дориан устроился за мольбертом, и на голову его попадала морось, источавшая затхлый запах чердака. Он дрожал от холода, пробирающего его до мозга костей, холода, врывавшегося в окно с брызгами, затапливающими потрескавшийся, некогда плохо выкрашенный подоконник, на котором с трудом умещалось три горшка с какими-то иссохшими растениями.

Небо страдало. Дориан всегда, глядя на дождь, воображал себе слезы обожженных в своем полете к земле и падении существ иных, далеких миров, несчастных, искалеченных, отрекшихся от дома либо же, как когда-то Джина, навеки утративших его не по своей воле.

Он видел их слезы спустя века после их пребывания в недрах чужой планеты, он видел их лица некогда обгорелые, теперь же свинцово-серые и холодные что надгробные плиты; он видел тела их скользкие и ядовитые, и глаза, сверкающие фосфорными пластинами, и волосы, вьющиеся мокрыми косами. Он видел шрамы, кровоточащие на спинах белоснежных, он видел отраву, плещущуюся в зрачках, и на губах капли пламенеющей крови. Во тьме сидели создания эти, в сырой могильной тьме, где фосфорическое сияние разлагающихся тел заменяет небо и лучи солнца, где кровь и плоть человеческая – единственная пища. Он видел грань отчаяния и злобы, он видел мольбу в этих взглядах и клятву жестокой расправы над вышним миром. Он видел… Яснее нельзя было увидеть и облака в летний полдень, яснее нельзя было увидеть и капли крови на собственных руках.

Нареченные демонами изгнанники далеких звезд вырывались из его души, нареченные демонами пели свои песни, непонятные для простых смертных, устрашающие их, на языках древних и позабытых. Странники и посланники иных миров разжигали огни в своей новой обители и стучались в умы сумасшедших и рождали все самое безумное и самое прекрасное, что могло только иметь место в летописях человека.

Дориан скинул замасленное полотнище с недавно начатой работы и приготовил краски. Он сел и продолжил писать, перенося на холст знакомые ровные линии тусклого пейзажа за окном. Он осознал вдруг, что эта работа вызывает в нем необъяснимый восторг и чувство абсолютного удовлетворения, и оттого кисть еще быстрее забегала по поверхности холста.

Чувство совершенно необыкновенное захлестнуло Дориана, и он ощутил, как тонет в нем, захлебываясь его холодной горечью. Он мог бы назвать его вдохновением, если бы вся сила этого чувства могла уместиться в это безликое слово. Чувство это было сравнимо с необозримым, таинственным и черным космосом, блистающим, холодным, огнедышащим и живым, казалось бы бездыханным, но столь подвижным и изменчивым, что самое время не может угнаться за ним.

Дориан быстро, на одном дыхании завершил картину. Она получилась столь живой, что сам реальный пейзаж померк, заслоненный ее светом. Широкие ставни окон белели во мраке, что слоновая кость, и отблески света, льющегося от оставленной на окне полуживой свечи казались подвижными, и струи дождя дышали влагой небесного кладбища и будто бы скользили настоящими каплями по холсту, и видим был и ощутим терпкий холод осенних сумерек, и трагичная романтика зависла в легком воздухе, что кинжал над головой.

Сливовый цвет ночи встречался с изумрудом плесени в свете свечи, и сатурново серые капли дождя дрожали на подоконнике. Смешиваясь с чем-то багрово-лиловым, оранжевым и синим, за занавесками тенью размывался силуэт – порождение ночи, сотканный из тьмы и дождя, и казался он призраком, не угомонившимся в своей могиле, пробудившимся покойником.

Дориан глядел на свою картину и с изумлением обнаруживал, что она совершенна. Но спустя несколько долгих минут любования творением собственных рук, художник замер и пальцы его похолодели.

Он ощутил вязкие узлы страха в своих венах и в полнейшем изумлении впился глазами в картину. Недочет или изъян? Он не мог сейчас вспомнить этих слов. Он только содрогался от охватившего его отчаяния, лишая себя последних сил. И в своей бесконечной боли случайный взгляд его упал на две черные капсулы, чье содержимое напоминало о тех убийствах, что совершил художник, направляемый рукой Джины. И в ту самую секунду, когда взгляд его столкнулся с поглощающей любой свет матовой поверхностью капсулы, дрожь пробежала по позвоночнику Дориана, отзываясь болью между суставами.

Дориан прижал руки к груди и стал считать удары сердца. В темных глазах сузился зрачок, и огненная бездна открылась вокруг него; все его существо словно окутали языки пламени. Тело его сковали болевые спазмы, и смятые, поверженные, истоптанные, сжатые мысли упали бесформенными комками на дно сознания и памяти. Что уголь стал его мозг, и ничего в нем не имело возможности пошевелиться.

Художника бросило в жар; сердце заколотилось точно заведенный механизм, и бой его прерывался и сопровождался судорожным всхлипыванием легких, которым то не хватало кислорода, то было невозможно впитать в себя весь направляемый в них воздух.

Когда боль отступила, Дориан встряхнул головой, оперся руками на подоконник, и в свинцово-могильном свете мерцающих нитей дождя разглядел восковые очертания бледного лица Джины. Она глядела на него пряча посеревшие глаза в струях ливня, в бушующих фонтанах воды, вырывающихся их прорванных водосточных труб. Она была прекрасна во всей своей осенней горечи и с духами весны, спрятавшимися в ее волосах; она предзнаменовала начало неизбежного поражения, начало новой жизни после смерти, и смерти, вечно отсекающей отростки любого нового, что имеет силы пробиваться сквозь покровы сердца и сердечной боли.

– Я увидел. – прошептал Дориан и поглядел на Джину. Сквозь шум дождя она различила его шепот и, кажется, уголки ее губ чуть дрогнули в улыбке.

– Увидел или думаешь, что можешь увидеть? – взгляд Джины стал страшен, и самый блеск свечи померк пред ним.

– Я точно знаю, точно знаю, что увидел… – произнес Дориан холодно и тихо, но запнулся и стал судорожно глотать мокрый воздух.

– Ты знаешь, кто я? – тихо спросила Джина, и звуки ливня заглушили ее слова.

– Я вижу только то, что ты сама не знаешь правды.

– Я думаю, что знаю, но, вероятнее всего, я ошибаюсь во всех своих догадках. Если это то, что ты хотел сказать…

– Нет. – Дориан оборвал ее, протягивая к ней руки. – Нет. – повторил он.

– Что тогда? – алые огни сверкнули на ее перчатке, и она легко перемахнула на подоконник художника.

– Я попытаюсь угадать. – прошептал он, обхватив ее запястье.

– Эту правду я раскрою без твоего вмешательства.

– Значит, я тебе не за этим? – Дориан все крепче сжимал ее запястье в попытке ощутить биение ее пульса под своими пальцами.

– Теперь ты знаешь, на что ты способен? – спросила Джина, не отнимая своей руки.

– Если только в этом мое предназначение, то я его разгадал. – прошептал Дориан в ответ.

– Боюсь, это лишь малая часть твоего могущества, волей случая открывшаяся тебе. – огни на перчатке медленно погасли, и в комнате воцарился мрак.

– Позволь мне взять каплю твоей крови. – Дориан, наконец, нащупал пульс под тонкой кожей запястья Джины.

– Моей крови? – голос Джины зазвенел тончайшими пластами стали, и Дориану показалось, что каждый из сотни таких пластов прошел сквозь каждую клетку его тела. – Моей крови? – повторила она свой вопрос.

– Ты привела меня к этому. – Дориан расслабил пальцы, почти теряя ее пульс и оставляя лишь ощущение тепла в своей ладони. – Я должен знать, что моя догадка истинна.

– Я позволю тебе, Дориан. Ради твоего возрождения. – Джина закатила рукава и сняла перчатки, обнажая тонкую кожу запястьев, в которую врезались тонкими вечными шрамами следы прошлых битв. Дориан вздрогнул и замер, сжимая между пальцев тонкое лезвие. Он не решался сделать надрез.

– Быстрее, Дориан. – прошептала Джина, и в совершенном мраке художник увидел, как сверкают ее глаза, и ощутил, услышал, как болезненно бьется в груди ее сердце. Он ощутил, как содрогается воздух от ее недоступных ему страданий и гнева. И страдания эти были холодны, они были душераздирающими, они были страшны, но при этом безмолвны, и это гнетущее безмолвие сотрясало фундамент вселенной и самые ступени запредельных миров.

Но прошло мгновение, и гнев Джины утих. Взгляд ее стал пустым, радужка побелела и практически слилась с белком, разве что сияющая полоска цвета помогала различить ее в этих глазах, в глазах, где дно свое обнажала пустыня, отравляющая жаром своим и безводностью даже скорпиона. Пусты и ядовиты, и черны, что обугленные останки, стали ее зрачки, и замерла в них боль, что сродни сумасшествию, и горечь, что сродни пустоте. Кровь будто бы покинула ее тело, и вены – тонкие нити жизни – сжались, и лицо ее стало что гипсовая маска греческого бога, а тело – мраморное изваяние.

Джина чуть дышала, а сердце ее как будто и вовсе остановилось. Она замерла, и дрожь пробежала по кончикам ее белых пальцев. Сейчас, как никогда раньше, Джина – завернутая в полотно мистического тумана статуя, – показалась Дориану истерзанной веками душой, которая уже прожила тысячи жизней до его рождения и столько же точно после.

– Возьми то, что нужно. – прошептала она. – Но знай, что я чувствую, как теперь, достигнув первого призрачного рубежа, ощутив свою власть, ты отдаляешься от меня. Но знай, Дориан, знай, что пока ты все еще единственный, на кого я могу рассчитывать.

Дориан легко сжал руку Джины и склонился к ее лицу. В первый раз он ощутил, что и в ней есть осколок слабости.

– Я твой друг. – произнес он шепотом. – Я помогу тебе, я тебя спасу.

Джина не ответила, она подняла глаза и в смятении уставилась в неопределенную точку за спиной художника, будто бы буравила взглядом грань столетий и рисовала путь обратно, в свой далекий дом, где она потеряла все, что только может питать и заставлять биться сердце живого существа.

– Тебе нужна кровь. – прошептала она, чуть шевеля губами. – Возьми.

Дориан сжал лезвие между пальцами и коснулся им тонкой бледной кожи на запястье Джины, погружая его в плоть и проводя ровную линию параллельно линии вен. После того, как он отнял лезвие, тонкий порез не кровоточил, и лишь спустя несколько долгих мгновений из раны вырвался густой поток, наполняя до краев прозрачную колбу, которая позже была скрыта в холодной черной капсуле.

– Я не чувствую боли, лишь лед… коснувшийся внутренностей… коснувшийся души… – бессильно произнесла Джина, когда Дориан закончил, и вокруг ее глаз расплылась сеть почерневших капилляров. – Джина повернулась к нему спиной, и по бледной ее руке продолжала струиться бесконечным потоком кровь. – Мне пора идти, Дориан, но знай, что ничто не завершено. Твое сегодняшнее преображение – только начало. Открой глаза, и ты увидишь, как велика твоя власть. Ты научился видеть, Дориан. Но сила твоя вернется лишь тогда, когда ты назовешь имя.

– Имя? – переспросил Дориан.

– Имя. – повторила она и перемахнула на свой подоконник, скрывшись в мерцающей полутьме за еле колышущимися занавесками.