Текст книги "Тени звезд"

5

18 октября 1864

Едва мерцающий полусвет превратился в монотонную серую массу холодного воздуха, и дождевая тяжесть утреннего неба, ненадолго уступившая место солнцу, вновь зависла над городом. Улицы еще были пусты, темны окна, и неприветливо, уныло трещали и скрипели ставни и распылялась крошка опавшей, примятой к земле листвы.

Двое путников шли по пустым переулкам, и город сжимал их со всех сторон своими тяжелыми стенами, и ветер свистел, покачивая ставни, и заползал сквозь щели в темные, затопленные сновидениями, комнаты.

Сердце города участило свой бой: чем выше поднималось за тенью туч солнце, тем сильнее ощущалось дыхание жизни, пробуждающейся за непроницаемыми стенами домов. И Джина ненавидела эту жизнь так же сильно, как и любила ее. Она прислушивалась к ней, к каждому ее движению, но ей казалась странной сама возможность существования, ей казалось непостижимым то, как в течение времени каждое существующее тело менялось и развивалось, и увядало, проходя с каждой новой секундой сотни стадий метаморфоза и, вкупе со сложным своим сознанием, создавало неповторимый осколок вселенной. Во всех своих гранях существование представлялось Джине ошибкой и величайшей абсурдностью, и каждая жизнь, какой бы она ни была – бессмысленной шуткой, неостановимым процессом поглощения, содержимым времени, которое, однако, единственно определяло саму его суть.

Джеймс дрожал, и холод стальным обручем сковывал его голову, и мокрые волосы прилипали к лицу. Он вел Джину тем же путем, какой вот уже который раз избирал для своих прогулок. Напрягая память, он пытался воссоздать в памяти смутные очертания бледного силуэта на плоту, и каждый раз возвращался к своему видению, и на душе его было неспокойно, и все его существо жаждало вернуться к озеру, чтобы закончить то, что он начал.

– Моя гостиница. – объявил Джеймс, когда путники остановились у здания старого пансионата. – Я даже и не знаю, как мне тебя благодарить. – он протянул Джине дрожащую руку, и та крепко пожала ее, обжигая теплом его ледяные пальцы.

– У тебя будет шанс меня отблагодарить, если до того момента ты не сочтешь эту благодарность лишней. – Джина заглянула в его глаза в попытке прочитать те мысли, что в единственное мгновение пронеслись в его голове. Дрожь пробежала по спине Джеймса, и он отступил на шаг, сдаваясь под ее взглядом.

– Ты вытянула меня из мрака, подобно альву, протянувшему руку оступившемуся. – произнес он тихо.

– Альву? – Джина странно посмотрела на него, и во взгляде ее он почувствовал осуждение и насмешку. – Чем же я тебе напоминаю осколок льда?

– Ты знаешь, я имел в виду не это. – холод пробирал Джеймса до костей, и оттого тело его содрогалось, придавая болезненность его и без того жалкому виду.

– Сердца альвов не принадлежат ни этой планете, ни этим людям. – Джина рассматривала лицо Джеймса в попытке проникнуть взглядом под его кожу, так, словно искала внутри него то, чего никак не могла уловить на поверхности. – Единственное, к чему они стремятся – это возвращение домой. Они – не более, чем бледный и матовый лед, тонкая пленка чистоты, скрывающая под собой пустоты.

– Значит, моей единственной надеждой все это время был лед? – Джеймс опустил глаза, и боль разлилась по его замерзшему телу.

– Когда наступают холода, ты можешь по нему идти. Только не пытайся растопить его теплом своего тела, иначе он поглотит тебя, и ты уйдешь под воду. – Джина прикоснулась кончиками пальцев к груди Джеймса, ощущая биение его сердца под тонкой оболочкой плоти.

– Я хочу знать, кто ты. – прошептала она. – Но не могу дотянуться до истины. Нити правды ускользают из моих рук.

– И что ты видишь? Что-то ведь ты видишь во мне?

– Да. – Джина отстранилась, отодвигаясь в тень. – Но я боюсь, что ошибаюсь.

– Не уходи. – Джеймс протянул руку вслед за тенью, и пальцы его скрылись в пласте полумрака. – Мы встретимся еще, ведь так? – спросил он, наблюдая за тем, как Джина медленно уходит прочь.

– Я сама тебя найду. – ответила она и скрылась в бесконечных каменных гранях переулка.

Джеймс, содрогаясь от холода, вернулся в свой номер и закутался в одеяло с головой, отчаянно пытаясь согреться, и тело его источало болезненный жар, и в какой-то момент он осознал, что бредит. Слабость разлилась по его конечностям вместе с ощущением тепла, вплетенным в одно полотно с горечью. Он глядел в потолок, и губы его шевелились, но он не слышал собственных слов. Ледяная вода снова и снова смыкалась над его головой и призраки тьмы кружили над ним, и он различал, как они шепчут ему на ухо его имя, и новая волна боли парализовала его конечности.

Не в силах более принимать свою жизнь, Джеймс с содроганием подумал о смерти: он знал, что, как только сердце его остановится, его тут же затащат в самые глубокие подземелья и будут до бесконечности рвать на части, доставляя боль, едва ли с чем-либо сравнимую. Он чем-то мешал им, тем белокожим призракам, прекрасным демонам и странным и грозным древним существам, о которых так часто вели разговоры его тюремщики. Они точили его кости, обжигали его плоть и упивались кровью, беспощадно рвали кожу и пронзали насквозь каждую частицу его истерзанного тела. И Джина знала об их существовании, но скрывалась ли она от них или же вела охоту – это оставалось пока не ясным, но сомнений в том, что это были и ее враги, у Джеймса не оставалось.

Он явно ощущал незримую связь с Джиной, такую, словно бесконечные века соединяли их, но необозримая пропасть длиной в тысячелетия разорвала однажды цепи, которыми они были друг к другу прикованы. Он ощущал ее как нечто близкое его душе, как часть собственных запертых воспоминаний, как часть его ушедшей в небытие жизни. И если она ощущает его так же, как он ощущает ее, то здесь не может быть ошибки.

В попытке на время выкинуть из головы образ Джины, Джеймс закрывал глаза и обращался с мольбой к далеким и недоступным звездам, и мерцание их отвечало ему тихо на древнем языке, и порой казалось ему, будто словам его внимают с сожалением, с сочувствием, и кто-то простирает к нему руки и снимает прикосновением света его извечную боль. Но он был не в их власти. Силы, что скрывались в недрах земли, были ближе к нему, чем спасение, и только они и могли управлять им. И, покорно склонившись перед властью извечной боли, он оставлял борьбу, не в силах сопротивляться. И если для него сейчас существовало спасение, то скрывалось оно в глазах спасшего его от чернильных призраков демона.

6

18—19 октября 1864

Ночь изливала тьму свою сквозь струи ледяного ливня, но вся эта влага лишь успокаивала больное сердце и разгоряченный разум. Город дышал терпким холодом и пропадал в мерцающих струнах серебра, соединяющих землю и ночное небо и вплетающихся в мостовую, подобно тончайшей призрачной пряже. Шелест ливня убаюкивал улицы, и свет быстро погасал в окнах, так, словно ливень тушил лампы, с порывами ветра врываясь в дома.

Джеймс, не имея сил сомкнуть веки, выбрался на улицу. Его тревожило странное ощущение того, что он проходит эту историю по второму кругу, и, в привычке своей отдаляясь от города, он последовал знакомым путем к поместью Ланвин, чтобы найти на этот раз то, что упустил в прошлый.

Картина постепенно складывалась перед его глазами. Он ясно видел начало всего и логическое его завершение, но боялся принять правду, поддаваясь собственной слабости. Он закрывал глаза, чтобы не видеть, чтобы не думать и не замечать. Ответ был у него прямо перед глазами, но он повернулся к нему спиной и ощущал на своем затылке его дыхание, но не оборачивался и глядел в темноту.

Катастрофа неумолимо надвигалась на него – он чувствовал это сердцем, хоть и не мог пока понять, отчего в его голове стучится мысль о том, что все происходящее с ним – начало его неминуемой гибели. Он каждый раз закрывал глаза и видел кровь, струящуюся по белой коже. Мысли об этих убийствах мешали ему дышать.

Он тряхнул головой, ощущая, как вода затекает ему за воротник, и решительно зашагал по улице, направляясь к поместью. Он что-то упустил там, сбежав из темной обители страха, что-то значимое настолько, что, открой он это сразу, и картина смертей сложилась бы перед его глазами.

В какую-то секунду Джеймс осознал, что имя убийцы мало его интересует. Что он в действительности желал узнать, так это то, какое отношение он сам имеет к происходящему. Он желал знать, как и зачем были убиты эти люди, но не задавался более вопросом, что за существо способно на такое. Его первоначальная цель расплылась в метаморфозе, принимая новое обличье. И все силы Джеймса были направлены сейчас на то, чтобы воссоздать момент преступления и погрузиться в его кровавую глубину, и увидеть то, что возможно было увидеть лишь касаясь пальцами остывающей плоти.

И память его разрывалась, и в глубинах ее восставали холодные образы прошлого, сокрытого за непроницаемыми пластами времени, но картина не складывалась, как бы Джеймс ни пытался припомнить хоть малейшее событие, малейшее ощущение – мозг его мог возвратить ему память только тогда, когда сталкивался с чем-то, что имело место в его прошлой жизни, то есть в жизни до последнего рождения, до его назначения на должность, до начала его нескончаемых мучений. Но это было так ничтожно, так мало, так смутно и неразборчиво, что Джеймс впадал в глубочайшее отчаяние.

Он знал, он ясно представлял то, что сейчас ему предстояло найти. Всего один лишь знак способен раскрыть перед ним двери, ведущие в глубины тайны, где сможет он отыскать ответы на любые свои вопросы.

Он шел в мрачном диалоге с самим собой, и слова его души были черны, как дым, что оставляют после себя демоны. Но что-то ядовитым светом просачивалось в эти звуки хриплого говора, и нежность в своем первозданном обличье возникала среди серной пустыни, среди редких лживых огней, ведущих путника на гибель.

Прошлой своей дорогой Джеймс добрался до поместья Ланвин и проник в молчаливый сад. Дождь не стихал и с неистовой силой хлестал по вымощенным камнем тропинкам и обливал путника, остужая его кожу, но Джеймс не чувствовал холода: ночь в своем черном облачении проникала теплом внутрь его тела, и сердце его билось быстрее, подогретое ею. И кровь его стремительно растекалась по венам, достигала горячим касанием конечностей и вновь собиралась в сердце, не давая кончикам пальцев остыть, поддавшись воле холодного ливня. И капли застывали на коже Джеймса, пропадали в сети его рыжеватых волос и задерживались слезами на ресницах.

Джеймс достиг перекрестка аллей и остановился, рассматривая возвышающийся перед ним старый тис. Он приложил ладонь к поверхности дерева, где в бороздах коры струилась дождевая вода, и почувствовал словно бы его живое дыхание. Он словно бы ощутил, как внутри древнего ствола трепещет горячая жизнь. Но сколько бы он ни приглядывался, сколько бы ни всматривался в трещины и вмятины, нигде не было видно метки, которую он надеялся обнаружить. Он осмотрел корни дерева подобные вздувшимся венам, в надежде хоть что-нибудь отыскать, но напрасно. В голову ему пришла мысль о том, что если знак и существует, то он надежно спрятан от чужих глаз. Наверняка причина тому одна: обнаружить его мог лишь тот, кому он предназначался. Не теряя надежды, Джеймс направился в пустующий дом, чтобы проведать комнату жертвы.

Темнота в самом омерзительном своем обличье прокралась в это необитаемое жилище, и в каждый угол она протянула свои щупальца, и крыльями своими задернула потолки, и воем своим отравила тишину. Она казалась дотла выгоревшим в пламени демоном, и безжалостно топила в своем удущающем аромате все, что вставало на ее пути. Она оплетала пылью запекшуюся кровь и протекала внутри нее мертвыми нитями, и заколачивала в гробы каждую частицу всякого вещества.

Дом казался мрачнее склепа, как будто бы он был обиталищем всех мстительных, не нашедших покоя душ, и все ужаснейшие воспоминания оживали в его непроницаемой темноте.

Джеймс двигался в непроглядной тени, пока не наткнулся на лампу. Тогда он зажег ее и приглушенным пламенем стал освещать лестницу, старясь не угодить в ловушку. Он прошел по второму этажу, осматривая комнаты, и наконец обнаружил нужную: ставни в ней были плотно заперты, и дух смерти витал в каждом ее уголке, и в нос его, смешиваясь с ароматами духов и благовоний, ударил запах тления.

Джеймс затворил за собой дверь, открыл ставни, чтобы свет луны помог ему лучше осмотреться, и стал тщательно перебирать вещи убитой, дабы отыскать хоть малейшую царапинку, проливающую свет на правду. Он выдвигал шкафы, переворачивал мебель, обшаривал углы, и так до тех пор, пока мутные лучи рассвета не обожгли немым теплом его кожу.

Обессилев совершенно, он присел на кровать и стал наблюдать за тем, как солнце обагряет небо и пепельные тучи и сизые облака застывают в расцвете безмолвия и растекаются фантасмагорическими образами по небосклону. Потеряв всякую надежду что-либо найти и не получив подтверждения своей теории, Джеймс уставился на носки своих ботинок и не отрываясь глядел на них в течение нескольких минут.

В последней надежде, он обвел взглядом всю комнату, и вдруг замер в неожиданном ликовании, с сильно бьющимся сердцем, наблюдая за тем, как тусклый свет выжигает на тончайшей ткани одного из платьев убитой простой рунический символ, чей вид вмиг заставил душу Джеймса трепетать от безотчетного ужаса.

Он приблизился и коснулся этого символа, и словно ток прошел от кончиков его пальцев по венам до солнечного сплетения. Вытащив нож, Джеймс отрезал кусок ткани с символом и разместил его на ладони.

Тонкие линии, подсвечиваемые солнцем, обжигали его кожу, но он глядел, не в силах оторваться, и в каждом простом изгибе читал летопись веков. Он видел этот символ раньше, он знал его так, словно тот был выжжен у него на стенках сосудов, вырезан прямо в сердце, но значение его и имя стерлись из его памяти.

Спрятав обрывок платья в кармане, Джеймс поспешил покинуть дом и отправиться к озеру в надежде и там обнаружить подсказку. Но, стоило ему только распахнуть дверь, ведущую на задний двор, как перед ним из молочно-бледного утреннего полумрака возникла фигура Джины. Джеймс застыл на пороге, встретившись с ее спокойным холодным взглядом, и слова застряли у него в горле, не в силах сорваться с губ. Но Джина молчала, не требуя объяснений. Она повернулась к нему спиной, и он, спрыгнув со ступеней, поспешил за ней в глубину сада, где волнистая тропа вела вглубь черного и прозрачного осеннего леса, выросшего готическим витражом перед ними.

Завороженно глядел Джеймс на то, с какой грустью Джина рассматривала каждый матовый пласт, образованный мутными лучами солнца, и каждое облако, плывущее над сводами леса, и как в зрачках ее отражались скрещенные ветви, рубленые бликами.

Джина вела его за собой до самого озера, и, дойдя, остановилась, глядя на спокойную водную гладь, туда, где качался на плоту все еще никем не обнаруженный труп. То, что это произведение, эту лилию из человеческих останков, еще не нашли, было едва ли возможно объяснить, но, вероятно, Джина хорошо позаботилась о том, чтобы найден труп был тогда и только тогда, когда ей самой это понадобится.

– Мне кажется, ты хотел именно сюда. – произнесла она.

– Все так, – кивнул Джеймс в замешательстве, – но я не думаю, что мне стоит делать в твоем присутствии то, зачем я собирался прийти.

– Делай. – голос Джины прозвучал властно и холодно, но ни один мускул не дрогнул на ее лице, и глаза ее остались так же глубоки в своем спокойствии.

– Мне нужна ее одежда. – Джеймс поглядел на мокрую бесформенную массу ткани, прибитую к берегу и некогда служившую платьем.

Он выудил останки одежды из воды, и, спустя некоторое время, на обрывке ткани под лучами солнца обозначился все тот же простой символ, изгибы которого заставляли сердце Джеймса трепетать.

– Каковы твои выводы? – спросила Джина осторожно. Она стояла за спиной Джеймса и чувствовала, как тело его содрогается каждый раз, когда пальцы касаются тонких выжженных линий.

– Я только не понимаю, зачем. – ответил он, спустя минуту. – Зачем они были убиты?

Его волнение, еще недавно бушевавшее в сердце, обратилось в секунду смертельной тоской. Что делать дальше, он не знал. Растерянный, держащий в своих руках еще часть мозаики, знавший наверняка, кто совершил убийство (едва ли он признавался в этом даже самому себе, но нет никаких сомнений в том, что он это знал), но решительно не понимающий, зачем. Зачем?

– Ты все еще можешь уйти и более не возвращаться, – прошептала над его ухом Джина, – но если не пожелаешь, то позже придется убегать. – ее голос звучал мягко, и слова ее не были угрозой. Она с нежностью, на какую только была способна, давала ему иллюзию шанса на спасение.

– Я чувствую, что должен остаться. Это не простые слова. Знаешь, я чувствую себя так, словно врастаю в эту землю, словно тут мой конец и тут я начинался. Словно это место – сердце зверя, и я кровь в этом сердце, я – частица жизни могучего существа. Поток несет меня, тянет за собой. Мне нет дороги назад. Я либо достигну своей цели, либо умру по дороге к ней.

– Когда передо мной стоял такой же выбор, я тебя понимала. Сейчас же я говорю тебе: это безумие. Тебе лучше отступить, вырваться из этого потока крови. Но если ты останешься, я приму это решение. Но если ты останешься, едва ли смерть обойдет тебя. – ее слова были правдой. Она желала, чтобы он знал, ради чего остается с нею.

– Не имеет никакого значения, чем закончится для меня эта битва, будь она лишь пятном на истории жизни или предвестником великого конца. Я останусь здесь. Я не желаю сражаться, быть может, но я обязан, я должен – в этом весь я, я – орудие чужих помыслов, будь они белы, как слепые лучи солнца, или черны, как скважина в земле.

Джина вздохнула, и взгляд ее смягчился и изливал теперь лишь только скорбную грусть, как мраморное изваяние у кладбищенских ворот.

– Сломленный ангел, одиноко бредущий меж чужих звезд, под чужими звездами. Если только мне удастся спасти тебя, я спасу. – но боль в ее сердце твердила совсем иное.

– Но кто же ты, кто ты такая и как звучит твое истинное имя?

– Едва ли я в силах признаться в этом сейчас, когда под нами и внутри нас, и вокруг нас сжимается сердце зверя. – и перед глазами ее промелькнула тень великого города, ушедшего во тьму холодного несуществования.

– Я тебя узнаю. – заверил ее Джеймс. – Все, в чем есть частица тебя, откроется мне однажды.

– Боюсь, только в смерти ты увидишь мое истинное лицо.

– Должно быть, в тот миг я различу и собственные очертания.

Дрожь прошла по телу Джины от этих слов, и взгляд ее упал куда-то в вековую глубь. Она побледнела, и холодная сырая тоска подступила к ее горлу. Джеймсу же показалось, будто Джина на секунду унеслась мыслями куда-то так далеко, что не расслышала его заверения, так далеко, что мерцание солнца сделалось глуше, словно бы целый мир приблизился к вечной темноте вселенной, оторвавшись от своей орбиты.

– Что… что ты помнишь, Джеймс? – спросила вдруг Джина, изгоняя из разума вспышку боли.

Стоило воспоминаниям о далеком доме промелькнуть перед ее глазами, как она вновь ощутила с ним тонкую незримую связь, такую, какую она ощущала с богами, когда внимала их речам или же сама говорила с ними.

– Я помню очень мало. Точнее… я помню достаточно, да… достаточно для одной жизни. – Джеймс в бессилии опустил руки, потупив взгляд.

– Мне жаль, что я не могу тебе помочь. Не смею даже попытаться. Все, что я чувствую… то, что я чувствую, а именно эта нить, стягивающая наши души, она так тонка, она привязана к особым, далеким, безумным воспоминаниям. Я следую ее путем, чтобы вернуть то, что однажды было у меня отнято. И я живу воспоминаниями о тех днях, когда для меня еще не было слишком поздно все исправить.

– Пусть те воспоминания будут светом в тебе.

– Светом? Во мне никогда не было света. Я слишком темна даже для твоего понимания темноты, а ведь ты привык жить в ней лишь с тусклым огоньком, обжигающим руки и бросающим ледяные блики на стены твоей темницы. А я давно должна была обратиться в камень за все, что совершила. За каждый свой шаг. За самую вероятность своего пробуждения.

– Боюсь, кем бы ты ни была, чем бы ты ни была, что бы ни сделала, мне не выпутаться из твоих сетей. Я застрял в липкой паутине, и яд проник в мою кровь, и более я не в силах пошевелиться. Мне не сбежать. – он приблизился к Джине, и она опустила голову, возводя границу между собой и той слабостью, что рождало в ее сердце каждое движение этого существа, но даже сквозь невидимый, но плотный барьер проникало тепло человеческого тела. И все пленило ее в этот миг, от теплой гладкости кожи до движения позвонков и мускулов, от звука крови, текущей по венам, до их голубых нитей, протянувшихся под тонкой полупрозрачной оболочкой.

– Сломленный, обессиливший странник. – прошептала Джина, не поднимая головы. – В этом наше сходство. Мы не знаем своего места и отказались от собственного имени.

Оба долго еще стояли неподвижно, что изваяния, что скалы, скрещенные ветром, что замерзающие стебли, не прогибаемые холодом, что два иссушенных цветка, черпающих силы друг у друга, но давно потерявших корни в бесплодной земле.

– Произнеси свое имя. – потребовала вдруг Джина голосом холодным, как заледенелая сталь.

– Имя? – Джеймс вздрогнул, и вены его стянуло болью. Память его восстала и сдавила горло своими исущенными пальцами.

– Назови мне имя, данное тебе при последнем рождении. – отстранившись от него попросила Джина, и в глазах ее холодом проявилась кровавая глубина.

Джеймс беспомощно взирал на нее с минуту, а потом, в бессилии опустив руки, чуть приоткрыв рот, весь белый, как иней, чуть слышно произнес:

– Джаред. – и тысячи игл вонзились разом в его голову, разрывая оковы памяти, и тело его онемело от боли, и каждый нерв закровоточил. – Джаред. – повторил он шепотом, и каждая частица его тела сжалась, и кровь прилила к сердцу, лишая его кожу краски.

– Джаред. – эхом прошептала Джина. – Я знаю, к чему была вся эта ложь. Но не нужно более. Раз ты явился в этот город и сделал свой шаг навстречу этой смерти, ты должен был предполагать, что тебе придется принять отказ от рабского прошлого, соединяясь с реальностью собственной жизни. – она подняла голову, рассматривая его лицо так, словно видела его в первый раз. – Я вижу в твоих глазах отражение далеких звезд. – произнесла она, глядя в глубокие глаза, зеленые с карим.

Ресницы Джареда дрогнули, но он не отвел взгляда. Зрачки его сузились от лучей солнца, вычерчивающих целый мир в каскадах его радужки. Он прикоснулся холодными пальцами к пальцам Джины, впитывая ее спокойное тепло. Душа его раскрылась, и он впервые за долгое время ощутил себя собой. В попытках обмануть непостижимое существо он не смог одержать победу, и, сдавшись собственному поражению, решился следовать до конца за своим спасителем. Не получив ответа на свое прикосновение, он отступил на шаг, и, спустя мгновение, тихо, чуть слышно ступая, путники скрылись среди деревьев, чтобы более никогда не вернуться к холодному тенистому, отмеченному кровью водоему в сердце вечного леса.