Автор книги: Питер Скотт-Морган
Жанр: Медицина, Наука и Образование
Возрастные ограничения: +16
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 2 (всего у книги 20 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]
Удовольствие
Я достал из портфеля бутерброды, подготовил перо и каллиграфическим почерком тщательно вывел несколько слов комментария к крохотной, высотой едва ли в полсантиметра, картинке, которую сразу и не разглядеть было на полотнище плотной бумаги ручной работы, метр на полтора.
– Очень красиво! – сказал кто-то за моей спиной.
Конечно, это был Ларри Фиш, один из учителей искусств: лет сорока, подтянутый, неженатый. Я подозревал, что он гей.
– Побоялся шуметь, пока ты писал. Но мне интересно, что это за «Пламя Аналакса» такое?
Гей или не гей, он умел хранить секреты, поэтому я ответил правду:
– Именно там лорд Авалон влюбился в Рейлана.
– А Рейлан – это ведь ты? Я верно помню?
– Вроде того…
Все оказалось очень сложно. Три года назад я начал создавать мир, сказочную вселенную, основные события в которой разворачивались в королевстве Салании. Я придумал для нее карты, бесчисленные народы и их культуры, языки и алфавиты, письменность и руны. В четырнадцать я почти все летние каникулы провел за разработкой и изготовлением саланийской арфы – она и сейчас занимает почетное место в моем кабинете. Но самое главное – я сочинил мифы, саги и баллады. Я обожал Толкина, но в свои истории о героях и магии всегда вплетал важную любовную линию двух мужчин. В реальном мире не было ролевых моделей страстной, драматичной и романтичной любви между мужчинами – и я решил исправить это, создав их здесь.
Лежащая на столе великолепная карта, выполненная в духе средневекового фантазийного манускрипта, отражала каждое место, каждую историю, приходившую мне в голову. Все названия что-нибудь значили. У каждого персонажа была биография. И все те долгие месяцы, пока я это записывал, мистер Фиш расспрашивал меня обо всех любопытных словах, которые привлекали его внимание. Он уже знал, что я ассоциирую себя со светловолосым учеником чародея по имени Рейлан, выслушивал бесконечные истории о нем и о лорде Авалоне (похожем на кельта), но сегодня я впервые произнес это вслух: они были влюблены. Я рассказал ему о церемонии, на которой герои признались друг другу в своих чувствах перед всем двором, а потом поцеловались на глазах у собравшейся публики – и с того момента в любом уголке королевства их официально считали супругами.
Мистер Фиш выслушал это не моргнув глазом.
– Ты никогда не пойдешь за толпой, – мягко произнес он. – Помню, как сказал тебе это на вручении школьной награды по искусству, тебе тогда было девять. До сих пор жалею, что ты не выбрал искусство профильным выпускным предметом.
Мы уже обсуждали это год назад, когда мне пришлось выбирать три профильные специальности для изучения в шестом классе.
– Даже литература… бог ты мой, – мистер Фишер снова сел на любимого конька. – В мире искусства ты нашел бы истинное счастье. Ты мог бы стать писателем. Или… – он умолк, будто пораженный новой идеей, – актером! Мистер Роджерс до сих пор в восторге от того, как ты справился с ролью Джона де Стогэмбера. Каждый вечер отыгрывать эмоциональный срыв…
– Я просто рыдал на публику. Младенец бы справился.
– Думаю, в следующем году он сделает тебя звездой спектакля, – подытожил мистер Фиш и тут же неожиданно добавил: – А еще ты мог бы стать режиссером в кино, на телевидении, где угодно. – На его лице одновременно читались раздражение, смущение и сострадание. – Тебе так подходит.
Его гримаса призвана скрыть истинное значение этих слов.
Думаю, я понял, что он имеет в виду, но предпочел сделать вид, будто мы продолжаем обсуждать исключительно мой выбор профильных предметов.
– Я знаю. Театр мне нравится. И я с радостью бы выбрал специализацию в английском и искусстве. И в географии. И в истории. Я уже говорил вам: у меня постоянно такое чувство, будто я родился не в свое время. Леонардо да Винчи не приходилось выбирать между наукой и искусством! Мне больно было останавливаться только на математике, физике и химии. Даже биологию не удалось добавить, а ведь без нее можно ставить крест на карьере в медицине.
– Мне просто кажется, в искусстве ты встретил бы больше людей, которые… – мистер Фиш говорил медленно, тщательно выбирая слова, – думают так же, как ты.
– Но я всегда грезил наукой, всегда. К семи годам цитировал уравнение общей теории относительности Эйнштейна, потому что мне нравилось, как оно звучит.
– Прости…
– Это формула из релятивистской физики, описывающая замедление времени пропорционально скорости передвижения, – я заметил, что он все еще не понимает. – Вот смотрите, если бы я улетел с Земли на ракете, чтобы вернуться обратно через год, совершив полный круг, и первые шесть месяцев ускорялся так же, как предметы, падающие на землю, а потом решил вернуться и сбрасывал скорость каждый раз на ту же величину, к моему возвращению все мои друзья уже умерли бы, ведь на Земле за это время проходит сто лет. Это как магия. Только действует в реальном мире. Мне именно это в науке и нравится: ты можешь что-то объяснить, но магия от этого не исчезает.
– Я об этом и говорю, Питер! Ты выбрал науку, но гораздо увереннее чувствуешь себя на территории любви, магии, всего, что противоположно науке!
– Так в том и суть: я не думаю, что противоположно. Просто разные точки зрения на одно и то же.
Молчание. Мистер Фиш, кажется, признал собственное поражение и теперь решил сформулировать свое заботливое предостережение более прямо:
– Ты ведь понимаешь, что мало кто смотрит на мир так же…
Я не смог решить, как ответить на это заявление и чем оно было – наблюдением, одобрением, критикой?
– Ну и ладно. Я все равно придумал простой способ распознать своих, когда их встречу. Он называется «Камелотское тестирование».
Мистер Фиш поднял брови в немом «продолжай, пожалуйста».
– Итак, представьте, что можете стать кем угодно в Камелоте. Кого вы выберете? Артура? Ланселота?
– Полагаю, большинство людей выбирает Артура?
– Возможно. Но правильный ответ – Мерлин.
Мистер Фиш медленно улыбнулся.
– Хорошо, кажется, я понял. Просто хотел окончательно убедиться. И, кстати, – он опустил взгляд на часы, – не должен ли ты сейчас быть на соревнованиях колледжей?
– Вот черт!
– Спокойно, спокойно. Беги давай.
Подхватив портфель, я с энтузиазмом устремился навстречу тому, что и по сей день, почти полвека спустя, остается самым травмирующим эпизодом в моей жизни.
Раз в год между всеми шестью колледжами проводили турнир по фехтованию. Он должен был вот-вот начаться, а я – в нем участвовать. К сожалению, несмотря на это, на мне все еще была форма.
Бегом примчавшись в уже практически пустую раздевалку фехтовального зала, я стащил со стеллажа сумку с амуницией и начал переодеваться.
– Искусно опаздываем, я смотрю, – с приветственной улыбкой заметил Энтони, как всегда, немного желчно.
– Если я хочу вывести Николсона из игры, все средства хороши!
Энтони коренастый, на год меня старше, учится в другом колледже, родители венгры (мама была в Освенциме), равнодушен к науке, собирается стать юристом, не слишком увлечен фехтованием, встречается сразу с двумя девушками. Мой лучший друг. Каким-то чудом мы сошлись. К тому же Энтони – великолепный пародист.
– Скотт! – так он изображал, довольно гротескно, декана нашего колледжа, которого мы оба презирали. – Опять опоздал! Позор, позор, позор колледжа, школы, всего мира!
Мы оба сложились пополам от смеха. Я уже застегивал последние пуговицы на белом костюме для фехтования.
– Все в порядке?
Энтони окинул меня быстрым взглядом.
– Дивное видение в белом, – заключил он. – Удачи!
– Николсона мне не побить, но хотя бы постараюсь не выставить себя идиотом…
Схватив маску и рапиру, я выбежал в зал.
Спустя почти два часа я оказался в финале, напротив меня – Николсон: на год старше, лучший фехтовальщик школы. Рапирой он владеет увереннее меня, но фехтмейстеры разводили нас в предыдущих спаррингах – только поэтому я и забрался так высоко в таблице.
Как выяснилось, я в тот день был на коне, а вот Николсон оказался не в лучшей форме. У обоих было касание шеи, так что первый, кто уколет противника, сразу же выигрывал. Я ждал в конце дорожки, тяжело дыша и сняв маску, чтобы успеть передохнуть между подходами. Еще я пытался думать. Николсон распознавал все трюки в моем арсенале. Он был быстрее, умнее и опытнее. Я не сомневался, что он достанет меня первым.
Глубоко вздохнув, я попытался успокоиться. Думай! Если разобраться, фехтование – это как игра в шахматы, только на большой скорости. Для победы нужно только убрать с пути клинок соперника на время, достаточное для удара. Парирование – выпад. И способов парировать всего два: либо отбить оружие противника в сторону, либо закрутить и увести подальше. Одна проблема: противник, конечно, тоже это знает и всячески препятствует всему, что ты делаешь. Николсон двигался очень быстро. Как же его перехитрить?
И вдруг я осознал паттерн, по которому мой соперник двигается в бою. Когда мы начинали тур, атаки Николсона казались случайными. Но позже, под моим напором, он начал реагировать инстинктивно и, кажется, раз за разом выбирал любимые защитные ходы. Время вышло. Пора надеть маски.
– En garde! Allez![3]3
К оружию! Начали!
[Закрыть]
Я тут же бросился в атаку, в безумную серию выпадов и контрударов, в которую вложил всю свою энергию, прекрасно зная, что смогу держать этот бешеный ритм максимум полминуты. Все или ничего.
Сделав агрессивный выпад, я вынудил Николсона на защитный ход. Есть! Он дважды парировал полукругом. Рассчитав, что будет и третий раз, я заранее уклонился от его рапиры, отбил ее в сторону и сделал выпад.
Он отскочил назад – ровно на столько, чтобы кончик рапиры его не коснулся. Но у меня были длинные ноги, а выпад оказался настолько быстрым, что инерция увлекла меня вперед. Качнувшись на правой ноге, я отвоевал еще несколько сантиметров.
– Touché![4]4
Касание!
[Закрыть]
Кажется, фехтмейстер разделял мой восторг. Мы с Николсоном одновременно сорвали маски и пожали друг другу руки. Он с улыбкой поздравил меня, а я едва осознавал, что все зрители сейчас с радостными воплями несутся прямо к нам.
– Отличный бой, Скотт! Ты стал достойным преемником, – великодушно отметил Николсон.
Я чувствовал воодушевление и гордость. Когда я добрался до четвертьфинала Чемпионата по фехтованию среди частных школ, мне говорили, что я могу занять место Николсона, пока тот сосредоточится на подготовке к экзаменам по специальности (они начинались через месяц). Но только он сам мог неофициально передать мне эстафету.
Декан нашего факультета – крупный, седовласый, устрашающий – протолкнулся сквозь толпу, чтобы, как я думал, поздравить подопечного с победой. Однако вместо этого он, отводя взгляд, дал фехтмейстерам знак отойти в сторону. Они сгрудились поодаль в углу, пока остальные зрители собрались вокруг нас с Николсоном. Я даже не заметил, как декан подошел снова.
– Скотт! Со мной!
Я прошел с ним через зал в раздевалку.
– Оставь здесь, – он взмахом руки указал на рапиру и маску, которые я сунул подмышку, а потом быстрым шагом вышел вон, даже не проверив, следую ли я за ним.
Так, в тишине, мы и шагали дальше, пока возле теннисных кортов он не ответил, наконец, на мой незаданный вопрос:
– Ты идешь со мной к директору.
Это был эвфемизм. Учителя всех степеней, в особенности деканы, ценили свою самостоятельность. У них было достаточно полномочий для применения телесных наказаний, и некоторые, в основном учителя старой школы, до сих пор применяли как орудия тапочки с твердой подошвой или старые кроссовки. Но в мое время только директор школы имел право наказывать тростью. Для большинства моих сверстников его работа состояла только в этом – помимо необходимости каждое утро приходить на школьный сбор, конечно.
Я даже не споткнулся, но почувствовал прилив тошноты и удивленно приоткрыл рот.
– Простите, сэр, могу я узнать почему?
– Дисциплинарный проступок, – рявкнул декан.
Инвалид
Результаты анализов пришли через две недели и оказались в рамках нормы. В этом были свои плюсы: врачи проверили мою кровь практически на все заболевания, которые можно было диагностировать таким образом, и ни одного не обнаружили. Минусы, впрочем, тоже были: направления закончились, а со мной все еще было что-то не так. И это «что-то» уже перешло в гораздо более утомительную стадию, чем просто плохо сгибающиеся пальцы ног. Теперь восхождение по ступенькам на пирамиду майя могло оказаться опасным.
Спустя шесть месяцев после первых симптомов частичный паралич моей правой ноги добрался уже до колена. И превратился в двусторонний: все в точности повторялось теперь и с левой ногой. Однажды, когда мы с Франсисом исследовали какой-то норвежский фьорд, я вдруг осознал, что заметно хромаю.
Но у команды изучавших меня в Англии врачей все еще не было ни малейшего представления о том, откуда взялась эта хромота (хотя, повторюсь, был прекрасный список того, откуда она точно не взялась). Невозможность поставить диагноз подтолкнула их к другому временному решению, казавшемуся на тот момент удачным: они дали букету моих симптомов достаточно впечатляющее название. Теперь я официально страдал от спастического парапареза, то есть онемения мускулов в ноге, провоцирующего частичный паралич.
Это заставило меня снова вспомнить Фостера и его прихвостней. Я отчетливо помню, как он и еще несколько учеников – малая, но очень разговорчивая часть школы – описывали сам факт моего существования словосочетанием «больной педик». В то время я отметал их оскорбления как ребяческие насмешки. Какова была вероятность, что обе части этого утверждения со временем окажутся правдой?.. «Да вы издеваетесь!»
Мы уже достигли той стадии, когда Франсис на совместных прогулках все более настойчиво предлагал мне взять его за руку, как будто я нуждался в опоре. Видимо, это было подсознательное стремление поддержать, присущее всем в парах, которые всю жизнь вместе. Я часто видел маленьких древних старушек, цеплявшихся за руки мужей так же, как я – за Франсиса. Мама и папа тоже так ходили.
Вот только им на тот момент было по девяносто лет. Мне – едва за пятьдесят. За исключением хромоты, я выглядел обескураживающе здоровым и подтянутым. Постепенно – и этому способствовали во многом заботливые или сострадательные взгляды прохожих – я начал понимать, что нас с Франсисом больше не считают одной из милых стареющих парочек, бредущих к лавочке на аллеях Торки. Окружающие даже не воспринимали нас как пару пожилых геев: Франсис выглядел в их глазах моим персональным помощником и сиделкой. В течение еще нескольких месяцев «переквалифицировался» и я сам – во взрослого с задержкой в развитии. Я впервые был принят в новое племя: стал инвалидом.
Месяца четыре, если не ошибаюсь, я провел в стадии отрицания, прежде чем принять, наконец, для себя новую истину: вероятно, это не просто период. Вероятно, я сейчас не просто экспериментирую с новым стилем жизни, подразумевающим ограниченные возможности, чтобы потом вернуться к привычному, как у всех, темпу передвижения. Вероятно, теперь я инвалид. Собрав все мужество, я пришел к своему лучшему другу – к Франсису, разумеется, – и признался ему в этом. Объявил себя инвалидом. Он ответил, что вообще-то давно это понял, – и я вздохнул с облегчением. Момент был очень важный. Помню, как, готовясь встретить любое невежество или предрассудки в свой адрес, мы подбадривали друг друга словами: «Слава небесам, что проблема только в ногах, да?»
Оказалось, впрочем, что сообщать людям о своих ограниченных возможностях гораздо проще, чем о гомосексуальности: в первом случае они обычно реагируют довольно спокойно. А раз так, решил я, грех жаловаться. Самым ярким примером такого сверхъестественно альтруистичного проявления человечности стал случай на острове Ибица.
Мы с Франсисом переходили оживленную дорогу. Медленно. Я вцепился в его руку, наблюдая за светофором, который явно был рассчитан на юных тусовщиков и сейчас яростно пищал нам вслед в тщетной попытке заставить ускорить шаг. Толпы, ступившие на этот путь вместе с нами, давно исчезли из виду, оставив нас позади – а ведь мы едва добрались до середины дороги. Единственной нашей спутницей была теперь сморщенная пожилая женщина в черной вдовьей одежде, сосредоточенная лишь на одной цели: достичь безопасного берега раньше, чем ее снесет волной машин. Она и вела нас.
Потом светофор переключился, и я услышал рев двигателей и комариный визг пары перегруженных мотороллеров, рванувших наперегонки, едва загорелся желтый. Прямо на нас. Великолепно.
Теперь я заранее прощаю вам предположение, что наша напарница на этом тернистом пути, знакомая, несомненно, с кровожадным нравом местных водителей, совершила черепаший рывок вперед, прочь от опасности. В конце концов, чтобы избежать беды, ей всего-то и нужно было оказаться немного быстрее ковылявшей позади парочки, об которую мотороллеры бы и затормозили.
Вместо этого она обернулась под нарастающий шум двигателей, остановилась и взяла меня за вторую руку. Вдвоем с Франсисом они, подобно двум телохранителям, сопровождающим незваного гостя прочь с охраняемой территории (в замедленной съемке), провели меня к безопасному месту. Оказавшись у обочины, бабуля беззубо улыбнулась Франсису, что-то прошамкала по-испански, отвернулась и побрела прочь. Со мной она даже взглядом не встретилась. Меня будто водой окатили. Похоже, я только что, невольно и не успев все обдумать, прошел сразу два обряда посвящения. Во-первых, меня всю жизнь терпели в основном из-за ума, а теперь стали считать идиотом, к которому даже обращаться излишне. Во-вторых, начался этап, на котором бабушки помогают мне переходить дорогу, а не наоборот.
Нужно было что-то срочно менять, и я выбрал технологичное решение проблемы. Пик технологий в производстве опоры для ходьбы был достигнут, по моим расчетам, в викторианскую эпоху, и достижение это имело форму джентльменской трости. До сих пор не придумано ничего, что превосходило бы ее элегантный и вместе с тем изящный облик. Особенно остро я ощутил на себе правоту этого утверждения, когда, вернувшись в Англию, попросил своего физиотерапевта снять с меня мерки и заказать костыль, а тот выдал мне палку, какую выдал бы любому нуждающемуся в ней пациенту Национальной службы здравоохранения.
Она представляла собой регулируемую по высоте алюминиевую трубку довольно большого диаметра, с жесткой и прямой серой пластиковой ручкой сверху. Нижний конец ее украшал огромный кусок резины. Вся конструкция оказалась на удивление тяжелой, а рукоять доставляла массу дискомфорта, если я переносил на нее вес. В целом это сооружение выглядело так, будто его собирал из подручных средств сантехник.
Оно гремело. Щелкало, когда я пытался ходить. И всем своим видом излучало тлен. Мне оставалось только предположить, что дизайнеру этого кошмара, кем бы он ни был, ни разу не пришлось самому пользоваться своим творением на людях. То ли дело идеально сбалансированная, с серебряным набалдашником старинная трость из черного дерева, которую я недавно купил. Ее дизайн был разработан в эпоху Шерлока Холмса и прямо-таки транслировал изысканную утонченность. Даже сто двадцать лет спустя она легко выигрывала у сестры из XXI века, которая, даже если закрыть глаза на жуткий внешний вид, банально не справлялась с поставленной задачей.
Помню первую прогулку с этой новой и одновременно древней помощницей – это был символический для меня момент. По-моему, я смотрелся франтом. Хотя, возможно, дело было в хромоте. Но в любом случае меня больше не принимали за кого-то другого – только отмечали физическую немощь. Более того, прохожие то и дело встречали мой взгляд. И улыбались. Удивительно, насколько легче становится жизнь, если правильно обозначить, из какого ты «клуба»…
Боль
Не могу вспомнить, как мы дошли до приемной перед кабинетом директора. Помню только, как декан вихрем влетел в распашную дверь – и с досадой обнаружил внутри крохотной комнаты еще двоих понурившихся мальчишек.
Одного из них я неплохо знал. На скамейке у стены притулился Роулингс, мой одногодок. Одетый в красно-синюю спортивную форму и заляпанные грязью ботинки, он явно попал сюда прямиком с поля. Рядом с ним сидел мой милый друг Коннор, в белом костюме для бега по пересеченной местности. Оба они на секунду подняли глаза, явно удивленные нашим вторжением. Но, обменявшись со мной многозначительными взглядами, снова опустили головы, стараясь сохранить присутствие духа.
Благодаря своему росту и телосложению Роулингс выглядел на пару лет старше, чем был на самом деле. Он держался молодцом. Коннор, невысокий и легкий (он весил даже меньше меня), был, кажется, готов расплакаться. У меня сжалось сердце. Декан же так и продолжал стоять, будто в комнате никого больше не было. Из кабинета директора сквозь обитую ватой дверь до нас доносились приглушенные обрывки монолога.
Неожиданно дверь распахнулась, и перед нами предстал Беллчамбер. Ростом и статью он напоминал Роулингса и тоже был одет в спортивный костюм, но ноги у него были покрыты волосами, а в глазах стояли слезы. За ним виднелся силуэт директора: старый, худой, высокий, редеющая седая шевелюра, узкие глаза, загорелая, покрытая морщинами кожа, напоминающая чешую рептилии.
– Следующий!
Роулингс встал, глядя прямо перед собой, а директор подтолкнул Беллчамбера, чтобы заставить его уйти. Тот неуверенно шагнул вперед, спотыкаясь на нетвердых ногах, будто у него подгибались колени. Встретив взгляд Роулингса, он едва заметно потряс головой. Похоже, плотную ткань красно-синих спортивных шорт директор счел смягчающим обстоятельством и потребовал спустить их перед поркой.
Дверь за Роулингсом закрылась. Снова глухой гул слов. Тишина. Сердце у меня бешено колотилось в груди. От лица отлила кровь.
Вжжжжжть!
Тишина.
Вжжжжжть!
Тишина. Меня бросило в жар. И начало сильно тошнить.
Вжжжжжть! – и одновременно – возглас боли.
Тишина. Рядом со мной кто-то всхлипнул. Я обернулся. Милый, милый Коннор. Он выглядел напуганным до смерти. Мне хотелось обнять его. Все инстинкты требовали встать на его защиту, таким он казался слабым и уязвимым. Я был влюблен в него весь последний год, но сейчас чувствовал только жалость, потому что и сам боялся не меньше.
Меня никогда раньше не били тростью, но по рассказам пострадавших мы прекрасно представляли процесс. Сначала тебе говорили перегнуться через стул и смотреть в окно. Потом ты ждал. Все говорили, что ожидание – хуже всего. Потом – первый удар. Сначала просто больно, через пару секунд – уже нестерпимо больно. Потом – второй удар. Именно после него даже самые сильные начинали плакать. Потом – третий, обычно – после долгой паузы. После него почти все кричали. А потом ты должен был встать, пожать руку директору и сказать: «Спасибо, сэр!»
Дверь распахнулась.
– Следующий!
Коннор поднялся на ноги – тонкие, бледные. И не сделал ни шагу. Он был в ужасе. Роулингс приближался к нам деревянной походкой. Лицо у него было ярко-красным, но вокруг носа расползались странные белые бескровные пятна. Шипы его бутсов выстукивали по полу дробное стаккато, пока он по-птичьи ковылял из приемной. Коннор продолжал стоять.
– Да шевелись уже, парень! – рявкнул мой декан еще сердитее, чем обычно. Директор хмуро смотрел на Коннора.
Тут-то все и изменилось.
Я по-прежнему боялся, но впервые в жизни почувствовал, как поверх страха формируются новые, более сильные эмоции.
Бунт против реальности. Возмущение несправедливостью. Ненависть к жестокой системе.
Чужеродное спокойствие притушило мой ужас. Несмотря на бессилие – а я ничего не мог сделать для спасения маленького Коннора или самого себя от неизбежной расправы – меня все больше переполняли решительность, ответственность, готовность пожертвовать собой. Я чувствовал силу.
Смесь этих переживаний была мне незнакома, я не знал, что с ними делать. Но, спасибо им, теперь меня терзал не только страх. Когда Коннор прошел в кабинет и дверь за ним захлопнулась, я понял: будь такой обмен возможен, я с радостью занял бы его место. Я беспокоился о нем. Я был сильнее. И просыпающаяся часть моей психики кричала: вместе с силой приходит ответственность.
Правда, все остальные части кричали: «Ты ничего не можешь сделать».
Я услышал приглушенный разговор и стиснул зубы.
Наступила тишина, и я замер.
Вжжжжжть! Крик.
Негодование.
Вжжжжжть!
Снова крик, громче. Мой декан буднично взглянул на часы.
Гнев.
Гнев.
Гнев.
Вжжжжжть! Короткий вскрик.
Ненависть.
Внутри меня все бурлило. Негодование. Гнев. Ненависть. По крайней мере, теперь все кон…
Вжжжжжть! Отчаянный крик.
О боже. Нет! Да как он мог!
Ненавижу тебя!
Рыдания.
Ненавижу тебя всеми фибрами души.
Вжжжжжть! Визгливый вопль, а затем – не менее странные звуки, какие может издавать только истерично рыдающий шестнадцатилетний мальчик, скатываясь из тенора в дискант, когда его голосовые связки сокращаются случайным образом, пытаясь сделать то, что делали только в детстве.
Господи, пожалуйста, хватит!
В отчаянии я обратился к высшей силе, в существование которой не верил.
Пожалуйста. Пожалуйста.
Приглушенное бормотание.
Значит ли это, что пытка окончена? Я больше не слышал рыданий.
Тишина.
Бормотание стало громче.
Дверь открылась – и вот он, мой прекрасный Коннор. Его красоту сейчас портил перекошенный в невероятной гримасе рот, глаза покраснели, по бледным щекам текли слезы: он продолжал плакать даже перед нами, отдавшись унижению.
Мои инстинкты требовали обнять его, высушить эти слезы поцелуями, сказать, что страдания окончены, а я никогда не допущу их повторения и буду защищать его.
Но мне оставалось только попытаться передать все это сочувственной улыбкой и коротким кивком в те несколько секунд, на которые наши взгляды встретились. Он ответил мне полубессознательным движением головы, отвел глаза и попытался выйти из приемной.
Крошечными шажками Коннор двигался к свободе. Когда он добрался до распашных дверей и помедлил, открывая створку, я увидел тонкую красную струйку, бегущую по его ноге из-под шорт.
Думаю, на моем лице ничего не отразилось, поскольку мозг в этот момент отчаянно пытался взять под контроль мускулы. Директор всегда был для меня непререкаемым авторитетом, руководящим моим бытием в этих стенах. Но теперь я увидел в нем жестокого тирана, поддерживающего кровожадный режим. Всю жизнь меня убеждали и натаскивали принимать Истеблишмент как единственно верный, достойный и подходящий образ жизни. Но сейчас мне вдруг стали отталкивающе очевидны его жестокость и издевательства, царящие в школах вроде нашей.
Я прекрасно понимал: не в моих силах изменить то, что вот-вот случится. Но, подобно тому, как Рейлан и Авалон шли в бой, я собирался сражаться, а не капитулировать. Я не дам им почувствовать мой страх. Я буду сильным. Ради Коннора.
Я вздернул подбородок и повернулся, чтобы посмотреть директору прямо в глаза.
– Следующий!
Правообладателям!
Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.Читателям!
Оплатили, но не знаете что делать дальше?