Текст книги "В шаге от вечности. Как я стал киборгом, чтобы победить смерть"

Двухсотлетие

В этот раз я проснулся от того, что ударился головой о стекло окна, возле которого сидел в автобусе компании Greyhound, спешащем по трассе 1. Автобус попал колесом в очередную выбоину, а моя надувная подушка, купленная в тысячах километров от места, где мы сейчас находились, снова сдулась. Проснувшись, я понял, что улыбаюсь. Мне снился Брэд.

Уже начинало светать, впереди можно было разглядеть блики на воде, поэтому я решил не пытаться снова уснуть, а посмотреть на рассвет. Потом осторожно потянулся, стараясь не разбудить Энтони, голова которого до сих пор покоилась у меня на плече. Каждый вечер мы менялись, по очереди занимая сиденье у окна.

Так мы путешествовали. В этом путешествии прошло уже почти два месяца. На дворе было лето 1976-го, года двухсотлетия Америки, когда все пожарные гидранты в стране выкрасили в красно-бело-синий. Точкой отправления стал Нью-Йорк, откуда мы двинулись во Флориду на грандиозное празднование двухсотой годовщины Четвертого июля, возглавляемое президентом Фордом, потом сели на автобус и совершили огромный круг по всему континенту к Западному побережью, туда – и обратно, снова во Флориду, где заглянули в каждый парк развлечений. Для меня, впрочем, куда важнее была возможность посетить мыс Канаверал (для меня он оставался мысом Кеннеди, навсегда связанным в памяти с кадрами лунной миссии «Аполлона»). Сейчас мы направлялись к самой южной точке материка – тропическому Ки-Уэсту.

Брэд, такой стройный и такой молодой, сел в автобус в Сент-Луисе. На нем были узкие джинсы, ковбойские сапоги, облегающая футболка с коротким рукавом и настоящая ковбойская шляпа. Закинув сумку на багажную полку, он занял сиденье через проход от нас. К счастью, в тот раз место у окна досталось Энтони.

Примерно через полторы сотни километров, когда солнце село, а любоваться видом стало невозможно, мы с Брэдом разговорились. Энтони сказал, что хочет немного поспать, и я перебрался через проход, не желая его беспокоить. Брэду было девятнадцать – на год старше меня. Он занимался родео и мог оседлать настоящего дикого мустанга. Невероятно милый, типично американский мальчик. И спустя полчаса наших посиделок я вдруг понял, что его рука прикасается к моему бедру.

В автобусе царила комфортная темнота, Энтони, к счастью, задремал, поэтому вскоре мы уже целовались. Впервые в жизни я тогда поцеловал другого парня (не считая членов семьи, конечно, но тех я целовал не взасос). Как и положено истинному ковбою, Брэд при этом так и не снял шляпу.

Он вышел на остановке в Канзас-Сити, посреди ночи. И стоял неподвижно – я видел его из окна, – пока автобус не тронулся снова. Только тогда он с едва заметной улыбкой коснулся полей шляпы в немом прощании и продолжал смотреть мне вслед. Автобус свернул за угол, и Брэд пропал из виду. Тут-то я и понял, что, увлекшись моментом первого настоящего поцелуя, так и не сообразил тоже прикоснуться к его ноге – да вообще хоть к чему-нибудь ниже мускулистой груди.

На меня пахнуло ароматами канализации и сточных вод, но по обе стороны трассы тянулся теперь океан, так что это было маловероятно. Я пихнул Энтони в бок локтем:

– Ты пукнул!

Он сонно потянулся за очками.

– Где мы?

– Подъезжаем к Семимильному мосту, кажется. Он один из самых длинных в мире, так что тебе стоит увидеть. И смотри, какой рассвет!

За прошедшие несколько минут небо загорелось ало-оранжевым, а казавшееся раньше серым море неожиданно вспыхнуло насыщенным бирюзовым цветом. Я никогда не видел ничего подобного.

– Я никогда не видел ничего подобного, – словно повторив мои мысли, проговорил Энтони. – И официально заявляю, что отрицаю всякую причастность к каким-либо дурнопахнущим действиям, вопреки вашему клеветническому обвинению.

Каких еще формулировок ждать от человека, который получает степень в юриспруденции! Мы разделили охладевшие останки кофе из термоса, наполненного в Майами. Это, кажется, окончательно запустило мозг Энтони:

– Ты бывал в Кингсе после того, как ушел? Может, соскучился по старому другу-директору и решил его навестить?

– О нет, ни разу с тех пор я не омрачал своим присутствием тамошние пустынные коридоры, – я помолчал, глядя, как море заливает красными отсветами, потом припомнил кое-что. – Пришлось отклонить два приглашения от учителей, предлагавших мне оригинальную форму внеклассных занятий, и ты ни за что не угадаешь, кем был один из них! К трем другим я все-таки пришел поужинать и выпить, и атмосфера была весьма душевной. Скажем так: мои речи на тему «спасибо за десерт, но от секса и бренди я откажусь» становятся все лучше.

Выпытав у меня все подробности и сплетни, Энтони на некоторое время затих, а потом произнес:

– Я так и не понял, что там у тебя за проблема с искусственным интеллектом.

Поймав себя на мысли, что, будь мы героями какой-нибудь запутанной оперы Вагнера, он понял бы все с первого раза, я принялся в очередной раз объяснять:

– Ну смотри. Как я уже очень много раз говорил, – тут Энтони хватило воспитания притвориться смущенным, – компьютеры будут становиться все умнее и умнее, пока в какой-то момент ты уже не сможешь понять, кто тебе отвечает – человек или машина.

– Тест Тьюринга! – радостно воскликнул Энтони, чтобы продемонстрировать: он действительно внимательно слушал меня, пока автобус катился через несколько штатов.

– Именно, тест Тьюринга. Так вот, вскоре после этого, по всеобщему убеждению, разумная машина (возможно, их будет несколько) сможет создать еще более разумную машину. И так далее.

– Да-да, это я понял. Стандартный сюжет: машины становятся сверхразумными и захватывают мир. Но ты, как человек безгранично мудрый, хочешь, чтобы вместо этого они стали…

– Усилителями человеческого разума!

– Точно. Ты считаешь, что людям стоит объединять свой мозг с машинным интеллектом – и это станет следующим этапом нашей эволюции, повысит IQ и увеличит продолжительность жизни до невероятных величин, позволит отправиться к звездам, заселить всю вселенную и воплотить в жизнь прочие научно-фантастические мечты. Ладно, это я тоже понял. А проблема-то в чем? Кроме той малости, что интеллект современных компьютеров с трудом дотягивает до уровня самого тупого тупицы?

Энтони уже продемонстрировал, что разбирается в компьютерах гораздо лучше, чем я – в опере (сколь бы подробно он о ней ни рассуждал), поэтому я спустил его с небес на землю исключительно мягко.

– Тут ты им даже польстил – не дотягивает, но оставим этот вопрос… А проблема в том, что ученые, придерживающиеся теории усиления разума, все делают не так. Они повсюду кричат: настанет день, и мы сможем просто взять органический мозг человека, отсканировать его и перенести данные в кремниевые компьютерные мозги, разорвав жизненный цикл.

– И что не так?

– Да ничего не выйдет!

– Так и не должно выйти прямо сейчас. Наверняка это просто вопрос времени.

– Нет, я имею в виду, что в принципе ничего не выйдет. Это невозможно теоретически.

– Ты-то откуда знаешь?

– Речь идет о копии. «Бессмертный» кремниевый мозг, о котором столько разговоров, – копия биологического. У него будет доступ к воспоминаниям оригинала и возможность жить вечно, но этот самый оригинал – ты, например – все равно рано или поздно умрет. Может быть и хуже: процесс переноса способен уничтожить органический мозг, и тогда ты умрешь в процессе. Я называю это Проблемой загрузки данных.

– Ага! Так ты поэтому вчера зудел мне, что капитан Кирк умирает каждый раз, когда его телепортируют с «Энтерпрайза»?

– Да! Это ведь то же самое. Транспортер сканирует тело, расщепляет его, передает сквозь пространство необходимые данные и потом воспроизводит отсканированный материал на планете.

– Я вообще-то тоже смотрел «Звездный путь»…

– Даже когда я был ребенком, мне было очевидно: каждый раз они получают копию Кирка. Если бы они не расщепляли оригинал, в итоге получилось бы два капитана: один – на корабле, второй – на поверхности планеты. Собственно, в одной из серий так и произошло. Так что даже сценаристы понимают: Кирка и его команду убивают в каждой серии.

– Дорого, наверное, постоянно заменять такую толпу актеров…

– Ой, смотри! Пеликан!

Ки-Уэст очаровал нас обоих. Даже терминал автостанции выглядел куда лучше, чем привычные автовокзалы. Еще в начале пути мы обнаружили одно из скрытых преимуществ путешествий автобусами компании Greyhound: их станции располагались всегда в самой дешевой (то есть бедной) части города. А вот памятники и достопримечательности, наоборот, в самой дорогой (то есть богатой). За одну прогулку от автовокзала к туристическим местам можно было исследовать весь экономический потенциал места, куда мы прибыли.

– Где все бездомные? – поразился Энтони. Восклицание его относилось к незабываемому визиту в Вашингтон, где мы провели большую часть дня, осматривая Белый дом и мемориал Линкольна, но к вечеру оказались в трущобах – или районе, который казался ими двум парням из Уимблдона.

– Я тогда как раз откусил кусок бургера!

– А потом выплюнул, хотя это было совершенно не обязательно.

– Да он мочился у окна кафе в сантиметре от моего лица!

Спустя несколько часов мы выбрались с окраин в Старый город, и я почувствовал, что постепенно влюбляюсь.

– Знаешь, я бы мог здесь жить.

Местные жители настаивали на том, что надо как следует изучить их прекрасный остров, и одолжили нам яркий велосипед-тандем. На нем мы добрались до гавани и теперь думали, не заглянуть ли в «Неряху Джо», где так часто бывал Хемингуэй.

– Я бы точно хотел жить в Штатах.

– А тебе не придется тогда выучить еще и все законодательство США?

– Да я юриспруденцией занимаюсь только ради мамы. Пусть верит, что у меня есть запасной план. На самом деле моя страсть – опера. И работать я собираюсь там.

– Да, точно. Ты прав. Ты любишь оперу. Уверен, ты стал бы отличным адвокатом высшей категории, но импресарио ты будешь просто великолепным и неизбежно выберешь оперу, а не «более практичную сферу». Так гласит мой новый Закон логики и любви.

– Какая милая аллитерация. И что гласит закон?

– Он суммирует мои наблюдения на устройство вселенной. Я верю, что это один из незыблемых неписаных законов, описывающий процесс принятия судьбоносных решений. Логика помогает нам продержаться, но, когда дело доходит до открытого противостояния, истинная любовь всегда побеждает.

Спустя семь недель после возвращения обратно, в объятия бесконечного и жаркого английского лета, мама и папа погрузили в нашу машинку меня, множество коробок и дорожные сумки, – а потом мы вместе отправились в Южный Кенсингтон, где (весьма удачно!) располагался Имперский колледж науки и технологий.

В порыве триумфального бунтарства (а также, по словам моего бывшего декана, «триумфальной глупости») я отказался от поступления в Оксфорд или Кембридж, выбрав Имперский колледж. Шаг это был совершенно логичный: больше ни один университет в стране не мог предложить полноценный бакалавриат по информатике. Я твердо верил, что за компьютерами будущее; мой декан и, по его мнению, «любой, у кого осталась хоть капля разума», так же твердо верил, что такое вопиющее пренебрежение неписаными законами Истеблишмента (ведь я отвергал блага Оксбриджа!) – «предательство школы, родителей и в первую очередь самого себя».

– Великолепное место ты выбрал, милый! – вынесла вердикт мама. – Это же Вест-Энд! Если пройдешь парк насквозь, окажешься на Оксфорд-стрит. Перейдешь Серпентайн – и ты уже в Кенгсингтонском саду. С другой стороны – театральный квартал. И, главное, ты буквально в шаге от Найтсбриджа, поэтому, если у тебя вдруг закончатся продукты, всегда можно заглянуть в Harrods.

Отыскав в студенческом общежитии мою весьма пристойного размера комнату, мы принялись перетаскивать туда привезенные вещи. Потом достали новый электрический чайник и старый заварочный, сделали чаю, помыли посуду в маленькой раковине у кровати и сошлись во мнении, что родителям сейчас самое время отправиться обратно в Уимблдон. Я проводил их до машины, поцеловал на прощание, помахал вслед, пока они выезжали, познакомился с двумя женщинами, которым предстояло каждый день застилать мою постель и убирать в комнате (они говорили на кокни и отнеслись ко мне по-матерински), а потом вернулся в комнату.

Остановившись у стола и глядя в окно на сады внизу, я не смог сдержать широкой улыбки. Я сбежал… Больше никаких бесконечных условностей, узких взглядов и необходимости «держать лицо», присущих верхушке среднего класса, населяющей пригороды. Я улизнул от привилегий и жестокости школы, которую когда-то любил, от всей системы Истеблишмента, которую возненавидел. От родителей, от множества родственников, презиравших таких, как я, не знавших самого главного обо мне – и потому уверяющих в своей любви. Детство и воспитание подарили мне возможности, за которые я был бесконечно благодарен. Мне никогда и в голову бы не пришло это отрицать. Но какой ценой? Чего стоят возможности, условием реализации которых служит отказ от самого себя, от того, кем ты рожден?

Мой восторг вырвался наружу в громком радостном крике. Потом я отвернулся от окна и, подгоняемый эйфорией, отправился в кампус.

Свободен!

Наплевать!

– Как минимум одно я точно понял: если тебе когда-нибудь придется умирать от болезни, выбирай болезнь двигательного нейрона…

Элен, с которой мы дружили уже почти тридцать лет – еще с тех давних пор, когда я работал на Беркли-сквер, а она была секретаршей моего врача, – рассмеялась, потом задумалась, шучу ли я. Потом рассмеялась снова, отпила еще латте и подняла брови, призывая меня продолжать.

– Я серьезно! Никаких хронических болей, никакой тошноты, и к тому же, в отличие от тех, кто пострадал в аварии или обнаружил у себя опухоль, я еще успею уладить все дела – времени полно. Но главное, – тут я выдержал эффектную паузу, – похоже, что ее летальность, – снова пауза: я никак не мог решить, на какую характеристику люди будут реагировать лучше, – можно оспорить. Это личное дело каждого.

Мы сидели в ресторанчике при Лондонском учебном госпитале, ожидая моей встречи с главой клиники болезней двигательного нейрона. Это должен был быть первый раз, когда мой собственноручно поставленный диагноз подтверждал специалист при личной встрече (на самом деле он уже подтвердил его неофициально, когда я связался с ним, чтобы предупредить о результатах исследования и весьма очевидных выводах из них).

– Погоди, но его же называют самой жестокой болезнью в мире, разве нет? – Элен я обожал за смелость: она не боялась пойти туда, куда и ангелы страшились ступить.

– Называют, но я до сих пор не понял, почему. Если выбирать между боковым амиотрофическим склерозом и опухолью мозга, я выберу первое. Или между ним и хронической болью. Или между ним и постоянной тошнотой. Или между ним и потерей рассудка. Или между ним и огромным количеством других ужасных способов умереть.

– С этим не спорю, но не зря же его так назвали.

– Не знаю! Да, все это ужасно, и я не сомневаюсь – больные действительно страдают, и их близкие тоже. Но мне кажется, могло быть намного хуже. Человек, с которым я сегодня встречаюсь, станет, надеюсь, моим ключом к тому, чтобы опережать на шаг впереди проблемы, когда мое тело начнет постепенно отключаться.

Оглядываясь назад, я понимаю: Элен тогда решила, что это стадия отрицания.

– Все на это надеются. Думаю, он даст тебе брошюру или что-то вроде того. У Национальной службы здравоохранения отличные брошюры.

– Я отказываюсь иметь с этим дело!

Первые пять минут наша беседа была исключительно дружеской и невинной, но сейчас моего врача явно охватывал жар, не имевший никакого отношения к качеству работы кондиционера в комнате.

– Но почему? Я уже говорил, что хочу играть на опережение в обеспечении медицинской поддержки. Хотелось бы все время опережать на шаг впереди проблемы…

– А я уже говорил, что отказываюсь иметь с этим дело, – отчеканил он, окатывая меня волнами гнева. – Болезни двигательного нейрона не подчиняются никаким правилам. С ними нельзя «играть на опережение». С ними можно только ждать!

Мне хотелось обозвать его полным придурком, но вместо этого оставалось только вежливо заметить, что высказанная им точка зрения, безусловно, интересна, однако неужели я не могу обратиться к его бесценному опыту хотя бы в попытке оценить вероятность возможных сценариев развития событий и подготовиться к ним?

– Конечно же, нет! – возмутился он. Следующая фраза многое объяснила: – Если мы поступим так в вашем случае, придется сделать то же для остальных.

А ведь это был бы интересный эксперимент: лечение и медицинская помощь, подобранные индивидуально. Стиснув зубы в кривоватой улыбке, я придерживался выбранной стратегии и продолжал дипломатические переговоры. Но это была пустая трата времени и сил. Двадцать пять минут спустя я с сожалением констатировал: самый опытный в сфере заболеваний двигательных нейронов врач, оставаясь непревзойденным диагностом, был совершенно лишен исследовательского азарта. Для него существовал только статус-кво. Поколебать эту незыблемую величину я не мог. Не стоило и пытаться.

Он не просто яростно возражал против идеи играть на опережение: он вынес вердикт насчет ухудшения состояния моих ног (клонус – быстрые мышечные сокращения – затрагивал уже обе конечности, и они начинали неконтролируемо дрожать): «Вы совершенно не лечитесь!» После этого мне выписали рецепт на самую большую дозу миорелаксанта баклофена, которую можно было получить за пределами больницы. Трогательная забота. Мне, правда, показалось не слишком логичным расслаблять мышцы человека, который и так с трудом заставляет их работать.

Опершись на верную трость, я заковылял из кабинета к главному выходу. Вот, значит, как. Ждать и наблюдать. Смириться с неизбежным и подстроиться под существующий протокол. Принять как данность, что для бокового амиотрофического склероза не существует эффективного лечения и он приведет к смерти. Когда я добрался до стеклянных дверей и они с шипением разъехались в разные стороны, а холодный воздух отвесил мне ощутимую пощечину, я услышал собственный голос, вслух озвучивавший мое отношение к проблеме:

– Да наплевать!

Менять мир пациентов с болезнями двигательного нейрона, а уж тем более менять представление о том, что такое быть человеком, будет непросто.

– Это будет геморрой, – сообщил я Франсису, коротко введя его в курс своей беседы с врачом.

– Не сомневаюсь! Медиками управляют те же неписаные правила, что и прочими.

– Пожалуй, даже в большей степени, чем большинством корпораций. Помнится, мы анализировали национальную систему здравоохранения и целый ряд больниц в США, и…

– Я о том и говорю! Ты же ведь главный специалист по неписаным правилам. Понимаешь, как они управляют будущим. Ты знаешь, как это работает. А если не знаешь, то хотя бы располагаешь способами узнать. Раз ты такой умный, используй свои навыки и разберись, как переписать будущее этой чертовой болезни. Ты ведь предлагаешь клиентам именно это? Так докажи, что сможешь и теперь. Делай все как обычно, но на сей раз – для себя. И для всех, кому от этого станет легче.

Франсис был прав. На протяжении своей карьеры я неоднократно разбирался в том, как расшифровать и в перспективе изменить скрытые внутренние процессы во всем, от организаций до мировых систем, даже написал несколько книг на эту тему. Такой открытый вызов собственной профессиональной гордости я упустить не мог – и с радостью его принял. Вежливо расставшись с консультантом в Лондоне, я снова отправился на поиски более дружелюбных помощников в Девоне и постепенно начал осознавать преимущества жизни вдали от учебных госпиталей необъятной метрополии, где работники так долго почивали на лаврах, охраняя свою репутацию, что лавры эти в конце концов увяли. Вопреки здравому смыслу, я рассчитывал найти в графствах к западу от Лондона врачей, более склонных к экспериментам.

Руководствуясь этим соображением, мы с Франсисом пригласили в гости милую даму – главную медсестру со специализацией на боковом амиотрофическом склерозе, координатора сети медицинского обслуживания на Юго-Западном полуострове. Потратив пять минут нашего знакомства на чтение ее визитки, я решил переходить напрямую к сути вопроса.

– Трейси, я очень рад встрече. Давайте я введу вас в курс дела, чтобы сэкономить время.

Она чуть наклонилась, взяла с тарелки очередное печенье, снова откинулась назад и выжидающе улыбнулась.

– Вам прекрасно известно, что при этой болезни через двадцать четыре месяца мне конец. Так утверждает статистика, – я встретился с Трейси взглядом в тот самый момент, когда она откусила кусочек печенья. Даже несмотря на обилие шоколадных крошек, лицо ее выражало подобающее ситуации соболезнование. – Знаю, мы незнакомы, но присмотритесь получше. Что скажете как профессионал: похож я на человека, который поверит статистике, ляжет и умрет?

Трейси продемонстрировала несогласие, энергично покачав головой и промычав что-то.

– И мы оба знаем, что надежды на волшебное исцеление немного несбыточны.

Она неопределенно приподняла брови, поэтому я решил переходить прямо к делу.

– Благотворительные сборы и бесконечные ведра ледяной воды, опрокинутые на головы знаменитостей[8]8
  Имеется в виду кампания Ice Bucket Challenge, направленная на повышение осведомленности о БАС и благотворительное финансирование фондов по его исследованию. По правилам, обливший себя ведром ледяной воды участник акции должен был перечислить в благотворительный фонд десять долларов и бросить вызов еще трем участникам. В течение суток они должны были сделать то же самое, засняв процесс на видео. В случае, если они отказываются от участия в акции, они должны внести пожертвование в размере сто долларов в благотворительный фонд. Набрала популярность в 2014 году благодаря участию множества известных личностей. – Прим. ред.


[Закрыть], преследуют только одну цель: собрать как можно больше денег и спонсировать медицинские исследования, которые помогут найти лекарство. Спустя полвека этих исследований, однако, был разработан всего один препарат – рилузол, способный в лучшем случае добавить больному пару месяцев жизни. И, как бы ни старались фонды и исследователи, на горизонте исследований пока нет ни одного средства, которое уже сейчас могло бы помочь тем, кому поставлен этот диагноз.

– Вы же знаете, что проводятся различные испытания?

– Да, конечно. Но даже лучшие из тестируемых препаратов максимум замедлят развитие болезни. И в течение ближайших пяти лет ни один из них не будет готов, верно? К тому моменту 90 % сегодняшних больных, и я в их числе, уже умрут. А лекарства, достаточно сильного, чтобы повернуть вспять все разрушения, вызванные заболеванием, и восстановить мышцы, двигательные нейроны и двигательную кору мозга, не появится еще несколько десятилетий.

Трейси поджала губы и медленно кивнула.

– Поэтому вполне естественно, что я избрал другой путь. На нем мне понадобится ваша помощь в установке гастростомы в желудок и подключении искусственной вентиляции к дыхательным путям, чтобы обеспечить поддержку жизненно важных функций. Мои родители оба могут похвастаться отличным здоровьем и дожили до девяноста лет. Поэтому нам стоит планировать медицинское обеспечение с расчетом, что я окажусь заперт в себе на долгие годы.

Трейси собиралась было откусить печенье, но на полпути остановилась и несколько секунд задумчиво высасывала оттуда крошки шоколада.

– Я защитил докторскую по робототехнике, поэтому, как, возможно, и вы сейчас, думаю о том, какая это блестящая возможность для серьезного исследования!

Лицо Трейси окаменело. Я тешил себя надеждой, что виной тому не скука, но на всякий случай добавил в голос энтузиазма:

– Я собираюсь задействовать огромное количество современных технологий и сделать свое пребывание внутри себя максимально увлекательным. Для меня это станет буквально трудом всей жизни!

Я улыбнулся. Она – нет.

– Так что надеюсь на наше с вами очень долгое и плодотворное сотрудничество.

Думаю, все, кого встречала Трейси, сначала примерно так и говорили. Интересно, однако, что она совершенно не торопилась с ответом. Более того, внимательно изучая ее лицо, я заподозрил в ней отличного игрока в покер.

А потом она изрекла незабываемое:

– Что ж… это было очень любопытно.

Мы беседовали еще примерно час, и все шло гладко, пока тема обсуждения не сместилась в сторону естественных отправлений. Примерно тогда же Трейси впервые употребила обороты, которые, как я обнаружил позже, любой специалист по медицинскому уходу почти наверняка ввернет в разговоре с человеком, у которого недавно диагностировали боковой амиотрофический склероз.

– Хорошая новость заключается в том, что все время болезни вы с большой вероятностью сможете контролировать функции тазовых органов.

Она произнесла эту фразу так, будто новость была и впрямь хорошей, хотя на самом деле лишь подводила меня к старому, как мир, противопоставлению:

– Другая хорошая новость, доктор Скотт-Морган, – то, что вы всегда сможете сходить в туалет. Плохая заключается в том, что в скором времени вы уже не сможете до этого туалета дойти.

Я уже и сам осознал эту перспективу примерно неделю назад, поэтому пришел на встречу с несколькими идеями. Однако Трейси, похоже, чувствовала себя очень комфортно, поскольку диалог свернул на территорию, которую она считала своей. Я предоставил ей управлять нашей беседой. К тому же в любом случае с этой проблемой сталкивался каждый больной с моим диагнозом, и мне было интересно, как ее решали.

– Все ясно. И как же медицинские работники справляются с тем, что парализованные пациенты не могут воспользоваться туалетом?

– Сиделки, – пояснила она.

– Хорошо, но что именно они делают?

– Они справляют вашу нужду, – ответила Трейси, как будто это был самый естественный процесс в мире.

Вы, наверное, сейчас тоже задумались, можно ли справить нужду за кого-то другого. Я же по какой-то совершенно иррациональной причине совершенно не проникся восторгом от такого плана развития событий. Несмотря на это, следующий вопрос показался мне абсолютно логичным уточнением, и я его задал:

– Ладно. Но когда я неизбежно заболею пневмонией, которую будут лечить сильными антибиотиками, и заработаю диарею в качестве побочного эффекта, как поступит моя сиделка?

Трейси так и лучилась удовольствием: у нее был готов ответ.

– Для этого и существуют подгузники!

Похоже, настал момент поделиться с ней моими заготовленными идеями.

– Могу я предложить немного другой порядок действий?