Текст книги "В шаге от вечности. Как я стал киборгом, чтобы победить смерть"

– Да, – подтвердила доктор. – И да, определенно… да, заметная денервация.

Вот и все.

Времени обдумать услышанное и выдать что-то, кроме очевидного вывода, у меня не было, поэтому я немедленно продолжил:

– Ага. То есть, согласно Эль-Эскориальским критериям, мы имеем здесь симптом начала бокового амиотрофического склероза.

Эль-Эскориальские критерии – международные диагностические критерии БАС. Например, если у больного наблюдаются не только признаки разрушения верхних двигательных нейронов, но и следы разрушения нижних (к их числу относится обнаруженная нами денервация) в трех и более местах, значит, дело в БАС.

– Да, именно так, – ни секунды не колеблясь, подтвердила мой доктор, как если бы я был студентом-медиком, предполагающим диагноз. Этого я и добивался.

Секунда. Еще секунда.

– О боже! Я не должна была этого говорить! Мне ужасно жаль. Вы огорчены?

Следующую минуту я провел, горячо убеждая ее, что все в порядке и не стоит так мучиться чувством вины. Я даже соврал, будто ожидал от исследования именно этого результата и искал только подтверждения. В конце концов, она ведь сделала именно то, о чем я просил. И за это я был бесконечно благодарен.

На самом деле новый диагноз оказался для меня сюрпризом. Но в моем мозгу уже существовал список мер, необходимых для выживания (питание через трубку и вентиляция легких), и оборудования, которое поможет вести активную жизнь, несмотря на болезнь (уйма разных крутых приборов).

Помню, как лежал на медицинской кушетке, ожидая, пока мой невольный диагност закончит процедуру ЭМГ, и обдумывал две вещи. Во-первых, пора составить детальный список необходимых мне в ближайшем будущем приспособлений. Во-вторых, надо как-то рассказать о диагнозе Франсису, не расстроив его и не испортив наш запланированный визит в музей египетской археологии Питри, в нескольких кварталах от госпиталя.

К счастью, сказались наши бесконечные разговоры и собственное онлайн-расследование Франсиса (а еще то, что он великолепен), поэтому новость мой супруг воспринял так же спокойно, как и я сам. По дороге в музей Питри решили, что моя болезнь – это, конечно, Большая Проблема. Но не настолько Большая, как кажется всем вокруг.

Разобравшись с этим насущным вопросом, мы провели следующие два часа, наслаждаясь десятками тысяч экспонатов в паре галерей на верхних этажах секретной части Университетского колледжа. Музей оказался настолько хорош, что мы даже купили вопиюще дорогой каталог. День выдался исключительно познавательный – и в определенной степени исключительно удачный. Помню, как вернулся в отель с одной мыслью: наверное, это был наименее травмирующий тяжелый диагноз в истории человечества.

С этим чувством собственного превосходства мне предстояло расстаться ровно через девять с половиной часов…

Выбор

Обратно в зал для фехтования я шел на деревянных ногах, медленно, как зомби. Как Коннор после наказания. На моих бриджах не было следов крови, но мне все равно было невероятно больно. Рана была очень глубокой. С трудом делая следующий шаг, я ловил себя на мысли, что предпочел бы, возможно, удары тростью. Для Коннора, по крайней мере, унижение закончилось. Мне оно казалось бесконечным. Чем глубже я анализировал свое наказание, тем быстрее распадался на части каркас, поддерживавший мое представление о комфортной жизни. Все казалось обманом. Ключевые для моего будущего элементы перестали существовать.

В раздевалке было пусто. На полу валялись мои вещи – последние артефакты прежнего беззаботного бытия. Я стянул спортивный костюм, но мысли мои бродили где-то далеко. Декан, вышедший из кабинета директора за мной следом, ушел в сторону закрытой для учеников учительской, бросив на прощание: «Поменьше экстравагантности, Скотт!»

– Так и думал, что вы вернетесь, – услышал я голос фехтмейстера. По его лицу нельзя было прочитать мысли. Раздражен? Смущен? И то и другое? – Сожалею, что вы не сможете встать во главе секции. Знаю, для вас это стало ударом. Но постарайтесь взглянуть на ситуацию с позиции директора, подумайте, какой пример такое назначение подаст другим мальчикам. И как оно могло повлиять на репутацию школы. Знаю, это очень устаревшая точка зрения. Как по мне, чем бы мужчина ни занимался на Хампстед-Хит[6]6
  Лесопарковая зона на севере Лондона, один из прудов которой с XIX века служил местом знакомств и встреч гомосексуалов. – Прим. ред.


[Закрыть], – его дело.

Это был настолько приятный сюрприз, что я мгновенно и очень энергично выпалил:

– Да, сэр! Совершенно верно! Конечно!

– Но вы уже могли заметить, что не все придерживаются этой точки зрения.

Он постоял еще минуту, прикидывая, все ли сказал, потом решил, что добавить нечего, сунул руку в карман и достал оттуда ключ.

– Заприте за собой, пожалуйста, когда будете уходить, – сказал он, протягивая ключ мне.

Это был, как я понял, прощальный подарок: только старосте секции доверяли запирать зал.

– Спасибо, сэр.

Я закончил переодеваться, закинул сумку на плечо, запер раздевалку и пошел через спортивные поля к выходу на Слипс. Это была узкая дорожка, не относившаяся к территории школы, но проходившая по ней, а потому огороженная с обеих сторон высоким забором. Так я срезал путь домой. На часах было около четверти шестого.

Спустя три минуты я уже открыл застекленные двойные двери в вестибюль многоквартирного дома, построенного в 1930-х годах; в нем я провел всю жизнь. Потом поднялся на ветхом лифте на верхний этаж и вошел в квартиру родителей.

Быстро клюнув маму в щеку, я сослался на домашнюю работу, грозившую занять не меньше трех часов, и ретировался в свою комнату. В голове все еще бушевал ураган мыслей. Усилием воли я заставил себя сосредоточиться на задачах по физике и полностью переключился на подготовку, однако вскоре вынужден был снова вернуться в свою рассыпающуюся на куски реальность. Проходя мимо, в мою комнату заглянул отец, который шел в спальню, чтобы переодеться. Он работал в небольшой венчурной компании и ежедневно ездил на работу на «даймлере». Если он дома, значит, пора спускаться к ужину. Вскоре я снова услышал в коридоре его шаги и вышел из своей комнаты, чтобы присоединиться к родителям в столовой, где мама как раз подавала еду.

Когда-то она собиралась стать врачом, но отказалась от этой идеи, выйдя замуж. Сколько я себя помнил, она отмечала течение однообразных будней домохозяйки строго регламентированным меню, составленным из овощей c Уимблдон-Виллидж и мяса из гастрономического отдела Harrods. Была среда, значит, нас ждали ребрышки новозеландского барашка, картофельное пюре, морковь и фасоль.

Когда десерт был уже съеден, а вечернее радио – еще не включено, я решил задать родителям пару вопросов. Возможно, я надеялся все им рассказать. Не исключаю, что именно шок от событий того дня придал мне храбрости и вынудил затронуть тему, которую я, с одной стороны, ранее боялся поднимать, а с другой – и не нуждался в этом. Теперь все изменилось. В ту среду мой мир перевернулся, и я хотел понять, где его новая ось.

– Сегодня в школе у нас был очень интересный спор. За и против. Гомосексуальность – это приемлемо или это мерзость перед Господом и человечеством? Мне интересно ваше мнение. У нас обе стороны были убеждены, что правы.

Мама немедленно встревожилась. Каждый раз, чувствуя, что я в ней нуждаюсь, она неизменно проявляла любовь и поддержку. Папа был таким же. Меня часто обнимали и целовали, для родителей это было естественно. И после моих слов они немедленно насторожились.

– Неужели, милый? Обе стороны? Какое разочарование, верно, дорогой? – она выжидающе посмотрела на отца.

– Полагаю, ты права. – Она продолжала смотреть, пока он не добавил: – Конечно, права.

– Надеюсь, все учителя заняли однозначную позицию в этом вопросе?

– Не совсем. Некоторые высказывались за одних, некоторые – за других.

– Ужасно. Просто ужасно! Так несправедливо по отношению к некоторым мальчикам. Из-за этого у них может сложиться неверное мнение. Возможно, мне стоит завтра позвонить директору и пожаловаться.

– Пожалуйста, не надо. Оно того не стоит. Это было просто обсуждение.

– Ты уверен? Хорошо. Но я считаю преступлением заставлять мальчиков обсуждать такое. Это может им навредить.

– Да, тех, кого не так поддерживают дома, как меня, это может травмировать.

– Почему, милый? Что случилось?

Мама всегда была очень умна и быстро улавливала суть. Иногда – слишком быстро. Неожиданно для меня разговор стал очень опасным.

– Ничего особенного! Я имел в виду, что в противном случае все эти разговоры могут сбить с толку.

– Не беспокойся, ты в надежных руках.

Она расслабилась. Я тоже. Папа и так почти не напрягался. Мама протянула руку и коснулась моей.

– Никогда ни о чем таком не волнуйся, – заверила она меня. – Не позволяй сбить себя с толку. Папа тоже подтвердит, что для нас это никогда не было вопросом. Конечно, гомосексуализм – это мерзко. Правда, дорогой?

– Конечно!

– И ты можешь не сомневаться, – мама ободряюще похлопала меня по руке, – что во всей нашей большой семье ни один человек не будет иметь дела с гомосексуалистом. – Она отстранилась, скрестила руки на груди и преувеличенно передернула плечами. – Какой стыд! Я имею в виду, для родителей таких сыновей. Убивает, когда все вокруг смотрят с жалостью. И бедные их матери! Последние исследования считают возможной причиной гомосексуализма доминирование матери при слабохарактерном отце. Это же позор! Ты согласен, дорогой?

Я напомнил, что пора возвращаться к домашней работе, улыбнулся, встал, зашел в свою комнату, запер дверь и разрыдался. Я плакал из-за несправедливости и жестокости. Оплакивал крах знакомого мира, школы, в которой я процветал и держал голову гордо поднятой, оплакивал подтверждение того, что собственные родители меня не знают, а подобных мне считают мерзостью.

В ту ночь я почти не спал. Мой мозг обрабатывал новые данные. Переоценивал. Отбрасывал отжитое. Страдал. Хорошо помню, как лежал с открытыми глазами и наблюдал, как разгорается рассвет. Было уже почти пять утра. На исходе той долгой ночи я принял решение.

Я последую совету директора.

Тридцать шесть часов спустя мы с Энтони вместе выходили с репетиции хора.

– Новый образ! – воскликнул он с интонацией диктора американской рекламы. Я сделал вид, что позирую. – Новая прическа и новый костюм.

В тот день я уложил волосы на прямой пробор, надел стильный темно-синий пиджак с широкими отворотами и очень широкие брюки-клеш.

– Собираюсь отрастить длинные. И оцени каблуки!

Поддернув штанину, я продемонстрировал пятисантиметровые каблуки, благодаря которым мой рост перевалил за метр восемьдесят. Энтони немедленно принялся пародировать моего декана:

– Позор! Позор! Что вы делаете, юноша?

– Именно то, что велел этот старый хрыч, Энтони. Я начинаю новую жизнь.

– Она тебе к лицу, – искренне заметил он.

– Поверь, это только начало. У меня большие планы.

– Ого! Жду с нетерпением. Держи меня в курсе всех подробностей. Расскажешь завтра на фехтовании, – он умолк и в кои веки продолжил обычным голосом: – Мне правда жаль, что так вышло.

Самое время было рассказать Энтони о случившемся. Мы успели пока пройти только полпути по длинной центральной школьной аллее, и я еще успевал ввести его в курс основных перемен, пока мы не разойдемся в разные стороны по Риджвей.

– Слушай, я завтра не пойду на фехтование. Я больше не вернусь в секцию.

– Что? – Энтони замер как вкопанный.

– Уже пару месяцев я по вечерам хожу в додзё, это по-японски «школа», к тренеру, у которого крутейший черный пояс за пределами Японии. Он обучает самой жесткой разновидности карате – кёкусинкай. Полный контакт. Никто не сдерживает удар. Или пинок.

– И?

– И я убедил учителя физкультуры зачесть мне за фехтование десять часов в неделю в додзё. Объяснил ему, что не успеваю на обе тренировки. Сказал, как расстроен тем, что больше не смогу представлять школу на турнирах. Похоже, ему нужно было напомнить о моем отстранении, потому что это и решило дело. Кода я закончил говорить, он был готов меня всячески поддержать.

– Так им и надо. И где у вас арена для сражений?

– В Рейнс-Парк. Минут двадцать отсюда на велосипеде. Там серьезные люди. По-моему, школьников, кроме меня, на тренировках не бывает. Большинство – старше. Мне нравится.

– Да ты как Брюс Ли, – фильмы о боевых искусствах были тогда на пике популярности, а «Выход дракона» и секс-символ Брюс Ли определяли стандарты. Энтони отмер и пошел дальше. – А театральная труппа? Как поступишь с этим внезапно запрещенным направлением карьеры?

– Весь мир – театр, мой милый мальчик!

– Все мы – актеры поневоле, мой дорогой! Да-да, знаю. Но если не наша труппа, то что?

– Компьютеры! За компьютерами – будущее.

– Компьютеры? – Энтони снова остолбенел.

– Я вступлю в компьютерный клуб.

– Так, погоди-ка, у нас тут нет такого. Поедешь в Нью-Йорк?

– У нас тут не было такого. Но у мистера Биллингса есть доступ к одному из компьютеров IBM, и несколько человек могут раз в неделю за ним заниматься.

– Это где у него компьютер?

– В Мертонском политехническом.

– Политехническом?! – он снова переключился в режим пародии на декана. – Позор! Позор! Они там даже латынь не учат. Расщепляют инфинитивы[7]7
  Расщепленный инфинитив (split infinitive) – конструкция в английской грамматике, считающаяся ошибочной среди языковых пуристов. – Прим. ред.


[Закрыть]. Не сумеют правильно написать «Оксбридж»…

– Круто, правда? Возможно, я смогу полюбить кого-нибудь пожестче.

– Скорее уж они жестко тебя отделают, Питер!

– Так затем и карате…

Постепенно, по мере того как в мозгу Энтони устанавливались новые связи между моей ориентацией, обретенным бунтарским духом и сменой спортивной секции, улыбка на его губах становилась все шире и шире.

– В школе и не знают, какой процесс запустили!

– Я правда чувствую себя так, будто цепи сбросил, освободился. Планирую теперь изобрести себя заново.

Стоило мне произнести это вслух, я понял: так и будет. Поддержка Энтони обеспечила мне такую ценную и необходимую твердость, уверенность в себе.

– Метаморфозы!

– Точно! Метаморфозы. Правильное слово. Истеблишменту я не нравился, так пусть посмотрят, во что я теперь превращусь! Никого подобного они еще не встречали. И даже не узнают, кто их так задел!

– Не собираешься ли ты захватить всю школу?

– Нет, конечно, – я выдержал драматическую паузу. – Я собираюсь захватить весь мир! Учитель фехтования сказал мне как-то: «Всегда стремись к звездам, Питер, тогда даже в самом худшем случае ты все равно доберешься до Луны». Чем больше я об этом думаю, тем яснее понимаю: исследовать серый кусок камня мне совершенно неинтересно. Я выхожу в гиперпространство!

На это Энтони ничего не ответил. Просто в очередной раз остановился и вопросительно на меня уставился.

– С этой минуты я отказываюсь мириться с несправедливостями статус-кво – я их исправлю. Я отказываюсь терпеть, когда меня бьют, чтобы подчинить, и заставляют подстраиваться, отбирая возможности, – я превращу слабости в преимущества и создам новые пути. И я категорически отказываюсь склоняться перед теми, кто меня унижает, какие бы должности они ни занимали. С этой минуты каждый раз, когда Истеблишмент попытается загнать меня в рамки, я буду давать сдачи, снова и снова. Пока они не сдадутся.

– И заключишь мирный договор!

– Ну уж нет. Я приму только безоговорочную капитуляцию!

Энтони сдавленно фыркнул. Очевидно, идея ему понравилась. Когда мы снова двинулись с места, он подытожил:

– Грядет королевская битва!

Я остановился. Он тоже замер.

– Битва? – вскричал я, изображая недоверие. – Это война!

Наутро

Я мгновенно проснулся и сощурился, вглядываясь в циферблат незнакомых часов на прикроватном столике: пять минут четвертого. Остатки сна в секунду слетели с меня, ибо я осознал: настоящий кошмар ждал меня по пробуждении.

Меня охватило чувство парализующего ужаса, навсегда связанное с тем далеким днем, когда я, шестнадцатилетний, ждал у двери кабинета директора, прислушиваясь – приоткрыв рот, мучаясь спазмами в животе, с бьющимся отчаянно сердцем – к приглушенной речи, тишине, звуку первого, второго, третьего удара, снова глухим голосам. Дверь открывается: «Следующий!»

Без предупреждения на меня навалился ночной кошмар наяву. За ним – еще один. Я чувствовал, что тону.

Ты умрешь!

Нет, не умру. Мне установят гастростому и аппарат для искусственной вентиляции легких.

Жалкая попытка! Этого мало. Если бы их было достаточно, все пациенты с болезнями двигательного нейрона сделали бы то же самое. Но они умирают. И ты умрешь. Просто, в отличие от тебя, им хватило смелости принять неизбежное.

Ничего неизбежного. Просто люди не хотят доживать до момента, когда окажутся заперты в собственном теле.

Не говори глупостей, твои рассуждения оторваны от реальности, это высокопарный бред! Твое существование оскорбляет науку. Поверь цифрам статистики: ты, скорее всего, умрешь через два года. Как и остальные.

Стивен Хокинг выжил – и я выживу.

Ну началось. Великий доктор Скотт-Морган сравнивает себя с самым известным космологом планеты. Как самонадеянно, как бессмысленно!

Ему установили аппарат для искусственной вентиляции легких в 1985 году.

У него диагностировали болезнь двигательного нейрона раньше, чем у тебя. Он гораздо богаче и может позволить себе лучший круглосуточный уход. Ты не можешь – и никогда не сможешь – себя с ним сравнивать. И умрешь обычной, ничем не примечательной смертью. Никто даже не заметит.

Даже если я и умру рано, хотя бы пять лет я должен протянуть. Десять процентов больных доживают до этого срока.

Но у них, может быть, менее агрессивная форма болезни, чем у тебя. Возможно, тебе станет хуже гораздо быстрее. И, даже протянув пять лет, ты будешь полностью парализован, сможешь двигать только глазами и останешься беспомощным, связанным по рукам и ногам в смирительной рубашке собственного тела, как живой труп.

Другие же как-то справляются.

А ты не справишься. Все твои чувства останутся при тебе. Ты будешь чувствовать боль и зуд, но не сможешь почесаться.

Другие же как-то справляются.

Но не ты. У тебя начнется клаустрофобия. Помнишь, как на последнем курсе застрял в том туннеле в пещере? Ты всегда гордился тем, что сумел успокоиться и выбраться наружу, но теперь тебе некуда будет деться. Весь твой ум и дорогое образование будут бессильны, верно?

Да.

Ты не сможешь говорить. И как ты планируешь пережить это? Представь: все, кто вынужден был терпеть твою бесконечную болтовню, возрадуются наконец, что ты умолк. И ты не справишься с этим.

Не уверен…

К тому же ты разрушишь жизни всех, кто сейчас рядом с тобой. Ты ведь не единственный, кому придется через это пройти. Первые симптомы появились у тебя год назад – и посмотри, ты же уже развалина. Люди отворачиваются, когда ты ковыляешь мимо. Ты обуза.

Обуза для Франсиса.

Знаю.

Он на такое не подписывался.

Знаю.

И, несмотря на это, твое эго требует в одиночку преследовать собственную цель – выжить? Игнорируя ущерб, который ты нанесешь этим своим близким – и человеку, которого любишь больше всего на свете?

Да.

Он заслуживает лучшего.

Да.

Ты говоришь, что любишь его всем сердцем, но если ты чувствуешь хоть малую долю этой любви, то не позволишь ему наблюдать за собственным медленным угасанием, собственной бесполезностью, за долгим, бесконечно болезненным прощанием со всем, что вы привыкли делать вместе. А потом ты уйдешь туда, куда он не сможет за тобой последовать. Если ты любишь его, то постараешься защитить.

Да.

Потому что иначе он начнет презирать тебя. И уйдет. Отправит тебя в хоспис, где полно пахнущих мочой стариков. Оставит умирать в одиночестве.

Стоп, что?! Ерунда какая-то. Сейчас глухая ночь, и мое подсознание, очевидно, наконец смогло в полной мере осознать поставленный мне диагноз. Глубокий вдох. Нужно успокоиться. И все обдумать.

Постепенно я начал отдавать себе отчет в том, что рядом все так же спокойно похрапывает Франсис. Он всегда рядом. Франсис и Питер против всех. Мое сердцебиение постепенно приходило в норму, дыхание выравнивалось. Темнота вокруг больше не таила никаких ужасов.

Им на смену пришло нечто вызывающее жалость.

Мое сознание и подсознание по-прежнему продолжали свой спор, но наше взаимодействие незаметно превратилось в диалог двух совершенно разных персонажей. Мой «собеседник» теперь казался не более чем мальчишкой и годы отделяли его от того памятного ожидания у двери кабинета директора. Он скорчился на полу в углу, совершенно голый, обхватив руками колени, дрожа, как и я сам, весь в холодном поту.

Мне страшно.

Знаю. Это нормально. Абсолютно логичная реакция. Но утром взойдет солнце, Франсис проснется, мы отлично позавтракаем вместе и будем чувствовать себя намного лучше. А потом мы вместе пойдем завоевывать мир – и победим, конечно. С этого момента нам придется стать очень сильными.

Но болезнь двигательного нейрона сильнее.

Ничего подобного. Это просто еще одна попытка нас унизить, еще один удар Истеблишмента. А семейство Скоттов-Морганов не склоняется перед ударами. И ты это знаешь.

Но от нее нет лекарства.

От нее существует великое множество разных лекарств. Просто все они придуманы инженерами, а не медиками, поэтому их возможностей не замечают. Болезни двигательного нейрона столько лет подчиняли себе людей, не встречая отпора, что их власть никогда не оспаривалась и стала частью миропорядка. Все просто ждут волшебную таблетку, которая их исцелила бы. Но я верю: есть и другой путь, совершенно новый, совершенно фантастический. Это путь невиданных ранее технологий. И я знаю, он возможен.

Это будет весело?

Что?

Я был совершенно не готов к такой резкой смене курса. Секунд десять, может быть даже двадцать, я наслаждался одновременным переживанием прямо противоположных эмоций: страх, гнев, отчаяние, и вместе с тем – такие же сильные азарт, счастье, надежда.

А потом эти новые, позитивные переживания одержали верх. Меня окутало теплом, по телу разлилось откуда-то изнутри ощущение силы. Последние отголоски ночного кошмара стали казаться незначительными и постепенно растаяли без следа. Кожу на щеках еще стягивали дорожки, оставленные слезами, но я уже улыбался, чувствуя прилив бодрости.

У нас будут взлеты и падения, но все сложится великолепно! И в ходе этого путешествия мы неизбежно отыщем самые современные технологии в нашей части галактики.

Приключение! Мы любим приключения!

Если верить статистике, у нас есть два года. Два года, чтобы изменить будущее. Изменить мир.

Впереди ждет немало битв и решающая схватка не на жизнь, а на смерть. Мы либо победим в ней, и тогда все изменится, либо потерпим сокрушительное поражение – но этого не произойдет. Третьего не дано.

Болезнь двигательного нейрона, боковой амиотрофический склероз требует моей смерти.

Я отказываюсь.

Я отказываюсь даже «оставаться в живых» внутри неподвижного мертвого тела.

А еще – эта мысль постепенно выкристаллизовалась в моем мозгу, и я смог ее сформулировать – я не должен бросать тех, кто, как и я, шокирован своим смертным приговором, который будет приведен в исполнение через два года, и боится смерти – но жизнь его теперь ужасает. Мы соберем целую армию. Создадим свой клуб. Это революция!

Потому что эта история – не только обо мне или о нас. Она – о том, как использовать новейшие технологии для решения проблемы тяжелой инвалидности, вызванной болезнью или возрастом. Она – обо всех, кто хоть раз чувствовал, как полет их мысли скован немощной физической оболочкой. О каждом подростке – и взрослом, – который мечтал быть лучше, быть сильнее, быть другим…

О том, как изменить смысл фразы «быть человеком».

Ни секунды больше я не потрачу, пытаясь понять, как сохранить жизнь. Способы выживания меня не интересуют. Сегодня вечером мы с Франсисом откроем бутылку лучшего шампанского из своих запасов и отметим день, когда мне больше не нужно думать о выживании.

Отныне я думал лишь о том, как дать нам всем возможность процветать…