Текст книги "Тень власти"

Впрочем, не стоит думать об этом. Я тяжело вздохнул и пошел дальше. Ее громкий смех еще звенел в моих ушах.

Всему на свете бывает конец. Кончилось и наше свадебное торжество. В положенное время новобрачную привезли в ее новые апартаменты в городском доме. Здесь для нее на скорую руку было приготовлено несколько комнат, рядом с моими.

Когда все ушли, я долго стоял у окна и глядел на площадь, на мокрой мостовой которой отражались последние огоньки из окон. Я думал, впрочем, думать было не о чем.

Наконец я отвернулся от окна и отправился к моей жене только из вежливости, чтобы осведомиться, как она себя чувствует, и пожелать ей спокойной ночи.

Я подошел к ее двери и постучал.

– Войдите, – сказала она громко.

На пороге я остановился. Я поставил в эту комнату все самое драгоценное, что у меня было. Да и где же мне было поставить все это, как не в комнате моей жены? Драгоценностей, впрочем, было немного: красивое венецианское зеркало, несколько дорогих ковров, которые когда-то были во дворце королей в Альгамбре, один или два золотых подсвечника работы Бенвенуто Челлини, купленные моим отцом при разграблении Рима. Остальные вещи были таковы, что могли бы находиться и в палатке офицера, не затрудняя его сборы в случае внезапного похода. В общем все было бедновато для женщины, выросшей в такой роскоши, как она.

Но в этой высокой готической комнате, потолок которой терялся во мраке, все это казалось грудой сокровищ, а она стоявшая посреди них, заколдованной принцессой. Она переменила одежды и надела широкое платье из синего бархата – ее любимый цвет, переливавший серебром, когда на него попадал свет. Вокруг шеи шла меховая опушка, отчего шея казалась еще белее. Слабый румянец играл на ее щеках.

Я поклонился и сказал:

– Надеюсь, что я не побеспокоил вас, донна Изабелла. Я пришел только поздравить вас с новосельем и спросить, не желаете ли вы чего-нибудь?

– Ничего, дон Хаим. Я хочу только исполнить свои обязанности.

– У вас нет здесь обязанностей, донна Изабелла. Вы здесь хозяйка так же, как были в доме вашего отца.

– Нет, здесь другое. Это ваш дом – и я не должна этого забывать. Я ваша жена и привязана к вам так крепко, как только могут это сделать законы Божеские и человеческие. Вы исполнили свою часть нашего договора. Я не замедлю исполнить свою.

Пока она говорила это, ее широкое платье, оттого ли, что она сделала резкое движение, или от собственной тяжести, наполовину спустилось с плеч. Она подхватила было его рукой, но потом вдруг сразу опустила, и тяжелый бархат медленно сполз на пол. Одежда из мягкого шелка, которая оказалась под этим платьем, скорее очерчивала, чем скрывала ее формы.

Кровь бросилась мне в голову. На колеблющихся складках ее одежды причудливо играли блики света от лампы с цветным абажуром, свешивавшейся с потолка. Как-то странно светились ее обнаженные шея и руки.

Я чувствовал, что не в силах отказаться от того, что мне предлагали. Я понимал, что отказаться от нее теперь было бы самым жестоким оскорблением женской гордости, а это никогда не забывается. К тому же я любил ее. Бог свидетель, что я больше думал о ней, чем о себе. Я думал… о разных глупостях, которые не стоит здесь записывать. Я понимаю теперь, что тогда я должен был бы быть тверд и относительно нее, и относительно себя самого. Но тогда сила воли изменила мне. Женщина, которую я любил, была передо мной, и теплота, исходившая от нее, наполнила все мои чувства. Я не мог рассуждать в ту минуту. Я не был готов к этому, я был безоружен против этого.

– Донна Изабелла, – хрипло сказал я, – я не хотел дотрагиваться до вас до тех пор, пока вы не пришли бы ко мне сами, добровольно и с радостью. Но вы искушаете меня так, что ни один мужчина не вынесет этого.

Есть одна арабская сказка, которую мне рассказывала мать, когда я был еще мальчишкой. Во время рамазана, в те часы, когда люди должны были поститься, вырос и распустился плод, дурманивший разум людей. Его должен был сорвать тот, кто согрешил и еще не раскаялся, не искупил своего греха. Превыше всех земных сладостей казался этот плод, и этот человек чувствовал в себе неземную гордость, считал себя королем королей. Но когда плод растаял у него во рту, он сделался горьким, и он почувствовал в себе великий стыд: ниже нижайшего показался он сам себе. Двенадцать месяцев должен был он носить свой срам в себе, пока на следующий год в этот же час не встретился с новым искушением и не преодолел его. Но как долог показался ему этот год!

Горе жесткому человеку, который любит! И еще большее горе человеку, который, будучи тверд, изменяет себе – на час, на одно мгновение!

И, лежа ночью, я вспомнил проклятие доминиканца: «Горький час да будет для вас горчайшим, сладкий час – горьким всей горечью проклятия!»

15 декабря.

Вот уже две недели, как мы женаты. Нет никаких признаков, что моя жена помнит о первой ночи, которую она провела в моих объятиях. Она вежлива и суха со мной, как с чужим. Она даже улыбается, но когда она это делает, я чувствую потом холод. Она очень послушна и справляется о моих желаниях даже в мелочах. О, как бы мне хотелось схватить ее в свои объятия, поцеловать и сказать ей: «Изабелла, дорогая моя, у меня нет другого желания, как смотреть на твое лицо! Но я не смею сделать этого».

Пришло известие о резне в Зутвене. Это еще более затрудняет для меня приобретение благосклонности моей жены. Я знал только, что город был взят приступом 16 ноября. Но только недавно прибыли оттуда жители, рассказавшие о резне. Дело было хуже, чем в Мехлине, а главное – это была бесполезная жестокость. Правда, раньше в Святой Квентине произошло нечто еще худшее. К тому же здесь мы имеем дело не просто с войной, а с войной междоусобной и религиозной, где страсти раскаляются втрое сильнее. А все-таки, как я уже сказал, в этой резне не было никакой надобности. Герцог стареет, и то, что произошло в Зутвене, есть позор для Испании. Я так говорю. Но, может быть, только оттого, что сказать нетрудно.

На мой рассказ донна Изабелла не отозвалась ни одним словом.

Две недели утонченной пытки!

18 декабря.

Сегодня я получил вести об отце Бернардо. За последнее время я и не думал о нем, да он и не заслуживал этого. Его не отправили сейчас же в монастырь, как я ожидал, а передали в руки инквизиции. Мои сведения идут, конечно, из частного источника, но я могу вполне положиться на них.

Это известие довольно странное. Я хорошо знаком со взглядами Мадрида на государство и церковь, и это всего менее согласуется с ними. Мне неизвестно, кто составлял список лиц, который я получил. А что если это сделал отец Бернардо, чтобы выдвинуть против меня самое сильное обвинение: что я не обращаю внимания на богатых еретиков. У него было здесь достаточно времени для того, чтобы собрать о них нужные сведения. Правда, его занимали другие дела, но он мог не упускать из виду и этого. Сначала удовольствия, потом обязанности, как говорит поговорка.

Что если он рискнул и рассказал обо всем? Он, конечно, погибнет, но погибну и я. В таком случае моя гибель неизбежна, и это только вопрос времени и случая. Меня нельзя тронуть безнаказанно – моя семья имеет большой вес при дворе, а Голландия охвачена войной. Я спасу свою жену во что бы то ни стало, но не себя самого. Будь я один, я не стал бы дожидаться и послал бы им исповедь отца Бернардо сам. Но такой поступок немедленно привел бы к кризису. Ради жены я должен выжидать.

22 декабря.

День идет за днем, но донна Изабелла по-прежнему сохраняет ледяную сдержанность.

Сегодня вечером опять повторилась та же сцена. Мы кончили ужин и молча сидели друг против друга у камина. Она сидела неподвижно, сложив руки на коленях. Ее глаза смотрели куда-то в темноту за мной, а на губах застыла жесткая улыбка.

Время проходит и, может быть, мне выпадут на долю дни, когда мне удастся поговорить с ней. Я знал людей, которые женились силой и с помощью одной грубости заставляли своих жен преклонять перед ними колена. Но я не принадлежу к их числу. Я не могу ни уважать, ни любить женщину, завоеванную подобным образом.

Очевидно, и она страдала: ее щеки побледнели, поблекли. Я принял то, что она предлагала, и я должен был сказать первое слово. Хотя мужчина и не должен унижаться перед кем бы то ни было, но перед женой это допустимо. Не следует мне дожидаться того момента, когда я буду уже свергнут и стану предметом ее сожалений.

Сегодня канун Рождества. И если б было даже слабостью заговорить с ней, я не буду в том раскаиваться.

– Изабелла, – сказал я. – Неужели так всегда будет между нами? Неужели ты не можешь простить меня? Что я должен сделать, чтобы заслужить твое прощение?

Она продолжала молчать.

– Припомни, – добавил я, – что и я могу предъявлять претензии.

– Если я оскорбила вас каким-нибудь словом, то вы оскорбили меня бесконечно сильнее. Слова можно взять обратно, но то, что вы сделали, поправить нельзя.

– Того, кто любит, можно и простить, – горько отвечал я. – Изабелла, – вскрикнул я в отчаянии, – наша первая ночь не оставила никаких следов в твоей памяти?

– Напротив, оставила очень большой след: позор отдаваться не любя и радость, что, отдав себя, я спасла сотню людей от пытки и костра. А это уже много. И я этого никогда не забуду.

Я чувствовал, что меняюсь в лице: ее слова были уж слишком жестоки. Разве я об этом ее спрашивал?

– Хорошо, – сказал я, поднимаясь. – Будьте покойны. Вам не придется больше испытывать этого позора. Вы моя жена, но я буду вести себя так, как будто бы вы ею не были.

– Как вам угодно. Я согласна исполнить всякое ваше желание. Ваше дело приказывать, а мое повиноваться.

Теперь я понял ее. Она хитростью заставила меня сделать то, что сама предлагала, и поймала меня на этом только для того, чтобы потом презирать и унижать в моих собственных глазах. Это было мщение, к которому, быть может, прибег бы и я сам, если бы был женщиной.

25 декабря.

Вчера был канун Рождества. «Слава в вышних Богу и на земле мир, в человецех благоволение» – так гласит Евангелие от Луки. Канун Рождества – великий день в этой стране. Все дарят друг другу в этот день подарки, и не один муж не может оставить без подарка свою жену.

Я долго думал, что бы мне подарить: нелегко было найти подарок для женщины, малейшее желание которой осуществлялось, едва она успевала его выразить. Наконец я нашел подарок. Она очень любит редкие цветы. Однажды, задолго до того, как мы были помолвлены, мне случилось быть в ее комнате. Мы разговорились о цветах, которые стояли на столе. Я стал рассказывать ей о тех, которые цветут в садах Испании, в Альгамбре. Она поднялась со своего места и вскричала:

– У меня тоже есть сад, сеньор, хотя, может быть, и не такой большой, как в Альгамбре. Но в нем есть такие растения, которые вы напрасно будете искать здесь. Они выросли за много тысяч миль отсюда, за океаном, там, где конец света. Пойдемте. Взгляните и убедитесь.

Она привела меня в свою комнату и из окна, на которое падали редкие лучи солнца, показала мне какие-то странные растения, защищенные от ветра загородкой. Они, должно быть, действительно были привезены с другого конца света, из Индии.

– Разве это не красиво? – спросила она. – Сознайтесь, сеньор, что у вас в Испании таких цветов нет.

– Действительно, у нас таких цветов нет, но мы показали путь, как их привезти сюда.

– Ну нет! – воскликнула она. – Это сделал один итальянец. Ему пришлось немало похлопотать, чтобы заставить вас последовать его примеру.

Завязался маленький спор, и мы остались каждый при своем мнении. В конце концов мы оба рассмеялись. Она была очень весела в этот день – теперь это даже трудно себе и представить.

– Теперь вы видели нечто такое, чего вам прежде не случалось видеть. И я надеюсь, что вы поблагодарите меня. У одного из друзей моего отца, некоего ван Даалена из Антверпена, есть два рода этих цветов, которые еще красивее этих. Отец хотел купить их для меня, но ван Даален не желает их продавать. И я его понимаю.

Сначала я думал было добыть для нее эти цветы, но потом оставил эту мысль. Мне не хотелось докучать ей драгоценными подарками, как это делают влюбленные. Но в эти дни я опять стал думать о цветах.

Я также был знаком с ван Дааленом. Несколько лет тому назад в моих руках оказались некоторые уличающие его сведения, вполне достаточные, чтобы повесить или сжечь его – что ему заблагорассудится. Я уже забыл, как все это произошло. В те времена подобные вещи случались сплошь и рядом, и я никогда не давал хода подобным доказательствам, если меня не вынуждали к этому самого. Я не инквизитор. Ван Даален был мне очень благодарен и заявил мне, что почтет за особое удовольствие исполнить любую мою просьбу, если я к нему когда-нибудь обращусь.

Я написал ему, прося прислать эти цветы, и вчера утром они появились. Нелегко было перевезти их среди зимы, однако они дошли благополучно. После завтрака я поставил их на стол моей жены, где были разложены все другие подарки. Может быть, после нашего разговора третьего дня следовало бы поднести ей что-нибудь другое, но было уже поздно.

Утром мы были одни. Ван дер Веерен по старой привычке проводил день до вечера у себя в доме, со своими служащими. Он просил нас не ждать его и явился позднее.

Я поцеловал руку моей жены и принес ей свои поздравления, но очень сухо и холодно, как мы всегда говорили друг с другом. Потом она подошла к столу и взглянула на вещи, которыми он был завален. Некоторые из них были очень ценны. Она, впрочем, едва взглянула на них: удивить ее чем-нибудь было трудно. Чего у нее только не было!

Вдруг она заметила цветы. Я нарочно поставил их сзади, чтобы они не особенно бросались в глаза.

– А, – сказала она, – мой отец балует меня. Я ему скажу, что это нехорошо. Эти цветы стоят дороже всех этих вещей. Сказать нельзя, как они прекрасны, – прибавила она, пристально глядя на них.

Цветы действительно были очень хороши. Я никогда не видал ничего подобного.

– Они имеют совершенно неземной вид, – продолжала она, невольно забывая свой холодный, сдержанный тон. – Посмотрите, – говорила она, поворачивая их к свету, – разве они не прекрасны? Но все-таки я должна сказать отцу, что это нехорошо.

Я не сказал ей ничего. Я любовался ими, трудно было удержаться от восхищения.

Конечно, в конце концов она спросила бы меня, что было поставлено мной на этот стол. Но как раз в эту минуту прибыл ван дер Веерен – несколько раньше, чем мы ждали его.

– О дорогой, глупый папка, я буду бранить тебя, – закричала она. – Конечно, цветы прекрасны, и я очень люблю их, но все-таки ты не должен так баловать свою капризную дочку. Я помню, что ван Даален ни за что не хотел расстаться с ними, хотя ты давал ему почти баснословную сумму. Право, это нехорошо.

Старик засмеялся.

– Я не заслуживаю ни похвал, ни порицаний, дочь моя. Боюсь, что глупым оказался тут дон Хаим. Не правда ли? – спросил он, глядя на меня.

Я отвечал утвердительно. В глазах донны Изабеллы мелькнул какой-то огонек, но я не успел разобрать его значения. Было ли это неудовольствие против меня или против себя? Может быть, и то и другое. Этот огонек вспыхнул на мгновение, и ее отец, вероятно, даже не заметил его. Тут же улыбка появилась на ее губах, и она воскликнула:

– Как! Вы мне ничего не сказали об этом, дон Хаим? И она бросилась ко мне и поцеловала меня.

Эти поцелуи были хуже всего.

Вав дер Веерен смотрел на нас с улыбкой.

– Как вы устроили это? – спросил он меня. – Ван Даален, помнится, говорил мне, что он не расстанется с ними и за целое состояние. За ними ухаживала его недавно умершая жена, и потому эти цветы были ему особенно дорога.

Я этого не знал. Знай я это, я, может быть, не попросил бы эти цветы у него. И это было бы лучше. Но человек не может Знать всего.

– Хотел бы я знать, как вам это удалось, если это не секрет, – продолжал ван дер Веерен.

Я хотел было сказать, что это секрет, но передумал и ответил:

– Нет, это не секрет. Я не глупец, ибо не истратил на эти цветы ни копейки. Ван Дазлен был мне очень обязан. Когда я пожелал иметь эти цветы, он поспешил прислать мне их и, конечно, не принял за них никакой платы.

Мои собеседники сделались серьезны. Ван дер Веерен, без сомнения, понял, чем мне был обязан ван Даален. Не могу сказать, что думала в эту минуту его дочь.

Ван дер Веерен очнулся первым. Он опять стал весел и напустил на себя беззаботный вид.

– Видишь, Изабелла, – вскричал он, – что значит быть замужем за человеком, который имеет власть. Все мое богатство было бессильно, а дон Хаим написал строчку – и готово дело. Надеюсь, ты поймешь, как судьба благоволит к тебе.

– О, вполне, – отвечала она с улыбкой, от которой меня бросило в холод.

Она поставила цветы на прежнее место, как будто они жгли ей пальцы.

Через секунду ее обращение со мной стало опять нежным, как всегда в присутствии ее отца. Сегодня оно было еще нежнее, чем когда-либо, как будто она испугалась того, что на минуту сбросила с себя маску.

Были подарки и для меня: драгоценное кольцо от ван дер Веерена и кошелек для золота, связанный моей женой.

– У меня нет теперь своих денег, – очень мило говорила она, – и тебе придется довольствоваться моим рукоделием.

Хотел бы я знать, о чем она думала, когда вязала этот кошелек.

Я поблагодарил ее и поцеловал ей руку: недаром я родом из Испании – страны этикета. Поцеловать ее в губы я не мог, если б и хотел.

Когда вечером все ушли, я под каким-то предлогом прошел через комнату, где стояли цветы. Навстречу мне пахнуло холодом. Рядом со столом, на котором стояли эти тропические растения, было настежь открыто окно, в которое врывался холод декабрьского вечера. Неужели его открыли слуги? Но ведь я предупреждал их о растениях. Окно оставалось открытым до моего прихода, не долее, и это было сделано, очевидно, для того, чтобы показать, что все это устроено умышленно.

К утру цветы еще не завяли, ибо комнате было все-таки довольно тепло, но они уже никогда не поправятся от холодной струи, так предательски обдавшей их в течение нескольких часов. Они расцвели под тропиками, и воздух голландской зимы им не под силу!

Первым моим движением было закрыть окно и спасти цветы. Не их вина, что ван Даален оказался еретиком и что я не повесил его в то время, когда мог. Не их вина, что отношения между мной и донной Изабеллой были таковы, как я их описывал.

Я подошел к окну, хотел было закрыть его, но в последнюю минуту раздумал. Я подарил цветы ей, они принадлежали ей, и она осудила их на смерть. Пусть совершится ее желание, пусть цветы погибнут. Жаль, что я забрал их у ван Даалена, они напоминали ему о жене. Но что сделано, то сделано.

Я открыл окно настежь. Если они должны умереть, пусть умрут скорее.

Не знаю, что подумала донна Изабелла, войдя в эту комнату на следующее утро. Меня там не было. Но, вероятно, она поняла меня, ибо никто из нас ни разу не упомянул больше о цветах.

1 января 1573 года.

Новый год принес с собой новые вести, и не только вести. Сегодня утром, сидя за письменным столом, я услышал, как по площади скакала кавалерия. Я поднялся с досадой. Я не делал такого распоряжения и подошел к окну.

По площади от Брюссельских ворот двигался довольно сильный отряд. Я не мог определить хоть приблизительно его состав, ибо передо мной был только авангард, остальная часть была скрыта за поворотом. Среди офицеров ехал монах. Скоро увидим, что все это значит.

Глядя на них, я грустно улыбнулся: ничего хорошего это не предвещало. С другой стороны, меня должны были бы уведомить письменно о прибытии этого отряда.

Пока этот отряд не был еще хозяином города.

Войска остановились у ворот дворца. Из ворот быстро выбежал дежурный офицер и со всей покорностью, которую инквизиция сумела внушить заурядному испанцу, приветствовал священнослужителя. Он о чем-то поговорил с ним и вернулся в дом. Через несколько секунд в мою дверь кто-то постучал.

– Войдите! – крикнул я.

Дежурный офицер быстро вошел в комнату и сказал:

– Сеньор, прибыл с письмом от его светлости герцога достопочтенный отец дон Педро де Тарсилла. Он привел с собой полк Альвара де Лема.

– Отлично. Проведите его в галерею. Когда я освобожусь, я приму его в большой зале. Есть еще что-нибудь? – спросил я, видя, что тот, сделав поклон, мнется на месте.

– Прошу извинения, сеньор. Но если я верно понял его преподобие, он ожидает, что вы сойдете вниз и встретите его.

– Нет. Вы, очевидно, ошиблись. Я губернатор Гертруденберга, а не он. Потрудитесь это запомнить и исполняйте только те распоряжения, которые даются вам в установленном порядке. Теперь исполните то, что я вам сказал. А потом пришлите ко мне дона Рюнца и барона Виллингера.

Я не торопился и не спеша закончил свои дела. Выйдя из своей комнаты, я встретил дона Рюнца.

– Вы посылали за мной, дон Хаим? – спросил он.

– Да. Нам нужно принять гостей.

– Я видел их. Вы напрасно не предупредили меня о том, что они прибудут.

– Но я сам этого не знал.

– Вы не знали!

– Нет. Дон Педро де Тарсилла – приходилось вам когда-нибудь слышать о нам? – явился сюда в качестве уполномоченного инквизиции по делам веры с более или менее широкими полномочиями. Он ждет меня в галерее.

Дон Рюнц пристально взглянул на меня и спросил:

– Вы хотите быть с ним высокомерным?

– Да. Я нисколько не боюсь его.

– Вы слишком самонадеянны.

– Это правда. Но он гораздо меньше может повредить мне, чем воображает.

Дон Рюнц с изумлением посмотрел на меня, стараясь угадать смысл моих слов.

– Кто из офицеров сегодня в карауле? – спокойно спросил я.

– У Южных ворот – Альдани, у Речных ворот – де Кастро, на сменах – Валлехо и Кастилья. Во дворце – рота Квесады. Остальные, в том числе и немцы барона Виллингера, находятся на своих квартирах.

– Хорошо. Пусть Альдани вернется к себе на квартиру, а его место пусть займут каталонцы Альвареца. Квесаду нужно сменить, а дворцовый караул нужно заменить немцами. Люди Зурбарана и Гарции должны быть в вашем распоряжении на всякий случай. Могу я положиться на вас, дон Рюнц?

– Можете, дон Хаим. Я обязан вам жизнью. Но если возможно, я предпочел бы умереть как-нибудь иначе, чем встретить смерть на костре.

– Не бойтесь, дон Рюнц. Это можно устроить. Конец еще не так близок, как вы думаете. Но я не позволю шутить со мной. Что касается вновь прибывших войск, то постарайтесь, насколько возможно, рассеять их по всему городу. Когда вы сделаете все необходимые распоряжения, то мы примем достопочтенного отца, который, вероятно, ждет вас с большим нетерпением.

Я принял дона Педро де Тарсилла с особой торжественностью, окруженный всем моим штабом. Я не сделал ни одного шага ему навстречу, но ждал, пока он сам подойдет ко мне. Мне хотелось, чтобы мои офицеры сразу поняли нашу взаимную позицию. До сего дня между мной и королем стоит один человек – герцог Альба.

Дон Педро быстро оценил свое положение и с улыбкой подошел ко мне.

– Я привез вам письмо от его светлости, сеньор. Я послан затем, чтобы наблюдать за духовной жизнью этого города, за которой, по-видимому, не было достаточного присмотра. Мы уже встречались с вами, очень рад случаю возобновить наше знакомство, которое длилось не так долго, как я того хотел бы.

– Наши обоюдные желания, без сомнения, совпадают в этом случае, – отвечал я. – Добро пожаловать в Гертруденберг. Боюсь, что я заставил вас ждать. Если бы я был предуведомлен о вашем прибытии, то будьте уверены, что кто-нибудь из моих офицеров встретил бы вас у городских ворот.

Так действительно полагалось сделать. В Испании даже высшие сановники каждого города выходят навстречу инквизитору, но здесь не Испания.

Когда он слушал мою речь, какая-то тень пробежала по его лицу. Впрочем, она сейчас же исчезла.

– Мой отъезд был решен так быстро, что письмо едва ли могло бы прийти раньше моего прибытия. Это не беда, что при моем приближении не были соблюдены все формальности. Я не обращаю внимания на такие мелочи. Прошу вас не беспокоиться об этом.

Он ловко использовал ситуацию против меня. В Брюсселе сумели выбрать подходящего человека, и с ним нелегко будет иметь дело. Но они не знали, что я обеднел и что взять с меня больше нечего, а такие люди бывают опасны.

– Позвольте мне представить вам дона Альвара де Лема, – продолжал он. – Он командует вновь прибывшими войсками.

Я поклонился.

– Поздравляю вас, достопочтенный отец, с таким храбрым провожатым, который охранял вас от всяких опасностей в пути. Ваше имя мне немного знакомо, – продолжал я, обращаясь к дону Альвару. – Мне его не раз называли. Кажется, вы участвовали в сражении при Монсе?

Он в свою очередь поклонимся.

– Могу ли я смотреть на ваше войско как на усиление моих вооруженных сил? Я счел бы это большой честью. Или вы прибыли только в качестве конвоя достопочтенного отца? Мне хотелось сразу выяснить этот вопрос. Я не был расположен губернаторствовать в Гертруденберге вдвоем.

– Я ожидаю дальнейших приказаний от герцога, А пока я был в распоряжении достопочтенного отца, – сухо отвечал дон Альвар.

Дон Педро бросил на него быстрый взгляд, который не укрылся от меня. Альвар был еще слишком молод и слишком чистосердечен.

– Его конвой, а мои, стало быть, гости! – весело вскричал я. – Располагайтесь как можно удобнее, господа. Боюсь, однако, что лучшие квартиры уже заняты. В военное время все лучшее достается тому, кто является первым. Впрочем, это относится не к вам, а только к вашим людям. Вы же будете моим гостем в городском доме.

Он, по-видимому, был смущен, что я так распорядился им, но, не получая поддержки монаха, поклонился и принялся меня благодарить.

– Дон Рюнц, будьте любезны, позаботьтесь, чтобы войскам дона Альвара были отведены подходящие квартиры.

Он понял меня и сейчас же вышел.

– Я лучше сам позабочусь об этом. Не беспокойтесь, пожалуйста, – сказал дон Альвер, делая шаг вперед.

Я остановил его жестом.

– Дон Рюнц знает город, а вы его не знаете. Помочь ему вы, стало быть, не можете. Будьте уверены, он сделает для вас все, что будет возможно. Позвольте попросить вас подкрепить ваши силы после дороги, – продолжал я с беззаботным видом, обращаясь одновременно к дону Альвару и к его преподобию. – Вы, вероятно, проголодались после такого длинного перехода. Сюда, пожалуйста.

И без малейших проволочек я повел их в мои апартаменты мимо караула, который стоял у дверей.

– Позвольте рекомендовать вам, ваше преподобие, вот это вино, – сказал я, когда мы уселись за стол. – Это настоящий херес, у моей семьи там есть виноградники. Настоящий испанец сумеет оценить его.

С нами сидели также барон фон Виллингер и несколько моих офицеров. Разговор вскоре стал общим. Говорили о разных несущественных вещах.

Когда обед кончился, дон Педро сказал:

– Прежде всего я должен поблагодарить вас, сеньор, за гостеприимство, которое превзошло все, что мы могли себе представить. Но теперь я должен просить вас уделить мне несколько минут для частной беседы по делам государственной важности. Я уверен, эти господа нас извинят.

Я встал, а за мной встали и все другие.

– Як вашим услугам. Господа, прошу не обращать внимания на наше отсутствие, – прибавил я, обращаясь к своим гостям.

Я быстро переглянулся с бароном Виллингером. Он был неглупый малый и понимал положение вещей не хуже меня. Поэтому я мог быть уверен, что дон Альвар выйдет из-за стола только тогда, когда это не будет грозить мне какими-либо затруднениями.

Дон Педро де Тарсилла вместе со мной прошел в мой личный кабинет, куда я приказал подать еще бутылку хереса.

Когда мы уселись, его преподобие начал издалека:

– У вас хороший караул, сеньор. Ваши люди боятся вас хуже лютого врага. Дежурный у ворот офицер едва пропустил нас сегодня утром и хотел сначала испросить ваших приказаний Он согласился только после того, как я предъявил ему полученное мной распоряжение и указал ему на ответственность, которой он подвергался. Поздравляю вас, сеньор, что у вас такие дисциплинированные люди.

Я поклонился. Однако про себя я отметил Альдани, который в это утро держал караул у Южных ворот. Ему, стало быть, нельзя было доверять.

– Мне очень понравилось, как вы указали дону Альвару его место, – продолжал он, улыбаясь. – Он еще молод и придает себе слишком много значения. Надеюсь, этот урок пойдет ему на пользу.

– В Гертруденберге не может быть двух хозяев, – отвечал я, также улыбаясь. – Город слишком мал для этого.

Я сказал это с намерением, и дон Педро, очевидно, отлично понял меня.

– Надеюсь, это замечание не относится к области духовных дел? – вежливо спросил он.

– Конечно, ваше преподобие. Мы, светские люди, должны руководствоваться только фактами, а вы имеете возможность судить душу людей и отпускать грехи или наказывать сообразно вашим затаенным мыслям.

Говоря это, я имел в виду отца Балестера. Этим ответом мне хотелось вызвать дона Педро на разъяснения, которые осветили бы мне положение. Но ожидания мои не оправдались.

– Отпущение грехов – одна из благороднейших прерогатив святой церкви, – хладнокровно отвечал он. – К сожалению, церковь не может пользоваться ею так часто, как она желала бы. К несчастью, в Голландии в наши времена ее меры должны быть довольно суровы.

Я изучал дона Педро, пока он говорил. Это был высокий смуглый человек, почти моего роста, с красивыми чертами лица. У него орлиный нос и крепкий, красивый подбородок, который встречается на севере Испании. Лучше всего были его глаза. Они были не только широки и блестящи, как у большинства испанцев высших классов, но имели в себе какую-то скрытую силу, которая могла действовать на женщин. Церковь наложила на него свое клеймо, как и на большинство людей. Но легкая завеса, которую она набросила на его лицо, делает его еще более опасным. Только вокруг рта виднелись кое-какие линии, которые мне не нравились. Я думаю, что этот человек мог изменить до неузнаваемости все лицо – только не рот. Ему было лет сорок. Дон Педро де Тарсилл считался человеком способным, хотя и не очень разборчивым в средствах. Но кто теперь разборчив? Впрочем, его частная жизнь была безукоризненна, насколько, по крайней мере, она была известна.

Он был прислан сюда в качестве делегата инквизиции для заведования верой. В Испании мы бы называли его просто-напросто инквизитором. Но здесь он величался высшим комиссаром инквизиции. Хотят показать, что это нечто иное, чем инквизитор, закрывая глаза на то, что на самом деле это нечто в десять раз худшее. В начале беспорядков в регентстве Маргариты предпочитали употреблять этот титул, рассчитывая приостановить таким образом ход событий. Тогда обыкновенно присылали с этим титулом кого-нибудь из важных вельмож. До сих пор для этой должности не избирали простых испанских монахов. Ибо если есть что-нибудь, чего народ в Голландии боится до смерти, то это именно испанская инквизиция. Впрочем, и в самой Испании она также не пользуется любовью простого народа: эти инквизиторы совершили уже слишком много жестокостей.