Текст книги "Тень власти"

Был вечер, такой же, каких бывало много, но мне все менее и менее нравилась его манера глядеть на мою жену. В его улыбке было что-то такое, чего я не мог определить, а на ее щеках играл какой-то странный, лихорадочный румянец. Ни одной минуты, впрочем, я не мог бы оскорбить ее подозрением, что она забыла, кто она.

Надеюсь все услышать завтра от дона Рамона. А если мне не суждено услышать, то да поможет мне Бог!

25 января.

Дон Рамон не может приехать. Когда мое письмо пришло, он уже уехал в лагерь под Гаарлем. Получив известие об этом, я целый час сидел за своим столом, устремив взор в одну точку и видя перед собой только одну страшную вещь: времени оставалось уже немного. Сегодня я заметил некоторые признаки, относительно которых нельзя ошибиться. И мысль, от которой я содрогнулся, когда она пришла мне впервые, за последние дни приняла все более и более осязательную форму, хотя я пытался прогнать ее от себя. Теперь она предстает передо мной во всем своем ужасе, и от нее уже нельзя отделаться.

«Для Бога нет ничего невозможного» – вспомнились мне слова проповедника.

Отче, если это возможно, да минует меня чаша сия.

26 января.

Сегодня рано утром я пошел к реке, чтобы посмотреть, каков лед. У меня была еще слабая надежда отправить Изабеллу вперед прежде, чем наступит конец. По сухому пути я не могу ее отправить. Вся страна к северу объята войной, и лишь с помощью сильного отряда можно было бы пробиться в Лейден, Гуду или какой-нибудь другой город, который держит сторону принца Оранского. Впрочем, если бы даже этого и не было, то все равно трудно удержать что-нибудь в тайне от инквизитора. Ее схватили бы и вернули назад. Самый факт бегства послужил бы доказательством ее принадлежности к ереси.

При речном пути было бы другое. Она с отцом смело могла бы добраться до Утрехта, заметая за собой все следы, а отсюда в Англию или куда-нибудь в другое место. Но этого нельзя было сделать, лед еще крепок и, по-видимому, продержится еще несколько недель. Зима чрезвычайно сурова в нынешнем году по всей Голландии. Рейн местами очистился, но до него добраться нелегко.

Дело, о котором я говорил, нужно сделать. Я молился, чтобы чаша сия миновала меня, но моя мольба осталась без ответа. И я, не молившийся годами и теперь вспомнивший о молитве только под влиянием страшной муки, не мог, конечно, роптать на это. Я пойду своей дорогой, но с головой, упавшей на грудь. Ибо хотя человек, носящий одинаково испанское и голландское имя, и может считать себя свободным от присяги на верность, однако эта верность королю была в продолжение целых веков традицией в моем роду, и мне первому придется нарушить ее. Я надеялся встретить смерть с высоко поднятой головой, но этого-то и не будет. Плохо придется и мне, и дону Педро.

Того же числа ночью.

Сегодня вечером дон Педро опять был у нас в гостях. Я сам пригласил его. Как и в тот день, я запоздал, и он пришел раньше меня. Когда он встал, чтобы поздороваться со мной, опять на его губах была та же странная улыбка, и опять румянец играл на щеках моей жены. За обедом в его поведении чувствовалось какое-то облегчение, как у человека, который освободился от большой тяжести и теперь уверен в самом себе. Когда после обеда мы сидели вокруг камина, он пристально взглядывал на Изабеллу. Когда я привстал на минуту и сделал вид, что отвернулся, я заметил, что он осматривал ее взглядом знатока, оценивая по всем статьям, как человек, покупающий какую-нибудь вещь и желающий удостовериться, что она стоит своей цены.

Все готово на завтра. Но я подожду еще день. Может быть, Господь совершит чудо.

27 января.

Не буду больше ждать. Приятно иметь дело с таким искренним и набожным человеком, как дон Альвар. По нему одному можно узнавать свое время, как по часам на колокольне Святой Гертруды.

Сегодня я предпринял обход войск, инспектируя свою гвардию. Я находился недалеко от Речных ворот, когда до моих ушей донесся шум озлобленной толпы. Я быстро двинулся вперед. Крики и ругательства стали доноситься явственнее. Слышно было, как камни ударялись о солдатские доспехи. Я завернул за угол и увидел, как посередине улицы люди дона Педро тащили арестованных – старика и двух девушек. Впереди, загораживая им дорогу, вздымались яростные волны народа, выкрикивавшего угрозы и ругательства. Тут были главным образом женщины и дети: мужчины были на работе. Их было очень много на реке, а солдат было мало. Никакой опасности, впрочем, для них не было. Латы были на них, а испанские солдаты привыкли сражаться и пробивать себе дорогу и при худших условиях.

Такие моменты неприятны и действуют на нервы.

Камни продолжали сыпаться под аккомпанемент брани и проклятий.

– Псы кровожадные! Собаки инквизиции! – вопили женщины. – Вы мужчины, и не стыдитесь такого гнусного дела! Мужчины – и боитесь нас, женщин. Трусы и мясники!

Посылался град таких же мало приятных эпитетов. Офицер, командовавший отрядом, обнажил шпагу и бледный, как полотно, стоял перед толпой, не зная, что делать. В самом деле, положение было не из тех, когда испанскому офицеру можно было бы гордиться.

В этот момент я услышал гул мерных шагов: появился отряд моих солдат, взятых от Речных ворот доном Альваром, который вместе с несколькими своими солдатами шел во главе. Не более пятидесяти шагов отделяло их от толпы, когда дон Альвар выхватил свою шпагу и скомандовал:

– Пики вниз! Вперед!

Это было бесполезной жестокостью. В толпе, как я сказал, мужчин было очень мало. Слугам инквизиции пришлось пережить скверную четверть часа, но это было для них делом обычным.

– Стой! – крикнул я, выходя вперед и став впереди войска, приготовившегося к нападению.

Они сразу остановились.

Дон Альвар был очень удивлен, узнав меня.

– Сеньор! Я уже отдал приказание, – заговорил он сдавленным голосом. – Обстоятельства, как изволите видеть, оправдывают его.

– Насколько я знаю, дон Альвар, вы еще не губернатор Гертруденберга, – сказал я вежливо. – Место это еще не свободно.

Он покраснел:

– Сеньор, взгляните на эту толпу. Они разорвут людей дона Педро и освободят арестованных. Чтобы предупредить это, я привел от ворот подкрепление.

– Стыдитесь, дон Альвар! – воскликнул я. – Тридцать вооруженных солдат – и толпа женщин. Пусть они делают свое дело.

– Вы не очень ревностны к делу святой церкви, сеньор, – заметил он со скверной усмешкой. – Итак, вы не разрешаете вашим людям атаковать эту толпу!

– Толпу женщин – нет!

– Отлично. Тогда я знаю, что мне делать с моими людьми. Я не позволю освободить этих арестованных. Вперед!

– Дон Альвар, предупреждаю вас, что если вы сделаете хоть шаг, я арестую вас со всеми вашими людьми. Здесь командование принадлежит мне.

Он не обратил внимания на мои слова.

– Вперед! – скомандовал он.

– Капитан Квесада, – крикнул я повелительно, – арестуйте дона Альвара де Лема и всех, кто осмеливается не повиноваться моим приказаниям.

Это заставило дона Альвара опомниться. Он сообразил, что зашел слишком далеко и что ему невыгодно доводить дело до конца, имея своих шесть солдат против моих двадцати пяти. Кроме того, он, очевидно, смекнул, что дон Педро не похвалит его за то, что он преждевременно раскрывает их карты.

Он отступил назад. Лицо его было искажено гневом.

– Я не хотел доводить вас до такой крайности, сеньор, – проговорил он. – На этот раз я повинуюсь. Но ответственность за все происшедшее падает на вас. И будьте уверены, я этого не забуду.

– Буду вполне уверен, дон Альвар, – холодно отвечал я.

Он ушел, забрав с собой своих людей. У меня мелькнула мысль задержать его. Но ведь иметь врагом такого нетерпеливого, прямолинейного человека, как дон Альвар, чрезвычайно выгодно. Кроме того, я и не мог бы произвести ареста. Мои люди сделали бы это охотно, ибо мой голос, за которым они не раз следовали на поле кровавых битв, до сих пор сохраняет над ними власть, которую не легко сбросить. Но капитан Квесада двинулся с неохотой, видимо, тяготясь моим приказанием. Я увидел, что с этого времени я не могу полагаться на своих офицеров. Им, очевидно, сообщили по секрету, что дни моего правления сочтены. Если об этом знал даже Квесада, относительно которого могли быть опасения, что он предупредит обо всем меня, то, конечно, это сообщено и всем другим. Дон Педро продвигался вперед быстрее, чем я предполагал.

– Отправляйтесь обратно к вашему посту, – сказал я Квесаде. – Я пойду один и переговорю с народом. Я не боюсь их.

И, презрительно повернувшись к нему спиной, я пошел прямо к толпе, которая с молчаливым любопытством наблюдала за всем происходящим.

– Послушайте, – крикнул я, – вы только ухудшаете дело. Вам известно что, управляя вами, я старался действовать милосердно, где только это было можно. Расходитесь спокойно по домам, а я подумаю, как тут быть.

– Дон Хаим, – добрый человек, – сказал чей-то голос в толпе. – Да здравствует дон Хаим!

– Но он уже не губернатор! – закричал другой.

– Он уже ничего не может сделать, а мою дочь сожгут! Не могу же я стоять и смотреть на это! – кричал кто-то.

– Мой отец! Моя дочь! – раздалось у меня над ухом.

– Послушайте! – начал я опять. – Пусть они спокойно идут в тюрьму. Обещаю вам, что никакого вреда им не будет. Это обещаю вам я, дон Хаим де Хорквера.

Я мог обещать им это. Решение мое созрело.

Сначала они, было поколебались, но затем постепенно стали расходиться и освободили дорогу для арестованных и сопровождавшего их конвоя.

– Вы можете теперь идти вперед без всякого страха, сеньор, – вежливо сказал я офицеру конвоя. – Весьма сожалею о случившемся здесь с вами. Но ведь они – народ необразованный и не особенно вежливы с иностранцами. В своем невежестве они ропщут на то, что их дочерей сжигают, не понимая, что в этом – единственное средство спасти их душу. Поэтому они совершенно напрасно впадают в гнев и не стесняются ставить вас в столь неприятное положение. Но сознание того, что все это произошло к вящей славе Божией, должно служить вам утешением в вашем деле. Без этого его можно было бы счесть неблагодарным для человека вашего происхождения и положения.

Офицер – молодой человек из хорошей семьи – покраснел до корней волос.

– Мне было так приказано, сеньор. Сам я не добивался этого поручения. Если я колебался, то не из страха перед толпой, а потому, что в ней были женщины.

– Очень рад слышать это. Это делает вам честь. Что касается остального, то со временем вы ко всему этому привыкнете. Тут нужна только привычка. Хотя под старость это, может быть, и наскучит вам, и вы сделаете какую-нибудь очень умную или очень глупую вещь, смотря по характеру. Честь имею кланяться.

Не знаю, вполне ли он понял меня. Но он, видимо, неглупый и порядочный малый, и жаль, что для него не нашлось лучшего дела.

Я отправился к барону фон Виллингеру.

Приближался конец.

Часть вторая

Гертруденберг. Сентябрь 1573 года.

Не было до сих пор мужества опять взяться за этот дневник. Может быть, моя гордость не давала мне возможности открыть его, пока я не получу возможности сказать, что задача, мной себе поставленная, исполнена. В настоящее время она исполнена, но поздно. Ни для меня, ни для других это не принесло пользы.

Многое успело перемениться. Католический священник уже не служит обедню в алтаре церкви Святой Гертруды и святые удалены из тех уголков, в которых они чувствовали себя в безопасности в течение целых веков. Сама Святая Гертруда не нашла себе приюта в собственной своей церкви. Как-то пусто и неуютно в церковных приделах без этого воинства, которое наполняло темную пустоту жаром и верой.

Замолкли навсегда звуки торжественных гимнов, святые стены отражают теперь слащавые звуки гимна Маро, те самые, которые я когда-то, на другой день после моего приезда, слышал в маленькой часовне за городом. Вышитые облачения и епитрахалии уничтожены, и теперь священник держит речь перед своей паствой в простом черном одеянии, соответствующем важности его миссии. Суеверия многих веков изгнаны, и новому веку предоставлена свобода создавать новые на развалинах старых. Но какое мне дело до всего этого?

«Да будет воля Твоя», – говорил священник в церкви, но я еще не научился повторять это. Что же мне остается сказать?

За последнее время не заглядывал в эти записки и не думал, что когда-нибудь открою их опять. Я надеялся, что белые руки моей жены перевернут когда-нибудь эти листы и что она найдет в них что-нибудь в мою защиту, когда меня уже не будет в живых. Но вышло иначе. Конец настал в тот самый час, который я предвидел, и был ужасен.

Я, который хотел расплатиться за все, уцелел против моей воли, уцелел, конечно, только физически. В других отношениях я, видит Бог, пострадал жестоко.

Теперь я хочу занести все в этот дневник, пользуясь разрозненными, поспешно набросанными заметками. Они лежат на столе передо мной, ожидая, когда я прочту их в последний раз и уничтожу. Но и без них я отлично помню все, как будто это произошло вчера. Если б я даже и захотел забыть все случившееся, я не мог бы этого сделать.

Дело было уже к вечеру, когда я написал последнюю строчку. Около пяти часов, в полумраке сидел я за своим письменным столом. Отложив в сторону перо, я старался собрать свои беспорядочно толпившиеся мысли. Когда человек любит и дает себе жить всего три дня, то в иные минуты мысли его оказываются в расстройстве, и нужны нечеловеческие усилия, чтобы привести их в порядок.

Вдруг сзади меня послышался легкий шелест, похожий на шелест шелкового платья. Я поднял глаза. Передо мной стояла моя жена!

Кровь бросилась мне в голову, ибо никогда еще не приходила она в мою комнату. На ней был туалет для приема гостей, которых я пригласил на вечер, хотя самому мне было не до приема. На ее лице играл свет, бросаемый пламенем свечей. Ее шея и руки были открыты. На шее у нее красовалось ожерелье, подаренное моей матери в день ее свадьбы императором Карлом, которое я несколько недель тому назад дрожащими руками надел на мою жену.

Сначала я не знал, что подумать об этом визите, но, взглянув на нее еще раз, понял, что не из любви пришла она сюда. Лицо ее было бледно, глаза горели, грудь волновалась.

– Я не знала, что вы имеете обыкновение нарушать ваше слово, дон Хаим. Впрочем, виновата. Мне не было дано точного обещания, но я была так наивна, что вообразила, будто оно было дано. Я не подозревала, что ваши понятия о чести так отличаются от наших.

Я вскочил в ярости и отчаянии.

– Что случилось? – закричал я. – С ума вы сошли, что ли?

– Сошла с ума! Наоборот, я теперь только взялась за ум. Как жаль, что это произошло так поздно.

Величайшим усилием мне удалось вернуть себе хладнокровие.

– Прежде чем оскорблять меня, будьте добры объяснить, в чем дело?

– Вы хорошо умеете притворяться невинным. Но, поверьте, теперь это вам уже не удастся, – сказала она, глядя на меня с гордым презрением.

– Что вы хотите этим сказать? – хрипло спросил я. – Если сегодня схватили нескольких несчастных, то я ничем, не мог помочь им. Вы отлично знаете, что в делах этого рода я уже ничего не могу сделать, что моя власть – вопрос, быть может, нескольких часов. Но этим последним жертвам придется пострадать меньше, чем другим.

Она не обратила внимания на мои последние слова.

– Вы очень хладнокровно говорите об этих нескольких несчастных. Конечно, вам к этому не привыкать – я это упустила из виду, – но в числе этих несчастных находится и мой отец.

– Ваш отец! – крикнул я в ужасе.

– Будьте искренни хоть раз в жизни. Так будет лучше. Я стиснул зубы. Надо было сохранять спокойствие. Если я не сдержу себя и поддамся гневу, то никогда не узнаю истины. А это было важнее всего, ибо подходило мое время.

– Ваш отец! – повторил я. – Его взяли в тюрьму сегодня днем?

– А, теперь мы начинаем понимать друг друга. Вы могли бы избавить меня от вступления. Как я была наивна! Дон Педро вчера сказал мне, что он глубоко скорбит о том, что ему приходится сделать нечто такое, что заставит меня страдать, но что, к несчастью, у него нет выхода. Я поняла, что он пришел предостеречь меня. Но я вообразила, что его слова относятся к какому-нибудь аутодафе. Правда, когда я предложила ему какой-то вопрос, он как-то странно посмотрел на меня и сказал: «Поверьте мне, графиня, следователи оказались гораздо рьянее, чем я бы желал». Он что-то еще говорил, но я не обратила внимания. Возможно, что Господь тронул сердце даже инквизитора, нужды нет – каким образом. Но я все еще не понимала. Когда же сегодня произошла эта невероятная вещь, меня как громом поразило, и я теперь еще не вполне понимаю. Я была уверена, ведь вы мне обещали, что мой отец будет в безопасности. Господь видит, что и я кое-что сделала, чтобы добиться этого обещания. Я схватилась руками за голову и думала, думала. Потом я послала за доном Недро. Он явился немедленно и рассыпался в извинениях. Он повторил, что у него не было иного выхода, ибо донос был передан ему от имени короля. Он предложил мне обратиться к вам. Он даже пытался оправдать вас, уверяя, что вы, как ревностный католик, ставите дело церкви выше всяких других соображений. Вы – ревностный католик! Вы, не верящий ни в Бога, ни в дьявола! Дон Педро был глубоко взволнован, расставаясь со мной. И клянусь, если б я была в состоянии, я бы пожалела скорее его, чем вас, хотя он инквизитор и испанец.

– О, как я была наивна! – гневно вскрикнула она, топая ногой. – Как наивна! Еще вчера я могла бы спасти моего отца. Но никогда, никогда я не думала, что человек может быть так низок, так бесчестен. И вот такой нашелся – мой супруг! Неужели вы не могли захватить его деньги каким-нибудь иным образом? Неужели вы не обладаете мужеством настолько, чтобы открыто совершить преступление и открыто, по-разбойничьи ограбить его? А я – я еще раскаивалась в том, что сказала вам в тот день, когда вы явились ко мне с предложением!

Она визгливо рассмеялась.

– Только подумать, что я отдалась такому человеку и что он владеет мной!

Она закрыла лицо руками. Потом вдруг отняла их и сжала на груди, которая волновалась, как будто силясь разорвать шнуровку.

– Этого я не могу перенести, – вскричала она. – Никогда я не могла представить, что в мире есть что-нибудь более позорное.

Молча и неподвижно стоял я перед ней, ошеломленный этим потоком слов. Когда я заговорил, гнев мой уже потух, и во мне была одна тоска, тоска смертельная.

– Донна Изабелла, – сказал я, – можете вы спокойно выслушать меня?

– Спокойно! Вы слишком многого требуете. Но мой позор так велик, что он едва ли может увеличиться от того, что я вас выслушаю.

– Отлично. Теперь, бедная, обманутая женщина, выслушайте меня. Клянусь вам всем, что есть для меня самого святого, что-то, что вы думаете обо мне, неверно. Если б это было так, то для чего бы мне давать возможность ускользнуть остальным пятидесяти? Ведь они также богаты.

– Я не знаю, сколько они заплатили вам, – презрительно отвечала она.

Я сдержал себя.

– Хорошо. В таком случае почему же я не арестовал вашего отца раньше. У меня была полная возможность для этого, ибо я с первых же дней знал, что вы и ваш отец – еретики.

– Вы просто хотели поделиться добычей. Но король, очевидно, отказался от нее в вашу пользу, ввиду особых обстоятельств в этом случае.

– Вы хорошо затвердили урок. Но если бы я был тем, чем вы меня считаете, то зачем же мне было дожидаться приезда дона Педро? Это он переполнил все тюрьмы и отправил столько жертв на костер, а не я.

Ответ был у нее наготове.

– Это он, а не вы? – ядовито заметила она. – Разве он не просил вас отпустить книгопродавца? Разве вы не отказали ему в этом?

Теперь я наконец понял политику дона Педро.

– Ну а других? – возразил я, разгорячившись. – Женщин, детей?

– Разрешите мне лучше не отвечать на этот вопрос. К стыду моему, я ваша жена, но я отказываюсь от всяких прав жены и не имею ни малейшего желания входить в рассмотрение этих дел.

Я думал, что сойду с ума. Все доводы разбивались о ее уверенность в своей правоте, как об скалу. Я сделал последнюю попытку заставить восторжествовать истину.

– Я не стану возражать на ваши слова, но расскажу вам, как все это произошло. Когда вы выслушаете все, вы можете верить мне или не верить. Это дело ваше. Теперь слушайте. Отпустив этих пятьдесят человек, я навлек на себя подозрение герцога. Мог сойти с рук случай с отцом Балестером, но не это. Вы восстаете всегда против нетерпимости, и вы должны это понять. Дон Педро прислан сюда посмотреть, что здесь делается. Ему даны полномочия низложить меня, если он найдет это нужным. Он в восторге от этого, потому что вы очаровали его. Он не мог действовать быстро, потому что ему надо было сначала заручиться содействием моих офицеров. Кроме того, тут были и вы. Ему нужно было прежде всего обмануть и провести вас, ибо ему хочется сделать вас своей любовницей. Я же равнодушно смотрел на все до сегодняшнего дня, ибо однажды, стоя у окна и глядя на умирающий день, вы прошептали одну молитву. Я слышал ее и хочу доставить вам удовольствие. Вам пришлось несколько обождать, ибо тогда я еще не успел приготовиться к этому. Сегодня вы получили бы это удовлетворение. Но я еще не ослеп и не могу теперь поступить так, как хотел было раньше. Я наблюдал за глазами дона Педро и видел румянец на ваших щеках. Однако я не оскорбил вас подозрением, что этот человек что-нибудь значит для вас. Я и теперь не сделаю этого, несмотря на то, что вы только что здесь сказали. Но я должен принять другие меры, чтобы оградить вас от этого человека, о котором вы столь высокого мнения. Это будет очень трудно для меня. Это будет равносильно измене, и я буду первым в своем роду, который изменит своему королю ради женщины. Но я пойду на это. Не бойтесь, вы и ваш отец будете свободны. Он получит свободу, и через три часа вы будете говорить с ним. Все это я говорю вам не для того, чтобы вас растрогать, – для этого прошло уже время, – но потому, что это правда. Кроме того, я не знаю, чем еще я мог бы убедить вас.

Ни один мускул не дрогнул на ее лице, пока я говорил.

– Я вам не верю, – холодно сказала она. – Все, что вы сказали, очень хорошо и благородно, слишком благородно для вас. Я и не знала, что вы при случае умеете и подслушать.

– Хорошо. Незачем теперь зря тратить слова. Время не ждет, и речь идет о жизни и смерти. Я скажу вам вкратце все, что вам нужно знать. Я возьму войска, на которые могу положиться, и освобожу арестованных. Затем мы силой проложим себе путь к воротам. Если они окажутся закрытыми, я возьму их приступом. Завтра мы будем на Рейне, а через день в Лейдене. После этого вы и ваш отец можете ехать, куда вам будет угодно. Теперь переоденьтесь в другое платье: приема у нас сегодня не будет. Моим гостям придется идти на прием к кому-нибудь другому. Прошу вас как можно скорее уложиться. Возьмите с собой только драгоценности и вещи, которым вы придаете особую цену, и ничего больше. Вы можете купить снова все, что вам понадобится.

Одевайтесь потеплее, ехать по льду будет очень холодно. Теперь идите. Я зайду за вами через час, не позднее. Но если вам дорога жизнь вашего отца, не говорите ничего никому, даже вашей служанке. Ступайте! – прибавил я хриплым голосом. – Чего же вы ждете?

– Я не пойду отсюда, – отвечала она. – Вы хотите удалить меня. А когда я вернусь, мой отец будет убит, ограблен и отнят у своей собственной дочери. Я никуда не поеду из Гертруденберга.

– Изабелла, – начал я кротко и терпеливо, как обыкновенно говорят с больным капризничающий ребенком, – выслушайте меня. Что можно сделать сегодня, того нельзя уже будет сделать завтра. Я склонил на свою сторону людей барона фон Виллингера ценой всего, что у меня было в этом мире. Их достаточно, и они сумеют провести нас ночью.

Но завтра будет уже поздно. Впрочем, я позабыл, что вы не верите мне. Но верите вы мне или нет – не думайте, что вам удастся поднять горожан. В один день этого сделать нельзя. Но если бы даже и могли это сделать – все же это не годится. Горожанам не сравняться с опытными солдатами, буду ли командовать я или дон Альвар. В этом случае дон Педро не захочет, да и не в состоянии будет помочь вам, что бы он вам ни обещал. Город будет разгромлен, ваш отец погибнет, а вы окажетесь в объятиях дона Педро или на дыбе, а может быть, и там, и там.

– Пожалуйста, не запугивайте меня, – холодно возразила она. – Я сумею постоять за себя лучше, чем это было до сих пор.

Я постарался овладеть собой и сказал:

– Обещаю вам самым торжественным образом, что сегодня же ночью освобожу вашего отца и выведу его и вас из Гертруденберга без всякого вреда для вас. Обещаю вам, что через два дня вы будете совершенно свободны от всяких уз, которые нас с вами связывают. Но – пожалейте хоть самое себя – не создавайте напрасно новых осложнений в моей и без того уже трудной задаче. Изабелла, дорогая моя, неужели ты не можешь поверить мне! – спросил я, упав перед ней на колени.

Она взглянула на меня, как на грязную собаку, и брезгливо подобрала свои юбки.

– Дон Хаим, – промолвила она тоном, отнимавшим всякую надежду, – ваши обещания обыкновенно бывают лживы. Мне говорили, что их нужно понимать в двух смыслах. Вспомните обещание, данное вами графине де Ларивардер!

Пока она говорила, я медленно поднимался с колен. При последних словах я, как ужаленный, отскочил от нее в сторону.

– Наконец-то я поразила вас как следует.

– Да, вы поразили меня, но не тем, чем предполагаете. В этом указанном вами случае я действительно виноват, хотя, слава Богу, не настолько, как вы думаете. Дон Педро – ловкий человек, и я не могу не признать его талантов.

– Дон Педро даже не знает об этом. Об этом рассказывал как-то вечером один из офицеров Лемы, больше в похвалу вашей хитрости, чем в осуждение вас. Он не сообразил, что я могла слышать его слова. Когда дон Педро заметил меня, он сделал ему знак, но было уже поздно. Так как я не знаю, что у вас на уме на этот раз, то предпочитаю просто не верить вам.

Начинало уже смеркаться.

– Все равно, – произнес я сквозь зубы. – Если вы не хотите сделать этого добровольно, то я обойдусь и без вашего согласия.

И прежде чем она успела сообразить, я схватил ее в свои объятия и отнес в ее комнату. Она, конечно, сопротивлялась, но я обладал большой силой и сопротивление было бесполезно.

– Переоденьтесь здесь и укладывайте свои вещи, – сказал я, посадив ее в кресло. – Если вы не будете готовы, когда я вернусь, то я возьму вас с собой в том виде, в каком застану.

– Выйдя из комнаты, я запер за собой дверь и ключ положил в карман. Это была одна из отдаленных комнат и имела один выход. В замочную скважину я всунул кинжал, так что она никак не могла отпереть дверь, если бы даже у нее оказался другой ключ.

Придя в свой кабинет, я остановился и задумался, припоминая ее слова, взгляды, жесты. Какое-то странное чувство слабости, странное желание покоя, которого я раньше не испытывал, охватило меня. Но не пришло еще время для покоя. Я медленно подошел к буфету в столовой, налил стакан вина и выпил его залпом. Этот старый херес был последней хорошей вещью, которая у меня еще оставалась. Потом я глубоко вздохнул. Дон Педро де Тарсилла, берегись! Тигр вырвался на свободу, и на этот раз он церемониться не будет!

Я позвал Диего и быстро, но тщательно вооружился. На моем окне горели две свечи – сигнал, означавший, что барону фон Виллингеру с его людьми пора садиться на коней.

Помогая мне одеваться, Диего бормотал своим монотонным голосом, который производил такое впечатление, как будто он дремал:

– Вам не следовало, сеньор, оставлять в живых отца Балестера. Только мертвые не говорят. Я ужасно раскаиваюсь, что рассказал вам его историю. Не расскажи я этого, вы, вероятно, живо разделались бы с ним.

Я взглянул на него с удивлением. Я ни разу не говорил с ним о том, что мне угрожает. Но слуги часто знают гораздо больше, чем думают их господа.

– Может быть, ты и прав, Диего. А, впрочем, не знаю. Они хотят извести еретиков и забрать их золото. А я позволил им ускользнуть. Этого они никогда не простят.

– Это верно, сеньор. Им нужны кровь и золото. Но поистине их дни сочтены, и сметены они будут с лица земли. Так сказал Господь.

Его голос звучал торжественно, а глаза блестели и расширились, как будто он хотел проникнуть взором в темное будущее. Мне не раз приходило в голову, что и сам он, по всей вероятности, еретик. Тем лучше.

В дверь постучали. Вошел дон Рюнц в полном вооружении. Увидев меня в латах, он вскричал:

– Стало быть, вы все знаете, дон Хаим?

– Да, я знаю. Но скажите мне, дон Рюнц. Может быть, кое-что мне и неизвестно.

– Ван дер Веерена бросили в тюрьму сегодня днем. Вашим офицерам был показан приказ герцога – повиноваться не вам, а дону Альвару де Леме. Я не видел этого приказа сам, мне его не показывали, потому что знают, что я с вами в дружеских отношениях. Но, судя по тому, что мне пришлось слышать, уверен, что он действительно существует. Я должен еще прибавить, что Гертруденберг охраняется почти всем отрядом дона Альвара.

– Благодарю вас, дон Рюнц. Я рад, что вы принесли мне эти вести. Это сбережет мне время, которое так быстро летит. Что касается остального, то у меня все готово. Через час или два все будет кончено.

– Вы все приготовили и не пригласили меня, дон Хаим! Я пришел сюда предложить вам свою жизнь, но вижу, что вам это не нужно.

Я схватил его руку:

– Благодарю вас, дон Рюнц. Но вы правы: ваша жизнь мне не нужна. Я не возьму вас туда, куда иду сам.

– Пусть вы идете хоть на смерть, все равно, я хочу разделить ее с вами.

– Нет, дон Рюнц. Перед вами все будущее. А я… изменник! Пусть позор и опасность измены падут на одного меня. Слушайте!

И, наклонившись к его уху, я быстро прошептал несколько слов.

– Вы все-таки пока мой начальник, дон Хаим, – отвечал он.

– Я надеюсь, что вы кончите лучше, чем я, – печально промолвил я. – Ну, теперь прощайте, дон Рюнц. Если вы хотите помочь мне, задержите их как можно дольше. А если встретимся в битве, мы обойдем друг друга. Не так ли, дон Рюнц?

На его глазах были слезы. И мне не стыдно сознаться, что и мои были влажны.

Уходя, он бросил на меня последний взгляд и сказал:

– Вы бледны, как смерть, дон Хаим. Я никогда не видал вас таким. Мужайтесь. Если вы все потеряете, с вами останется ваша жена. Ее поцелуи могут вознаградить человека за многое. Подумайте о ней, дон Хаим.

– Не бойтесь, дон Рюнц, я не забуду о ней.

Он вышел. Я взглянул на часы. Был уже седьмой час, и надо было торопиться. В два прыжка я очутился у комнаты моей жены. Кинжал торчал по-прежнему в замочном отверстии. Я вынул его и постучал, ответа не было. Я отпер дверь и вошел. Комната была пуста. В первую минуту я был совершенно ошеломлен и едва верил своим глазам. Как сумасшедший бегал я по комнате, обыскивая каждый угол. Я тщательно осмотрел стену. Потом подошел к окну, вставленные в него железные брусья были целы. А между тем моя жена исчезла бесследно. Только на полу валялось ожерелье моей матери, видимо, сорванное с шеи, да в камине валялись остатки полусгоревшего письма.