Текст книги "Тень власти"

– А, вас это задело! – продолжала она. – Разве вы сами никогда об этом не думали? Может быть, когда-нибудь и вам придут эти мысли. Что же вы можете для меня сделать? Сжечь и только!

И она горько рассмеялась.

– Может быть, такова воля Божия. Может быть. Он более велик, чем мы предполагаем, и мы не понимаем Его.

Может быть, эти мысли иной раз приходили в голову и мне. Но я все-таки советую вам не терять надежды на Него.

Я, впрочем, сам не верил тому, что говорил в этот момент. Ее судьба, которую разделяет бесчисленное множество людей, опровергала мои слова. Я не знал, что отвечать ей.

– Я не желаю сжечь вас, видит Бог. Но теперь уж поздно. И если вы имеете какое-нибудь желание, я исполню его, чего бы это мне ни стоило.

Она посмотрела на меня как-то странно:

– Может быть, вы и можете кое-что сделать для меня. Не знаю только, во что это вам обойдется.

– Говорите.

С минуту она колебалась и вдруг сказала:

– Поцелуйте меня, прежде чем уйдете отсюда.

Ее лицо густо покраснело, отчего рыжие волосы сделались огненными, образуя настоящую корону над ее пылающим лицом. Помимо воли я отступил назад. Никогда в жизни не был я так изумлен. Женщина, которую я привлек к делу и осудил на смерть, женщина, которую я хотел пытать без всякого милосердия, выражает свое последнее желание – поцеловать меня! – Поистине странный народ эти женщины!

– Это, кажется, для вас труднее, чем я предполагала, – сказала она, неправильно поняв мое колебание. Для мужчины это не так уж трудно.

– Вы не поняли меня, Анна. Но я удивлен. Вы просите меня поцеловать вас, а между тем я-то и довел вас до этого.

– Разве мы можем сказать, почему испытываем те или другие чувства? – ответила она просто. – Разве собака может объяснить, почему она лижет руку, которая только что ее била? Извините меня за все то, что я говорила раньше. Вы вели себя честно по отношению ко мне. Вы все могли сделать. Вы могли отнять у меня все и погубить меня. Мужчины, которых я знала, были очень различными. Вы терпеливо выслушали меня и поняли меня. Я никогда не испытывала таких чувств, как сейчас по отношению к вам. И мне не придется более их испытать, ибо моей жизни настал конец. Хотя вы и вельможа, а я… бедная женщина, но попросить, умирая, чтобы меня поцеловали, может быть, не слишком большая претензия. Согласны вы?

Я нагнулся и поцеловал ее – один, два, три раза. Она страстно притянула меня к себе и вдруг резко оттолкнула.

– Увы! – вскрикнула она. – Ведь вы меня не любите! Да и как вы могли бы полюбить меня! Меня!.. Я и сама не знаю, люблю ли я вас?

И она залилась слезами.

Я был глубоко растроган. Я пробыл с ней еще некоторое время, стараясь утешить и ободрить ее и говоря ей много такого, чему сам не верил. Случай был такой, что всякие утешения были излишни.

Когда я собирался уйти, она спросила:

– Когда это будет?

– Завтра, рано утром. Но если вы хотите отложить…

– Нет, – перебила она. – Чем скорее, тем лучше.

– В семь часов я пришлю вам одно средство. Вы заснете тихо и безболезненно. В восемь я пришлю к вам священника, но его присутствие уже будет не нужно для вас.

– Благодарю вас. Прошу вас, не позволяйте палачу дотрагиваться до меня даже после моей смерти.

– Хорошо. Тело приготовят к похоронам женщины.

16 октября.

День был серый и холодный. Темное, свинцовое небо нависло над большой площадью. Воздух был холоден, как снег. Все было холодно и уныло. На рассвете я приготовил одежду кающейся грешницы для тела Анны ван Линден и смотрел, как его привязывали к столбу. Это было совершенно необычно для испанского губернатора, и мастер Якоб с его помощниками выражали величайшее свое удивление, насколько смели его выражать. Но в этом маленьком городке я мог делать все, что мне вздумается, в мелочах, конечно.

Дул резкий ветер, от которого я дрожал, несмотря на свой плащ. Я сидел на лошади перед эшафотом впереди моих офицеров – точь-в-точь как в день моего приезда. Но теперь все было по-другому. Я не раз присутствовал на аутодафе как в Испании, так и здесь, в Голландии, – этого не избежишь, где бы ты ни был, – но никогда я не чувствовал себя таким беспомощным и низким созданием, как на этом мною самим устроенном сожжении, когда старая Бригитта пробормотала заведомо ложное признание, а палач Якоб удавил ее за то, чего ни она сама, ни какая бы то ни было другая женщина не сделала. Суеверие еще раз восторжествовало!

И я способствовал этому. Никогда я не чувствовал такого стыда, как в тот день. И это была власть! Да это тень ее!

Выйдя от Анны ван Линден, я целый день ломал себе голову, стараясь найти средство спасти ее, и не нашел ни одного. Последним желанием этой женщины было поцеловать меня, а я должен ее сжечь. Она совершила грех, но, как она сказала, многие грешили гораздо больше. С горькой иронией я спрашивал себя, неужели я здесь не хозяин, неужели я не могу дать ей возможность спастись, неужели действительно я не могу сделать для нее ничего? Конечно, я мог. Я мог бы сжечь отца Бернардо, затем уложить свои вещи и отправиться к принцу Оранскому. Но я этого не имел в виду.

При данных обстоятельствах я зашел настолько далеко, насколько было можно, и даже, пожалуй, дальше. Если бы одно из звеньев той цепи, которую я изготовил для того чтобы спасти донну Марион и себя самого, порвалось, если бы герцог заподозрил меня в обмане, то моя власть кончилась бы с прибытием первого же курьера и спасенная мною женщина погибла бы вместе со мной. Если бы даже ради белого тела и рыжих волос Анны ван Линден я пожелал рискнуть собой – чего я вовсе не хотел, – то я не имел никакого права приносить в жертву невиновную женщину вместо виновной. В этом случае я не мог колебаться ни минуты, Я продолжал убеждать себя в этом, но подписал все окончательные распоряжения с чувством глубокого разочарования и разлада с самим собой. Она теперь не чувствует никаких страданий. Но это зрелище и страшно и неприятно. Оно открывает путь для дальнейших аутодафе.

Я посмотрел вокруг себя. Декан церкви Святой Гертруды, явившийся как представитель церкви, – отец Налестер был в опале, – также был серьезен и задумчиво смотрел на ярко горевшее пламя, из-за которого по временам виднелись белое лицо Анны и связанная Бригитта. Декан был добрый старик, который сам по себе не сжег бы и собаки. Узнав о настоящем деле, он был сильно опечален. Он не хотел верить всему этому, пока я не показал ему мои распоряжения. После этого он не сказал ни слова, но я знал, что его вера во власть предержащую пошатнулась.

Порывом ветра дым и искры несло прямо на нас. Я стряхнул пепел со своего плаща. Все уже было почти кончено, и мы могли отправляться обратно.

Несмотря на ранний час и холодную погоду, несмотря на то, что в городе никто не знал о предстоящем аутодафе до самой ночи, на площади собралось много народа.

Когда все было кончено, мы отправились в городской дом. Когда я вышел оттуда, народ еще стоял на площади, толкуя о всем происшедшем. Я старался пройти через площадь как можно скорее, не желая слышать, что они говорят. Узнав меня, они смолкли и посторонились, давая мне дорогу. Не успел я пройти половину площади, как вдруг столкнулся лицом к лицу с мадемуазель де Бреголль. Я вздрогнул от неожиданности. Именно для того, чтобы скрыть от нее все, я и выбрал для совершения казни такой необычный час. Мне не хотелось встречаться с ней, но она была уже так близко от меня, что я не мог сделать вид, будто не замечаю ее.

– Вы рано вышли сегодня, донна Марион, – сказал я, раскланиваясь с ней.

– О, сеньор!

Она сказала только эти два слова, но они были красноречивее целой речи.

– Они обе хотели приготовить для вас эту участь и пожали сами то, что посеяли для других. Разве это не справедливо?

– Нет, сеньор, ибо они поплатились жизнью за преступление, которого не совершали. Какая ужасная смерть! Разве нельзя было выбрать для них другой род смерти?

– Старая Бригитта была незаметно задушена ловкой рукой Якоба. Что же касается Анны ван Линден, то я сам принес ей средство, которое помогло ей безболезненно покинуть этот мир. Ибо она раскаялась. Что же вы еще хотите? – угрюмо спросил я. – А разве прежде вы не отвернулись от нее с презрением, когда она подошла к вам на улице? А ведь она подходила, чтобы предостеречь вас. Несколько раз она делала попытки изменить свой образ жизни, но ей не давали этого сделать.

– О, теперь я припоминаю. Ужасно жаль. Но как я могла знать? Воистину, не должно осуждать никого.

Помолчав немного, она заговорила опять:

– Я так рада, что они сгорели уже мертвыми. Мне все вспоминается та девушка, которая уже почти сгорела, когда смерть сжалилась над ней. Когда я услыхала о казни сегодня утром, я поспешила сюда. Я хотела броситься к вашим ногам и умолять вас, но когда я дошла до площади, пламя поднималось уже высоко. Я не могла поверить, чтобы вы были так жестоки. Но эта исповедь… Подумали ли вы, сеньор, о других невинных, которым также, может быть, предстоит сгореть?

– Я думал об этом, но в данном случае выбора не было. Церковь говорит, что это колдовство, а церковь, как известно всем, не может ошибаться. Тут кто-нибудь да должен был пострадать. Неужели вы предпочитаете, чтобы это был я или вы, а не они?

Такая логика была неотразима, и она смолкла.

– Неужели вы думаете, что я сделал это по собственной воле? – продолжал я. – Но тут другого выхода не было. И ваша безопасность теперь обеспечена. Будущие поколения должны будут позаботиться о себе сами. Что на самом деле произошло сегодня утром? – прибавил я с легким цинизмом. – Один небольшой эпизод в великой борьбе за главенство, которая испокон веку идет во всем мире. Это единственное реальное явление, все остальное – мечтания и химеры, которые неизбежно попадают под колеса судьбы, сокрушаются под ними. Нет ничего, кроме этой борьбы, в которой мы все принимаем участие, – церковь, государство, я сам.

– Я думала, сеньор, что вы преследуете другие, более высокие цели – справедливость и даже нечто большее. Прошу вас, не разрушайте этой иллюзии.

С этими словами она отошла от меня. Подошел декан.

Справедливость и даже нечто большее! Вот рассуждения женщин. Они никогда не бывают довольны. Ее спасли от страшной смерти, с большим риском обеспечили безопасность – и она хочет, чтобы все это было сделано так, чтобы никто не пострадал! Как будто люди – ангелы, а на земле настал рай!

Я пошел домой с деканом, который рассуждал о развращенности людей, принуждающих церковь прибегать к мерам крайне суровым, которые так не согласуются с присущей ей мягкостью. Если б люди не слушали внушений дьявола и не образовывали разных зловредных сект, то церковь, по его словам, с радостью обратилась бы к своей миссии любви и всепрощения и занималась бы только ею.

– Ваша вера в ведьм как будто вернулась к вам, сеньор, – сказала за обедом донна Изабелла тем тоном, которого я не любил.

Я все еще живу у ван дер Веерена. Помещение для меня в городском доме почти уже готово. Не ладится что-то с печами, и ван дер Веерен говорил, что они будут дымить, если их не исправить как следует. Я, конечно, мог бы не считаться с этим и переехать туда: я привык и не к таким неудобствам, как дым или присутствие рабочих, выходящих и входящих в комнату. Но мой хозяин настойчиво просил меня оставаться пока у него, и я хорошо понимал причины этой просьбы: мое присутствие в его доме – ручательство безопасности его самого и его домашних. Его дочь также в вежливых выражениях вторила его просьбам с улыбкой, от которой веяло холодом. Но именно поэтому и, скорее, вопреки этому я у них и оставался.

– Да, конечно, – мрачно говорил я. – Дело идет к зиме. Становится холодно, и необходимо топить. А вы не верите в ведьм, донна Изабелла?

– Смотря по обстоятельствам…

– Как так?

– Кто осмелится не верить в них, если, как в данном случае, вы будете верховным судьей, присутствующим даже на казни? Это обстоятельство будет великим утешением для тех, чья вера поколебалась было после случая с моей кузиной. Теперь они могут радоваться, махинации дьявола выведены теперь наружу. В следующий раз, когда будут сжигать, энтузиазма будет еще больше, – сказала она, глядя не на меня, а на стену.

– Вы чересчур суровы сеньорита.

– Нет, я только указываю на вашу справедливость.

– Так ли? Я очень рад слышать это от вас. Это заставляет меня идти далее по тому пути, на который я ступил, – ответил я, раздражаясь. – В Мадриде с удовольствием узнают о том, что сожгли одну-другую ведьму, но с еще большим удовольствием принимают известия о том, что сожгли еретиков, особенно богатых. Там рассуждают так: всеправедный Господь не может потерпеть, чтобы кто-нибудь, отбившись от истинной веры, обладал богатством в то самое время, когда добрые католики умирают с голоду. Своим богатством такой человек, очевидно, обязан дьяволу, и будет самым святым делом взять у него это богатство, а его самого сжечь. Боюсь, что, с этой точки зрения, меня считают слишком мягким и будут за это меня преследовать. Это было совершенно верно.

– Лично я совершенно равнодушен к подобного рода вещам, – продолжал я, – и готов был бы разрешить каждому молиться по-своему, если только он не беспокоит своих соседей. Что касается меня, то я даже люблю еретиков – между ними попадаются отличные люди. Но в Мадриде думают иначе. Там ждут, что я по крайней мере представлю список этих еретиков. Я не могу, конечно, при отправлении правосудия, которое только что так расхваливала донна Изабелла, руководствоваться моими личными чувствами. Можете вы снабдить меня таким списком, сеньор ван дер Веерен?

Мой хозяин посмотрел на меня пристально, как будто хотел прочесть в моей душе. Донна Изабелла бросила взгляд – впрочем, мне совершенно безразлично, какие взгляды она бросает на меня.

– Вы знаете здесь всех, – продолжал я. – Можно было бы начать с духовенства, которому, я уверен, не занимать стать еретиков. Остальных, мы оставим на потом. Сделаем уступку чувству жалости, которую можно если не оправдать, то простить нам.

Старый ван дер Веерен овладел наконец собой. Бледность мало-помалу исчезла с его лица, и он сказал:

– Это хранится в большом секрете, сеньор. Люди, принадлежащие к новой религии, ведут себя очень странно. Если среди последователей этой религии кто-нибудь встретит своего смертельного врага, то он его не выдаст. Боюсь, что я не могу вам дать никаких указаний в этом случае.

– Очень жаль. Вы могли бы предупредить ошибки, которые я могу наделать. А такие ошибки очень чувствительны для тех, кого они касаются. Хорошо. Если вы не можете этого сделать, пусть будет так. Попытаюсь распутать все сам.

Я удивил его второй раз, и не меньше, чем первый, в день моего прибытия сюда.

Через некоторое время, когда я собирался выйти из дому и искал в передней свою шляпу и шпагу, я почувствовал легкое прикосновение чьей-то руки. Я круто обернулся: передо мной стояла донна Марион. В виде исключения она присутствовала сегодня за обедом, но все время молчала.

– Верно ли, что вы посвящаете себя преследованию? – спросила она. – Я не могу этому поверить.

– Я не стал бы этого делать, если б можно было. Преследовать людей не доставляет мне никакого удовольствия. Но мне не нравится содержание писем, которые я получил. Я имею полномочия, но всегда могу получить прямой приказ от короля. У герцога немало бланков, заранее подписанных королем. Обнаружено, что несколько богатых лиц нашли себе убежище в Гертруденберге, полагая, что этот маленький городок не может навлечь подозрений. Он находится недалеко от Дордренна, откуда они рассчитывают переправиться в Англию. Кроме того, после происшествия, случившегося при моем прибытии сюда, мое положение пошатнулось.

– Если из-за меня должны пострадать многие другие, то я желала бы, чтобы вы вовсе не спасали меня.

– К счастью, ваше желание не может осуществиться. А я желал бы, чтобы эти еретики не вынуждали на крайние меры. Зачем поднимать такой шум, присутствуя в церкви? При некоторой ловкости и вовремя пущенных деньгах они могли бы обезопасить себя от всяких козней духовенства. Но неужели вы думаете, что их собственное духовенство, если оно когда-нибудь получит власть, будет поступать с ними иначе? Им не изменить этого мира.

Какое-то светлое облако прошло по ее лицу.

– Я слышала, что эти еретики – странный народ. Они верят, что у Бога нет ничего невозможного.

– Да, я это знаю. Они веруют, что у каждого человека есть своя миссия. Они радуются, если даже человек кончает жизнь в муках или на костре.

Она вздрогнула. На одну минуту в ее глазах мелькнул испуг, но это выражение сейчас же исчезло. Они опять сияли по-прежнему.

– Вы хорошо запомнили слова, сеньор, – сказала она.

– Прекрасные слова. Я желал бы, чтобы им можно было верить.

– А разве вы не можете?

– Нет, донна Марион. Слыхали ли вы когда-нибудь о последнем инквизиторе Толедо? Он умер не так давно. Во время своей жизни он сжег не одну сотню разного народа. Я забыл, сколько именно, но он где-то записал это число. Он сжигал их весело, без всякого сокрушения, хорошо зная, что они виновны только в том, что являются препятствием для могущества церкви. Он рассуждал приблизительно так: может ли быть, чтобы Бог сошел на землю проповедовать Слово Свое, быть распятым за Него и предоставить первому попавшемуся попу извратить Его? Конечно, это невозможно, рассуждал он. Поэтому он смотрел только на реальную сторону дела – на борьбу за власть. Слабый должен посторониться – таков всеобщий закон. На своем месте он мог только жечь еретиков, иначе его сожгли бы самого, без всякой пользы для кого бы то ни было. Поэтому он предпочел выбрать первый путь как наименее для него мучительный. Во всех других отношениях дон Манрико де Хорквера был человек добрый и очень мягкий.

Донна Марион стояла передо мной, тяжело дыша и выпрямившись во весь свой рост.

– Позвольте вам напомнить последние слова проповедника: кто вы, чтобы судить о путях Господних. Страшны и неисповедимы пути Его, и проходит Он по земле как ураган, истребляя здесь, оплодотворяя там.

– Вы не утратили веру, донна Марион.

– А вы?

– У меня ее нет – по крайней мере, в вашем смысле.

– Как можно жить без веры? Если бы у меня не было веры… Я слабая женщина, но я полагаю, что и вы иногда чувствуете, что вся ваша сила – ничто в сравнении с судьбой. Печальна, должно быть, ваша жизнь.

– Может быть, и так, донна Марион. Но веру не купишь где-нибудь в ближайшей церкви. Надеюсь, что ваша вера останется с вами навсегда. Что касается меня, то моя сила далеко подвинула меня в жизни, и надеюсь, что она не изменит мне до конца. Но позвольте мне дать вам совет не ходить более в ту маленькую церковь за городом. Я забыл тропинку, ведущую к ней, и не в состоянии отыскать ее теперь. Я не желаю знать, кто там был. Но если на эту церковь наткнется случайно кто-нибудь из моих людей, то они не забудут ни тропинки к ней, ни тех, кто ее протопал. Но что бы ни случилось, не бойтесь за себя. Я уже раз спас вас и в случае надобности сумею спасти еще раз.

Наклонившись, я поцеловал ей руку. Она гордо отпрянула от меня и сказала:

– Я думала не о себе, а о других. И я не хочу, чтобы спаслась я одна, если погибнут мои единоверцы.

Я был отвергнут, но не обижен.

– В таком случае это будет помимо вашего желания, – смеясь, ответил я и вышел.

30 октября.

Сегодня я переехал в городской дом. Было как-то странно оставаться опять одному. Как-то странно пользоваться услугами одного Диего, после того как за тобой ухаживали, словно за балованным ребенком, и тебе старалась угодить одна из прекраснейших женщин в мире. Но в моем положении я, конечно, не мог оставаться постоянно у ван дер Веерена. Если возникнут беспорядки, я буду в состоянии скорее защитить их из городского дома, чем в их собственной квартире. Я жил у них целый месяц, что при моем бродячем образе жизни было много. Пора было и расстаться. Я твердо решился на это, хотя старый ван дер Веерен желал, чтобы я остался у него еще.

– Вам будет там неудобно, сеньор, – говорил он.

Увидим. Вечером я буду ужинать в одиночестве, и только мое собственное величие составит мне компанию. Посмотрим, как это мне понравится.

8 ноября.

Прошла уже неделя с тех пор, как я перебрался сюда, и, говоря по правде, мне здесь не нравится. На помещение я жаловаться не могу. Оно прекрасно и просторно, выходит окнами на восток, и в хорошие дни здесь много солнца. Но хорошие дни теперь редки и коротки, а вечера долги, и по временам я нахожу свое жилище довольно печальным. Впрочем, это пройдет. Я ведь много лет прожил один и немало вечеров провел в одиночестве у камина – в Испании, Италии, Голландии. Испанские солдаты проникли далеко, и мир уже тесен для них. Я смотрел, как поднимается пламя, как оно затихает и умирает, подобно нашим мыслям. Когда оно уже ничего не могло мне сказать, я начинал смотреть на звезды, наблюдая за их безмолвным гордым движением на небесах и стараясь постигнуть тайный закон, который обеспечивал им такую правильность.

Я разрушил немало идолов и столько же сладких упований и на развалинах этих преград, стоявших на моем пути к неизвестному, воздвиг алтарь той великой надежды, которую искал. И я чувствовал, что я не один. Но в Голландии звезды сияют редко осенью, а ночи долги и темны. Мой алтарь пуст. Пламя ярко горит в большом камине с красивой готической отделкой, но я не улавливаю в нем смысла.

Очнувшись от моих мыслей, я невольно ищу взором красивую старую голову ван дер Веерена и блестящие глаза его дочери, ищу ее сияющие плечи, которые созерцал целый месяц.

Теперь передо мной были лишь поблекшие картины на стенах, на которых причудливо играли отблески пламени. И я был недоволен каким-то непривычным недовольством. По мере того как появлялись и исчезали тени, я мечтал о взорах, приятных и печальных в одно и то же время.

За последнее время жизнь течет тихо до странности. С тех пор как сожгли Анну ван Линден, не было еще ни одного столкновения, как будто бы судьба удовлетворилась этой жертвой. Когда я еще не совсем проснулся и еще дремлю, я забываю все унижения того дня и опять начинаю воображать, что я здесь хозяин. Ибо король в Мадриде – за тысячу верст отсюда. Даже герцог Альба представляется чем-то далеким, хотя он где-нибудь в Нимвегене или Арнгеме. И я чувствую, что я достаточно силен, чтобы вступить в борьбу с судьбой за невозможное, но чувствую это, пока не проснусь.

15 ноября.

Вчера я провел вечер в доме ван дер Веерена. Как будто для того, чтобы заставить меня сильнее почувствовать разницу между моей одинокой комнатой и их домом, они превзошли сами себя в любезности.

Донну Марион я уже давно не видел. Она редко бывает у ван дер Вееренов, хотя и приходится им близкой родственницей. Не знаю почему. И вчера ее там не было. Что касается меня, я был у нее только еще один раз: с официальным визитом к ее матери.

21 ноября.

На улице льет дождь. Целых две недели стоит серая погода. Сыро и скучно. Выпал было снег, но скоро растаял. Скоро он пойдет опять и на этот раз останется. Осень уже давно прошла. Сегодня я несколько часов пробыл на реке, присматривал под проливным дождем за транспортами для армии герцога. Когда суда отплыли, я еще оставался на пристани, продолжая глядеть на запад, где небо, вода и берег слились в одну серую массу.

Дождь перестал, и вдруг, как бы отвечая на какой-то вопрос, облака рассеялись и на небе засверкало горящее светило. Мягкие отблески света тихо заиграли на воде. Как будто по слову Господню непогода утихла: «Горе вам маловерным».

С океана прилетала целая стая чаек и, не теряя времени, понеслась на сушу, не обращая внимания на нависшие над нею облака.

Они смело направились на туманный восток, зная наверно, что не всегда же будет там мрак. Ибо на востоке за полосой мрака живет утро. Утро! Увижу ли я тебя? И когда?

Опять льет дождь.

22 ноября.

Ночью видимы были звезды, но с раннего утра полил дождь и льет упорно и без перерыва. Прохожие на улицах идут быстро, спеша поскорее добраться до дому. Одна только собака, по-видимому, потеряла дорогу и бегает туда-сюда по площади, напрасно стараясь найти какое-нибудь убежище. В скверную погоду Голландия – весьма печальная страна.

22 ноября ночью.

Сегодня был день, чреватый последствиями, – хорошими или дурными, это я узнаю завтра.

Хочу записать все, что случилось.

Было около десяти часов, когда я перестал писать и отложил перо. Настроение мое переменилось, и я чувствовал, что писать мне больше не хочется. Я подошел к окну и стал смотреть – на мокрые крыши, на мостовые, на которых стояли целые лужи воды. Все это имело безнадежный вид. Мне пришел на ум мой обед в одиночестве, и я невольно вздохнул. Я полагаю, что не в моих привычках поддаваться настроению, однако бывают минуты, когда жизнь кажется тяжелее, чем прежде.

Вдруг за темной колокольней церкви Святей Гертруды небо сразу изменило свой цвет. Сначала я подумал, что зрение обманывает меня, но нет. Сквозь тонкую сетку дождя сначала показался клочок бледно-голубого неба. Затем мягкий голубой цвет сменился серым. Через минуту облака прошли, и на этом месте явилось ярко-голубое пятно, быстро расширявшееся все больше и больше. Через полчаса с того места, где я стоял, не видно было уже ни одного облака. Только колокольня церкви Святой Гертруды продолжала темнеть на ярком фоне неба, но и на ней, на ее южной стороне, появились золотые пятна, сотканные лучами солнца, а крыша и карниз блистали серебром по всем контурам.

Я открыл окно и глубоко вздохнул. Воздух был холодный, но чистый, словно он пришел откуда-то издалека и дыхание города еще не успело загрязнить его.

Мне не хотелось оставаться дома в такой день. Год подходил к концу. Я подошел опять к своему столу и быстро написал несколько строк ван дер Веерену и его дочери, а также мадемуазель де Бреголль, приглашая их на прогулку за город и предоставляя своих лошадей в их распоряжение. Мне говорили, что обе дамы умеют хорошо ездить верхом, хотя ван дер Веерен по понятным причинам и не держал собственных лошадей. Мы предполагали доехать до старинной башни, которая находится на востоке от города и до которой будет около часу езды. Донна Изабелла никогда не была здесь, хотя это и странно. Может быть, потому, что дороги были не особенно безопасны.

Мои люди привыкли делать все быстро, и когда был получен ответ, все было готово. Я вскочил в седло и поехал навстречу своим гостям.

Донна Марион не могла ехать с нами: ее мать чувствовала себя нехорошо, и ей не хотелось оставлять ее. Таким образом, нас было трое и, кроме того, двенадцать всадников, которым я приказал сопровождать нас и ехать за нами на некотором расстоянии. Время было военное, и дорога шла через лес почти на целую милю.

Донна Изабелла была очень красива в темной амазонке и шляпе с широкими полями. Когда я подсаживал ее в седло, я заметил, что у нее очень стройная нога – верный признак благородной испанской крови. Она очень мило поблагодарила меня за приглашение. Ее манера обращаться со мной значительно изменилась с того дня, как я просил ее отца помочь мне составить список еретиков. Произошло ли это оттого, что она стала бояться меня? Мне как-то не хотелось верить этому. Или, может быть, она перестала не доверять мне?

Она ездила очень хорошо, хотя и говорила, что ее кузина – лучшая наездница. Я могу себе представить, что рука донны Марион была бы крепче и увереннее. Во всем, что она делает, заметна какая-то величавая сила, ясная и твердая определенность, которая составляет полную противоположность нервной грации донны Изабеллы и ее настроению, меняющемуся, как облака на небе. Но временами в ее манерах есть что-то неожиданное, порывистое, и это составляет главную ее прелесть. Помимо этого внешнего различия я думаю, что они должны составлять контраст и в любви, и в ненависти.

Ехать было очень весело. Она держалась или рядом со мной, или чуть-чуть впереди, и ее красивая фигура плавно покачивалась при каждом движении лошади. Я был очень доволен, что последовал минутной прихоти, сам поехал и ее заставил проехаться.

Мы ехали довольно быстро, ибо воздух был прохладным. Деревья были уже без листьев, а почва пропитана дождем.

Но небо было светло и ярко в противоположность земле. Мы скоро доехали до башни, и я стал играть, как мог, роль хозяина, хотя и не мог предложить моим гостям той роскоши, какая была у них за столом. Мой старый херес вызвал румянец у донны Изабеллы, и, когда мы поехали обратно, она вдруг вскрикнула:

– Хотите держать пари, что я обгоню вас до тех деревьев?

– Согласен, – отвечал я, и мы поскакали.

Мы неслись как ветер. Ее отец не спеша ехал за нами и улыбался. Ее лошадь не могла сравняться с моей. Как ни быстро она неслась, все же у меня была чистокровная арабская, которую я привез с собой из Испании и которая уже дважды спасла мне жизнь. Я несся впереди нее почти до самой цели, но потом приостановил лошадь, давая ей возможность одержать надо мной победу. Но это не укрылось от нее.

– Я проиграла! – вскричала она, как только мы пустили лошадей более медленным аллюром. – Вы дали мне выиграть пари. Я отлично вижу это. Это нехорошо. Мало вы меня знаете, если думаете, что такая победа может доставить мне удовольствие.

– Вы не могли выиграть пари, донна Изабелла. Ваша лошадь животное благородное – иначе я не мог бы предложить ее вам, – но она не может состязаться с моей, испытанной в боях и способной при случае спасти человеку жизнь. Я только проявил обычную вежливость, как и подобает кавалеру.

– Это опять ваши испанские церемонии, сеньор. Но ведь мы в Голландии, в стране простых манер и простых откровенных людей вроде меня. Я, вероятно, то и дело задеваю вас своей грубостью.

– Ваша улыбка искупает все это. Мои апартаменты в городском доме без нее кажутся мне пустыми.

– Что вам в моей улыбке, сеньор?

– Она красит вас. Если б я не видел ее несколько дней подряд, мне чего-то не хватало бы.

– Разве я красива только тогда, когда улыбаюсь? Вот скудный комплимент!

– Нет. Вы всегда прекрасны, но еще прекраснее, когда вы улыбаетесь. И тогда я знаю, что у вас веселые мысли. Поэтому ради вас и самого себя буду надеяться на то, что впредь эта улыбка будет чаще. Последний раз, когда я вас видел, вы были что-то серьезны.

– Не такое время, чтобы радоваться. Вы тоже улыбаетесь редко.

– Это мне не нужно в такой степени, как вам, донна Изабелла. Да и время не такое, как вы изволили сказать.

– Надеюсь, вы не рассчитываете, что на комплимент я буду отвечать тоже комплиментом? – спросила она лукаво.

– Нет. Я всегда стараюсь, чтобы обо мне судили по моим делам, а не по моему лицу.