Текст книги "Тень власти"

– Читали ли вы когда-нибудь Священное писание? Они уставились на меня и не могли найти нужного ответа.

– Мне говорили, что иногда в Голландии это делается. Я не могу, конечно, рекомендовать вам этого, ибо это запрещено церковью, да и опасно. Но в Евангелии от Луки есть такое место: «Не заботьтесь для души вашей, что вам есть, ни для тела, во что одеться. Душа больше пищи и тело одежды. Наипаче ищите царствия Божия, и это все приложится к вам».

Они смолкли и ушли, не проронив более ни слова.

Отделавшись от этих искателей правосудия, искавших все, что угодно, только не правосудия, я приказал подать себе лошадь и медленно поехал по малолюдным улицам к реке. Выехав за городские ворота, я очутился на просторе. Солнце светило ярко, и водные пространства лежали передо мной, как расплавленное серебро. Вдоль дороги тянулся ряд тополей. Осенний ветер почти лишил их летнего наряда, но голые ветви имели какой-то теплый оттенок, и немногие уцелевшие еще желтые листья ярко вырисовывались на бледно-голубом небе. Передо мной были мельницы и колокольни, пересекавшие линию волнистых, светлых облаков, застывших на горизонте. Вид был не из красивых, но зато открывался необъятный простор, и этот простор наводил на такие мысли, которые едва ли возникли бы у человека где-нибудь во Франции или Италии.

И у меня появились мысли, которые раньше не приходили мне в голову. Я поехал быстрее, стараясь рассеять их, но не тут-то было, они не покидали меня. С момента несчастного замечания дона Рюнца – будь проклята его неосмотрительность – я не находил себе покоя. И теперь, несмотря на мое противодействие прошлое вставало передо мной, чего давно уже не было. Я вспоминал свою молодость, прошедшую в Испании. Тот же безграничный простор неба и земли. Осенняя зелень блистала тем же золотым светом на полях Кордовы, от которой равнина стелется до самого подножия Кастильских гор. Потом передо мной прошла моя дальнейшая жизнь, из которой многое, даже слишком многое я охотно бы вычеркнул, если бы мог. А чего я достиг в конце концов? Ничего из того, на что надеялся. Разве я счастлив? У меня бывали в жизни часы страстей, но счастья не было. Да и другим я этого счастья не дал. Правда, вчера я спас жизнь донны Марион. Но разве дает счастье одна-единственная жизнь? Я до сих пор боролся за власть, и что же эта борьба дала мне? Возможность отомстить одному-двум врагам, бесцветное удовольствие – да власть сжигать и вешать дюжинами людей, относительно которых мне было совершенно безразлично, живут они или нет.

Если жизнь не принесла мне ничего лучшего, то что же хорошего в ней? Что за смысл жить изо дня в день, переживая одни и те же надежды и разочарования? И в результате всего этого – ничего. Но если человеку удастся хоть на один час, подобно орлу, подняться над всеми другими людьми, то такой человек, пусть будет с ним потом все, что угодно, проживет свою жизнь недаром. Час, который входит в жизнь триумфом и широко открывает двери, закрытые в другое время; час, который дает нам уверенность, что наша жизнь есть не только обмен материи, но шаг вперед по той тропинке, начало и конец которой теряются в таинственной загадке творения. И вдруг мною овладел сильный порыв, при котором жизнь, как она есть, стала казаться мне несносной. Но как вырвать из рук судьбы этот час? И если это из-за моего нетерпения, не удастся мне, что будет тогда со мной?

Я полагал, что уже перерос такие чувства, но тут я понял, что я не более как жалкий глупец.

– Дитя мое, – говорил мне нередко дядя-инквизитор, – ты слишком впечатлителен. Никогда не добивайся невозможного, и тогда твоя жизнь будет спокойна и удачлива. Иначе это будет ряд неприятностей.

Если он еще жив и по-прежнему судит обо всем только по виду, то он может быть доволен результатами своего учения, он, а не я. Я желал почти невозможного и должен был сказать, что я просто глупец и фантазер.

Я не могу сказать, как далеко я отъехал, погрузившись в эти мысли, как вдруг до слуха моего донеслось нежное пение, походившее как будто на церковное. Сосредоточившись на своих мыслях, я бросил поводья на шею лошади, и она, очевидно, сбилась с проселочной дороги. Я ехал по небольшой тропе, заросшей травой и, по-видимому, протоптанной на лугу овцами. Местность была сначала холмистая, а затем переходила в долину, если можно назвать долиной слегка волнистую почву. И опять я услышал этот тихий и приятный звук, принесенный порывом ветра. Я оглянулся вокруг, но ничего не заметил. Через несколько минут я рассмотрел в самой глубине долины какое-то полузакрытое ветвями деревьев здание, похожее на часовню. Это было старое, серое, изъеденное ветром и непогодой строение, которое едва выделялось из темной массы окружающих его деревьев.

Я подобрал поводья и осторожно поехал вперед. Здесь, впрочем, нечего было опасаться. Ветер дул мне навстречу, и копыта моей лошади едва стучали по гладкому лугу.

По мере того как я приближался, пение становилось все громче и явственнее. Пели один из гимнов Марота, которые так любили еретики. Мне не раз приходилось слышать их раньше во Фландрии. Гимны эти обыкновенно доносились из какого-нибудь полуразрушенного дома. Но в таких случаях я пришпоривал мою лошадь, предоставляя им свободу: иначе я должен был бы сжечь певцов. Теперь, наоборот, я мог поступить, как мне угодно, и никто не посмел бы противоречить мне.

Подъехав к небольшой рощице, я слез с лошади и привязал ее к дереву. Потом я быстро двинулся между деревьями.

Прямо передо мной на расстоянии шагов двадцати или тридцати чернели стены полуразрушенной маленькой церковки. То была очень старая церковь, построенная, вероятно, в десятом или одиннадцатом веке, с узкими дверями и круглыми сводами – стиль того времени. Если я правильно понял полурассыпавшуюся от времени эмблему над входом, она когда-то принадлежала тамплиерам. Ныне она была в полном запустении: стекла в окнах были выбиты, крыша вся в дырах, у колоколов не было языков.

Узкий боковой придел был переполнен народом, можно сказать лучшими и, во всяком случае, более серьезными христианами, чем когда-то были рыцари святого храма. Даже вся паперть была занята народом. Мне удалось подойти довольно близко: все были увлечены словами проповедника, голос которого слабо доносился изнутри.

Никто даже не повернул головы, когда раза два под моими ногами хрустнула ветка. Обыкновенно еретики ставят часовых, которые и предупреждают их о приближающейся опасности. Но здесь они, очевидно, чувствовали себя в полной безопасности, или, может быть, те, кому было поручено стеречь собрание, сами слишком близко подошли к церкви, чтобы не прослушать слов спасения, ради которых они так сильно рисковали. Эти еретики люди серьезные и положительные, и их вера того же доброго старого закала, который двигал горами. Незаметно я подошел к одному из окон и, спрятавшись в росших около него кустах, глядел в разбитое стекло. Проповедник стоял среди толпы, и его голос слабо, но явственно доходил до меня.

– Братья, – говорил он, – не впадайте в отчаяние, ибо для Господа нет ничего невозможного. Хотя мы страдаем и грешим, но не отчаивайтесь. Положитесь на Господа. Милосердие его велико, и он может простить все, если мы не утратим веры в него. Ибо дух прощает всех, кроме неверующих в Него. Это и есть смерть, другой же для нас не будет. Ибо от Бога мы изошли и к Богу вернемся. Может ли кто-нибудь из нас подумать о чем-либо большем, чем Господь Бог? Поэтому будем любить его – это первая и сладчайшая обязанность наша. Вторая же – любить ближнего своего, и она не меньше первой, ибо в ней заключается. Разве все мы не дети Господа? Разве не сказал Он: «Возлюби Господа Бога своего больше всего, а ближнего своего, как самого себя». В этом весь закон.

«Итак, забудьте о себе и осмотритесь и, где нужна рука помощи, подайте ее. Что вы сделаете одному от малых сил, то сделаете Мне, – сказал Господь. Верьте мне: каждый человек имеет свою миссию. Пусть только он заглянет в свое сердце, и он найдет ее там. Если она незначительна и скучна, все равно, исполните ее добровольно. Ибо малое станет великим в глазах Господа. Если ваше дело не дает результатов, не сетуйте. Ибо кто вы, чтобы судить о путях Господних? И если он приводит к огню и мучению, будьте довольны. „Возьми крест свой и иди за Мной“, – сказал Господь. Земные скорби преходящи. Кто думает о дожде и граде, когда пройдет буря? И слаще становится воздух после грозы. Поверьте мне, нет страдания большего, чем потерять Господа.

Воззрите на меня. Хотя я ваш учитель, но я человек, а плоть немощна. Когда Дух внушал мне идти сюда, я услышал, что управлять городом приехал дон Хаим де Хорквера. Он известен своей жестокостью и беспощадностью, и не раз рука его тяжело ложилась на верующих… Мужество мое изменило мне: ибо, как вы сами знаете, пытки и огонь – лютые муки. И триста флоринов назначено за голову того из нас, кто вздумает проповедовать. Целую ночь боролся я с Господом, но, когда наступило утро, я смеялся над своей слабостью. Внимайте! При сером свете утра, когда часы текут медленно, моя воля изнемогла, и я решился остаться и не идти. И ангел Господень медленно отлетел от меня. В страшной пустоте я остался один; один с моим позором. Братья! Не могу описать, какую агонию пережил я в этот час. Но когда наступил день, я радостно пошел на мучения. Ибо могут ли они сравниться с муками отвержения, которые я испытал?

И вот, когда я прибыл сюда, я услышал, что Господня длань коснулась врага нашего и что на этот раз он пришел чтобы спасти, а не истребить. Нет ничего невозможного у Господа. Братья, возблагодарим Его. Возблагодарим Его за спасение Марион де Бреголль, служанки ее Варвары Дилинг и Питера Гоха. Помолимся ему, да благословит он и короля Филиппа, нашего светского владыку, и да простит его за все, что он сделал этой стране. Не ведает он, что творит. Помолимся Господу Богу, да даст Он нам силы не отступать от Него, несмотря на огонь и на мучения, и на искушения. Страшны и неисповедимы пути Господни. И проходит Он по земле, как ураган, истребляя здесь, оплодотворяя там. Да будет благословенно имя Его, ибо Его есть царство и сила и слава во веки веков. Аминь».

Когда он кончил, воцарилось глубокое молчание. Он наговорил много хороших вещей, если верить им. И странно. Он почти нашел ответ на мои вопросы. Он не мог ни разрешить великую загадку жизни – кто может это сделать? – ни предсказать, чем кончили бы все эти миры, если бы с Земли, которая, как говорят, есть только небольшая звезда, поднялся бы такой крик отчаяния и тоски, от которого все небеса наполнились бы беспокойством. Он не мог этого знать, да и не спрашивал, ибо у него была вера. Но у меня скептический склад ума. В племяннике бывшего толедского инквизитора это не удивительно. Что сказать об учении, которое с такой уверенностью проповедовал этот человек? Больше пятнадцати веков прошло с тех пор, как Христос ходил по земле, и из поклонения Богу духовенство сделало поклонение папе. Почему Бог не сделал ничего, чтобы охранить слово Свое? Пусть проповедник, если может, ответит мне на этот вопрос. С каждым столетием дела шли все хуже и хуже, пока мы не докатились до того, что у нас творится теперь. Если когда-нибудь власть перейдет в руки этих еретиков, которые теперь восстают против злоупотреблений в старой церкви и умирают, подобно мученикам раннего христианства, то и они будут поступать так же, как поступало до них духовенство Римской церкви.

Из церкви донесся тихий шум. Проповедник причащал свою паству. Я завидовал вере этих людей. И жизнь и смерть легки для них.

Мало-помалу шум стих. Послышались голоса, поющие гимн; тихий, печальный, но приятный напев мягко лился через разбитые стекла окон, усиливаясь, по мере того как мелодия становилась громче. Потом он затих так же неожиданно, как и зазвучал. Опять наступило торжественное молчание. Потом все поднялись и медленно пошли из церкви; первым шел проповедник – с тонким, исхудалым, как у энтузиастов, лицом, а за ним и весь народ.

Когда все вышли, я все еще стоял в кустах и глядел в темную опустевшую церковь, пока низкое солнце не засияло в противоположном от меня окне и моим глазам не стало трудно выносить его золотые лучи. Я вылез из кустов и пошел. Лошадь моя была привязана к дереву. По-видимому, никто не шел этой тропинкой. А может быть, просто ее не заметили. Я вскочил в седло и медленно поехал назад, не желая настичь замешкавшихся и отставших.

Я ехал наудачу, не обращая внимания на окружающее. Мой лошадь сбилась с дороги, и я не знал, в каком направлении город. Впрочем, тропинка, по которой я ехал, куда-нибудь да должна была привести, а потому я не торопился. Моя лошадь мягко ступала по траве, и вскоре я опять погрузился в свои мысли. Мало-помалу тропинка стала подниматься вверх и извиваться вокруг группы кустов, растущих на гребне обрыва. На нем стояли двое, их темные силуэты вырисовывались на фоне яркого неба. Я охотно повернул бы назад, но было уже поздно. Услышав стук копыт, они повернулись и тихо вскрикнули. То были мадемуазель де Бреголль и ее двоюродная сестра.

Я видел их обеих в церкви, и эта встреча была мне неприятна. Я знал, что они думали, по крайней мере одна из них. Впрочем, мне не нужно было шпионить за ними, чтобы узнать, какова их вера. Если бы она держалась такой же доброй католической веры, как сам король Филипп, то и тогда в моей власти было погубить ее. Как бы то ни было, но они стояли теперь передо мной и отступать было нельзя.

Я слез с лошади, подошел и поклонился.

– Вот неожиданное удовольствие, – начал я. – Надеюсь, вы позволите мне сопровождать вас до Гертруденберга. Говоря по правде, я заблудился и в этом случае был бы вдвойне доволен.

– Очень рады вас видеть, – отвечала мадемуазель де Бреголль.

Ее спутница молчала. Они стояли против света, и я не мог различить выражения их лиц. Обратившись к донне Изабелле, я сказал:

– Надеюсь, вы также позволите мне сопровождать вас?

– Вы здесь хозяин, сеньор, и для вас нет нужды спрашивать позволения.

– Да, я хозяин здесь, но предпочитаю спросить позволения.

– Можно подумать, вас так интересует мой ответ!

– Я всегда люблю получать ответ на свой вопрос, сеньорита. Может быть, это немного педантично, но так уж я привык.

– Отлично. В таком случае я скажу, что мы, конечно, очень рады видеть вас. Могу ли я отказать вашему превосходительству?

В ее тоне была легкая насмешка и вместе с тем сарказм, и все это было так мило смешано, что трудно было обидеться на нее, если не иметь к этому специального предрасположения. В настоящий момент я решил не делать этого.

– Покорнейше благодарю вас, – отвечал я в том же полунасмешливом тоне.

Я взял в руку поводья и медленно пошел.

– Я случайно попал сюда, – начал я опять. – Я задумался, а лошадь моя сбилась с дороги. Должно быть, я заехал дальше, чем предполагал, – продолжал я только для того, чтобы поддержать разговор. – Города отсюда не видно.

– О, мы недалеко от него, – сказала мадемуазель де Бреголль. – Направо идет тропинка, которая через несколько минут выведет нас на дорогу. Если мы дойдем до этой купы деревьев, то увидим ее оттуда. И город тоже. Угодно вам следовать за нами, сеньор?

Я поспешил изъявить согласие, и мы пошли, донна Изабелла бросила на нее быстрый взгляд – очевидно, хотела предостеречь ее. Я уверен, что она с удовольствием поводила бы меня часа полтора, пока я не буду окончательно сбит с толку и не потеряю всякое представление о месте нашей встречи или, по крайней мере, ей так не покажется. Но мадемуазель де Бреголль, очевидно, не приходило это в голову. Она, видимо, доверяла мне или, может быть, только хотела показать, что доверяет.

– Взгляните, – сказала она, когда мы достигли места, о котором она говорила.

И она показала рукой. Дорога шла под уклон по направлению к реке и Гертруденбергу, который темной линией выделялся на золотистом западе.

– Вот городской дом, а вот церковь Святой Гертруды. Массивная башня – это южные ворота, от которых идет дорога на Брюссель. За ней в давние времена был расположен замок, из которого Диркван-Мерведе метал свои стрелы в город во время борьбы против своего дяди. Однако солнце светит мне прямо в глаза, – сказала она, заслоняясь рукой. – Скоро оно зайдет и как будто не поднимется уже больше. Но разве мы не знаем, что оно заходит только на одну короткую ночь? Так и в жизни бывает. Один день умирает с отчаянием и как будто водворяется вечный мрак. А утром опять появляется свет.

Мы боремся с Господом, ибо не понимаем Его… Ее разговорчивость составляла странный контраст с молчаливостью ее спутницы. Они стояли здесь обе, и трудно было сказать, кто из них красивее. Обе были так похожи и так различны. Донна Марион была несколько выше ростом. Различны были их костюмы, но разница в покрое и цвете одежды терялась от золотистых лучей солнца, окутавших их фигуры. Самый большой контраст был в выражении их лиц. У одной блестели глаза и раскраснелись от разговора щеки, другая смотрела прямо перед собой, плотно сжав губы. Лицо ее выражало решимость.

– Солнце слепит меня. Не могу больше смотреть, – сказала донна Марион.

Она отвернулась. На лице ее промелькнуло какое-то радостное выражение, которого я не мог себе объяснить. Донна Изабелла слегка вздрогнула.

– По вечерам становится свежо, – сказала она. – Нам лучше идти. Прошу извинения, сеньор!

– Ваши желания и желания мадемуазель де Бреголль для меня закон, – отвечал я серьезно.

Мы повернули и направились вдоль опушки леса, спускаясь в небольшой овраг, по обе стороны которого тянулись полоски зелени. Невдалеке виднелась большая дорога. Вдруг мы услыхали отрывистую команду, произнесенную по-испански. Это заставило остановиться и меня, и моих спутниц. Высокий край обрыва, за которым шла наша тропа, в этом месте понижался и, приблизившись к оврагу, мы могли видеть, что происходит там внизу.

Шагах в тридцати или сорока от нас стоял небольшой отряд солдат, а перед ним человек, около которого находился священник. Я понял, зачем они здесь.

– В чем дело? – дрогнувшим голосом спросила меня мадемуазель де Бреголль.

– В справедливости, которой не перестают требовать от меня, как только я сюда прибыл, – мрачно отвечал я. – Вчера утром я приказал этому человеку освободить вас на костре, и он не повиновался мне. Если бы я не подоспел вовремя, его неповиновение могло стоить вам жизни. И за это он должен заплатить собственной жизнью.

– О, если моя просьба может помочь…

– Слишком поздно, сеньорита.

Я видел, как офицер поднял саблю. Раздалась другая отрывистая команда, священник поднял крест. Раздался залп, и все было кончено.

– Не печальтесь, сеньорита. Этот человек заслужил такую участь. Одним негодяем меньше.

– Вы неумолимы, сеньор, – тихо промолвила она.

– Говорят, – строго сказал я.

По команде солдаты вскинули ружья на плечо, повернули и двинулись обратно к городу. Только темное тело оставалось лежать на зеленом лужку, озаряемое заходящим солнцем. Словно из-под земли появились два человека. В руках у них были лопаты. Они подошли к телу, подняли его и исчезли так же быстро, как и явились.

– Нам лучше уйти, – сказал я.

Донна Изабелла смотрела на всю эту сцену молча и безучастно. Я дорого бы дал за то, чтобы узнать ее мысли, но она не говорила ни слова. Мы скоро вышли на дорогу и продолжали наш путь. Впереди нас на некотором расстоянии шли солдаты. Разговор не клеился, никто из нас не был к этому расположен.

«Каждый человек имеет свою судьбу», – говорил проповедник там, в маленькой старой церкви. Хотел бы я знать, какова моя судьба. Я начал свое правление здесь со справедливости и старался поддерживать ее по своему разумению. Но я знал, что так долго продолжаться не может. Не может продолжаться нигде, а не только в Голландии во времена короля Филиппа. Рано или поздно, – может быть, даже слишком рано – мне придется употребить мою власть на то, чтобы совершить какую-нибудь большую несправедливость, по крайней мере в идеальном смысле. Что же тогда будет с моей миссией, если считать ее справедливой? Тогда ее не будет. Все это прекрасно для проповеди, но не для мира сего. И мне было досадно, что это не так.

Прежде чем мы подошли к воротам города со стороны реки, произошло еще одно событие! Когда мы проходили мимо какой-то лачуги, из полураскрытой двери ее раздался крик о помощи. Мы распахнули дверь настежь и вошли. Какая-то молодая женщина вырывалась из объятий солдата. Я выхватил саблю и слегка дотронулся холодным лезвием до его шеи.

– Эй, compadre, стой! – воскликнул я.

Он бросил женщину – она выскочила из дома как сумасшедшая – и повернулся ко мне, словно пораженный громом.

– Сеньор! – пробормотал он.

– Ты забыл, как поплатился капитан Родригец? Я запретил всякие насилия такого рода. Разве здесь не найдется податливых женщин в достаточном количестве?

– Сеньор, простите… я с ума сошел… И он пал передо мной на колени.

Я обернулся к своим спутницам.

– Что я должен с ним делать? – спросил я.

– Расстрелять, – быстро ответила донна Изабелла.

– Нет, нет. Лучше сделайте ему внушение, – сказала Марион.

– Боюсь, что я не в состоянии сделать ни того, ни другого. Если я расстреляю его за такой проступок, то мне придется сделать то же самое с другими. Никто из них не безгрешен. Я приказал, чтобы не было эксцессов, но нельзя рассчитывать, что они будут буквально исполнять мои приказания. Не помогут и внушения, ибо в следующий раз его горячая натура, еще более разгоряченная битвой или штурмом, возьмет свое. В вас, донна Изабелла, сейчас сказалась испанская кровь, хотя вы и не любите, чтобы вам о ней напоминали.

Она нахмурила брови:

– В таком случае, я скажу, как и моя кузина: лучше объясните ему.

– Я боюсь, что едва ли это возможно, хотя попробую.

– Слушай! – сказал я человеку, который едва понимал наши слова. То был черный молодец с юга Испании, наполовину мавр. – Слушай! Эти дамы вступились за тебя. По их просьбе я отпускаю тебя, если ты обещаешь не обижать более беззащитных женщин. Вспомни своих сестер. А теперь благодари этих дам.

Он упал на колени перед ними, целуя край их одежды и рассыпаясь в благодарностях на исковерканном диалекте своей родины, который понимал только я один.

– Теперь ступай, – сказал я, – и помни свое обещание… Боюсь, что он скоро его нарушит, – прибавил я, когда солдат удалился.

– У Бога нет ничего невозможного, – отвечала донна Марион, бессознательно повторяя слова проповедника.

К счастью, в комнате было довольно темно. Иначе они заметили бы, что я вздрогнул.

– Благодарю вас, сеньор, – сказала она кротким тоном, отчего голос ее звучал приятно и музыкально.

Ее кузина молчала и не нашла для меня слов благодарности. Конечно, я ее и не заслуживал, так как едва ли мог поступить как-нибудь иначе. Но сказать два-три слова из вежливости было бы нелишним. Она была высокомерна и относилась ко всему скептически, как и я сам.

Было уже темно, когда мы достигли города. Сквозь городские ворота виднелись фонари. Часовые раскладывали огонь. Эта часть города, прилегающая к реке, не из лучших. В одном из небольших переулков два человека, по-видимому из моей команды, решали свой спор при помощи ножей. Какая-то женщина, высунувшись из окна, смотрела на эту сцену. Слышно было, как галдела публика в ближайшем трактире, а впереди, в нескольких шагах от нас, другая женщина вела домой пьяного мужа. Она дождалась его у двери трактира, и теперь он бил ее за это.

Слова проповедника не выходили у меня из головы. Хотел бы я знать, неужели все эти люди также имеют какую-нибудь другую миссию, кроме драк и угнетения своих жен и детей. Хотел бы я знать, неужели они, подобно мне и многим другим, могли быть когда-то совершенно иными в тех обстоятельствах, в которых они выросли. Почему Господь Бог, если для Него нет ничего невозможного, допустил, чтобы эти люди могли так выродиться?

Мужчина бил женщину жестоко. Однако – я был в этом уверен – он принадлежал к новой религии, как большинство простого народа. Он также веровал в свою миссию. И мне захотелось разъяснить ему, что эта миссия не в избиении жены. Я испанский дворянин и не имею обыкновения вмешиваться в уличные скандалы. Но уж очень отвратительно было это зрелище. К тому же, и женщина была беременна.

Извинившись перед своими спутницами, я подошел к нему и, когда он поднял руку, остановил его. С ругательством он бросился на меня, стараясь ударить меня. Но удар в грудь заставил его полететь на землю. Встав на ноги, он испустил яростный рев и, выхватив нож, бросился на меня. На юге Испании умеют обращаться с ножом. В одно мгновение я выхватил кинжал, и его нож со звоном полетел на мостовую. После этого он бросился на меня головой вперед, как разъяренный бык. Я быстро отошел в сторону и ударом кулака сбросил его в водосточную канаву. Он растянулся там без чувств, и грязная вода бежала по его лицу.

Мои дамы со страхом смотрели на это зрелище.

– Пусть он полежит здесь. Прохлада ему полезна. Когда он придет в себя, передайте ему, что если он не будет вести себя как следует, то я прикажу сечь его до тех пор, пока к нему не явится благонравие.

– Кто вы? – спросила женщина, рыдая.

– Я – дон Хаим де Хорквера, новый губернатор этого города. Во всякое время дня и ночи я могу повесить, сжечь его и вообще сделать с ним, что мне заблагорассудится. В настоящем случае я считаю нужным отодрать его хорошенько, и это будет сделано.

Извиняюсь, что заставил вас ждать. Обыкновенно я не вмешиваюсь в семейные дела, но эта сцена была уж слишком отвратительна, – сказал я, присоединившись к дамам.

– Вы скоро преобразите весь наш город, – сказала донна Изабелла с оттенком иронии, как мне показалось.

– По-видимому, в этом нет надобности, – возразил я сердито. – Я хотел бы, чтобы проповедники новой религии, к которой принадлежат все эти люди, учили не только петь псалмы и гимны, но и вести более достойный образ жизни.

Я довел обеих дам до дому, и этим кончился второй день моего управления городом Гертруденбергом. Начал я с того, что спас от костра благородную даму и подрался с пьяным мужиком. Очевидно, моя миссия – нести справедливость, если она действительно такова, – стала менее благородной. Но малые дела велики в глазах Господа, сказал проповедник. Будем надеяться, что это так.

15 октября.

Из Брюсселя пришел приказ – сжечь обеих. Я ожидал его, но, прочитав, почувствовал неудовлетворение, в причинах которого сам хорошенько не мог разобраться. Я не жалел старуху Бригитту: она этого заслужила. Но мне было жаль Анну ван Линден: она, очевидно, искренно раскаялась. Мне было приказано также выслать в Брюссель под конвоем отца Балестера, чтобы в настоящем суде разобрать все это дело. Бумага, полученная мной, была очень коротка, и в ней не было оценки моего поведения.

Впрочем, в Брюсселе приходилось думать не только об этом, но и многом другом. Недавно разграбили город Мехлин, и архиепископ и все духовенство три дня дрожали от страха. В денежных делах герцог Альба не соблюдает набожности, и грабили всех без разбора, не щадя и монастырей. Я получил письмо от дона Рамона де Осунья, который пишет, что это было самым скверным делом, какое он когда-либо видел. А он не из сентиментальных. Мехлин месяца два тому назад открыл свои ворота принцу Оранскому, хотя, как мне кажется, для него не было иного выбора, – все равно приходилось ждать наказания. Такова междоусобная война.

Боже мой! Когда я подумал, что было сделано с Мехлиным, городом самого архиепископа, я подивился своей мягкости. Что если сюда явился бы человек, который ищет денег?

Надеюсь, что до ван Тилена дойдут слухи о том, что произошло в Мехлине. Хотя я и не считаю, чтобы это событие служило к чести Испании, однако для меня лично и для мадемуазель де Бреголль оно очень выгодно: деяние отца Бернардо и мои в такую минуту должны показаться чем-то мелким и маловажным. Правда, я еще не слыхал голоса Мадрида. Но Испания далеко, к тому же и король Филипп не любит решать дела скоро.

Итак, вместо мадемуазель де Бреголль должны сгореть, как ведьмы, обе те женщины. Я сам предложил эту меру и теперь должен был бы быть доволен. Однако этого не было. Незачем, впрочем, расстраивать себя вещами, в которых не можешь ничего сделать. Поэтому я отправился в городскую тюрьму, чтобы самому объявить Анне ван Линден о том, какая судьба ее ожидает.

Когда я вошел, она переменилась в лице и, подняв на меня глаза, сказала:

– Я узнала ваши шаги, сеньор. Я знаю, что вы несете мне смерть. Я ожидала этого.

Против моей воли это простое и даже торжественное обращение тронуло меня.

– Мужайтесь, – сказал я мягко. – Я хотел бы принести вам лучшие вести, но это не в моей власти. Поверьте, что вас ожидала бы лучшая судьба, если бы это зависело от меня. Вы сделали многое и заслужили этого: вы раскаялись.

– Я готова к смерти, – промолвила она тем же торжественным тоном. – Я готова, насколько может быть готов человек еще молодой и жаждущий жизни. Но, – и в ее голосе послышались страстные нотки, – я отдала бы все за то, чтобы перед смертью быть хоть час счастливой. Это так ужасно – прожить жизнь и умереть, не испытав, что такое счастье.

Я думал также. Это тронуло меня еще больше.

– Если я могу сделать что-нибудь для вар, то скажите мне.

– Что вы можете сделать? Одни всего достигают в жизни, другие достигают счастья с великим трудом, теряют его, становятся бедными и отверженными. Я совершала грехи, но многие грешили еще более и не были наказаны так, как я. Можете ли вы изменить это или объяснить мне, почему это так? Как я хотела бы, например, полюбить? Любовь! Я умру и так и не буду знать, что это такое. Я была чиста. Господь знает, что нелегко хранить целомудрие, – и не к чему. Я так и не узнаю, что значит любовь. Из мрака я перейду во мрак. Что вы можете сделать! Разве вы можете дать мне свет?

– Кто знает, во мрак ли вам предстоит идти. Может быть, свет там.

– Вы верите в это? – резко спросила она. – Верите в высшую справедливость? Вы, который совершаете одну несправедливость за другой, говорите ложь за ложью.

Увы! Что я мог сказать на это?

– Если бы у меня не было полной уверенности, то я все-таки стал бы надеяться, – тихо возразил я. – Я верю, что есть Бог и его высшая справедливость и что Он простит нас.

Она опять взглянула на меня:

– Вы сами не верите в то, что говорите. Как можете вы верить в высшую справедливость, видя все, что творится каждый день, когда сжигают тысячи невинных людей во славу Божию.

Ее глаза горели и грудь вздымалась. Меня нелегко взволновать, но я был потрясен энергией, с которой она бросила эти слова.