Текст книги "Тень власти"

Я взглянул на нее и промолвил:

– Вы принадлежите к верующим, донна Марион.

– Да, и я убеждена, что для каждого из нас наступит мир.

Однако в ее взгляде, которым она окинула снежный, заволакивавшийся вечерней темнотой пейзаж, ясно промелькнуло какое-то страдание.

10 марта.

Умер дон Луис де Реквезенс. На его место назначен его помощник. Хотя он был только тенью герцога, но его смерть даст о себе знать. Все было сосредоточено в его руках, и нелегко будет заменить его кем-нибудь другим. Он умер 5 марта и сам назвал своего преемника. Если мои сведения верны, высшее начальствование над войсками будет возложено на графа Мансфельдта. Испанские генералы отказались от такого предложения. Выйдет большое замешательство, если в Мадриде не примут быстрых мер. Но этого нельзя ожидать от короля Филиппа.

Гражданские власти получили теперь доступ в верховный совет, и это тоже приведет к волнениям. Нехорошо было до сих пор, когда они не смели сказать без разрешения герцога ни слова. Но теперь будет еще хуже. Для Голландии может сразу наступить весна, если здесь сумеют учесть все обстоятельства. Принц-то, конечно, это сделает. Но сумеют ли другие? Они слишком любят сидеть дома и полагаться на Господа Бога, который за них должен все устроить. Вера – дело великое, и я желал бы, чтобы у меня ее было побольше, но кое-что мы и сами должны делать.

25 марта.

Сегодня утром, часов в пять, раздался стук в мою дверь. Вошел ван Стерк. Сапоги его до колен были покрыты грязью.

– Извините, ваше превосходительство, но по дороге в направлении к северу движутся значительные неприятельские силы. Я заметил их еще часа в два. Я скакал во всю прыть и, судя по тому, как они движутся, должно быть, опередил их часа на два.

– У вас есть какие-нибудь сведения об их численности?

– Было еще очень темно, ваше превосходительство, и я не мог их сосчитать. Но они ехали мимо меня минут с десять. Это была частью кавалерия, частью пехотные солдаты, посаженные на лошадей. Кажется, это единственный отряд. Во всяком случае, если за ним явится другой, то мои люди, которых я оставил для наблюдения, своевременно дадут сюда знать.

В своем донесении он не упустил ничего из виду. Я поставил его с несколькими верховыми для наблюдения на юге и приказал ему уведомить меня, если с этой стороны неприятель произведет какое-либо движение. Амстердам сильно желал присоединиться к штабам, и я боялся, как бы испанцы не прослышали об этом и не попробовали вломиться в город силой. Мои предположения, как оказалось, были правильны.

– Благодарю вас, – сказал я ван Стерку. – Идите и передайте начальнику гвардии, чтобы он сейчас же собрал весь гарнизон – всех конных и пеших. Через час мы выступаем.

Он поклонился и вышел.

Облачаясь в доспехи, я обдумывал создавшееся положение. Если б нам удалось опередить их и прибыть к тому месту, где дорога входит в лес, мы могли бы захватить их живьем. Это было бы делом какого-нибудь получаса, самое большее.

Собравшись как можно скорее, я выехал на базарную площадь и бросил клич: силы, находившиеся в моем распоряжении, были невелики. Мне удалось собрать довольно много добровольцев, но те из них, которые уже заранее были завербованы за плату; не отличались особым энтузиазмом. Ради спасения Амстердама стоило рискнуть, но здесь не любят таких внезапных тревог. День был базарный, и, по несчастью, на площади оказался ван Шюйтен, пользовавшийся большим влиянием. Он подошел ко мне и сказал:

– Прошу извинить меня, но подумали ли вы о том, что может произойти, если ваши сведения о силах неприятеля неверны? Что, если эти силы гораздо больше? Извините меня, но мне кажется довольно рискованным пускаться в дело, не имея более надежных сведений и не подготовившись как следует.

Ван Шюйтена-то как раз мне и не хотелось видеть.

– Разве я когда-нибудь предлагал вам, мин хер ван Шюйтен, хорошенько подумать, прежде чем вы будете варить ваше пиво? – резко спросил я. – Нет? Ну, в таком случае предоставим каждому заниматься своим делом. Мое дело – война.

Все удалось блестяще и именно так, как я и предполагал. Был только один критический момент, когда дело могло кончиться очень плохо. Произошло это так: с половиной своего отряда я поместился за изгибом дороги, перед входом в лес. Капитан Брандт был поставлен в засаде сзади меня, и ему было приказано атаковать неприятельский арьергард. Добровольцев я взял с собой: с одной стороны, для того, чтобы своим присутствием внушить им больше мужества, а с другой – чтобы не могли говорить, что я подверг их опасности.

Услышав топот лошадей за лесом, я дал знак, и мы бросились на них, как сокол на свою добычу. Первые ряды мы прорвали, почти не встретив сопротивления, ибо они никак не ожидали нападения. Правда, у них были разведчики, но они выслали их слишком далеко вперед, так что они даже не видели, как мы прибыли к лесу. Покатость дороги еще более усилила стремительность нашего нападения. Мы быстро пробились вперед и скоро оказались у обозов, которые неприятель, по своим соображениям, поместил перед своим центром. Здесь-то мы и встретились с главными неприятельскими силами. Они значительно превосходили нас численностью, и добровольцы, в головах которых крепко засели слова ван Шюйтена, бросились бежать.

На самом деле никакой опасности не было, ибо я знал, что делаю. Хотя перед нами и появились сомкнутые ряды, но я знал, что беспорядок уже внесен в них, к тому же Брандт теснил их сзади. Еще минута, и мы пробились бы сквозь них. Но добровольцы, увидев перед собой врага, вообразили, что он в бесчисленном количестве, как и предсказывал ван Шюйтен, и заколебались. Тщетно старался я ободрить их и двинуть вперед. Они бросились назад, и мы оказались между неприятельскими силами и обозами, где нельзя было ни двигаться на наших конях, ни даже взмахнуть как следует рукой. Неприятельские офицеры быстро сообразили выгоды своего положения, и в одну минуту мы были окружены со всех сторон. Через минуту-другую произошла бы паника, и большая часть из нас была бы изрублена в куски.

Впрочем, я не преминул принять свои меры предосторожности. На полпути между моими силами и лесом я поставил свою старую гвардию и некоторых ветеранов Брандта.

В воздухе стоял легкий туман, который скрывал диспозицию моих войск. Начальство над этим отрядом я вручил ван Стерку, приказав ему спешить к нам на помощь, когда, по его мнению, это будет нужно. Это был день испытания ван Стерка, и он выдержал это испытание. Как раз в самый критический момент он ударил во фланг неприятеля с громким, хорошо знакомым мне криком: «Вперед, за дона Хаима де Хорквера!»

Казалось, это старое имя имеет какую-то возбуждающую силу. Неприятель заколебался и ослабил напор на нас. Мне только это и нужно было, чтобы получить некоторое свободное пространство. Я сбросил одного-двух ближайших ко мне всадников и пустил лошадь в самую свалку. Крик раздался еще раз, и это решило участь сражения. Неприятели – большей частью итальянцы и валлонцы – все полегли здесь костьми. Задние ряды бросились бежать в лес, а середина отряда, зажатая между мной и отрядом ван Стерка, сдалась. Тщетно офицеры кричали на них: только арьергарду удалось пробиться сквозь отряд Брандта. Как я потом узнал, это были каталонцы, а они не охотники сдаваться.

Ван Стерк, весь в крови, подъехал ко мне и салютовал мне.

– Прошу извинить, если мы опоздали. На дороге стоял туман, и мы не могли видеть ясно, что происходит.

– Вы прибыли как раз вовремя, и я выражаю вам свою благодарность.

Я приказал войскам выстроиться. Наши потери были значительны, хотя у неприятеля они были еще больше. Больше всего досталось добровольцам, но тут уж они сами были виноваты.

– Жаль, что пришлось потерять столько народу, – сказал я им. – Но в этом вы сами виноваты. Когда вам придется в следующий раз выступать со мной, верьте больше мне, а не предсказаниям ван Шюйтена.

Они поняли меня и повесили головы.

Через три часа мы были уже в Гуде. С пленниками и добычей мы привезли и убитых: вместо радости получилась печаль.

8 апреля.

Проходя сегодня по городским стенам, я увидел ван Стерка, который грустно стоял на своем посту возле парапета. Перед ним виднелись крыши домов, залитые солнцем. Кое-где вырывался блестящий шпиль колокольни. В то тихое чудное утро город предстал во всей своей красе. Солнечный свет заволакивал даль, отчего город казался как будто на облаках. Но ван Стерк, очевидно, не мог оценить этого прекрасного зрелища: лицо его было сумрачно, а губы плотно сжаты.

– Вы, кажется, не очень-то любуетесь этим дивным утром, ван Стерк, – произнес я.

Он вздрогнул:

– Извините. Я не заметил вашего прихода. Не все же быть веселым.

Когда человек молод, да еще влюблен, то не очень трудно заставить его разговориться. Через минуту он уже рассказал мне все, что, впрочем, я уже знал.

– Она отказала ван Шюйтену дважды, – продолжал он. – И теперь ее отец держит ее взаперти в ее комнате, голодом заставляя ее смириться. Так мне рассказывала их служанка. Подумайте только! Каждый может жениться на девушке, если она не выдержит такой пытки! Как только вспомню об этом ван Шюйтене…

И он заскрипел зубами.

Теперь пришло время действовать мне. Было бы жаль, если б в день обручения фру Марта выглядела бледной и исхудавшей! Ван Стерк был молод, его руки не осквернены, и было бы жаль, если б он выпачкал их о такое животное, как этот ван Шюйтен. Поэтому я пригласил его к себе в кабинет и поздравил с производством в офицеры.

– Я обещал вашей матери сделать это для нее, – перебил я его горячее выражение благодарности. – Она также кое-что сделала для меня.

Он взглянул на меня с изумлением:

– Она никогда не говорила мне об этом.

– Не пришло еще для этого время. Идите, наденьте ваше самое лучшее одеяние и отправляйтесь к ван Гирту просить руки его дочери. Скажите, что я вам это посоветовал. Потом приходите обратно и расскажите о результатах вашего сватовства.

Когда он ушел, я подошел к окну и долго стоял около него, как я делал раньше, еще в Гертруденберге. С тех пор я отвык от этого: слишком много было связано с ним воспоминаний – радостных, печальных и страшных.

Из своего окна я смотрел на узкую улицу и на воду канала, которая медленно текла в Рейн, подобно тому, как жизнь города медленно течет к смерти. Высокие крыши скрывали от меня небо. Я видел только небольшой кусок его, да и тот в отдалении был разрезан пополам колокольней. Но этот кусок по временам становился ярким и теплым.

Сегодня я в первый раз оставался так долго у окна, наблюдая, как солнце врывается в окно и теплые его лучи падают мне на лицо. Казалось, как будто чья-то невидимая рука ткала золотистые нити в этом сияющем сиянии, соединяя прошлое с настоящим и смягчая все слишком темные или слишком яркие контрасты.

На противоположном карнизе вылеплена голова демона, на которую я часто взглядываю с печальным удовольствием. Подобно тому, как он в своем каменном спокойствии с насмешкой глядит на мир, так точно великая цель управляет судьбами этого мира, посылая успех сильной руке и твердому сердцу.

Сегодня эти золотые нити соткали блестящую вуаль вокруг этой хихикающей головы, сгладив ее жесткую улыбку и придав ее чертам необычную мягкость. Гуще и чаще протягивались золотистые полосы, пока дьявольская маска не исчезла в их ослепительном свете. Еще раз солнечные лучи торжествовали над мраком, распространяясь золотыми нитями по всей земле – прекрасная эмблема света вечности. И вера в могущество этого света поднялась во мне с необычайной силой.

Из этих переплетающихся между собой золотых нитей мало-помалу стало вырисовываться как будто чье-то лицо, похожее на лицо моей жены, но с улыбкой, какой я никогда не видел у нее: как будто она радовалась, что другая избавилась от судьбы, которая постигла ее. Я часто видел ее очами своей души, но вид ее всегда был печален и суров, как в тот вечер, когда я покидал Гертруденберг. Теперь она как будто преобразилась, и я был рад ей, хотя она улыбалась и не мне.

Потом невидимые пальцы соткали новый образ.

В сиянии поднялось озаренное милой печальной улыбкой лицо донны Марион. Пристально и задумчиво глядели на меня ее глаза, как будто изверившиеся в счастье, в своей силе.

Я продолжал стоять у окна, пока не постучали в дверь. Возвратился ван Стерк. Лицо его было красно. Как я и ожидал, он получил отказ.

Надев шляпу, я отправился к ван Гирту сам, и предложение было принято. У меня еще довольно власти, чтобы внушить страх человеку вроде ван Гирта.

Теперь у меня был еще один заклятый враг – третий по счету. Для губернатора довольно большого города это, конечно, не так много, и я обязан был бы иметь их побольше. Но, конечно, существует еще значительное количество таких, которые мне неизвестны, и я могу этим утешиться. А ван Шюйтен! Я и забыл о нем. С ним их будет четверо, хотя он и не заслуживает этого имени.

1 мая.

Бедная фру Клара недолго наслаждалась счастьем своего сына. Вчера вечером она умерла. Она была уже плоха, когда я видел ее в последний раз. Полнота ее мира унесла ее от нас. Но частичку этого мира она оставила и мне.

10 мая.

Весна наступила настоящая. Как она все меняет! Лежал глубокий снег, когда приехала донна Марион. А теперь луга пестрят фиалками, ирисы растут прямо по краям каналов. Особенно великолепны фруктовые деревья: яблони и груши в полном цвету. Город как будто утопает в огромном цветнике.

15 мая.

Сегодня я предложил донне Марион пройтись со мной за городские стены, взглянуть на великолепие весны прежде, чем оно станет увядать. В моем предложении не было ничего удивительного: в эти дни все отправлялись за город с дамами. Она согласилась, но довольно холодно и после некоторого колебания. В случае надобности она может быть очень высокомерной и сухой даже со мной. Но я не обращаю на это внимания, ибо я знаю, что в такие минуты она страдает.

Мы наполовину обошли кругом город. От низкого солнца белые цветы казались золотисто-красными, а дома и башни города, покрытые блестящей черепицей, как огненные, поднимались к голубому небу.

Прежде чем угас этот розовый свет, я сломал озаренную им ветку и, подавая ее моей спутнице, спросил:

– Донна Марион, угодно вам принять эту весеннюю ветку от меня?

Ее прекрасное лицо слегка затуманилось, а в глазах блеснул гордый огонек. Только тот, кто знал ее так хорошо, как я, мог его заметить. Но от меня он не укрылся. Я понял, что не настало еще время. Я знал, что мне нужно ждать и не тянуться к плоду жадными руками, как я это сделал три года тому назад. Грубым движением я сорвал его с ветки, но, словно буря, поломал и самую ветку. Теперь я буду ухаживать за ней смиренно, пока всякое сомнение не исчезнет из ее сердца.

– Я назвал эти цветы – цветами моих надежд и моей благодарности, донна Марион. Может быть, вы по одному этому соблаговолите принять их?

Она взяла ветку и прикрепила ее к своему корсажу.

– Вам не за что выражать мне благодарности, – промолвила она, – я обязана всем, а вы мне ничем!

– Я обязан вам больше чем жизнью, донна Марион, – верой и надеждой.

Она не отвечала. Я взглянул на нее, и в сердце моем поднялась волна неизмеримой нежности к этой женщине, которая научила меня чувствовать, что значит жизнь и любовь. На ее бледное печальное лицо легли светлые вечерние тени, и я дорого бы дал за то, чтобы этот печальный взгляд стал веселым.

Мы прошли через ворота и вернулись в город, казавшийся таким серым и холодным после потоков света и тепла за его стенами. Солнце уже село, и последние его лучи замирали на кровлях. В сгущавшемся сумраке лежала перед нами улица, ведущая к колокольне собора – мрачной серой громаде, тянувшейся к потерявшему окраску небу. Вид был довольно унылый, и не знаю, почему меня охватила тяжелая грусть.

Вдруг на отдаленной башне вспыхнул последний отблеск вечерней зари. Словно обещание и уверение, с триумфом поднялся он над сгущавшейся темнотой. Потом свет погас, и башня мрачнее, чем прежде, высилась над потемневшим городом. Неужели и эти яркие деньки пройдут так же быстро и опять сменятся мглой? Моя юность прошла, а я все еще гоняюсь за жизнью и радостями этого мира.

20 мая.

Вчера я добился ответа на мой запрос по поводу того, кто в глазах закона является ближайшим родственником Изабеллы. Оказалось, что донна Марион. Я был весьма удивлен, ибо я всегда думал, что у ван Веерена есть какие-нибудь близкие родственники. У него действительно были родственники в Испании, но о них теперь говорить не приходилось. Следовательно, если я откажусь от своих прав, все состояние перейдет к донне Марион.

Я сделаю это немедленно. Когда-нибудь будут говорить, что… но день этот еще далек, да и настанет ли он?

10 июня.

Сегодня я был так раздражен, что не могу даже описать. Дело было у фру Терборг. Я зашел к ней в надежде видеть донну Марион. Когда я вошел, в гостиной была одна фру Терборг. Я сел, и мы стали говорить о разных пустяках. Пришло известие, что Зирикзе не сегодня-завтра должен пасть. Адмирал Бойсот убит при попытке освободить город, которую он сделал 25-го прошлого мая. Эта весть, как легко понять, занимала весь город.

Но для фру Терборг и этого было мало.

– Вы правите нами сильной рукой, так что мы не смеем даже выдавать наших дочерей за того, за кого хотим. Об этом деле, насколько я знаю, теперь везде говорят. Только герцог мог решиться зайти так далеко. Впрочем, я вас не осуждаю. Ван Шюйтен – дрянной человек, да и ван Гирт не годится в образцовые отцы. Но вы должны не только находить жен для ваших офицеров, но подумать и о себе самом. Давно пора вам бросить свой угрюмый вид. Довольно вам тосковать по жене: вам нужно жениться опять. Нехорошо человеку быть одному. Это и в Библии сказано. Я взглянул на нее:

– Весьма благодарен за ваше участие ко мне, но, боюсь, я не заслуживаю его. Пожалуй, я рискую показаться неблагодарным, но…

Своей иронией я иногда заставлял ее молчать, но на этот раз ирония мне не помогла.

– Этим вы от меня не отделаетесь, – прервала она меня. – Я знаю, что вас боятся, и не найдется человека, который решился бы сказать вам так много. И я боялась вас, должна вам сознаться. Но теперь я решилась переговорить с вами: ведь не отправите же вы меня на пытку.

Мне очень бы хотелось этого, и я едва не высказал вслух свою мысль. Однако я сдержал себя и сказал:

– Конечно, я не могу этого сделать, но…

– Итак, вы сами видите, что не можете, Поэтому я продолжаю. Несмотря на вашу седину, вы еще молодой человек и могли бы взять себе в жены любую женщину в Гуде. Я бы, например, с удовольствием вышла за вас замуж, «когда вам угодно. Хотя я теперь не так уже молода и свежа, но вы, пожалуй, сделаете еще худший выбор. У меня одно из самых крупных состояний в Голландии. В придачу к вашему оно образовало бы огромную силу. У вас много врагов – вы не должны обманывать себя на этот счет, – но тогда никто не смел бы восстать против вас.

Все это она произнесла с холодной уверенностью человека, которому позволяется говорить все, что он хочет.

Действительно, она то и дело бросала на меня нежные взгляды, но мне и в голову не приходило, что это могло значить. Мне, у отца которого на свадьбе присутствовал сам император Карл, мне жениться на фру Терборг! Что за нелепость!

Вероятно, лицо мое выдало мою мысль, потому что она, улыбаясь, сказала:

– Вижу, что это предложение не соблазняет вас, но я не буду отчаиваться. Я, конечно, не придаю своим словам серьезного значения, понимая, что, если у меня в доме такая красавица, как Марион, то ни один мужчина не будет меня слушать. – Почему бы вам не жениться на ней? Она молода, красива и обязана вам своей жизнью. Что вам еще нужно? Я уверена, что она неравнодушна к вам, ибо с каждым днем она становится все бледнее и бледнее. Чего же вы ждете? Это даже нехорошо по отношению к ней. Правда, она небогата. Если бы не это, барон ван Гульст давно бы посватался к ней, но у него у самого нет ничего. А вы можете взять и бедную жену. Кроме вашего личного состояния, вы получаете еще и очень значительное состояние ван дер Веерена. Если препятствие только в ее бедности и если вы не принимаете серьезно моих слов, то я готова сделать что-нибудь для нее. Вы должны сами назначить сумму, лишь бы только осталось что-нибудь мне самой.

Чтобы вопрос об этих проклятых деньгах когда-нибудь осквернил мои уста! Это напомнило мне о дне, который крепко засел в моей памяти и в который я едва не сошел с ума. Кроме того, мне показалось, что в соседней комнате мелькнула чья-то тень. Я готов был задушить эту фру Терборг.

Я поднялся разъяренный и сказал:

– Мне кажется, что мы совершенно не понимаем друг друга, сударыня. Вы, кажется, не допускаете мысли, что деньги далеко не все и что дворянин думает иначе, чем торговец. Я не знаю, будет ли мне суждено когда-нибудь назвать де Бреголль своею, – ибо я далеко не так уверен в ее чувствах ко мне, как вы, – но если бы настал день, когда я сделаю ей предложение, то ее бедность сделала бы ее для меня еще привлекательнее. Впрочем, вы можете успокоиться на этот счет: скоро она будет достаточно богата. А теперь на прощанье позвольте мне дать вам один совет: прежде чем говорить, разбирайте, с кем вы имеете дело.

Я поклонился и вышел. Мне кажется, она перепугалась в первый раз в жизни: она побледнела и не сказала ни слова в ответ – вещь неслыханная и необычная для фру Терборг.

Для меня было ясно, в чем дело. Ей хотелось сделаться графиней ван Огинен, супругой губернатора Гуды. Видя, что это ей не удается, она готова была уступить эту честь донне Марион, отчасти для того, чтобы прикрыть собственное отступление, отчасти и потому, что донна Марион была ее племянницей.

Я вернулся домой в раздражении.

Если тень, которую я видел в соседней комнате, принадлежала донне Марион, то прощай тогда надежды, расцветшие было с наступлением весны! Бедная Марион! Что она должна была чувствовать в эти минуты!

1 июля.

Со времени моего злосчастного визита к фру Терборг я видел Марион раза два. Ее обращение со мной было такое же, как всегда, – спокойное и приветливое с легким оттенком холодности. Сегодня вечером я встретил ее у ван Сильтов. Было уже поздно, и комнаты были полны гостей. Медленно продвигаясь вперед, бросая слова направо и налево, я услышал громкие голоса и смех, доносившийся из соседней комнаты. Мне показалось, что я узнал голос донны Марион, которая полушутя, полусердито протестовала против чего-то.

Это меня заинтересовало. Дойдя до соседней комнаты, я очутился перед небольшой, но плотной кучкой. Все стояли спиной ко мне. Пока они, смеясь и крича, протискивались вперед и отходили, мне удалось заметить донну Марион, которая стояла в самой середине. Здесь же был и барон ван Гульст. Он случайно повернулся и посторонился, пропуская меня. Я прошел вперед и в это время услышал голос фру Терборг, которая кричала:

– Чего вы испугались, барон ван Гульст? Неужели ваш пыл прошел так скоро?

– Я испугался прибытия господина губернатора, – ответил он.

– А, господин губернатор! Он явился как раз вовремя. Вот твой спаситель, Марион!

В эту минуту я был уже в центре группы. Передо мной стояла донна Марион. Какой-то молодой человек, которого я, кажется, не встречал раньше, держал ее за руку, а она старалась оттолкнуть его от себя другой, свободной рукой. Она улыбалась, а вместе с тем лицо ее выражало и неудовольствие.

– Идите и предъявите ваши права, – кричала фру Терборг.

– Попрошу вас прежде всего осведомить меня об этих правах. Признаюсь, я ничего пока не понимаю.

– Мы сейчас просветим вас. Этот молодой человек – Бийс. Он был со своим отцом в Англии и привез оттуда чрезвычайно милый обычай. В канун Рождества там на потолке вешается ветка омелы, как это сделано и здесь.

Я взглянул вверх и увидел, что над головой донны Марион висит ветка, которую я сначала не заметил. Я начинал понимать, в чем дело, хотя и не вполне: какое отношение имеет рождественский обычай к первому июля?

– Кавалер, который поймает даму под этой веткой, имеет право ее поцеловать, – продолжала фру Терборг. – Это очень хороший обычай, не правда ли? Я и раньше слыхала о нем. Бийс утверждает, что этот обычай действует и первого июля, и мы решили его ввести. Все дамы согласились в уверенности, что их никто не поймает. Но Марион была поймана дважды – сначала бароном ван Гульстом, хотя она и отрицает это, а потом Бийсом, чему мы все были свидетелями. Для нее только одно спасение: если в этот момент появится местный верховный правитель, то поймавший даму кавалер должен уступить свое право ему, если он этого потребует.

– Относительно верховного правителя мне ничего не известно, – запротестовал Бийс, глядя на нас с изумлением.

– А я слышала и знаю, что это так. Нам тоже ничего не известно о том, чтобы этот обычай соблюдался и первого июля, однако мы вам верим.

Все рассмеялись. При виде растерянного лица Бийса не мог удержаться от улыбки и я. Он неглуп, но фру Терборг умнее его. Она, очевидно, сообразила, что это может рассердить меня, и с большой находчивостью вышла из затруднительного положения. Она положительно неглупая женщина. Жаль, что ее воспитание не соответствует ее талантам.

– Предъявляйте ваше право! – кричала она.

Я готов был повиноваться ей. Что я мог сделать? Иначе нельзя было поступить, не оскорбляя донну Марион. Вдруг сзади меня чей-то голос произнес:

– В Голландии нет больше верховного правителя, Я круто повернулся.

– Да, здесь больше нет его, – сказал я, – ибо король Филипп действительно был низложен штатами. Но фру Терборг сказала „местный верховный правитель“. Если здесь найдется кто-нибудь, кто станет отрицать мои права, то пусть он скажет мне об этом прямо.

Все молчали. Бийс выпустил руку донны Марион и отошел от нее. Я приблизился к ней и слегка поцеловал ее в губы. Она покорилась этому без сопротивления, но это был самый холодный поцелуй, который я когда-либо получал от женщины.

– Вы имеете право на второй поцелуй за барона ван Тульста, – безжалостно продолжала фру Терборг.

Донна Марион покорилась и на этот раз. Но в глазах ее мелькнуло выражение страдания. Мне было страшно досадно за нее, но что я мог сделать? Если фру Терборг воображает, что этим она ускоряет мое сватовство, то она глубоко ошибается.

15 июля.

Болезнь на окраинах города продолжает распространяться. Не помню, упоминал ли я об этом раньше. Кажется, ее занесли сюда итальянские купцы, из которых двое здесь умерли. Но дело не в том, отчего она началась. Эта часть города населена бедным людом. Немудрено, что с наступлением летней жары болезнь стала развиваться. Она распространилась теперь и на соседние кварталы, вызывая панику у населения. Болезнь эта – вроде лихорадки, очень прилипчива и чрезвычайно капризна: в одной и той же семье одни заболевают ею, другие нет. Доктора, видимо, не знают, как лечить ее, и эпидемия приобретает огромные размеры. Вчера умерло более ста человек. Только немногие из заболевших остаются в живых.

Урожай в нынешнем году был плох, отчего бедность усилилась. Многие лежат больные в своих жалких домишках без всякого ухода и присмотра. Другие, у которых заболели мужья или отцы, гибнут с голоду. Начинают уже жалеть о том, что нет больше францисканцев. Они не очень-то хорошо вели себя здесь и в общем больше служили инквизиции, чем больным. Но в таких случаях между ними всегда находились энтузиасты, которые во имя любви к Богу готовы были идти куда угодно. А в данную минуту нам как раз недостает людей, которые могли бы ухаживать среди этой нищеты.

В старину бедные получали в таких случаях у монастырских ворот похлебку. Хотя эта похлебка и не была особенно вкусной, и, насколько я помню, в Севилье раз произошел даже мятеж из-за того, что похлебка оказалась чересчур отвратительной, однако с ней было все-таки лучше, чем без нее. Конечно, богатые горожане делают кое-что и сделают еще более, но они не торопятся, как всегда, а смерть не ждет.

Некоторые из улиц в этой части города лежат слишком низко и заливаются водой во время половодья. Необходимо сделать более высокую насыпь, но я не могу добиться от городского совета, чтобы он отпустил на это деньги. Они сделают это тогда, когда перемрет довольно много народу. Я уже сделал, что мог, но я сам небогат, хотя об этом никто и не догадывается. Из состояния моей жены я не тронул ни гроша, из своего собственного я уплатил все до последнего талера людям барона Виллингера, когда они выручали меня из Гертруденберга.

Чтобы помочь жителям вверенного мне города, я недавно заложил ожерелье моей матери у некоего Исаака Мардохея, богатого амстердамского еврея, и сегодня я получил деньги. К несчастью, деньги небольшие – менее десятой части того, что стоит ожерелье. Еврей остается евреем, и нельзя рассчитывать, что он будет руководствоваться филантропией, когда он обделывает свой гешефт.

Сегодня после обеда я отправился раздавать деньги. Некоторым они были уже не нужны, но было много и таких, которые сильно в них нуждались. Мне говорили о двух детях, родители которых сегодня умерли и которые остались нищими. Я пошел к указанному мне дому и постучал. Через минуту дверь была открыта высокой прекрасной женщиной. Я едва мог поверить своим глазам – передо мной была донна Марион:

– Вы здесь! – вскричал я в ужасе.

– Да почему же мне не быть здесь? А разве вы сами не здесь?

– Но это мой долг – быть здесь. Я отвечаю за благосостояние города. Я должен каждый день в битвах рисковать своей жизнью, и умрет ли мужчина от удара мечом или от лихорадки, это в конце концов безразлично.

– А разве есть какая-нибудь разница в том, умрет ли женщина от лихорадки или от какой-либо другой причины?

– Есть, донна Марион, ибо вы не должны умирать. Я не хочу этого. Идите сейчас же домой. Ваше присутствие здесь уже не нужно. Я устрою так, что о детях будут заботиться. Родители их умерли.

– Я знаю это, так как именно я ухаживала за ними в последние часы их жизни. К несчастью, я явилась слишком поздно: я была занята с другими. Сначала я надеялась спасти одного из них, но горячка редко кого милует.

– Боже мой! – в ужасе закричал я. – Как вы бледны, какие у вас круги под глазами! Это не должно более повторяться.

– Я уже несколько недель помогаю, где могу. Несколько раз – не очень, впрочем, часто – мне удавалось сохранить жизнь. Но я буду стараться: может быть, мне удастся сделать больше.

– Вы не будете больше этого делать, ибо я вам этого не позволю, – печально сказал я.

– Каким же образом вы можете мне воспрепятствовать, дон Хаим? – спокойно спросила она, как будто мои слова были пустяком, который может уничтожить женское слово или прихоть.