Текст книги "Марикита"

XI
СЕКРЕТНАЯ МИССИЯ

Надеялся ли Лагардер, что его враги на время утихомирились? Неизвестно. Во всяком случае, последние события дали ему богатую пищу для размышлений. Граф видел, что с Гонзага пора кончать. Принц был далеко, но, тем не менее, Авроре угрожала постоянная опасность.

Анри решил обвенчаться с мадемуазель де Невер лишь тогда, когда он будет уверен, что ничто не нарушит спокойствия и счастья его жены. Аврора виделась с ним каждый день и была счастлива, но он знал, что эта идиллия может быть в любую минуту нарушена какими-нибудь мерзавцами, подкупленными его врагом.

Итак, у Лагардера оставалось только одно средство положить этому конец: он должен был уничтожить принца Гонзага. Для этого ему предстояло вернуться в Испанию и разыскивать там Филиппа Мантуанского, который, скорее всего, находился при королевском дворе; испанский монарх был так слаб, что этот пройдоха имел на него огромное влияние.

«Какая разница? – сказал себе Лагардер. – Если будет нужно, я убью его в присутствии короля».

Затея была дерзкая, но граф не привык отступать. Там, где потерпел неудачу весь мир, лишь он один мог дерзать и действовать.

Самой большой трудностью, которую ему предстояло одолеть, была вовсе не опасность погибнуть. Лагардеру предстояло добиться согласия Авроры на его поездку в страну, враждебную для них обоих, многажды готовившую им смертельные ловушки. Герцогиня Неверская, со своей стороны, чтобы воспрепятствовать ему, наверняка отправилась бы к регенту – и замысел Анри рассыпался бы в прах.

В течение долгих дней Лагардер взвешивал все «за» и «против» и размышлял над тем, как бы взяться за дело так, чтобы добиться согласия на отъезд и от регента, и от своей невесты. Переговоры обещали быть сложными, тем более что он никак не хотел брать с собой спутников, а принцесса и регент обязательно будут настаивать на этом. Лагардер непременно должен был ехать один, ибо, узнав Шаверни, Кокардаса или Паспуаля, Гонзага немедленно принял бы все меры предосторожности.

К счастью, судьба благоволила к графу, и сам Филипп Орлеанский, словно пойдя навстречу его тайным желаниям, дал ему приказ отправиться в Испанию…

Регент все еще пребывал под впечатлением преступного покушения, происшедшего у герцога де Сент-Эньяна, и, поскольку все попытки лейтенанта полиции отыскать виновных оставались безрезультатными, он решил воспользоваться своей властью, чтобы уничтожить опасность, непрестанно угрожающую графу и его невесте.

После событий 1720 года на маркиза де Мольврие была возложена миссия вести двойные переговоры: о свадьбе Людовика XV с испанской инфантой и о свадьбе дона Луиса с мадемуазель де Монпансье: 16 ноября 1721 года брачный контракт последних был подписан королем, Орлеанским королевским домом и герцогом д'Оссон, представителем Филиппа V.

Однажды вечером регент попросил к себе Лагардера.

– Вам, должно быть, известно, сударь, что мадемуазель д'Орлеан завтра отправляется в Испанию в сопровождении принца Рогана, который распрощается с ней на границе, а также госпожи де Субиз и госпожи де Вантадур, которые поедут с невестой до Мадрида?

– Я счастлив, монсеньор, поздравить с этим ваше высочество.

– Вы, вероятно, также знаете, что этот же эскорт должен сопровождать в Париж инфанту Марию-Анну-Викторию Испанскую, будущую королеву Франции…

– Столь счастливые для его величества и для всего королевства события не могут не быть известны народу, который заранее им радуется.

– Народу очень многое неизвестно, – улыбаясь, парировал регент. – Например, нечто такое, что касается именно вас и о чем не догадывается даже первый министр, который бы весьма удивился известию о том, что господин де Лагардер скоро отправится в путешествие.

Граф вздрогнул: неужели его мечта может стать явью?

– Ваше величество, – вскричал он с поспешностью, не укрывшейся от регента, – я до конца дней буду благодарить вас за возможность поехать нынче в Испанию!

– Я был уверен, граф, что вы обрадуетесь. Но еще большее удовольствие доставит вам вот это письмо. Завтра госпоже де Субиз будет поручено тайно передать его нашему испанскому кузену.

С этими словами он протянул Лагардеру письмо, содержащее настоятельную просьбу к Филиппу V изгнать принца Гонзага из своей страны и заставить его искать убежище либо в Англии, либо за морем. Лишь при этом условии регент Франции соглашался на брак мадемуазель де Божоле, его пятой дочери, с инфантом доном Карлосом.

Итак, просьба превращалась в ультиматум, а испанский король был настолько заинтересован в этой свадьбе, что никак не мог не подчиниться требованиям Филиппа Орлеанского.

Лагардер отлично понял это и сказал, прочтя письмо:

– Гонзага, потерявший поддержку короля, Гонзага, публично оскорбленный и униженный… Это больше, чем я смел желать… и меньше, чем я хотел…

Удивленный регент спросил:

– Так что же вам надо, чтобы быть довольным?

Граф подумал мгновение и, гордо подняв голову, ответил:

– Почти ничего, монсеньор… Разрешения проникнуть в Испанию под предлогом тайного поручения. Я сошлюсь на него, чтобы развеять страхи мадемуазель де Невер и ее матушки.

– Вы собираетесь ехать в Испанию один?.. Этого, сударь, я не допущу никогда, ибо мне слишком хорошо видна ваша цель: убить Гонзага.

– Это так…

– С ним вся его шайка, и вы будете рисковать своей жизнью в борьбе с трусами, для которых все средства хороши. Ваша жизнь слишком ценна для меня самого и для других, чтобы я не заставил вас отказаться от этого плана.

– Немилость короля не лишит этого негодяя золота, которым он пользуется во зло, монсеньор, равно как и не снимет шпагу с его пояса. Ах! Уж я бы сумел оказаться с ним лицом к лицу!.. Впрочем, ему удалось бы меня узнать лишь по моему удару шпагой – по удару Невера!.. Он не успел бы позвать своих клевретов, которые, впрочем, мне все равно не страшны.

Филипп Орлеанский и Анри спорили очень долго: первый боялся взять на себя ответственность, второй опровергал все доводы регента и доказывал, что гибель принца Гонзага приблизит день свадьбы мадемуазель де Невер.

– Когда наступит торжественный момент, и госпожа де Невер навсегда отдаст мне свою дочь, – сказал граф, – я должен буду чем-нибудь отдарить ее, и я хочу прийти к алтарю с совестью, не запятнанной неисполненным долгом и несдержанными клятвами; нужно, чтобы смерть Филиппа де Невера была отомщена!

Лагардер, всегда говорящий без обиняков, верящий в свою силу и доблесть и поддерживаемый мыслью, что на карту поставлено счастье Авроры, вынужден был посвятить в свои замыслы регента, малопривычного к разговорам с людьми с таким складом характера.

– Мне осталось попросить ваше высочество только о двух одолжениях, – заключил, наконец, Анри. – Помогите Авроре, если она будет в том нуждаться, и сохраните в полной тайне причины моего отсутствия, которое может продлиться две-три недели, а может – долгие месяцы.

– После всего, что вы мне сказали, – ответил регент, – я не могу вас удерживать. С другой стороны, я не испытываю ни малейшей жалости к Гонзага и поэтому говорю вам: идите, сударь, покончите с этим скорее… и да хранит вас Бог!

Вечером того же дня, когда госпожа де Невер по обыкновению сидела в гостиной, с удовольствием слушая разговоры молодых людей и иногда принимая в них участие, Лагардер спросил позволения позвать обоих фехтмейстеров, Лаго и Хасинту.

– Что это значит? – спросил Шаверни. – Мы что, устроим семейный совет? У вас есть какая-то новость для нас?

– Плохая или хорошая, Анри? – тревожно спросила Аврора. Она заметила на лбу своего жениха складку, появлявшуюся в тяжелые моменты, и то, что он готовился им сказать, заставило ее забеспокоиться.

– Хорошая для меня, – ответил граф, – но ваши глаза, Аврора, она заставит наполниться слезами.

Когда те, кого Анри позвал, пришли, он взял руку своей невесты и, поднеся ее к губам, сказал:

– Не беспокойтесь, милое мое дитя, просто его королевское высочество оказал мне честь, включив меня в эскорт, сопровождающий мадемуазель де Монпансье к испанской границе.

Аврора облегченно вздохнула:

– Так вы будете сопровождать юную принцессу? Значит, ваше отсутствие не будет долгим, хотя… мне оно все равно покажется нескончаемым!..

– Вот тут-то я и должен вас разочаровать…

– Что вы хотите сказать?..

– Я вернусь не слишком скоро. Регент дал мне тайное поручение к мадридскому двору, и я приеду не раньше, чем через месяц.

– В Мадрид?! – воскликнула мадемуазель де Невер. – В Мадрид, где Гонзага!.. Это невозможно, это… И регент прекрасно это знает. Матушка, заклинаю вас, пойдите в Пале-Рояль и, если обязательно нужно, чтобы поехал Анри, попросите, чтобы я поехала вместе с ним!..

Бледная как мел госпожа де Невер тоже встала, живо представляя все опасности, которые ожидали графа, и которые могли угрожать ее дочери во время его отсутствия.

– Сядьте, сударыня, – сказал ей Лагардер. – Всякие просьбы к регенту будут бесполезны и не заставят его изменить решение. Что касается меня, то мой долг повиноваться ему, и как бы мучительна ни была предстоящая нам разлука, я и думать не могу о том, чтобы уклониться от поручения. Шаверни, де Навай и все, кто здесь есть – я прошу вас стать адежной защитой для мадемуазель Авроры и ее матери.

И он, повернувшись к Шаверни и Наваю, добавил:

– Я полагаюсь на вашу дружбу. Дамы должны смириться с тем, что им придется редко покидать дом, и никогда не делать этого без сопровождения. Если Шаверни и Навай отлучатся, за дамами должны следовать Кокардас, Паспуаль и Лаго.

– О! Он не берет нас с собой, – простонал Паспуаль.

Кокардас, скорый на язык, но ужасный тугодум, не обошелся бы без этого разъяснения – теперь до него дошло.

– Тысяча чертей! – заорал он. – Так мы не едем с тобой, малыш?

– Я не возьму с собой никого, а вы пригодитесь здесь. Вы отлично знаете, что неподалеку рыщут волки: никакой пощады им, убивайте их при первой же возможности. Регент вам это позволяет.

– Да чтоб я лопнул! – воскликнул гасконец. – Они могут прямо сейчас начинать запасаться дубовыми камзолами.

– Будьте осторожны, Анри, – сказала мадам де Невер. – Счастье пришло сюда об руку с вами, и сейчас оно покинет нас, чтобы вернуться после вашего приезда. Так появляйтесь же поскорее, сын мой, если вы не хотите, чтобы все мы здесь умерли от страха за вас и от тоски.

– Не бойтесь за меня: мое пребывание в Испании будет таким же тайным, как мое поручение, а мое возвращение станет окончательным утверждением нашего счастья. Моя милая Аврора, и вы, донья Крус, приготовьте ваши свадебные платья, потому что близок день, когда вы пойдете к алтарю, никого и ничего не боясь.

Аврора бросилась ему на шею.

– Поклянись мне, что скоро вернешься, – прошептала она ему на ухо, – я так хочу скорее стать госпожой Лагардер – навсегда…

– Милое дитя, – молвил в ответ Анри, – будьте осторожны, не теряйте присутствия духа и молите Бога, чтобы нам поскорее улыбнулось счастье.

Он прижал ее к своей груди и поцеловал в лоб; затем, обращаясь к окружающим, сказал:

– Ни один человек не должен знать о моем отъезде в Испанию, даже принц де Роган, которого я покину на границе. Для всех мой путь лежит в Перпиньян, а оттуда морем в Италию. Помните, в мое отсутствие никаких вестей обо мне у вас не будет, и вы не должны говорить никому, кто бы он ни был, где я нахожусь.

На следующий день. Лагардер верхом сопровождал мадемуазель де Монпансье и, держась рядом с ее каретой, предпринимал неимоверные усилия, стараясь казаться веселым, в то время как его одолевали совсем не радостные мысли. Он был опечален расставанием со своей нареченной и тем, что ему пришлось доверить заботу о ней посторонним, и собирался подготовить для себя самого план действий и притом настолько хитрый, чтобы Гонзага на этот раз от него не ускользнул.

Принцесс обменяли в устье Бидассоа, на том самом маленьком островке, который получил известность благодаря ряду заключенных договоров. Маркиз де Сент-Круа передал Франции инфанту Испании, а принц де Роган доверил ему мадемуазель Орлеанскую. Вслед за этим оба отряда пустились в обратный путь к своим столицам.

Граф де Лагардер, едва проехав одно лье, попрощался, как подобает, с маленькой инфантой и с принцем.

– Его королевское высочество, – сказал принц, – любезно предупредил меня о том, что вы нас покинете. Хотя причина мне и не известна, я совершенно уверен, что для этого у вас есть основания. Несмотря на то, что меня весьма огорчает потеря такого попутчика, как вы, я искренне желаю вам доброго пути и всяческих успехов.

Анрн поблагодарил его, пожал всем руки, и его лошадь галопом помчалась по правой дороге.

– Мы с тобой еще встретимся, Гонзага! – воскликнул он, когда его никто уже не видел. – Пройдет несколько дней, и тебе, отлученному от испанского двора, придется познакомиться с моей шпагой; тогда земля этой страны, где я по твоей вине так страдал, выпьет всю твою кровь до последней капли. Настал час последней охоты: берегись, Филипп Мантуанский!

XII
СУЛХАМ – ТУРОК С СИЛУЭТАМИ

Подъезжая к Мадриду, мадемуазель де Монпансье увидела огромное скопище зевак по обе стороны дороги и на крепостных стенах. Ворота, некоторое время назад закрытые, теперь были широко распахнуты и ждали наследника трона дана Луиса, встречавшего свою невесту в сопровождении многочисленной свиты из дам и сеньоров в праздничных одеждах. За четверть лье от города и в самом городе путь, по которому следовал кортеж, был усыпан цветами и зеленой листвой.

Все взоры были устремлены на мадемуазель Орлеанскую, чью судьбу решила минувшая война и которая теперь въезжала в Мадрид, держа в руке оливковую ветвь – символ мира.

Мы не в силах описать все пышные церемонии, сопровождавшие появление французской принцессы, отметим только, что они целиком захватили внимание собравшихся, отчего остался почти незамеченным один странный персонаж, двигавшийся позади кареты и, по всей видимости, входивший в свиту.

Существо это восседало на тощем осле, и было одето в два, а то и три бурнуса, накинутых один на другой.

На голове у него был тюрбан, увенчанный огромным позолоченным полумесяцем, и бросавший тень на лицо этого странного человека; в правой руке он держал пику с кисточкой на конце; на его боку висела большущая сабля чудной формы, и весь этот диковинный облик дополняли три или четыре пары ножниц разного размера, заткнутые за кожаный пояс. В придачу под мышкой он держал рулон черной бумаги. И, наконец, у этого поклонника аллаха седло было без стремян, так что его ноги, обутые в красные туфли без задников, свисали по бокам животного едва ли не до земли.

Толпа стала шумно приветствовать иноземца лишь после того, как проехала карета. Но ничто, казалось, не волновало этого достойного сына ислама, который медленно, как бы священнодействуя, манипулировал своим копьем, словно епископским посохом, и преграждал путь всем тем, кто выказывал желание подойти к нему слишком близко.

Таким вот образом, не отвечая ни на какие вопросы и не встречая никаких препон, он проследовал за кортежем по улицам Мадрида и проник на площадь, предназначавшуюся для проведения почетных церемоний, где и оказался в числе тех, кто удостоился приветствия караула. Он не проявил интереса ни к королю и королеве, которые приветствовали мадемуазель Орлеанскую, ни к дворцу.

Без каких-либо колебаний он направился в угол площади, слез с осла, воткнул в землю свою пику, привязал животное к этой импровизированной коновязи и принялся ставить небольшую палатку, которая прежде была приторочена к его седлу. Закончив эту работу и прикрепив на верхушку золотой полумесяц, в результате чего шатер немедленно оказался под покровительством аллаха, человек уселся, скрестив ноги, прямо на землю, как это делают мусульмане, и разжег с помощью трута свой чубук.

Под бурнусами, не без изящества накинутыми на его плечи, угадывался большой горб, а в глазах мелькали искорки смеха. Так он просидел около часа, и никто не удостоил его своим вниманием.

Однако после того, как мадемуазель де Монпансье отправилась в отведенные ей покои, дамы и сеньоры стали покидать дворец и, проходя мимо этого необычного создания, оглядывали его с нескрываемым любопытством.

Вскоре вокруг него собралась небольшая толпа, состоявшая в основном из женщин; один из офицеров счел нужным спросить у турка, что он здесь делает. Ответом ему было лишь ароматное облачко дыма, сопровождавшееся невнятным бормотанием; затем незнакомец, вооружившись парой своих самых больших ножниц и куском черной бумаги, принялся с необычайной ловкостью вырезать силуэт любопытного офицера, которому и преподнес свое творение, с победным видом оглядев окружающих.

Силуэт, который стал переходить из рук в руки, представлял собой карикатуру, отличавшуюся поразительным сходством с оригиналом, что и вызвали всеобщий хохот. Офицер благоразумно присоединился к общему веселью, а многие дамы тут же попросили сделать их портрет.

Не заставляя себя упрашивать, турок немедленно принялся за дело; при этом, однако, он уже не довольствовался только изображением контуров человеческого тела, как это было в первый раз, а с помощью меньших ножниц стал мастерить различные детали костюма: изобразил воланы и рюши, сделал множество вырезов, обозначавших складки ткани – и попытался объяснить знаками (по-видимому, он не говорил по-испански и, кажется, вообще был немым), что если подсветить силуэт с обратной стороны, то получится чудесный эффект.

Пять или шесть дам унесли с собой свои портреты, не забыв отблагодарить художника звонкими монетами, которые он небрежно положил в свой карман. Испанки торопились домой, желая поскорее провести опыт с подсвечиванием силуэтов.

Филипп V, подойдя к окну дворца, обратил внимание на небольшую группку людей и спросил, зачем это они там собрались. Ему объяснили, в чем дело, и показали один из портретов, уточнив, что их автор входит в свиту мадемуазель де Монпансье. Беседуя с принцессой, король упомянул немого турка, и та сообщила ему, что впервые слышит об этом человеке. Тогда Филипп V решил сам раскрыть тайну незнакомца. Сопровождаемый королевой, принцами и принцессами, он направился к загадочному художнику, который даже не удосужился вынуть изо рта чубук и подняться, чтобы приветствовать короля. Эта дерзость больше, чем любые слова, свидетельствовала о том, что ему были неведомы правила дворцового этикета и что он, следовательно, не принадлежал к свите дочери регента.

Когда мусульманину растолковали, кто были высокие гости, удостоившие его своим посещением, он, не выказав никакого смущения такой честью, принялся еще более усердно работать ножницами, и вскоре их королевские высочества стали обладателями своих портретов. Отметим, кстати, что автор никоим образом не польстил своим августейшим моделям.

В то же время он не ответил ни на один из вопросов, которые ему задавали, и у всех сложилось твердое убеждение, что он лишен дара речи. От него удалось добиться только одного: он начертал на земле пальцем свое имя, и это имя было – Сулхам.

Хотя турок отлично понял все, о чем ему говорили, писать что-либо еще он категорически отказался.

– Черт побери! – воскликнул король. – Вот поистине удивительное создание, и если даже наш кузен и не посылал его нам, он все-таки очень пригодится при дворе во время предстоящих празднеств. А пока пусть отведут его осла в конюшню: бедному животному нужно поесть, а здесь ему нечем поживиться.

Сулхам поклонился и стал гладить ослиную морду, что должно было, по всей вероятности, означать его согласие с королевским распоряжением.

– Что же до него самого, – добавил Филипп V, – то пусть ему подадут еду и предоставят свободу передвижения и по дворцу, и за его пределами.

Турок не возражал, но, услышав, что ему предлагают поселиться прямо во дворце, решительно указал на полумесяц, венчавший его палатку, дав тем самым понять, что предпочитает остаться под сенью этого символа.

– Как хочешь, – ответил, смеясь, король, – но мы берем, тебя под свое покровительство, и вечером ты покажешь нам свое искусство с подсвечиванием силуэтов.

Едва королевское семейство удалилось, как мусульманин, вопреки уговорам придворных, юркнул в свою палатку и вышел из нее лишь тогда, когда дворцовые слуги принесли ему еду.

Усевшись на камни и разложив ее вокруг себя, он с аппетитом принялся обедать, опустошая все подносы и не обращая ровно никакого внимания на любопытствующих зевак, жаждущих выяснить, как же ест турок. Судя по всему, последний был очень голоден – похоже, он не ел уже несколько дней.

Однако же при виде бутылки хереса, мусульманин, казалось, на мгновение заколебался, мучимый противоречием между предписаниями своей религии и притягательностью напитка. Впрочем, он тут же успокоил себя тем, что турку не каждый день доводится отведать вина от стола самого католического величества, и, слегка пожав плечами и как бы покоряясь судьбе, он одним махом осушил бутылку. Такая ловкость привела всех в восторг; он же, нимало не смущаясь, завернулся в свой бурнус и, мечтательно глядя в небо, закурил длинную трубку, также имевшуюся в его арсенале.

Пахучий дым, испускавшийся сим предметом, вызвал немалое любопытство, ибо табак в то время был почти неизвестен в Испании, а во Франции его только нюхали. Без сомнения, турок находил зелье превосходным, так как с огромным удовольствием созерцал поднимавшиеся клубы дыма.

С того места, где он сидел, через открытые окна дворца можно было видеть роскошно сервированный стол, за которым располагались их величества, принцы и самые важные персоны королевства.

Хотя лицо турка сохраняло невозмутимость, это зрелище его явно заинтересовало, так что ни один из гостей не садился на свое место без того, чтобы странный наблюдатель не изучил его самым тщательным образом. А человек, поместившийся в верхнем конце стола, привлек особое внимание художника.

Сулхаму понадобилось всего десять минут, чтобы расправиться с предложенным угощением. За королевским же столом не торопились: давно уже зажглись на небе звезды, а в зале по-прежнему раздавался стук золотой и серебряной посуды и слышался звон бокалов, поднимаемых в честь короля Франции и короля Испании, обеих королев, инфант, мадемуазель де Монпансье и принцев двух стран.

При мадридском дворе не предавались распутству столь открыто, как в Пале-Рояле, и хотя Филипп V отличался не меньшим сластолюбием, чем регент Франции, он предпочитал скрывать свои наклонности. Елизавета, впрочем, шутить на сей счет не любила, и супруг ее властвовал по-настоящему только за столом; здесь уж он, веселясь, наверстывал упущенное.

Вот почему по окончании трапезы, пожелав позабавить своих гостей, он вспомнил о турке и велел привести его во дворец.

Когда Сулхам услышал приказ короля, он, не торопясь, выбил пепел из своей трубки, удостоверился, что ножницы на месте за поясом, взял рулон бумаги, а затем воткнул свою пику перед палаткой в знак того, что в его отсутствие входить в нее не разрешается. После этого он, с неизменной саблей на боку, проследовал за пажем, который и привел его к королю.

Его кривые ноги, его горб, его манера здороваться вызвали приступ дружного смеха. Он же сохранял полное хладнокровие и обводил взглядом присутствующих и остатки десерта на столе. Потом он шагнул к Филиппу де Гонзага, сидевшему в конце стола, без церемоний взял с его тарелки пирожное, набил себе полный рот и знаком показал, что хочет пить.

Когда ему стали наливать вино в бокал, он улыбнулся, взял из рук виночерпия бутылку и залпом выпил ее содержимое до последней капли.

Филипп де Гонзага, шокированный такой фамильярностью, презрительно усмехнулся и нахмурил брови. Внезапно арийцу показалось, что он уже где-то видел горбуна, у которого была такая же привычка пить вино, и он стал внимательно рассматривать этого человека. Когда же Сулхам под смех присутствующих повел себя столь же бесцеремонно и с другими гостями, Гонзага подумал, что ошибся.

«Да нет, – сказал он себе, – у них-то и сходство только в том, что оба горбаты, а на этой грешной земле горбунов хватает. У этого и рост другой, и манеры, и даже взгляд; он поменьше, хромает и к тому же немой. Да и как можно допустить, что тот, кому сейчас положено присматривать за своей невестой, сам бросается в мои когти здесь, в Испании, где вся сила на моей стороне».

(Дело обстояло так, что у мадам де Субиз был приказ вручить послание регента королю Испании только после свадьбы мадемуазель де Монпансье. По-видимому, Филиппу Орлеанскому хотелось, чтобы покой двора во время этих празднеств не был нарушен, и чтобы падение Гонзага оказалось для него поистине ужасным, ибо его только что осыпали почестями.)

Итак, Гонзага решил, что не стоит ломать голову из-за смутного сходства, которое основывалось только на том, что оба человека были горбаты.

В то время как он предавался своим размышлениям, турок, с трудом усевшись в кресло, вырезывал портрет мадемуазель де Монпансье. Когда работа была закончена, он стал показывать ей портрет, держа его на фоне факелов.

Это вызвало взрыв восторга: настолько искусным и тонким было исполнение, что портрет казался живым.

Мадам де Вантадур немедленно захотела произвести фурор своим портретом, который был бы вырезан из черного атласа и имел бы легкую и прозрачную газовую подкладку; Сулхам понимающе кивал и всячески выражал свое одобрение.

Ткань еще не принесли, и он от нечего делать снова принялся поедать сладости и осушил еще одну бутылку вина, изумив и восхитив присутствующих ловкостью, с какой это было проделано.

Зная, что Филиппа V обычно мало заботил этикет, когда за столом собирались члены семьи и приближенные, один из гостей воскликнул:

– Этот человек, должно быть, повидал немало стран и многое узнал!

– Было бы занятно его послушать, жаль, что он нем, – заметил другой.

– Ну же, Эзоп, скажи нам что-нибудь: мне кажется, ты нас водишь за нос, – сказал третий.

Тогда турок с готовностью продемонстрировал всем свой свернутый в трубочку язык, покойно лежащий в глубине рта и как бы давно уже парализованный.

Гонзага, поторопившийся подойти поближе, даже заглянул Сулхаму в рот. Немудрено, что имя Эзоп заставило его вздрогнуть.

– Все верно, – сказал он, силясь улыбнуться, – Эзоп лишен дара речи и это весьма прискорбно.

А горбун, указывая пальцем на всех присутствующих дам, не исключая и королевы, с помощью мимики как нельзя более ясно выразил то, чего не мог сказать: «Здесь достаточно дамских язычков, чтобы посудачить, и вовсе нет нужды еще и в моем».

Как только ему принесли атлас, он тут же вооружился ножницами и вскоре одарил всех портретами. Но если женщинам он постарался польстить, то к мужчинам был безжалостен. Многие из них, созерцая свои изображения, обнаружили, что носы у них стали длиннее, а все физические изъяны подчеркнуты, причем столь остроумно, что возмущаться этим было бы неблагоразумно из-за опасности вызвать насмешки со стороны дам.

Идея мадам де Вантадур оказалась блестящей и сулила принести немалые прибыли, потому что через неделю в Мадриде стало не хватать рамок для портретов тех, кто позировал неутомимому Сулхаму.

Ну а в этот первый вечер, обслужив всех гостей короля, художник добрался и до Гонзага, который поспешил пренебрежительно отозваться о силуэтах и отказался посидеть неподвижно хотя бы несколько минут. То ли случайно, то ли преднамеренно, но принц был последней моделью турка.

По всей вероятности, Сулхам выпил чересчур много вина (вопреки предостережениям Корана), потому что, когда он вертел в пальцах кусок ткани, он оказался настолько неловок, что его ножницы прорезали атлас как раз посередине лба.

Газ, служивший в качестве прозрачной подкладки, был красного цвета, поэтому создалось впечатление, что между бровей образовалось кровавое отверстие. Портрет Гонзага был испорчен.

– Турок явно перепил, и его руки утратили уверенность, – произнес чей-то голос.

С этим согласились все, включая и самого Филиппа Мантуанского. Мусульманин, как бы желая убедить всех в верности этого предположения, стал моргать глазами, подобно человеку, который сильно устал и которого одолевает сон.

– Отправляйся спать, Сулхам, – произнес сочувственно король, – и пусть тебе приснится что-нибудь веселое и радостное. Ты этого заслужил! Если твой талант оценят по достоинству, ты покинешь Мадрид богачом.

Слуги помогли мусульманину спуститься с кресла; когда он встал на ноги, всем показалось, что его немного пошатывает. Инцидент с портретом Гонзага был уже забыт.

Раскланявшись с королем и его гостями, Сулхам удалился в свою палатку, где немедленно протрезвел. Через дырку в полотнище он внимательно наблюдал за Филиппом Мантуанским, принцем Гонзага, и его глаза засветились ненавистью.

На то были особые причины: прежний горбун из Золотого дома возродился в другом обличье, и тем хуже для того, кто не смог его узнать! Несмотря на искусно втянутый в горло язык, горбун вовсе не был немым, и в своей палатке он вполголоса разговаривал сам с собой. Турок Сулхам, мастер ножниц и бумаги, был не кем иным, как графом Анри де Лагардером!