Текст книги "Маркс, коммунизм, революция"

* * *

Когда бы рабочий класс, вырвав из своего сердца порок, который им овладел и унижает его, поднялся со всей своей могучей силой, не для того, чтобы требовать прав человека, которые в действительности – только права капиталистической эксплуатации, и не для того, чтобы требовать права на труд, которое есть только право на нищету, а для того, чтобы выковать железный закон, запрещающий человеку работать более 3 часов в сутки, – тогда старая земля, дрожа от радости, почувствовала бы, как в ней зарождается новый мир… Но как ждать от пролетариата, испорченного капиталистической моралью, мужественного решения?

Подобно Христу, этому скорбному олицетворению античного рабства, наш пролетариат – мужчины, женщины и дети – уже в течение века с трудом подымается на Голгофу страдания; в течение века каторжный труд ломает его кости, убивает тело и терзает нервы; в течение века голод рвет его внутренности и кружит ему голову…

О леность, сжалься над нашей нищетой! О леность, мать искусств и благородных добродетелей, будь ты бальзамом для страданий человечества!

Приложение

Наши моралисты – очень скромные люди; хотя они и придумали догму труда, однако они все еще сомневаются в его способности успокаивать душу, возвышать ум и помогать правильным отправлениям почек и других органов человеческого организма; они хотели сначала испытать его влияние на народную массу, раньше чем направить его против капиталистов, пороки которых они объясняют и оправдывают.

Но, копеечные философы, почему напрягаете вы свои мозги, выдумывая мораль, которую не можете предложить вашим повелителям? Желаете ли вы видеть, как ваша догма труда, открытием которой вы так гордитесь, осмеивается и презирается? Откроем историю древних народов и сочинения их философов и законодателей.

«Я не могу утверждать, – говорит отец истории Геродот, – заимствовали ли греки презрение к труду у египтян, так как я нахожу такое же презрение у фракийцев, у персов, у лидийцев, – потому что у большинства варваров всех тех, которые изучают ремесла, а также их детей считают низшими гражданами… Все греки воспитаны в этих принципах, особенно лакедемоняне» [20].

«В Афинах только те граждане считались действительно благородными, которые охраняли государство и управляли им, как у диких воинов, от которых они ведут свое происхождение. Желая свободно располагать всем своим временем, чтобы иметь возможность посвятить все свои физические и духовные силы заботам об интересах республики, они все работы сваливали на рабов. Также в Лакедемонии даже женщины не должны были ни ткать, ни прясть, чтобы не потерять своего благородства» [21].

Римляне знали только две свободных благородных профессии: земледелие и военное дело; все граждане по праву жили на счет государства, и никто не мог принудить их поддерживать свое существование с помощью одного из тех грязных искусств (так они называли ремесла), которые по праву принадлежали рабам. Старший Брут, чтобы поднять народ, обвинил тирана Тарквиния главным образом в том, что он из свободных граждан сделал каменщиков и ремесленников [22].

Древние философы спорили о происхождении идей, но они были согласны в отрицании труда. «Природа, – говорит Платон в своей социальной утопии, в своей образцовой Республике, – природа не создала ни сапожников, ни кузнецов; подобные занятия унижают людей, которые ими занимаются: низких наемников, несчастных без имени, которые вследствие своего положения лишены даже политических нрав. Что же касается купцов, привыкших лгать и обманывать, то их будут терпеть в общине как необходимое зло. Гражданин, унизившийся торговлей, будет преследоваться за это преступление. Если он будет уличен, то будет наказан годом тюрьмы. При повторении преступления наказание удваивается» [23].

В своей экономике Ксенофонт пишет: «Люди, занимающиеся ремеслами, никогда не назначаются на высшие должности, и это вполне справедливо. Большинство из них принуждено вести сидячую жизнь, другие подвергаются еще действию постоянного огня – все это, конечно, не может пе действовать вредным образом на тело и не отразиться также и на уме».

«Что может выйти хорошего из лавки, – заявляет Цицерон, – и может ли торговля произвести что-нибудь честное? Все, что носит название лавки, недостойно благородного человека, так как торговцы, не прибегая ко лжи, не могут ничего заработать, а есть ля что-нибудь более позорное, чем ложь? Следовательно, все ремесла, в которых люди продают свой труд и свои произведения, должны считаться низкими и непристойными, потому что кто продает свой труд, продает самого себя и тем самым низводит себя до положения раба» [24].

Пролетарии, одураченные догмой труда, слышите ли вы речи этих философов, которые заботливо от вас скрывают? Гражданин, продающий свой труд за деньги, низводит себя до положения раба, он совершает преступление, которое заслуживает тюремного заключения.

Христианское ханжество и капиталистический утилитаризм еще не совратили этих философов древней республики; проповедуя свободным людям, они откровенно высказывали свои мысли. Платон и Аристотель, эти величайшие мыслители, до которых нашим Кузенам, Каро, Симонам, так же далеко, как до неба, хотели, чтобы в их идеальной республике граждане пользовались большим досугом, потому что, – добавляет Ксенофонт к этому, – «работа отымает все время, и при ней не остается досуга для республики и друзей». По словам Плутарха, Ликург, самый мудрый из людей, потому и заслужил удивление потомства, что предоставил гражданам республики досуг, запретив им всякие ремесла.

«Но, – ответят Бастиа, Дюпанлу, Болье и вся компания капиталистической и христианской морали, – эти философы проповедывали рабство!» Совершенно верно, по могло ли быть иначе при экономических и политических условиях их времени? Война была нормальным состоянием древних обществ; свободный человек должен был посвящать все свое время на обсуждение дел государства и на его охрану; ремесла были тогда неразвиты и грубы, и люди, занятые в них, не могли в то же время исполнять обязанности солдата и гражданина. Чтобы иметь солдат и граждан-законодателей, философы должны были в своих героических республиках терпеть рабов. Но разве моралисты и экономисты капитализма не проповедуют наемный труд, современное рабство? А кто те люди, которым капиталистическое рабство создает досуг? Ротшильд, Шнейдер, г-жа Вусико. Все это – люди бесполезные и даже вредные, рабы своих пороков и своих лакеев.

«Предрассудок рабства господствовал над умами Пифагора и Аристотеля» – говорили некоторые презрительно, а между тем уже Аристотель предвидел, что «если бы каждый инструмент мог исполнять свойственную ему работу по приказанию или по собственному влечению, как создания Дедала двигались сами собой или как треножники Гефеста отправлялись по собственному побуждению на священную работу, – если бы челноки ткача ткали таким же образом сами собой, то мастеру не надо было бы помощников, а господину – рабов». Мечта Аристотеля стала теперь действительностью. Наши машины с огненным дыханием, с неутомимыми стальными членами, с удивительной производительной силой послушно совершают сами свой труд, и все же гений великих философов капитализма остается, как и прежде, во власти предрассудка наемного труда, наихудшего рабства. Они еще не понимают, что машина – искупитель человечества, бог, который освободит человечество от грязных искусств и наемного труда, бог, который даст ему досуг и свободу.

Примечания

1. Descartes, Les passions de l’ame.

2. D-r Beddoe, Memoirs of the Anthropological Society; Ch. Darwin, Descent of man.

3. Европейские исследователь удивляются физической красоте п гордой осанке первобытных народов, не оскверненных еще тем, что Пеппиг назвал «отравленным дыханием цивилизации». Говоря о туземцах островов Великого океана, лорд Кемпбанль пишет: «Нет в мире народа, который при первом взгляде производил бы большее впечатление. Их гладкая кожа с слабым медным оттенком, их золотистые, вьющиеся волосы, их красивые веселые лица, словом – вся их внешность представляет новый и великолепный образчик genus homo; своим видом они производят впечатление более высокой расы, чем наша. Цивилизованные люди древнего Рима, вроде Цезаря и Тацита, с таким же восхищением смотрели на германцев, принадлежавших к коммунистическим племенам, вторгнувшимся в Римскую империю. Подобно Тациту, Сальвиан, священник V века, которого прозвали старшим епископом, приводил варваров в пример цивилизованным христианам; «Мы – распутники среди варваров, они целомудреннее нас. Более того, варваров оскорбляет наша развращенность. Готы не терпят в своей среде распутных соплеменников, только римляне среди них пользуются печальной привилегией, имеют право на разврат». (Педерастия была тогда в большой моде среди язычников и христиан.) «Угнетенные уходят к варварам искать гуманности и убежища». («De Gubernatione Dei».) Старая цивилизация и возникавшее христианство испортили варваров старого мира; точно так же состарившееся христианство я современная капиталистическая цивилизация портят дикарей нового мира. Ф. Ле-Плэ; которого надо признать талантливым наблюдателем, даже если отвергать его социологические выводы, зараженные филантропическим и христианским прудонизмом, говорит в своей книге «Des cuvriers еигорёепз» (Европейские рабочие), 1886: «Склонность башкир к лени (башкиры – полу-кочевые скотоводы азиатского склона Урала), досуг кочевой жизни и порождаемая им у людей более способных привычка к созерцательности придают им часто благородство манер, тонкость ума и суждений, которые редко замечаются на том же социальном уровне в более развитых цивилизациях… Больше всего отвращение внушают им земледельческие работы». Земледелие в самом деле есть первое проявление рабского труда в человечестве. По библейским преданиям, первый преступник, Каин, был земледельцем.

4. Испанская пословица говорит: «Descanzar es salud» (отдых – это здоровье).

5. Евангелие от Матфея, гл. в, 28 и 29.

6. На первом филантропическом конгрессе (Брюссель, 1857 г.) один из богатейших мануфактуристов из Маркетта (недалеко от г. Лилля), г. Скрив, при аплодисментах членов конгресса, с чувством исполненного долга сказал: «Мы устроили кое-какие развлечения для детей. Мы учим их петь и считать во время работы. Это их развлекает, и они бодро выносят 12-часовой труд, который необходим, чтобы они могли добывать себе средства к существованию». 12 часов труда – и какого труда! – налагаются на детей, которым нет еще 12 лет! Материалисты всегда будут жалеть, что нет такого ада, куда можно было бы бросать этих христиан, этих филантропов, этих палачей детства!

7. Речь, произнесенная в парижском Международном обществе практического изучения социальной экономии в мае 1863 г. и напечатанная в «Economiste Francais» в том же году.

8. Виллерме, Картина физического и морального состояния рабочих в шелковых, шерстяных и хлопчатобумажных фабриках (1840 г.). Дольфюс, Вехлин и другие эльзасские фабриканты не потому так обращаются со своими рабочими, что они республиканцы, патриоты и протестантские филантропы; академик Бланки, Рейбо, прототип Жероyа Патюро, Жюль Симон констатировали подобное же благосостояние рабочего класса у весьма католических фабрикантов Лилля и Лиона. Эти капиталистические добродетели одинаково уживаются со всеми политическими в религиозными убеждениями.

9. Индейцы воинственных племен Бразилии убивают своих больных и стариков; полагая конец жизни, сопровождающейся радостью боев, празднеств и плясок, они этим проявляют свою дружбу. Все первобытные народы давали своим близким эти доказательства своей любви, – прикаспийские массагеты (Геродот) так же, как германские– вены и галльские кельты. В церквах Швеции еще недавно хранились дубинки, называвшиеся фамильными дубинками, которые служили для освобождения родителей от печалей старости. До какой степени выродились современные пролетарии, если они; терпеливо переносят ужасные страдания фабричного труда!

10. На конгрессе промышленников в Берлине 21 января 1879 г. убытки в железной промышленности Германия во время последнего кризиса оценены были в 568 млн. франков.

11. «La Justice», газета Клемансо, в своем финансовом отделе писала 6 апреля 1880 г.: «Мы слышали мнение, что если бы не было Пруссии, миллиарды войны 1870 г. все равно были бы потеряны для Франции в форме займа, периодически выпускаемо о для равновесия иностранных бюджетов; мы присоединяемся к этому мнению». То, что английский капитал потерял в займах южно-американских республик, исчисляется в пять миллиардов. Французские трудящиеся не только произвели пять миллиардов, уплаченных Бисмарку, но и продолжают платить проценты по возмещению военных убытков разным Оливье, Жирарденам, Базенам и другим владельцам ренты, которые вызвали войну и поражение. Но у них остается, однако, маленькое вознаграждение: эти миллиарды не вызовут войны для возмещения убытков.

12. При старом режиме законы церкви гарантировали рабочим 90 свободных дней в году (52 воскресных и 38 праздничных дней), во время которых строго запрещалось работать. Это вменялось в тяжкое преступление католицизму и было главнейшей причиной безверия промышленной и коммерческой буржуазии. Как только последняя с наступлением революция очутилась у власти, она уничтожила праздничные дни и неделю в 7 дней заменила неделей в 10, дабы народ пользовался отдыхом лишь рая в 10 дней. Она освободила рабочих от гнета церкви, чтобы подчинить их еще горшему гнету труда. Ненависть к праздничным дням обнаруживается лишь с тех пор, как на сцену выступает современная промышленная и коммерческая буржуазия, т. е. между XV и XVI веками. Генрих IV просил у папы уменьшения числа праздников, но получил отказ, ибо «одна из ересей настоящего времени касается именно праздников» («Письма кардинала д’Осса»), Но в 1666 г. Перефикс, архиепископ парижский, уничтожил в своей епархии 17 праздников. Протестантизм, – христианская религия, приноровленная к новым промышленным и коммерческим потребностям буржуазии, – меньше заботился об отдыхе для народа. Он низлагал святых на небе, чтобы уничтожить их праздники на земле. Реформация и философское свободомыслие послужили жадной иезуитской буржуазии лишь предлогом, чтобы уворовать народные праздники.

13. Эти пантагрюэльские празднества продолжались целые недели. Дон-Родриго де-Лара получает свою невесту посредством изгнания мавров из старой Калатравы, и «Романсеро» рассказывает: «Свадьба была в Бургосе, возвращение со свадьбы в Саласе; в свадебных празднествах и возвращении с них прошло семь недель. Явилось столько людей, что для них не хватило мест…» Участникам этих свадебных празднеств, продолжавшихся по семи недель, были героические солдаты войн за независимость.

14. К. Маркс, Капитал, т. I, стр. 390–391.

15. «Отношение, в котором население страны занято в качестве прислуги у зажиточных классов, указывает на рост ее национального богатства и цивилизации». R. М. Martin, Ireland before and after the Union, 1818). Гамбетта, который отрицал социальный вопрос, с тех пор как он больше не был уже нуждающимся адвокатом кафе Прокоп, имел, без сомнения, в виду этот все растущий класс прислуги, когда говорил о появлении новых социальных слоев.

16. Вот два примера. Английское правительство, чтобы угодить индийским крестьянам, которые, несмотря на периодически повторяющиеся голодные годы, разоряющие страну, упорно разводят мак вместо риса дли хлеба, должно было начать кровопролитные войны, чтобы принудить китайское правительство свободно ввозить индийский опиум. Для потребления продуктов шотландских винокуренных заводов и манчестерских ткацких фабрик полинезийские дикари принуждены были одеваться в хлопчатобумажные ткани и напиваться допьяна, несмотря на смертность, которая была результатом этого.

17. Paul Leroy-Beaulieu, La question ouvrire au XIX siecle, 1872.

18. Вот по P. Гиффену, известному английскому статистику, растущая прогрессия национального богатства Англии и Ирландии: в 1814 г… 56 миллиардов франков в 1865… 162 ½ в 1876… 212 ½.

19. Louis Heybaud, Le coton, son regime, ses problemes (1863).

20. Herodote, Tome II, trad. Larcher, 1786.

21. Biot, De l’abolition de I’esclavage ancien en Occident, 1840.

22. Tile Live. Liv. I.

23. Platon, Respublique. Liv. V.

24. Ciceron, Des devoirs. I, tit. II, ch. LII.

Язык и революция

В. Гоффеншефер
Лафарг и проблемы языка. Вместо вводного комментария

В наших ожесточенных литературоведческих спорах мы уделяем мало внимания прошлому. Марксистскому литературоведению можно смело бросить упрек в том, что оно слабо изучает классиков марксистской критики в особенности – западных. Отдавая должное даже таким второстепенным и сомнительным в своем марксизме русским литературным критикам, как напр. Ангел Богданович, наши литературоведы проходят мимо крупных и значительных фигур западноевропейской марксистской критики. Так случилось и с литературным наследием Поля Лафарга. Показать облик Лафарга-литературоведа – задача подготовляемой нами к печати специальной работы. Здесь мы хотели лишь охарактеризовать в кратких чертах его деятельность в области языкознания и, в частности, его статью о языке и революции.

* * *

«Все проходит через слова и все отыскивается в них». Это изречение одного из первых французских представителей «теории среды» М-м де Сталь стало исследовательским девизом Лафарга. В своих исследованиях о первобытной культуре Лафарг придает лингвистическому анализу огромное значение. Исходя из тех соображений, что язык отображает эволюцию человеческого общества, автор «Происхождения идей» вскрывает посредством лингвистического анализа эволюцию производительных сил и производственных отношений глубочайшей древности. Но используя язык как средство для вскрытия общественно-экономической эволюции человечества, Лафарг одновременно материалистически обосновывает явления языка от его простейших форм до наполнения языка абстрактными понятиями. Навряд ли кто другой с такой стройностью и яркостью доказал происхождение абстрактных идей из конкретных понятий и роль в этом экономической эволюции, как это сделал Лафарг в своих работах «О происхождении собственности», «Происхождение идей» и в своих исследованиях по мифологии («Миф об Адаме и Еве», «Миф о Прометее» и др.).

В методологическом отношении на марксиста Лафарга оказали большое влияние французские представители «теории среды». Но еще бóльшую дань он отдал основателю философии истории – Вико, о котором он упоминает в своей работе о языке и революции и к которому часто обращается и в других своих работах. Учение о происхождении абстрактных понятий, по которому возникновению абстрактного мышления предшествовало возникновение конкретного языка, а языку слов – язык знаков и жестов, – было выдвинуто именно «неаполитанским философом», указавшим при этом, что явления языка стоят в прямой зависимости от окружающей человека естественной среды. Взяв схему автора Scienza Nuova, Лафарг конкретизирует ее, рассматривая ее в свете экономического детерминизма, учитывая не только факторы «естественной среды», но в еще большей степени и факторы среды социально-экономической.

В связи с этим стоит интересная проблема обусловленности происхождения и развития языков. Исходя из учения Вико об идентичности стадий развития различных народностей, учения материалистически обоснованного в дальнейшем в предисловии к «Капиталу» Марксом («Страна, промышленно более развитая, показывает менее развитой стране лишь картину ее собственного будущего»), и опираясь на собственные исследования, Лафарг объявляет войну буржуазным ученым, ищущим единого языкового Адама, давшего начало всем языкам, и совершенно игнорирующим социологическую обусловленность развития последних.

«Язык не может быть отделен от своей социальной среды так же, как растение не может быть оторвано от свойственной ему среды климатической. Лингвисты обычно не понимают влияния среды и пренебрегают им; многие из них ищут происхождения слов и даже мифологических сказаний просто в санскрите. Санскрит для языковедов то же, что френология для антропологов: это их „Сезам откройся!“ ко всему необъяснимому… Результаты этимологических изысканий ориенталистов должны были бы быть менее противоречивы для того, чтобы заставить нас отказаться ради их метода от теории среды, которая постепенно становится преобладающей во всех отраслях естественных и исторических наук» («Язык и революция»).

Несмотря на то, что Лафарг говорит о лингвистах конца прошлого столетия, полемический тон его замечания сохраняет всю свою заостренность и для нашего времени. Еще и в наши дни, и на Западе в особенности методологический консерватизм в области языкознания достаточно силен. Достаточно указать на то, что наряду с социологическими тенденциями у многих языковедов Франции и Америки мы видим там, например, и упорное отстаивание далекой от научного социологизма генеалогической классификации. Характерный пример являет виднейший из современных индоевропеистов Антуан Мейе, который, возглавляя т. н. социологическую школу в языкознании одновременно отстаивает генеалогическую классификацию как единственно ценную и полезную.

Особенно упорную борьбу вел Лафарг с индоевропеистами в области тесно связанных с языкознанием мифологии и религии. И как всегда вел эту борьбу не столько теоретически, сколько практически. Ярким примером этого практического опровержения буржуазных теорий является его исследование «Мифа о Прометее», в котором он, в противовес М.Ф. Бодри, опровергает арийское происхождение мифа и самого имени Прометея и связь этого имени с санскритским корнем «огонь». Он производит имя Прометея от греческого глагола «предусмотреть», а самый миф рассматривает как отображение борьбы, раздиравшей племена в эпоху смены матриархата патриархатом, а также событий «разбивших патриархальную семью и подготовивших возникновение буржуазной семьи, состоящей из одного хозяйства, семьи, существующей и поныне».

Отрицая существование единого праязыка, Лафарг в то же время соглашается со многими принципами сравнительного языкознания («Миф об Адаме и Еве»). Но сама постановка проблемы сравнительного языкознания, в таком виде, в каком ее дает Лафарг, в корне отличается от постановки ее у ученых идеалистов. В то время как последние объясняли идентичность языковых явлений у разных народов единым праязыком и апеллировали к индивидуальной психологии, а подчас и к наивной теории «возрастного» развития человечества, Лафарг переносит вопрос в плоскость экономическую, причем ставит этот вопрос весьма широко, т. е. не только в отношении языка, но и в отношении идеологических надстроек вообще.

«Если историческое развитие проходит через аналогичные семейные, собственнические, юридические и политические организации, через аналогичные формы философской, религиозной, художественной и литературной мысли, то это только потому, – говорит Лафарг, – что народы, независимо от их расового происхождения и географической естественной среды, должны в своем развитии испытать крайне сходные материальные и духовные потребности и должны для удовлетворения этих материальных и духовных потребностей прибегнуть к одинаковому способу производства» («Исторический метод К. Маркса»).

Мы лишены здесь возможности изложить задетые вопросы более подробно. Надеемся, что это сделают наши языковеды, которые должны, наконец, заняться Лафаргом, ибо можно, не боясь преувеличений, сказать, что работы Лафарга о языке и мифах имеют для нас не только историческое значение; они весьма актуальны и в наши дни. Актуальность их подчеркивается современными оживленными спорами вокруг проблем языкознания. Более того, мы берем на себя смелость утверждать, что по ряду существеннейших вопросов: 1) по отрицательному отношению к теоретикам единого праязыка; 2) по утверждению обусловленности происхождения языка факторами производительных сил; 3) по рассмотрению эволюции языка как отображения состояния производительных сил, производственных отношений и классовой борьбы, и, наконец, 4) по историко-материалистическому объяснению абстрактной семантики из конкретного языка и жестов – установка Лафарга как бы предвосхитила пути современного марксистского языкознания, а в общих чертах – и близкую к нему систему акад. Марра.

Необходимо учесть, что мы имеем здесь с одной стороны теоретика и практика марксизма, вторгнувшегося в область языкознания случайно, а с другой – крупного языковеда-специалиста, детально развернувшего свою систему, что оба они подошли к проблемам языка с различными целями и пришли к своим выводам различными путями. Вот почему близость этих выводов крайне знаменательна и должна возбудить у наших языковедов интерес к работам Лафарга.

* * *

Экономическая обусловленность языковых явлений, как и идеологических надстроек, значительно осложняется тогда, когда мы переходим от первобытной культуры к современности. Навряд ли нужно здесь упоминать общеизвестные слова Плеханова о разнице в характере обусловленности танца австралийской туземки и искусства современного общества и о «пятичленной формуле» обусловленности идеологических надстроек. Исследование Лафарга о французском языке эпохи великой революции полностью подтверждает всю сложность применения марксистского метода к изучению языковых явлений.

Статья эта находится в тесной связи с рядом исторических этюдов Лафарга об эпохе революции и, в особенности, с работой его о происхождении романтизма, напечатанной два года спустя после появления «Французского языка».

Обе статьи, дополняя одна другую, дают яркую картину литературной жизни и борьбы за бытовой и литературный язык в годы предшествовавшие революции и в первое десятилетие XIX в. Эпоха Великой революции приковывает к себе внимание Лафарга на протяжении всей его жизни. Ибо, по его словам, эта эпоха ярче, чем другие, дает возможность уяснить воздействие социальной жизни на идеологию и в то же время в ней можно найти корни идеологических явлений, характеризующих в дальнейшем «интеллектуальный облик» буржуазии («Происхождение идей»). Этим объясняется подзаголовок «Очерки происхождения современной буржуазии», данный им к статье о французском языке и революции.

Исследование о происхождении романтизма, в котором Лафарг показал причудливое сочетание идеологических тенденций дворянства, «испугавшегося якобинцев», с языковыми тенденциями тех же «якобинцев», было бы невозможно или, во всяком случае, не полно, если бы ему не предшествовала работа о влиянии революции на язык. Работа эта представляет собою редкий образчик применения диалектического анализа к идеологическим явлениям. Она интересна для нас в трех разрезах: с точки зрения отображения в языке классовой борьбы, с точки зрения анализа языка, как оружия этой борьбы, и с точки зрения анализа распределения социальных сил в борьбе посредством языка и за язык. Увлекательно развертывая перед читателем картину борьбы за язык, затрагивая побочно и литературные проблемы, Лафарг подчеркивает всю сложность этой борьбы, остро схватывая все ее перипетии и противоречия, такие казалось бы парадоксальные явления, когда дворянство становится проводником и защитником языка «третьего сословия», а «третье сословие» с пеной у рта отстаивает языковые традиции дворянства.

Тот, кто всегда хочет видеть у того или иного класса прямое совпадение социально-политических и идеологических тенденций, ничего не поймет в изображенной Лафаргом сложной борьбе. Лафарг показал, что объяснить все эти сложные и противоречивые явления можно лишь при диалектическом подходе к ним, при учете не только возможности идеологического «переключения» отдельных представителей того или иного из борющихся классов и не только возможности «переключения» идеологии той или иной социальной прослойки, но и возможности и исторической необходимости перемещения позиций и изменения лозунгов в каждый данный отрезок времени и в каждой отдельной области. Тогда станет ясным почему часть революционно настроенных философов, провозглашающих политические лозунги буржуазии, защищает язык, выработанный в аристократических салонах, почему дворянская аристократия в борьбе с буржуазией опередила последнюю и раньше ее легализовала в печати «вульгарный» язык своего противника и почему буржуазия, укрепившись на политических позициях, изменила «свободным проявлениям» в области языка и толкнула своих ученых в лагерь неистовствующих пуристов. Как бы ни были парадоксальны некоторые объяснения Лафарга, но статья его в целом должна послужить примерным образцом диалектического анализа идеологических явлений и в частности явлений языка в эпоху обострения классовой борьбы.

Для русских языковедов статья Лафарга приобретает особый интерес. Она дает много материала, который сам собою напрашивается для сопоставления с языковыми явлениями послеоктябрьской эпохи. Но марксистских работ о русском языке до и после Октябрьской революции нет. Единственная же книга, посвященная этому вопросу, – книга проф. А. Селищева «Язык революционной эпохи» – является примером того, как некоторые ученые упорно не хотят уяснить сущность подлинной марксистской науки о языке. Положив в основу своей книги общую схему лафарговской статьи, Селищев компенсирует свой «либерализм» нормативным подходом к языку и махровым пуризмом, лишний раз подчеркивающим, что примерный образец диалектико-материалистического анализа беспримерно искажен в кривом зеркале консервативного идеалистического мышления.

* * *

Статья Лафарга «Французский язык до и после революции» была напечатана в феврале 1894 г. в недолго просуществовавшем французском журнале научного социализма «L’Ère nouvelle». Кратковременное существование журнала, сделавшее его сейчас вне Франции почти библиографической редкостью, и социалистическая ориентация его, не привлекавшая к нему внимания буржуазных ученых-языковедов, привели к тому, что работа Лафарга оказалась в разряде малоизвестных. В 1912 г., в годовщину смерти Лафарга, в «Ergänzungshefte zur „Neue Zeit“», появился немецкий перевод этой работы, сделанный Карлом Каутским-младшим и им же снабженный примечаниями. Не знаем, что здесь сыграло бóльшую роль – склонность ли Каутского к вольному изложению, стремление ли к популяризации или наличие под рукой оригинальных рукописей, расходящихся с текстом «Ère nouvelle» – может быть, все вместе, – но немецкий перевод часто, правда в мелочах, расходится с французским текстом. При сопоставлении их оказывается, например, что в немецкий перевод «Французского языка» вклиниваются фразы, которых во французском подлиннике нет и которые при ближайшем рассмотрении оказываются заимствованными из других работ Лафарга. Что касается примечаний, то они сводятся по преимуществу к сухому аннотированию незнакомых немецкому читателю французских имен. Но каково бы ни было качество перевода, появление его в «Neue Zeit» популяризировало работу Лафарга. Именно к этому переводу по преимуществу и обращались те, кто знакомился со статьей Лафарга.