Текст книги "Нечто о прошлом и будущем"

Полина Дашкова
Нечто о прошлом и будущем

* * *

В восемнадцать лет я возвращалась из Сочи, из международного студенческого лагеря, вместе с большой компанией иностранных студентов. Там были югославы, немцы, чехи. У всех билеты на один рейс, но в аэропорту наши пути расходились. Мне как советской гражданке следовало нырять в обычный зал отлета, им в «интуристовский». За месяц в лагере мы успели подружиться, и расставаться не хотелось. Меня, как контрабанду, решили протащить в «Интурист». Кто-то из чехов долго и убедительно врал механической униформе женского пола, будто я его невеста. Униформа куражилась, однако смягчилась после скромного подарка – коробки белого шоколада.

В «Интуристе» было пусто, чисто и сказочно красиво. Пахло кофе и хорошей парфюмерией. В баре продавались любая выпивка и бутерброды с икрой. Информационный радиоголос звучал нежно и ясно, как детская колыбельная.

За стенкой, в секторе для советских аборигенов, дети и старики спали на газетах, прямо на полу, поскольку задерживались рейсы и не хватало сидячих мест в зале ожидания. Над липкими буфетными стойками вились мухи. Кроме ведерного мутно-серого кофе и бутербродов с желтым салом, там можно было подкрепиться мокрыми вафлями «свежесть» и холодными котлетами «три богатыря», жаренными на комбижире «молодость». Единственный сортир оглушительно вонял, и очередь выстроилась через весь зал. Внутри не было закрытых кабинок. Ряд дыр на склизком возвышении, в кафельном полу, мерзкие фонтаны брызг при спуске воды. О туалетной бумаге и говорить нечего. Самые предусмотрительные запасались «Правдой» и «Трудом». Из динамиков звучал радиоголос такой сердитый, такой невнятный, будто авиапассажиры в чем-то провинились перед дикторшей и она нарочно старалась, чтобы никто ничего не понял.

Я впервые в жизни оказалась по другую сторону. Уселась в мягкое кресло и, прихлебывая ликер «Беллиус», закурила длинную коричневую сигарету «Мор». Сначала мне было классно. Я ловила свое отражение в огромных зеркалах, с удовольствием отмечала, как органично вписываюсь в сказочный интерьер и вполне могу сойти за итальянку или француженку. Мне ужасно не хотелось, чтобы кто-нибудь из интуристовской челяди заподозрил во мне соотечественницу. Это было бы не только неприятно, но и опасно. На всех белого шоколада не напасешься, и любая тетка из обслуги могла прогнать меня вон, на мое законное место, в резервацию. Мне стало казаться, что лоснистый бармен косится на меня с брезгливым подозрением и сиреневая фифа у вертушки прохода к летному полю уставилась как-то слишком внимательно. Когда веселый чех Сташек громко назвал меня по имени и заговорил со мной по-русски, я не выдержала, рванула в туалет, желая спрятаться.

Там сверкал стерильный кафель. Пахло жасмином. Там была розовая туалетная бумага. Почему-то именно эти мягкие ароматизированные рулончики меня доконали. Я заплакала. Господи, ну почему, за что? Может, прав был мой друг одноклассник, когда у поезда Москва–Вена на Белорусском вокзале сказал мне на прощанье: «Мотать надо отсюда, и чем скорее, тем лучше!»

Они уезжали всей семьей в США. Я оставалась. Мои родители имели на этот счет весьма твердую позицию. Они считали, что жить надо на родине, какой бы она ни была. В свои восемнадцать я знала, что когда-то моя родина была нормальной страной. Но потом в ней стали строить счастливое будущее и для этого разрушили ее нормальное настоящее. Она превратилась в резервацию, в гигантское гетто. В десятом классе меня заставляли учить наизусть Маяковского: «Через четыре года здесь будет город-сад», и еще что-то, его же, про пролетарские мечты о ванных и теплых сортирах.

«Мы мечтали о будущем, мы жертвовали собой и другими ради новой счастливой жизни», – говорил мой дедушка, старый большевик, партийный чиновник высокого ранга, бывший красный командир, с кучей орденов и медалей в ящике комода, с белой «Победой», двухэтажной дачей и несколькими батонами финского сервелата в холодильнике.

«Мы мечтали о будущем, мы строили будущее, мы делали революцию и питались стаканом семечек в день», – рассказывал ректор Литинститута, тоже старый большевик, с тем же приданым, что и мой дед, только вместо «Победы» – «Волга».

«Я думаю о будущем, – говорил мой одноклассник на вокзале у международного экспресса, – я хочу увидеть мир, я мечтаю, чтобы мои дети росли в нормальной стране и тоже увидели мир. Здесь нет будущего. Здесь жить унизительно».

Тем далеким и, в общем, очень счастливым летом 1978 года, стоя перед зеркалом «интуристовского» сортира в городе Адлере, я умылась холодной водой, вытерла лицо розовой мягкой бумажкой, успокоилась и решила, что никогда не стану мечтать о счастливом будущем и ненавидеть настоящее. Если его ненавидеть, оно ответит взаимностью.

Моя старшая дочь Аня, когда была маленькая, часто спрашивала: «Это сегодняшний день? А куда делось завтра?» Я отвечала, что завтра будет завтра. Она резонно возражала, что ведь сегодня вчера было «завтром», и в таком случае, куда же оно все время девается?

Аня родилась в 1986-м. Бабушка целыми днями терла на крупной терке детское мыло и ссыпала в трехлитровую банку, чтобы этой безвредной стружкой стирать пеленки. В магазине «Малыш», который находился на улице Горького на месте нынешнего бутика «Эскада», иногда выбрасывали трикотажные ползунки и колготки тринадцатого размера. Очередь выстраивалась до здания нынешнего «Президент-отеля». Там был старый прелестный доходный дом в стиле раннего модерна, с огромным дымчатым зеркалом на лестничной площадке между третьим и четвертым этажами. На четвертом, в одной из коммуналок, жила моя любимая учительница английского Майя Петровна (тоже, кстати, уехала в Америку).

Больше трех пар колготок и четырех пар ползунков тринадцатого размера в одни руки не давали. А требовалось много. Памперсов для наших детей тогда не существовало.

Наверное, это было вчера. Это еще продолжалось прошлое.

Когда Ане исполнилось три, ее кроватка развалилась. Доски из ДСП крошились, трещали, и надо было срочно искать нечто новое. Но в 1989-м достать нормальную койку для ребенка оказалось делом невозможным. Промотавшись целый день по мебельным магазинам, я вернулась ни с чем и принялась заматывать доски в местах разломов широким лейкопластырем. Аня удивленно спросила, почему я не купила ей новую кровать. Я ответила: потому, что их нет в магазинах.

– А почему их нет в магазинах?

От усталости и злости я сказала в ответ ужасную глупость:

– Потому что мы живем в такой стране!

– Мамочка, а мы здесь совсем не погибнем? – спросила трехлетняя Аня.

Наверное, это было вчера. Это еще продолжалось прошлое.

Как-то в ноябре 1990-го мы с Аней отправились за продуктами. В «моло€чке» и в угловом гастрономе прилавки были пусты. То есть совершенно пусты. Стерильны. И таким же был холодильник у нас дома. Аня очень хотела кушать. Я тоже. Мы бродили с ней под мокрым снегом, мы вышли на Тверскую, но и там не сумели купить ничего съестного. Оставалась наша Тишинка, тогда еще старая, грязная, воровская, однако внушавшая надежду на кусок мяса – пусть жутко дорогой, но это неважно.

Еще у ворот мы почувствовали потрясающий, совершенно новый запах. Он привел нас к высокому белому фургону на колесах. Там стояла очередь, довольно длинная, мокрая и злая. Запах плыл над ней, как розовое райское облако. Пробившись к его источнику, мы увидели, как в жаровне за стеклом крутятся на вертелах гигантские золотистые куры. Примерно через полчаса, с раскаленной добычей, зажатой между двумя картонными тарелками, завернутой в толстую серую бумагу, мы мчались домой.

Аня ела долго, молча, сосредоточенно и все не могла остановиться. До сих пор не понимаю, каким образом в желудке четырехлетнего ребенка мог уместиться этот жареный пернатый слон почти целиком. Наконец, обгладывая последнее крылышко, она зевнула и сонно заметила:

– Знаешь, мамочка, здесь все-таки еще можно жить, если иногда так кормят.

Это было уже сегодня. Это открылся один из первых кооперативных ларьков, в котором продавали горячих кур гриль. Началось будущее, или настоящее, точно сказать не могу.

У меня всегда были сложные отношения со временем. Я знаю, что новое – это хорошо забытое старое, а будущее – хорошо забытое прошлое. Прошлое почему-то всегда забывают хорошо, накрепко. Особенно когда мечтают о будущем.

Я смотрю на фотографии в старых альбомах, на кадры кинохроники. Все, кто смотрит вместе со мной, говорят: надо же, совсем другие лица, совсем другие люди.

Мы уверены, что знаем о них значительно больше, чем они о нас. Во всяком случае, одно нам известно абсолютно точно: они все умерли. Это их единственное будущее, о котором они по своей наивности не догадывались на момент съемки. Нам хочется верить, что они были другие, не такие как мы, теперешние люди, со своим колоссальным историческим опытом, со своим изумительным техническим прогрессом, со своим интернетом, клонированием, ядерной физикой, лазерной медициной, турами на Луну.

Мы глядим на них как большие и умные на маленьких и глупых. Мы глядим на них свысока.

Мы на них, а они на нас.

(Опубл. в журнале «VIP-регистр», № 2, 2002)