Текст книги "Источник счастья"

Гамбург, 2006

Иван Анатольевич Зубов проснулся от писка своего мобильного.

– О чем ты говорил с Лукьяновым в ресторане в последний раз? – проорала маленькая трубка так громко, что сонный Зубов подскочил на гостиничной кровати и стукнулся головой об угол тумбочки.

Светящийся циферблат показывал половину пятого. Зубов уже перевел часы на местное время, значит, в Москве только половина седьмого. Он встал, морщась, прошел с телефоном в ванную, смочил полотенце холодной водой и приложил к ушибленному виску. Трубка продолжала орать:

– Ты навешал мне лапши на уши, будто случайно забыл подзарядить свой чертов диктофон. Ты никогда ничего не забываешь случайно! Ты соврал, что Лукьянов согласился на все твои предложения! Ни хрена он не согласился! Учти, я добьюсь эксгумации!

Судя по тому, что Кольт позвонил в половине седьмого, бранился, истерил, как базарная баба, ничего страшного не произошло. Зубов своего шефа знал, как родная мать ребенка.

Если бы Петр Борисович хоть на минуту заподозрил то, о чем сейчас орал, он бы не орал вовсе. Он вел бы себя спокойно, был приветлив, как никогда, добродушно шутил и скорей всего не задал бы ни единого вопроса на интересующую его тему. Только после того, как компетентные люди, за очень серьезное вознаграждение, провели бы независимое, совершенно бесшумное расследование и доложили о результате, Петр Борисович, возможно, вступил бы в прямой диалог с обвиняемым. Но так же спокойно, не повышая голоса.

– У него было здоровое сердце! Он умер после того, как поужинал с тобой в ресторане! Чем ты его накормил, ты, чекушник?

– Салат «Цезарь» с куриной грудкой. Рыбное ассорти на пару, без гарнира. Травяной чай с ванилью, – спокойно перечислил Зубов и сел на скамеечку в душевой кабинке.

– Какого лешего ты врал, будто он согласился?

– Я не врал. Он действительно согласился, но не за деньги, а ради дочери.

– Что ты бредишь? Они же нищие, оба! Ради дочери он бы денег взял, чтобы она жила по-человечески!

Капля воды из душевого рожка шлепнулась на макушку. Зубов тяжело вздохнул, поднялся с неудобной скамеечки, вышел из кабинки, взглянул в зеркало. Ушибленный висок покраснел и слегка припух.

– Я убедил его, что только Софи может решить, как распорядиться открытием. Она биолог, она праправнучка. Это судьба. Она сумеет разобраться во всем и понять, что делать дальше. Это ее право, ее долг и, возможно, ее главный шанс в жизни. Я поклялся, что мы не станем давить на нее, мы только предоставим ей возможность спокойно разобраться, изучить все, что осталось – если вообще осталось, и принять решение.

Иван Анатольевич вернулся в комнату, достал из морозильника мини-бара лоток со льдом, выбил несколько кубиков, завернул в салфетку. Потом залез под одеяло и приложил холодный компресс к виску.

– Ну? Что замолчал? Дальше!

– Он обещал поговорить с ней, но не сразу. Ее надо подготовить, слишком это все неожиданно, серьезно и сложно. Он переживал главным образом из-за того, что если препарат действительно существует, то на плечи его девочки свалится такая огромная моральная ответственность. Именно это больше всего мучило его. Но, в общем, я нашел правильный ход. Оказывается, я говорил ему совершенно то же, что старик Данилов.

– Откуда ты знаешь? Он же сказал тебе, что они вообще не касались этой темы.

– На самом деле, конечно, касались, но Лукьянов не мог передавать мне, чужому человеку, подробности семейной тайны. У него просто язык не поворачивался. У него свои принципы, вы же знаете. Я все понял по одной лишь фразе: «Да, он тоже так считает». В итоге мы расстались вполне дружелюбно. Я предложил подвезти его, но он сказал, что хочет прогуляться пешком, подышать.

– Это все?

– Все. Мы договорились, что он позвонит мне сразу после разговора с ней.

– А почему же тогда ваша предыдущая встреча прошла так неудачно?

– Петр Борисович, я с самого начала пытался вам объяснить, что не стоит сразу предлагать ему деньги.

В трубке было слышно, как Кольт сопит и пьет что-то, громко быстро глотает.

«Бессонница, – подумал Зубов, – совсем плохо с нервами. Кажется, он пьян. Сидит один, хлещет дорогущий коньяк „Нуар Ант“, и я не завидую тому, кто сегодня утром в офисе первым попадется ему под руку. Проклятый старец наплел ему про меня всяких гадостей. Не даром он сейчас назвал меня чекушник. Так презрительно именовали чекистов с восемнадцатого года, так называет меня старец. Чекушник. А сам он, генерал Агапкин, кто, интересно?»

– Ты с ней говорил уже? – спросил Кольт после очередной паузы.

– Пока нет.

– Знаешь что, пожалуй, умножь на два ту цифру, которую мы определили вначале.

– Петр Борисович, не надо.

– Думаешь, слишком много? С каких это пор ты решил экономить мои деньги? – ехидно спросил Кольт.

– Совсем не в этом дело, – тихо простонал Зубов.

– А в чем? Ты объясни, я пойму. Я не тупой.

– Если я предложу ей что-либо, кроме положенной зарплаты, я потеряю с ней контакт. Это напугает ее и оттолкнет.

– Чушь! Никто еще не отказывался от денег! Никто и никогда! Я не первый день живу на свете, у меня всегда брали такие люди, не ей чета. Академики, народные артисты, я уж не говорю о министрах и разной депутатской шелупони.

– Лукьянов отказался.

– Черт! Что им, по-твоему, нужно? Что?

– Ни от кого не зависеть. Чувствовать себя порядочными и свободными людьми.

Петр Борисович вдруг засмеялся. Смех больше напоминал плач, судорожные, истерические всхлипы. Зубов отстранил трубку от уха, увидел, что телефон почти разряжен.

– Нищие не могут быть порядочными и свободными! – произнес Кольт сквозь очередной приступ смеха. – Это закон природы!

– Ну, положим, они не совсем нищие. Хотя, конечно, все относительно.

– Иван, что ты лопочешь? Что ты мне тут развел сопли с сахаром? Если человек отказывается от бабок, значит, ему просто мало предложили.

– Да неважно, сколько. Дмитрия Лукьянова волновало совсем другое.

– Ага, и от волнения он скоропостижно скончался.

– Он действительно переживал очень сильно. В принципе у него мог случиться сердечный приступ.

– Нет, Иван. Тут что-то не так. Но если не ты, тогда кто?

Лед в салфетке таял, на подушке появилось мокрое пятно. Зубов вылез из постели, бросил компресс на пол в ванной, еще раз посмотрел в зеркало, на свой ушиб. Краснота осталась, но припухлость почти прошла. Значит, шишки не будет, только синяк. Ничего страшного. Он вернулся в комнату, воткнул зарядник в розетку.

– Кто? – повторил Кольт.

– Я подумаю.

– Да, Иван, подумай хорошо. Потому что, кроме тебя, других кандидатов пока нет.

Москва, 1917

Электричество включили, но телефон молчал. Вернулась горничная Марина, рассказала, что теперь стало спокойно, больше не палят. Перемирие. Только повсюду ходят какие-то бандиты, будто бы революционные патрули, под видом обысков грабят прямо среди бела дня, на улицах, отнимают, что понравится, и жаловаться некому. Какая там власть пришла, где она, эта власть, никто не знает. Одни говорят, теперь вообще никакой власти не будет, другие – что Ленин такой же временный, как Керенский, править будет меньше месяца, потом соберется съезд, вернут царя. А юнкеров вроде бы и не трогают, только разоружают, переписывают и отпускают по домам.

– Павел Николаевич скоро придет, уже сегодня к вечеру, я уверен, – сказал Андрюша.

– Если бы, не дай Бог, случилось плохое, сообщили бы сразу, – Михаил Владимирович погладил Таню по голове, – ну что ты? Тебе волноваться нельзя ни в коем случае. Кроме твоего молока Мише кушать нечего.

– Я нисколько не волнуюсь. Я знаю совершенно точно. Павел жив. Но я бы сходила туда.

– Куда? – хором спросили Агапкин и Михаил Владимирович.

– К Кремлю, на Скобелевскую, на Знаменку к Александровскому училищу. Где они оружие сдают? Должен быть там какой-то пункт, штаб. Вдруг он ранен, контужен? Вдруг лежит один, в лазарете? Телефон не работает, узнать ничего нельзя, надо идти.

– С ума сошла? – профессор крикнул так громко, что проснулся и заплакал Миша. – Ты вторую ночь не спишь, еще не окрепла после родов. Никуда не пойдешь! И не думай! Вот видишь, как сердито Мишенька плачет, он со мной полностью солидарен.

– Папа, он плачет потому, что ты кричишь, – сказала Таня.

– Неправда. Папа не кричит, он говорит спокойно, – возразил Андрюша, – тебе никуда нельзя идти, ты бледная, как смерть, глаза красные. Лучше я пойду.

– Молодец, Андрюша, – кивнул Михаил Владимирович, – это ты отлично придумал. Может, тебе еще и пистолет дать?

– Папа, ну я тоже не могу больше дома сидеть. Невозможно жить в таком холоде. Мишеньку надо вымыть, он же все время писает, какает, тряпок не хватает, дров для плиты уже нет. Воду как мы согреем? Вот, у мадам Котти из форточек трубы торчат, дым валит. Можно, я хотя бы сбегаю, узнаю, где они достали печки? Я только через двор перебегу, и сразу назад.

– Нет. Никуда не пойдешь! – хрипло крикнул Михаил Владимирович.

Никогда еще профессор не был таким нервным, взвинченным. Нога ныла нестерпимо. Постоянная тупая боль измучила его. Он почти не спал, не ел, от слабости его знобило, он мерз под двумя одеялами.

Бинты кончились. Агапкин и Таня рвали постельное белье для перевязок, но и его осталось мало. Нужны были пеленки, няня кое-как стирала в холодной воде, но ничего не отстирывалось и не сохло.

– Я пойду, – сказал Агапкин, – попробую узнать, что там происходит.

– Да, Федор, – вздохнул Михаил Владимирович, – только, пожалуйста, будьте осторожны.

Таня посмотрела на него тревожными бессонными глазами. Он подошел, поцеловал ей руку.

– Я постараюсь добыть бинты и пеленки. Вдруг повезет?

– И про Павла Николаевича попробуйте что-нибудь узнать, если получится, – сказал Андрюша.

День был темный, грязный. Низкие неподвижные облака висели над городом, как клочья рваной мешковины. Сыпался мокрый снег, тоже какой-то грязный, словно падал он не с неба, а поднимался колючей пылью с мусорных заплеванных тротуаров. Пылали, как факелы, разбитые пулями газовые фонари. Огонь вздымался высоко в небо и отбрасывал кровавые отсветы.

Впервые за эти дни появились прохожие на Тверской, но они стали другими. Московские улицы заполнила новая, неведомая, не совсем человеческая порода.

Одиночки шли, затравленно, злобно озираясь, вжав головы в плечи, словно вылезли из каких-то темных вонючих нор. Те, что шли по двое, по трое, вели себя развязно, как в дешевом трактире. Матерились, орали песни, громко, нагло ржали, плевали под ноги. Солдатские шапки, рабочие кепки, котелки, цилиндры, явно чужие, лихо сдвинуты на затылки. Одежда распахнута так, что видно белье.

Навстречу попался парень в залатанных валенках, но в дорогой, барской шубе. Он нарочно толкнул Агапкина плечом, дохнул в лицо крепким перегаром. Федор прибавил шагу. Только не хватало ввязаться сейчас в потасовку.

Потом молодая бабенка в плюшевой душегрейке, из-под которой торчала парчовая юбка чужого бального платья, поравнявшись с ним, прокричала высоким дурным голосом:

– Антилихент, ахвицерское атродье! Тьфу на тебя!

Она плюнула ему в лицо, однако не попала. Федор успел отскочить. Спиртным от нее не пахло, но она была пьяна этой новой вольной жизнью, когда все дозволено.

Мимо сновало много серых солдатских шинелей, кожаных курток и кепок. Мрачные, словно пылью припорошенные лица. Тусклые глаза. Жесткий, прямой, нагло оценивающий взгляд. Эти были спокойны и надменны. Люди при оружии. Устроители адского маскарада. Новые хозяева города.

По Садовой гремели грузовики, целая колонна, не меньше дюжины. Первые два были набиты солдатами, остальные везли белые, новенькие сосновые гробы.

Пока Федор стоял, ждал, сзади послышался голос:

– Кто такой? Офицер? Оружие есть?

Двое в шинелях, один в кожанке. Шальные, безумные глаза. Красные, скатавшиеся в жгут повязки на рукавах.

«Не могут все они с утра быть пьяны или под наркотиком, – подумал Агапкин, – просто пришел их звездный час. Они ошалели: теперь им все дозволено».

– Я врач, – сказал он – оружия у меня нет.

По счастливой случайности пистолет он оставил дома. Его спокойно, деловито обыскали, забрали серебряный портсигар с папиросами, часы-луковицу, вытряхнули из портмоне деньги, само портмоне тоже взяли. Наконец отпустили. Занялись стариком в добротном пальто с цигейкой.

«Разденут, – отстраненно подумал Агапкин, – хорошо, если живет недалеко, не успеет замерзнуть».

Федор прошел еще немного, медленно, словно во сне, оглянулся, увидел, как покорно, услужливо, старик снимает пальто, и вдруг застыл посреди улицы.

«Я не сопротивляюсь. Мне даже не приходит в голову заступиться за себя, за старика. Почему? Я ведь такой же, как они, я сын прачки, мы с ними одной крови. Но я боюсь и ненавижу их, я цепенею перед ними. Что со мной? Что мне остается? Биться головой о серую стену доходного дома, провалиться сквозь землю, в преисподнюю, от стыда и ужаса».

– В преисподнюю, – повторил он вслух, едва шевеля застывшими губами, – я и так там. Мы все там.

Он хотел закурить, чтобы немного успокоиться, но вспомнил – только что папиросы отняли вместе с портсигаром. Отняли все деньги, и если даже случится чудо, попадется открытая лавка, он не сможет ничего купить. Какие бинты? Какие пеленки, мыло, хлеб, крупа в преисподней?

Гамбург, 2006

Телефон зазвонил, когда Соня принимала душ. Второй аппарат был тут же, в ванной, возле унитаза. Он заливался так долго, так настойчиво, что пришлось выключить воду, завернуться в полотенце и взять трубку.

– Софья Дмитриевна, вы еще спите? Через полчаса заканчивается завтрак.

– Доброе утро, Иван Анатольевич. Я уже проснулась. Мне нужно еще минут пятнадцать.

– Хорошо. Завтрак не в ресторане, а на третьем этаже. Смотрите, не заблудитесь. Я вас жду.

– Ну что, Репчатая? Нравится тебе изводить себя всякими глупыми ужасами? – обратилась она к своему бледному отражению в зеркале. – В итоге совершенно не выспалась. Выглядишь отвратительно. Нолику не потрудилась ответить. И на завтрак теперь пойдешь с мокрой головой, поскольку сушиться феном уже некогда.

Утром, после горячего душа, мрачная логика ночных подозрений показалась абсурдом. Соне стало неловко за свои дурные мысли о Биме, даже захотелось позвонить ему и извиниться.

На мраморной полке у раковины лежала капсула, упакованная в пластиковый пакетик. Мгновение Соня смотрела на нее и уже хотела выкинуть, но передумала, спрятала в один из многочисленных карманов папиного портфеля.

Когда она спустилась на третий этаж и вошла в зал для завтраков, у нее слегка закружилась голова.

Вдоль стен стояли столы, накрытые белоснежными скатертями, на них лежали горы фруктов, теснились блюда с десятками разных сыров, ветчин, рыбы, нарезанной прозрачными ломтиками, лотки с йогуртами, творожками, паштетами, запотевшие кувшины со свежими соками. На маленьких жаровнях шипели всякие сосиски и колбаски, в кастрюльках, снабженных таймерами, варились яйца, из тостеров выпрыгивали подогретые ломтики хлеба. За отдельным столом на плоских сковородках дородный дядька в поварском колпаке жарил блинчики, подкидывал так, что они переворачивались на лету.

– Софья Дмитриевна, я здесь!

Чтобы привести ее в чувство, Зубову пришлось встать из-за стола, подойти, тронуть за руку.

– А? Да, еще раз доброе утро. Бедный Нолик.

– Что, простите?

– Так. Ничего. У меня есть друг, я сейчас подумала, что бы с ним случилось, если бы он сюда попал. Он бы, наверное, сошел с ума.

– Так же как вы, никогда не бывал за границей?

– Мгм. И постоянно хочет кушать. Я просто представила, как он там завтракает один, на своей грязной кухне. Иван Анатольевич, а кто все это будет есть? Здесь же нет никого, кроме нас с вами.

– Там дальше еще зал, но народу действительно мало. Все уже поели. Завтрак заканчивается через десять минут.

– Ой, значит, я не успею?

– Не волнуйтесь. Они ничего не уберут, пока мы здесь, и нас не выгонят.

Беда была в том, что после бессонной ночи есть Соне совершенно не хотелось. Она долго ходила с пустой тарелкой вдоль накрытого стола и в итоге положила себе ложку творога, несколько ломтиков ананаса и дыни. Зубов принес ей стакан свежего апельсинового сока, заказал крепкий двойной кофе.

– Поезд у нас с вами через полтора часа. Я смотрел утренние новости, в Зюльте очень холодно, днем минус двенадцать, так что одевайтесь теплей.

– Там тоже будут так кормить каждое утро? Где вообще я там буду жить?

– На первое время мы сняли для вас номер в гостинице. Позже, когда соберется вся команда, мы переселим вас на виллу. Мы арендовали ее на год, но пока там не закончен ремонт.

– В гостинице «Кроун»? – вдруг спросила Соня.

Чашка с кофе застыла у его губ. Соня смотрела ему в глаза и заметила, как слегка дрогнули белесые ресницы, как сузились зрачки. Его замешательство длилось долю секунды. Он спокойно глотнул кофе, улыбнулся, как обычно, тепло и неотразимо.

– Софья Дмитриевна, вы успели изучить путеводитель?

– Нет. То есть да. Там в номере, на столе, целая куча рекламных проспектов, в том числе есть кое-что про остров Зюльт.

– И из всех островных отелей вас привлек именно «Кроун»?

– Не знаю. Просто запомнилось название. А почему вы так удивились?

– Потому что мы сняли для вас номер именно в этом отеле. Слушайте, у вас потрясающая интуиция.

– Спасибо, Иван Анатольевич. Вы первый это заметили, и думаю, что ошиблись. Интуиция у меня не развита вовсе. Скажите, я прямо сегодня приступлю к работе? Лаборатория там уже есть?

– Сегодня и завтра вы будете отдыхать, гулять по острову, дышать морским воздухом. Обязательно пройдетесь по магазинам. Мне почему-то кажется, что для северной зимы вы одеты недостаточно тепло. А простужаться вам нельзя, работы будет много.

Они вышли из зала. Зубов предложил спуститься в бар, выкурить по сигарете.

– Да. И кофе еще чашку я бы выпила. Мне мало, – сказала Соня.

В баре у Зубова зазвонил мобильный. Он извинился, ушел с телефоном в дальний угол. Соня издали наблюдала за ним. Лицо его было хмурым, напряженным. Говорил он довольно долго. На стойке остывал его кофе.

– Лаборатория уже есть? – повторила Соня, когда он вернулся.

– Вы все-таки трудоголик и фанатик, – сказал он с обычной своей улыбкой, – конечно, для моего руководства это очень хорошо, просто отлично. Но неужели вы хотите прямо сегодня начать работать? Неужели так соскучились по своей биологии?

– Соскучилась, да. Но главное, мне интересно посмотреть. Если мое рабочее место такое же чистенькое, комфортное, человеколюбивое, как все здесь, то я буду просто рыдать от счастья.

– Хорошо. Лабораторию я вам покажу. Уверяю вас, она именно такая – чистая, удобная, отлично оборудованная. Только рыдать, пожалуйста, не надо.

– Я постараюсь. Я заранее подготовлюсь и сумею сдержать свои бурные эмоции.

Вернувшись в номер, Соня включила компьютер, нашла новое послание от Нолика.

«Софи, почему молчишь? Как ты там? Скучаю ужасно. За ночь еще кое-что нарыл.

Данилов Михаил Павлович, о котором я уже писал, был одним из тех, кто передавал англичанам информацию о тайном договоре между нашими и немцами по разделу Европы. В тридцать девятом ему было всего двадцать два года. Он служил в СС, имел чин лейтенанта. Сейчас у меня есть только одна его фотография, с книги. Качество довольно паршивое, к тому же снимали его лет десять назад, то есть он там уже старый. Но знаешь, что я заметил? Худое лицо и большие, слегка оттопыренные уши. Как у твоего папы.

Софи, ты, пожалуйста, не нервничай и не злись на меня. Я пока никаких выводов не делаю, всего лишь излагаю факты. Знать что-либо о секретном договоре мог только человек, который входил в состав делегации Риббентропа, т.е. был в Москве, как раз тогда, в тридцать девятом.

Очень советую тебе, Софи, съездить на Зюльт, разыскать М.П. Данилова. Нет, не просто советую, настаиваю. Учти, это совсем несложно. Остров от твоего Гамбурга совсем недалеко, он маленький. Захочешь – найдешь. Мне почему-то кажется, вам с ним будет о чем поговорить.

Обнимаю тебя, целую, так же горячо и неприлично, как в аэропорту. И ты, Репчатая, ничего с этим поделать не можешь!

Твой Zero».

Глава восемнадцатая

Москва, 2006

Хмурый, нервный, с отечным лицом и головной болью после выпитого ночью коньяка, Петр Борисович Кольт уселся на заднее сиденье громадного бронированного джипа, самого унылого и нелюбимого из всех своих автомобилей. Он называл его катафалком.

Шофер тихо поздоровался, но ответа не получил, выехал из гаража, свернул на трассу, прибавил скорость. Минут через двадцать машина встала в пробке. Кольт, вроде бы задремавший на заднем сиденье, вдруг хрипло спросил:

– Куда ты направляешься?

– В офис, Петр Борисович.

– Разве я сказал – в офис?

– Но как же? – удивился шофер. – Куда же еще? Вы вчера вечером предупредили, что в одиннадцать совещание, сейчас десять пятнадцать.

Кольт опять выругался, что-то проворчал, позвонил одному из своих заместителей и распорядился, чтобы совещание проводили без него.

– Поворачивай к центру, – велел он шоферу, когда пробка рассосалась, – едем на Брестскую.

Старика Агапкина он застал у письменного стола, перед включенным ноутбуком.

– Доступа в Интернет нет. Я все отключил, – тихо сообщил Бутон.

Рядом с компьютером лежало несколько старых потрепанных общих тетрадей.

– Сделай ему ромашковый чай, мне кофе, – приказал Кольт Бутону, подвинул стул и уселся рядом со стариком.

– Я уже завтракал, – сердито проворчал Агапкин, – чаю не хочу. Она долетела?

– Да, – Кольт взглянул на часы, – кажется, именно сейчас они должны садиться в поезд, ехать в Зюльт. Ты что, все-таки решил заняться мемуарами? – Он хотел взять одну из тетрадей, но старик хлопнул его по руке.

– Не трожь!

Хлопок получился увесистый, даже болезненный, и Кольт невольно порадовался. У старика сильные руки и отличная реакция.

– Хорошо, не буду, – смиренно кивнул он, – хотя бы объясни, что это?

– Этому нет цены. Меня за это резали, травили и расстреливали.

– Кто?

– Резали степные бандиты, ночью в палатке, но я оказался ловчее, перехватил нож и разбудил товарищей. Травил Ежов, расстреливал Берия. Яд я обнаружил сам, а от расстрела меня спас Бокия Глеб Иванович, это было уже после войны, в сорок шестом.

– Погоди, но ведь ты говорил, Бокию самого в тридцать седьмом расстреляли. Как он мог тебя спасти после войны?

– А очень просто. Я блюдечко повертел, вызвал дух Глеба Ивановича. Он полетал, пошептал кому следует и спас меня, раба Божьего, от неминуемой гибели. Темный ты человек, Петр. И чему тебя только учили на твоем философском факультете?

– Научному атеизму, диалектическому материализму учили. Никакой загробной жизни не существует.

– Бога отменяют те, кто претендует на Его место. Атеизм всегда приводит к диктатуре одного наглого параноика над миллионами робких профанов, – проворчал старик.

– Федор, ты, пожалуйста, кончай валять дурака. У меня и так с утра голова раскалывается.

– Пил?

– А то нет! После твоих диких намеков насчет моего Ивана я вторую ночь не сплю.

– Что?

– Конечно, он все отрицает, говорил со мной вполне спокойно, логично.

– Что? – повторил старик.

– Это бред, Федор, от начала до конца, – Кольт повысил голос до крика. – Никого мой Иван не убивал! И твою драгоценную Софи он пальцем не тронет. Он с нее пылинки сдувает.

Кольт кричал и беспокойно косился на тетради, пытался разобрать текст на мониторе ноутбука, но там появилась заставка.

Агапкин выключил компьютер.

– Не ори и не подглядывай! Все равно ничего не поймешь. Я спрашиваю, ты пил что? Коньяк?

– Да. «Нуар Ант», – Кольт тяжело вздохнул.

– Конечно, ты другого не пьешь, миллион долларов бутылка.

– Не миллион. Всего лишь восемьсот пятьдесят долларов.

– Что ж так дешево? Всего восемьсот пятьдесят. Слушай, Петр, ты намерен оставить вопрос с убийством Дмитрия открытым?

– Нет. Я сделаю все, что могу. Обещаю. А теперь объясни мне наконец, каким образом тебя спас от расстрела покойный Глеб Иванович Бокия?

– Очень просто, – старик открыл одну из тетрадей и приблизил к лицу Кольта.

Петр Борисович увидел аккуратные строчки цифр, букв, какие-то непонятные значки, рисунки. Старик тут же захлопнул тетрадь и ласково погладил рыжую клеенчатую обложку.

– Шифр, что ли? – спросил Кольт.

– Надо же, догадался, – хмыкнул Федор Федорович, – ты гений, Петя. Я в тебе не ошибся. Это один из самых хитрых шифров Глеба Ивановича. Он был мастер придумывать шифры. Кроме меня ключа никто не знает. Никто на свете.

– И что же там?

– Материалы экспедиции двадцать девятого года в Вуду-Шамбальские степи. Те самые материалы, которые сегодня все специалисты считают навеки утерянными. Оригинала, правда, не существует. Он уничтожен. Вот единственная копия, но без меня это бессмысленный набор знаков.

– Ты решил расшифровать и перенести в компьютер?

– Да. Я пытаюсь это сделать.

– Почему не пытался раньше?

– Боялся, что узнают, захотят отнять. Зарежут, отравят, пристрелят.

– Кто?

– Желающие найдутся. Но теперь у меня есть ты, Петр, сильный, умный, великодушный. Я верю, ты меня защитишь. И Софи тоже. Прежде всего ее, а потом уж меня.

Кольт машинально кивнул, принялся разминать сигарету и задумчиво спросил:

– А что, Лаврентия Павловича тоже интересовал метод Свешникова?

– Все, Петр. Больше пока ничего не скажу.

– Нет, погоди, ты же говорил, что уже к тридцать девятому, после того как случайно расстреляли группу подопытных заключенных, вся эта история была окончательно забыта.

– Отстань.

Бутон прикатил столик с чаем и кофе. Старик спрятал тетради в ящик. Взглянув на его лицо, на поджатые губы, сощуренные глаза, Кольт понял, что на сегодня тема закрыта, и все-таки спросил:

– Ты решил расшифровать для нее?

– А для кого же еще? Для тебя, что ли? – старик взял чашку и стал медленно, маленькими глотками, пить ромашковый чай.

– Скажи, она действительно так похожа на дочь Свешникова? – тихо спросил Кольт.

– Тебе какое дело?

– Просто интересно.

Старик поставил чашку, развернулся в своем крутящемся кресле и уставился на Кольта. Глаза его вдруг стали молодыми, яркими, зоркими. Петр Борисович выдержал этот немигающий взгляд. Целую минуту длилось молчание. Приковылял Адам, тявкнул пару раз, положил передние лапы и морду на колени старику.

– Как ты думаешь, – спросил Агапкин и почесал пса за ухом, – когда этот прохвост Мельник привел ко мне Софи, я сразу узнал ее?

– Я думаю, ты заранее знал, кто она, и ее появление здесь было твоей инициативой.

– Молодец. Правильно.

– Кстати, об этом ты мне тоже еще не рассказывал.

– Изволь, расскажу. Я искал способ связаться с ней. Конечно, у меня был адрес, телефонные номера, но я все никак не мог придумать, что сказать? Кто я такой? Откуда взялся? Я знал о Дмитрии все, ну и о Софи, конечно, тоже. Она еще в университете, на последних курсах, публиковалась иногда в научных журналах. Я читал каждую ее статью, и мне показалось, что профессор Свешников вполне может попасть в круг ее интересов. Есть букинистический магазин медицинской книги, он один в Москве. Продавщицы – мои добрые приятельницы. Я попросил их, чтобы дали мне знать, если вдруг кто-нибудь придет искать информацию о Свешникове. Я ждал Софи, но сначала пришел Мельник. И только потом мне удалось заставить его привести ее.

– Погоди, скажи, а он, Мельник, не мог догадаться, кто она? – вдруг спросил Кольт, залпом допив свой кофе.

– Еще не хватало! Он вообще ни черта не знает. Он изводил меня вопросами, я очень старался на них ответить, но не мог. Я, видишь ли, помню массу бытовых мелочей, но все самое интересное, важное забыл.

– Да, вначале ты и со мной играл в эти игры.

– Но потом перестал. Ты показался мне умным. Надеюсь, я не ошибся. Ты первый, кому я сказал, что Таня завещала сыну отдать все только в родные руки.

– Таня знала, что у нее в России есть внук Дмитрий?

– Разумеется. Она даже видела его. Я дал ей такую возможность. Она дважды приезжала в Москву в качестве туристки, в семидесятом и в семьдесят шестом, за три месяца до смерти. В последний раз они сидели рядом, на «Гамлете» в Театре на Таганке. Дмитрий был там с женой, кстати уже беременной. То есть, можно сказать, Софи при этой встрече тоже присутствовала.

– Я не знал. Ты не рассказывал мне.

– А ты вообще знаешь еще невероятно мало.

– Неужели Таня даже не пыталась заговорить с ним?

– Петр, ты совсем дурак? Ты забыл, что здесь была советская власть? Дмитрий был сначала искренним комсомольцем, потом таким же искренним коммунистом, знаешь, с идеалами, с упрямой верой, что, несмотря на некоторые перегибы при Сталине, идея прекрасна, система справедлива. К тому же он работал в закрытом НИИ, был засекречен. Представь, если бы к нему подошла пожилая буржуазная дама, туристка из капиталистической Франции, и заявила: здравствуй, Димочка. Я твоя родная бабушка. Твой дед был одним из лидеров Белого движения, лютым врагом советской власти. Твой отец служил в СС и работал на английскую разведку. Он бы в штаны наложил от страха и счел это провокацией.

– Да, наверное, – кивнул Кольт, – но Дмитрий вовсе не биолог, а инженер. Родные руки! Это же не фамильные драгоценности, не какой-нибудь алмаз в пятьдесят карат. От этого невозможно сразу получить прибыль, просто так продать. Все равно сначала нужен специалист, биолог.

– Получить прибыль, продать, – старик сморщился и пожевал губами, – родные руки для Тани это как раз те, которые не продадут. Но ты, Петр, вряд ли поймешь. Вообще, я устал, слишком многое приходится тебе объяснять. Давай отложим этот разговор. Я хочу сегодня еще поработать.

– Хорошо, – вздохнул Кольт, – давай отложим. Только ответь на последний вопрос. Ты собираешься отдать всю информацию именно Софи? Ты эти свои драгоценные каракули расшифровываешь только для нее или ради самого препарата?

– Для нее. Только для нее.

– А если она откажется? Если у нее, как когда-то у ее прапрадеда Свешникова, возникнут эти бредовые идеи о моральной ответственности, о том, что сделать метод универсальным и общедоступным невозможно, а омолаживать избранных безнравственно и опасно для человечества?

– И пусть! И отлично! Не надо ничего.

– Вот сейчас ты врешь, – Кольт усмехнулся и покачал головой, – не только мне, но и самому себе. Ты не можешь допустить, чтобы открытие Свешникова исчезло навсегда. Ты сам ждешь не дождешься.

– Да, Петр. Конечно, вру, конечно, жду, – старик тяжело вздохнул, – просто мне страшно за девочку, я не могу себе простить.

– Брось, Федор, прежде всего тебе страшно за самого себя. Тебе нужен препарат, время уходит, и в этом все дело.

– Петр, Петр, иногда мне с тобой бывает так противно разговаривать. Не пей больше. Тебе нельзя. С похмелья ты злой и глупый. Знаешь, что для тебя сегодня самое главное? Найти человека, который убил Дмитрия. Потому что скоро он попытается убить Софи. Смотри, не опоздай, без нее у тебя ничего не выйдет. Это я тебе гарантирую.