Текст книги "Работа собой. Записки психотерапевта"

Психодиагностические сказки

Зеркало

У меня сбрендило зеркало. Я подошла к нему утром всклокоченная, в халате и с феном наперевес, а оно показало мне высокую длинноволосую блондинку в джинсах.

– Ты кто? – спросила я недоуменно.

– Твое отражение, – вызывающе ответила она.

– Разве? – удивилась я еще больше. – Не похоже. Я маленькая и в очках, а ты – наоборот…

– Привыкнешь! – взвизгнула блондинка и отвернулась.

Я причесалась на ощупь и ушла на работу. Когда я вернулась вечером, чужое отражение было на месте. Вид у него был печальный. Так я прожила несколько дней, без зеркала. Красилась и причесывалась в машине. Было неудобно, но там отражалось то, что надо, то есть – я. Возвращаясь домой, я с надеждой заглядывала в зеркало: блондинка всякий раз была на месте. Видя меня, она глупо улыбалась.

Однажды я не выдержала:

– Послушай, сказала я – уходи отсюда! Поищи свой дом и свое зеркало. Разве ты не видишь, что ты – не я?!

– Не уйду! Это мое зеркало! – крикнула мне оттуда блондинка.

– Но ты на меня совсем не похожа! – растерялась я. – Какое же ты отражение?!

– Нет, похожа! – и отражение разрыдалось. – Ты совсем не смотришь на меня … – всхлипывало оно. – Не обращаешь внимания… Я не могу тебя как следует рассмотреть, поэтому так сильно от тебя отличаюсь…

Я пожала плечами и стала искать платок. Но отражение проворно достало свой, высморкалось и тут же успокоилось.

Шли дни. Я работала, думать об отражении было некогда. В зеркало я не смотрела. Оно как-то научилось развлекаться без меня: непрерывно беседовало само с собой: о себе и обо мне. Но в основном – о себе. И о том, как мы с ним (с ней) похожи. Правда, был день, когда девушка пыталась разбить зеркало, но вылезти не смогла. Однажды мне почудилось, что отражение плачет. Потом оказалось, что оно читает стихи. Стихи были плохие, и я больше не прислушивалась.

В один из выходных я вызвала грузчиков и велела унести зеркало на свалку. Что с ним было еще делать? Когда его несли, отражение снова удивило меня: оно несимпатично кричало и бранилось. Невозможно было представить, что такая красивая, молодая, одухотворенная женщина знает такие плохие слова…

Этот текст написан в подражание А. Житинскому, за что ему большое спасибо.

Учитель

– Учитель, вы позволите посмотреть на вашу работу? – спросил Ученик.

Это была традиция. Всякий раз, приходя посмотреть работу Учителя, Ученик задавал этот вопрос.

Учитель никогда не отказывал. Он был слишком погружен. Он лепил. Глина в его руках податливо уступала, превращаясь в женское лицо. Учитель был почти груб с ней, а лицо получалось нежным. Оно покорно ждало, когда руки уберут все лишнее.

Ученик зачарованно следил за движениями рук Учителя. Задавать вопросов он не мог. Ему казалось, что все вопросы, которые приходят ему в голову, глупы и опозорят его. Ведь его главный вопрос звучал примерно так: «Учитель, а как это сделано?». Поэтому он молча присутствовал, стараясь не привлекать к себе внимания.

Вечером Ученик шел в свою мастерскую и с горечью рассматривал собственные скульптуры. Они обступали его, как жалкие подобия его самого. Ни мыслей в слепых глазах, ни верных пропорций, ни движения. Одна лишь невозможная попытка повторить неповторимое. Но Ученик не сдавался. Погоревав немного, он всякий раз снова брался за работу. Так повторялось день за днем.

Однажды произошло удивительное. Ученик, как всегда, молча наблюдал работу Учителя, и вдруг ему показалось, что Учитель ошибся. Ученик не поверил себе и продолжал наблюдать. Он ясно видел, что Учителю отказывают то ли рука, то ли глаз, то ли разум. Во всяком случае, новая работа смотрелась странно, и должного объяснения этому не было.

Ученик бежал из мастерской, как бегут с места преступления. Он был изумлен и подавлен одновременно. Он не понимал, что все это значит. Как ему быть? У кого теперь учиться?

Несколько дней он прожил взаперти, размышляя о произошедшем. Он не мог ни работать, ни видеть Учителя. Он не знал, кого он ненавидит и презирает больше: его – за несовершенство или себя – за неверный выбор. Еще через неделю он встал и из последних сил начал лепить. Он не размышлял, просто работал. Он работал много дней подряд, без еды и почти без сна. Он не знал, нравится ли ему то, что у него получается, правильно ли это. Главное, он не знал, похоже ли это на то, что делал Учитель, да это было и неважно.

Прошел год. Ученик вышел наверх из своей мастерской и направился в мастерскую Учителя. Учитель, как всегда, работал. Кажется, он даже не заметил отсутствия Ученика, как не замечал его присутствия. Ученик ошарашено смотрел на скульптуру, которая была почти закончена. Она была очень хороша. Но главное было не это, а то, что теперь Ученик понимал, как это сделано. «Спасибо, что позволяли смотреть, как вы работаете, Учитель» – тихо сказал Ученик, но Учитель не расслышал его.

Ученик вернулся к себе и спокойно принялся за работу. Он был так погружен в нее, что не сразу заметил, что в мастерской есть кто-то еще. Это был юноша, который поклонился, когда понял, что его видят.

– Вы позволите посмотреть на вашу работу? – еле слышно спросил он.

Лучше, чем ничего

Олегу Немиринскому

Когда-то у меня была мама, но потом она растаяла в воздухе.

Пришел папа и сказал, что теперь у меня будет Новая мама. И показал на незнакомую женщину в переднике.

Я был удивлен. «Я не хочу новой мамы, – сказал я. Где та, что была всегда?» Папа пожал плечами и ушел по делам. Я попытался понять, что такое, когда той мамы, что была всегда, больше нет и не будет. Горя я не чувствовал. Руки хотели обнять маму и как будто тянулись к ней. Хотелось ухватить ее за палец, как обычно. Но мамы не было и руки как будто потеряли чувствительность. Я бы даже сказал, что они пропали совсем, если бы на их месте немедленно не выросли новые. Они чувствовали хуже, чем старые, но что есть, то есть. «Лучше, чем ничего» – подтвердил папа, глядя на новую маму. Новая мама стояла у плиты к нам спиной и помешивала что-то ложкой в кастрюле.

Потом я вырос и у меня даже была жена. Впрочем, недолго. Однажды она сказала, что теперь, пожалуй, у нее будет новый муж, а я могу уже идти. Я был растерян, но не расстроился. «Как же сын?» – спросил я. «У него теперь будет новый папа» – бросила жена и растаяла в воздухе. Я пытался понять, что я чувствую. У меня больше нет сына? Значит, я не смогу посадить его к себе на колени, как сажал всегда. Горя я не чувствовал, только в груди что-то сначала дернулось, а потом замерло и исчезло. И еще затекли колени. Как будто пропали совсем. Но потом на колени прыгнула кошка и я смирился: это, все же, лучше, чем ничего.

Дальше у меня были разные женщины. Они сменяли друг друга без серьезных причин. Одними был недоволен я, другие – мной. Я каждый раз не мог уследить, в какой момент очередная женщина растает в воздухе. Но не успевал я расстроиться, как появлялась новая, а это лучше, чем ничего. Конечно, у меня то и дело возникали разные неприятные ощущения в теле: то голова, то грудь, то руки и ноги – как будто переставали чувствовать, и потом возвращались назад гораздо хуже, чем были до того. Но горя я не чувствовал, а на ощущения привык не обращать внимания.

Однажды я сидел в кресле и смотрел в ночное окно. Вдруг у меня появилось странное чувство: как будто бы я не уверен, что я – это я. То есть, когда-то у меня был я, это я точно помнил. Отчетливее всего я помнил, как хотел обнять маму, которой не было. Я помню, что я хотел этого, и что этого хотел именно я. И что я тянул к ней свои, а не чужие руки. Я был уверен, что когда-то я у себя был. Но что от меня осталось?

«…Лучше, чем ничего» – услышал я откуда-то сверху папин голос. И тут же успокоился.

Эссе

В жизни каждой женщины

бывают тяжелые минуты. Одна из них – это когда тебя спрашивают: «Какие ты любишь цветы?». А ты, допустим, любишь цветы. Так совпало. И, допустим (о, ужас), розы. Что же ответить? Если ответить правду («розы»), то немедленно возникает пугающая фантазия, что он будет дарить тебе розы. Вот так: розы-розы-розы-розы-розы-розы-розы… Пока ты не перестанешь их любить, понимаешь?

Если ты ответишь: «Розы, герберы, фрезии, стрелиции, гиацинты, антуриум тропикал, а также – альстромерии», есть опасность, что он подумает: «Эк ее разгубастило!». И вообще ничего не будет дарить. Из протеста.

Можно, конечно, потупиться и тихо сказать: «любые». Но тогда он может подумать, что ты неразборчива. Типа «Какие ты любишь цветы? – Любые. С кем ты спишь? – Да с кем придется». То есть, ответ: «Любые» тоже не годится.

О чем это я? Так вот мучаешься черти-сколько лет, пока тебя однажды не спросят: «Есть ли цветы, которые ты не любишь?».

Боже, если бы вы знали, как это хорошо.

Живу как читаю

А читаю я так. Я читаю, читаю, а потом меня что-нибудь отвлекает. Я отвлекаюсь на то, что меня отвлекло, а затем, когда возвращаюсь к недочитанному, то обычно позволяю глазам бессознательно упасть на покинутое место и возобновить чтение. Через десяток секунд в голову влетает тонкая, словно комариный писк, мысль. Одна и та же: «А с того ли места я читаю?». Мысль на самом деле невербальная, из слов не состоит, и скорее похожа на интуитивный мелочный позыв срочно вернуться вверх на десяток-другой строк. Что я всякий раз и делаю. Я возвращаюсь, читаю то, что пошло внахлест (оно узнается, как знакомое), дохожу до места, с которого в первый раз хотела продолжить, и непременно убеждаюсь, что это и есть то место, где я отвлеклась потому, что меня что-то отвлекло.

И вот та же самая фигня и в жизни. Живу себе и живу. И нечего перепроверять, с того ли я места живу. Откуда отвлеклась, оттуда надо и продолжать. Не перепроверяя. Нет, все время меня тянет самые неинтересные места перечитывать переживать по нескольку раз!

Старушка у моря

Сидя у моря думать о жизни – дело известное. Посидишь с полдня – и как будто прожил жизнь. Сперва, как ребенок, бросаешься на каждый камушек, как на самый красивый. Да что там красивый. Лучший! Обманываешь волну, теряешь его, снова находишь, теряешь, находишь взамен лучший камушек, находишь еще, находишь ракушку… А море у ног забирает и возвращает, смывает и приносит опять… И примерно через полчаса понимаешь, что море необъятно, камушки и ракушки несчитаны, а сравнить (и тем более – увести с собой) все невозможно. И тут начинаешь грустно догадываться, что главное у моря – это все же попытаться получить удовольствие. Тут и умирать. Вот тебе и жизнь у моря.

Кусок металла

…который умеет быстро передвигаться, превратил меня из букашки в шишку. За тридцать с лишним лет пешей жизни ни один автомобилист не сказал мне «спасибо» за то, что я уступила ему дорогу. Теперь же – говорят ежедневно. Поворачиваются, машут рукой, подмигивают «аварийкой». Спасибо мне, спасибо. За то, что я уступаю. За то, что не бодаю его в бок. За то, что после этого мы не ждем три часа гаи и страховую, обрушив все дневные планы.

За такое не грех и «спасибо» сказать. Но самое сильное переживание за эти три месяца – когда «спасибо» говорит водитель трамвая. Это сильно. Он поворачивается и со своего высокого стульчика машет тебе рукой. А раньше вблизи трамвая ты чувствовал себя не более, чем пешим поклонником Булгакова.

Как просто, оказывается, ощутить в этом мире свою ценность. Не нужно пытаться приносить людям какую-то эфемерную пользу. Вместо этого нужно найти несложный легальный способ мешать им жить. Тогда за великодушное согласие не делать этого получаешь от них море благодарности.

Чужие дворы…

…с детства тревожили и притягивали меня. Особенно – похожие на мой собственный. Такие же, но другие девятиэтажные «брежнёбы» светло-печального цвета, расставленные чуть иначе, как бы в попытке запутать вечернего пешехода, казалось, скрывали в себе что-то похожее на мое, но другое и лучшее. Что-то недостающее и почти досягаемое в своей зеркально-отраженной похожести. Соседство множества таких же, но других домов, казалось, молчаливо обещало близкое исполнение всех мучительно-невысказанных детско-юношеских «хочу».

Кажется, что там точно есть что-то искомое, что именно эти дома расставлены под нужным углом, их палисадники разрастаются дружнее и гуще потому, что бабушки, разбивающие эти палисадники каждой весной, еще живы.

В чужих дворах всегда тихо. Чья-то мама, которая всегда дома, жарит картошку с луком и ждет. Там всегда что-то пекут и запах плывет меж деревьев, которые никому не мешали и выросли выше крыш. Окна первых этажей приветливо открыты, оттуда слышно, что говорят по телефону. То есть, кто-то вхож в эти квартиры, кто-то знает тамошний номер, может позвонить и ему ответят. И, возможно, даже пригласят в гости и покормят картошкой.

И когда я иду сквозь такие дворы, мне кажется, что вот-вот, и я смогу соприкоснуться с чем-то неуловимым, что даст мне право принадлежать и быть вхожей. Меня тоже позовут, покормят и я останусь. Или хотя бы скажут номер и я смогу иногда звонить. И позвоню однажды и ответит моя, а не чужая бабушка. И я изумленно подумаю, что очень давно ее не навещала.

Кем я только не был!

…и Долмтовым, и Закладовым, и Докладовым.

СД

Если я приезжаю в другую страну, все кроме итальянцев меня обязательно зовут Полин. Итальянцы – Паулина. А наши чаще всего называют Галиной вместо Полины. А фамилия моя тогда уже непременно Гевардовская. Я привыкла. Почему-то языку проще «гевардовская», чем две эти гласные наоборот поставить. Еще я была Гавердовина и Гавердина. Правильно, кратость – сестра. Что до зарубежа, там моя фамилия и вовсе невоспроизводима.

Только что мне подарили совершенно оригинальный ремейк моих имени фамилии. Мне пишет человек по фамилии Гаськов. Я вот его не коверкаю, кстати, он не Гуськов, не Пуськов, не Труськов и не Фитюлькин. Так вот, Гаськов пишет, что хочет продать мне какую-то базу данных и долго объясняет, как она хороша. Он предлагает мне делить доходы 50 на 50 и называет меня «Полина Гардевская». Мне даже почти понравилось, если бы следом за этим письмом не лежало второе от него же. Там тот же текст, но он обращается ко мне уже по-свойски, без фамилии. Пишет мне «Полига» и еще извиняется, что не знает моего отчества.

А вот думаю, хорошо, что не знает!

Поединок

За последние насколько десятков лет тестостерон безоговорочно проиграл высокими технологиями в борьбе за управление мужской мотивацией. Сами подумайте. Если еще в каких-нибудь там пятидесятых годах прошлого века трепетный юноша должен был смяться в пыльном тридцать девятом трамвае (ходил ли он, не знаю), чтобы подкараулить любимую девушку у величественных свежепостроенных лестниц МГУ и поймать краешек ее взгляда, то теперь достаточно написать ей «наодноклассниках». Там, у подножия ГЗ, она глянет на него мельком, но запылает изнутри, догадавшись, как сильно его смяли в трамвае ради мимолетной встречи с ней, тут – презрительно захлопнет окошко, ибо у нее на экране таких «одноклассников» штук пятнадцать, и ни один не приложил никаких усилий, чтобы.

А ожидание бумажных писем от любимого? А ежеутреннее хождение на почту? Вот он, потемневший конверт, принесенный поездом из тайги. Вскрыть его дрожащими руками, извлечь письмо. Потеки в углу справа (слезы?). Смятый край, неровный почерк, другой цвет чернил. Они кончились прямо посередине предложения: «Я тебя лю». Волновался? Поранил правую руку, когда колол дрова? Бегал в поселок за чернилами? Покупал новые? В пути замерз, отогревался у лесника?

А знаете еще эту многажды рисованную во всех кинофильмах сцену ссоры, когда он обидел ее и где-то ждет и ловит, а она плачет и вырывается. Какой телефон, она не берет трубку. Возможно, они бедные студенты, и никаких телефонов у них в помине нет, они живут где-то на стройке века, он лесоруб, а она повариха. И он обидел ее тем, что не с той танцевал в клубе. И вот теперь он хватает ее, стараясь не смять, опять же, и объясняет, объясняет, а она рыдает, рыдает, и незаметно смягчается. И вся лесопилка наблюдает эту сцену и сочувствует. А та, с которой он танцевал, кусает свой кулак под деревом…

Теперь вы знаете, что. Он присылает ей открытку. Там грустный котик и написано: «Пупсик, я скучаю». Если он и для этого слишком труслив, он набирает в аське точечку с запятой, затем закрывающую скобку и нажимает на «отправить», когда увидит, что ее цветочек сделался зелененький. И ждет. В крайнем случае он напишет ей смс. Что-нибудь вроде: «Ты же знаешь, что мы небезразличны друг другу. Не будем спешить…». Самое же безопасное – прийти в ее ЖЖ и затеять там диалог даже не с ней, а еще с кем-то. Типа, я тут, я маячу. Я доступен. А что не с той станцевал, так тебе примерещилось.

Короче говоря, хайтек сделали наших мужиков. Хайтек есть, а мужиков не стало. Не видно никаких усилий, которые они бы прикладывали к достижению цели, то есть – нас. Они лежат на диване с лэптопом на брюхе и нажимают клавиши. Иногда промахиваясь. И когда попадают не туда, то есть – не к той, то сильно не расстраиваются. Потому, что мы все стерпим. Верно?

Москва – Питер – Москва

– Пушкинская у них тоже есть.

– И Академическая.

– И Чкаловская.

– И Спортивная.

– А Ленинские горы и Университет?

– Нету. Вместо них – Ломоносовская

Питер – город странный. Я возвращаюсь в него снова и снова, и всякий раз, конечно, есть повод. Но одновременно я пытаюсь его понимать, и все тщетно. Более того – все непонятнее и непонятнее.

Питер – город деревьев, обрубленных чуть выше колена. Из бедра – во все стороны веник. Питер – город маленьких светящихся коробочек с номерами домов. Ночью не видно ни номера дома, нарисованного на ней, ни, тем более – названия улицы, написанного на юбочке снизу. Только коробочка с козырьком. Как будто тот, кто это придумал, никогда не любил гостей.

Про неосвещенные колодцы не будем. Про мосты тем более. Питер – город газовых колонок.

Питер – город фонарей, висящих по центру улицы, на проводах. Как будто небесный живот застегнут на пуговицы.

Питер многоугольный. Теперь, к тому же – город с односторонним движением. Два наиболее распространенных знака (теперь я знаю знаки!) – «одностороннее движение» и «дорожные работы». А также – «объезд препятствия». Тот, кто затеял этот вечный ремонт, особенно не любит гостей на автомашинах…

Зайдешь иной раз куда-нибудь в закоулки, а Питер – Торжок Торжком. Какое-то двустворчатое темное окно у земли, на подоконнике – сушеные травки. За окном – витрина! Написано «Скупка» или «Мужские брюки» или «Оригинальные подарки». В глубине – свет.

А потом – раз, и вполне тверской размах Невского. И Зимний. И Река. Чтобы ты не забыл, где ты.

А ты и не забыл.

Швейцария: туда и обратно

Туда

Люфтганза регистрировала билеты почти два часа, и в самолет мы сели за 2 минуты до времени, на которое был объявлен вылет. В салоне обнаружилось, что мы с Надей сидим не вместе. Оба соседних мужика показались нам страшными иностранцами, и мы не осмелились просить их пересесть. Иностранцы достали немецкие газеты, а мы с Надей – по книжке. Я – «Собаку Раппопорта» Смирнова, она – что-то художественное, про развод.

Затем мне захотелось в туалет, и пока я туда ходила, мой иностранец заснул. Вернувшись, я пару секунд размышляла, прикосновением к какой части тела его разбудить, чтобы пролезть на свое место. Выбрала предплечье, оно показалось мне наиболее безобидным. Иностранец незамедлительно проснулся и пропустил меня, из чего я заключила, что ему понравилось, как я будила его.

Прошел еще час, и он, приоткрыв один глаз, попросил меня на чистом русском разбудить его, когда принесут завтрак. Точно понравилось, удовлетворенно догадалась я, и на этом мое воздушно-эротическое приключение закончилось. Сели в Мюнхене, где оказалась жара. Пробежали по аэропорту, и улетели в Женеву. Женева была через час. Сначала внизу появились белые горы, потом – синие озера. Небольшой экскурсии по Женевскому аэропорту хватило, чтобы доподлинно убедиться в двух вещах: в Швейцарии действительно есть часы. И очень много шоколада. Мимо всего этого брела местная сумасшедшая. На голове шляпа. Соломенные волосы спускаются до самой земли. Они свалялись до состояния войлока, и свисают большими плоскими лентами, тяжело качаясь при ходьбе.

Обратно

Назад летели с русскими, которые иностранцами уже не прикидывались. Сосед слева, дядька с усами, – явно хотел общаться. Я – напротив. Я физиологически, исступленно хотела молчать и только. В карман кресла передо мной я запасливо сунула недочитанную «Собаку», в сумке на всякий пожарный имелись ноут и плеер с наушниками, размером не меньше моих больших полушарий.

Сосед страдал сенсорным голодом. Сперва он пытался глядеть в иллюминатор поверх моей головы, чуть не упал на меня и оставил затею. Потом сел, пристегнулся, судорожно вытащил из кармашка переднего кресла проспект, озаглавленный «Lufthansa Family Affair» и стремительно пролистал его. Запихнул обратно и вытащил другой, цветной, с синими буквами «metropolregion.de». Обложка не предвещала хорошего – на ней помещалась крупная цветная фотография радужных пробирок, в одну из которых хищно воткнулся пинцет. За три секунды сосед расправился и с ним и отшвырнул обратно в карман и его. Сейчас «Собака в ход пойдет», – испугалась я.

– Ваша книжка? – минуту обождав, спросил сосед.

– Да, – с нечитабельными интонациями ответила я, вытащила ее, и надвинула подальше на глаза, уставилась к ней внутрь и постаралась принять вид как можно более отрешенный.

Сосед мучился. Допил вино, ушел гулять по салону. Вернулся и, невзирая на «Собаку» и мою погруженность в нее, прямо моей щеке рассказал несмешной анекдот про то, как напились гидролог и технолог. Затем снова ушел, а «Собака» тем временем кончилась. Я дочитала последнюю главу, и тут сосед вернулся и плотоядно уставился на меня. Я спрятала книжку поглубже в карман, чтобы ее не было видно, и поспешно вытащила наушники и ноутбук. Сосед непонимающе посмотрел на девайсы и прямо наушникам рассказал еще один анекдот, который я не услышала потому, что включила «Ивасей» погромче.

– Не хотите разговаривать, так дайте книжку почитать! – крикнул он и пошевелил пальцами в воздухе, как будто он уже мусолит ее страницы. Думаете, я дала ее? Дала. Сама не понимаю, почему. Он открыл ее посередине и на 3 минуты углубился в чтение. Затем захлопнул так же быстро, как люфтганзу, и вернул со словами:

– И вам это нравится?

Я облегченно убрала «Собаку», которой уже ничто не угрожало, открыла ноут и принялась писать этот текст. Меня снова отвлек сосед. Он что-то говорил, обращаясь ко мне, и держа в руке стакан. Я сдвинула одно ухо от наушника:

– Давайте выпьем за то, чтобы мы с вами никогда не летели в Японию. Вы очень неразговорчивая.

«Почему в Японию?» – подумала я. – «На Бали дольше». Но ответила:

– Выпейте.

И он выпил. А я продолжила писать, немного опасаясь, что он станет от скуки заглядывать ко мне в экран. Но он не стал.