Текст книги "Не за что, а для чего"

Когда я отправила маму с папой немного отдохнуть и восстановиться, то с головой нырнула в тусовочную жизнь с подругой. Мы то спали утром, то не спали вообще, день смешался с ночью. Возможно, мы были первыми, кого охранники выдворяли из караоке за «недостойное поведение», выражавшееся всего лишь… в громком пении. Приходила ли мысль, что пора остановиться и задуматься о предстоящем испытании? Возможно, однажды: когда в кафе нам вместо саке по ошибке подали воду, а мы решили, что уже не способны воспринимать алкоголь на вкус.

Кажется, что я описываю месяцы кутежа, – разумеется, нет, события не заняли и недели. За два дня до операции следовало прийти в больницу для подписания бумаг, а за сутки – лечь в отделение, причем сделать это, само собою, в ясном сознании. Так я и поступила.

«It’s time to go. It’s time to say goodbye»

Больница в принципе невеселое место, но есть такие отделения, в которых царит особо гнетущая атмосфера. Даже когда просто заходишь туда, быстро начинаешь чувствовать давление на психику, поддаваться этому влиянию, видеть, как растет уровень внутренней тревоги. Наверное, что-то такое передается буквально по воздуху. Отделение нейроонкологии трудно описать тому, кто там не бывал, но поверьте: лучше вы прочтете об этом в книге и никогда-никогда не сможете на практике подтвердить или опровергнуть мои слова. Представьте себе несколько этажей, и там – только операции на мозге, кромсание головы, легких пациентов попросту нет. Кто-то косой или кривой, у кого-то запал глаз после операции. Кто-то смотрит в одну точку, кто-то смеется ни с того ни с сего, кто-то выглядит нормально, но плачет, потому что это родственники недавно умершего пациента. Народ круглосуточно пьет кофе и курит возле огромной пепельницы, по размерам превышающей вокзальные урны, – а что еще делать?

Вначале мне всего лишь нужно было подписать предоперационные бумаги, но вид самого отделения и людей, которые словно тени слонялись по этажу и коридорам, уже впечатлял. Именно на этаже, а не в приемной, становится понятно: скоро ты будешь среди них. Впервые – на консультацию профессора – я зашла в соответствующее отделение с еще не остриженными волосами, и ловила на себе странные взгляды: «Ты не наша, что ты тут делаешь?» Позже меня не покидало ощущение, что я безумно всем сочувствую, но при этом присутствовал и некий страх: как они ходят, как они выглядят, неужели я стану такой? С одной стороны, очень хотелось помочь им хотя бы чем-то, а с другой – внутри рождалась мантра: «Я сделаю что угодно, я буду вести себя как угодно, но не так, не хочу идти по этому сценарию!» Полагаю, что здесь уже было не отрицание, это слишком простое объяснение. Для себя самой я не была среди тех, чье состояние казалось мне настолько тяжелым и заслуживающим сочувствия. Да, возможно, мой диагноз тоже непрост, но все равно ничего подобного: вот такие были мысли.

Второй особенностью после пациентов были нескончаемые беседы с врачами на тему того, как все будет происходить. И если технику проведения операции со всеми неприятными подробностями непрофессионалу еще удастся пропустить мимо ушей, то о возможных осложнениях вам расскажут снова, и снова, и снова. Особенно – в нейроонкологии. Разговоры перед операцией – обычная практика, пациента обязаны уведомить обо всех нюансах, но суть вмешательства в головной мозг в том, что абсолютно любая мелочь может пойти не так. Человеческий мозг – малоизученная территория. Да, есть волшебные хирурги и гениальные ученые, понимающие, какая часть мозга за что отвечает, но даже у них нет точной информации о работе каждого из миллиардов соединений и связей этого тончайшего природного «компьютера». Буквально миллиметр в сторону – и все уже не так. Потому подробные разговоры – правильно, не спорю, и для безопасности врачей в том числе, но как же все-таки тяжело!

Близкие старались сопровождать меня, а я – не падать духом и быть бодрой для них, так что каждый из нас работал мотором позитива для другого. Но иногда эта тактика приносила курьезные итоги. Помню, мама упорствовала в том, чтобы быть со мною везде и присутствовать при всех беседах, а я, сберегая ее психику, сопротивлялась. К тому же определенные вещи и ситуации человек должен проходить сам, лично, с высокой степенью… интимности, что ли. Так правильно. И когда меня с очередной предоперационной лекцией посетил профессор в компании десятка анестезиологов, я настоятельно попросила маму выйти. Она же направилась к двери, но вместо того, чтобы закрыть ее за собой, свернула в коридорчик, ведущий к санузлу, и притаилась… в небольшом шкафу! Не знаю, как эта мысль прокралась к ней в голову и почему никто не заметил этот демарш. И вот в самый разгар описания процесса трепанации, когда я в десятый раз выслушивала, что именно со мной может пойти не так и какие осложнения меня ждут, старалась не пропустить подробности – здесь ведь специалисты, от них зависит моя жизнь! – дверцы шкафа распахнулись, и мама с нервическим хохотом «выпала» из своего убежища. Я белела и зеленела, еще не вполне отойдя от красочных медицинских подробностей, доктора ошеломленно уставились на это явление, и, видимо, окончательно убедились том, что вся наша семья – с большими странностями.

– Мама, выйди, пожалуйста! – достаточно суровым тоном произнесла я, собравшись, наконец, с мыслями.

В ответ на что она по-королевски прошествовала в коридор и, закрыв за собою двери, объявила ожидавшим там отцу и подруге:

– Меня только что дочь впервые в жизни послала на хер!

Естественно, когда врачи удалились, отец зашел в мою палату с логичным вопросом: «Полина, ты зачем „послала“ родную мать?» – и наткнулся на мое полное недоумение по этому поводу.

Мы сами создавали себе абсурдные ситуации, попахивающие то ли комедией положений, то ли легким сумасшествием, но, возможно, иначе мы бы тронулись рассудком совсем по другому поводу. Надо было как-то находить силы противостоять давящей безысходности, окружавшей любого живого человека за порогом этого воистину страшного отделения.

То, что я не плачу над своей судьбой, не погружаюсь полностью в осмысление диагноза и легкомысленно порхаю по этажу, наверное, воспринималось персоналом как большая странность, даже какой-то род психического отклонения. Одна дама, которую мы с Аришей почему-то прозвали Гердой, пригласила меня в свой кабинет для подписания согласия на операцию и прямым текстом поинтересовалась, отчего я не плачу. «Не хочется как-то». Что еще я могла ответить? «Ты и правда понимаешь, что именно с тобой будут делать завтра? Ты понимаешь, что тебе вырежут левую лобную долю, потому что у тебя там опухоль? Понимаешь, что, скорее всего, после операции будешь не говорить, а мычать, или даже перестанешь понимать человеческую речь?» Вы не поверите, но дама вскочила и продемонстрировала все, о чем рассказала, наглядно: она тянула звук «м-мы-м», подволакивала ногу, показывала полуприкрытый глаз – все вышеперечисленные возможные осложнения. После каждого приступа пантомимы Герда переспрашивала, почему я так спокойно реагирую – может, я слишком плохо знаю язык, чтобы осознать свою судьбу и заплакать наконец? Тогда, наверное, нужно сообщить еще вот про такой нюанс и образно передать, как именно я буду лежать, дергаться, ползти и так далее? Все еще нет нужной реакции? Продолжаем. Больше часа длилась эта прицельная пытка подробностями. Я шокированно смотрела мощное театрализованное представление, и хотелось то ли насыпать вокруг себя защитный круг из соли, то ли просто выбежать из кабинета. Слезы подступили к глазам только один раз: когда упорная сухонькая фрау подчеркнула, что на операции она будет правой рукой моего нейрохирурга. Я живо представила, каково это – оказаться во власти человека, настолько по-живодерски смакующего всякий негатив, – и действительно готова была разрыдаться! Абсолютно не хотелось, чтобы Герда ковырялась в моем теле так, как пыталась сейчас ковыряться в душе. Скорейшим образом подписав необходимые бумаги, я пулей вылетела из кабинета, никому не обмолвившись, что там происходило.

Если бы на этом все кончилось! Еще один интересный посетитель пришел в мою палату вечером перед операцией, когда я уже надеялась остаться одна и как-то морально подготовиться. Мужчина, представившийся местным (больничным) юристом, протянул мне некие бланки и сказал, что я должна написать на них свое последнее желание, «поскольку такая тяжелая операция» и все в том же роде. Это уже показалось мне перебором, и я, каюсь, испортила бланки, нарисовав на них средний палец. Повозмущавшись, юрист все же оставил меня в покое.

И я оказалась наедине с собой – без перспективы принять, к примеру, снотворное, потому что назавтра в голове должна быть абсолютная чистота и ясность.

Не отрицаю, найдется очень много людей, которых подробнейшее обсуждение нюансов лечения, в т. ч. и осложнений, настраивает на конструктивный лад, успокаивает, дарит почву под ногами и вселяет уверенность в своих силах. Им нужен максимум возможной информации, это их подпитывает и вовсе не кажется им негативным или истощающим. Но я не отношусь к их числу, у меня подобное вызывает внутренний протест, словно мне извне навязывают тяжелый сценарий, роль в котором я изо всех сил отказываюсь примерять на себя.

Даже если диагноз и звучит как приговор, я предпочитаю думать, что остается хотя бы малейшая возможность для диалога.

Поскольку перед операцией мне не спалось, я начала действительно анализировать свою жизнь и на полном серьезе задаваться вопросом, где, что и почему пошло не так. Что мне пытаются сказать при помощи этой болезни, что доносят до меня, куда мне стоит свернуть, что переосмыслить? Я взяла листок бумаги и написала обращение к… Богу? Вселенной? В общем, к тому Единому, что непременно существует, а значит, сохраняются шансы договориться. Записка получилась краткой и конструктивной: «Дорогой Бог, привет, пишу тебе… (оттуда, где я сейчас нахожусь). Насколько я понимаю, что-то пошло не так? Наверное, это было… (далее я перечислила все пункты, которые пришли в голову)? Наверное, я должна исправить вот это и это, выполнить то-то и то-то? Если я правильно поняла твой урок, можно, я очнусь от наркоза нормальной? А если неправильно, то можно не просыпаться вообще? Дата. Подпись».

Потом я написала вторую записку, для родителей о том, что очень люблю их и все непременно будет хорошо. Эту записку я перед самой операционной успею сунуть подруге прямо в руку, но уже завтра. Пока что меня ожидала долгая ночь наедине с собой.

На тот момент я уже пережила одну тяжелую и в какой-то степени «судьбоносную» ситуацию, где тоже фигурировали многочасовая операция, наркоз и неизвестный исход, но она не шла ни в какое сравнение с тем, что могла сделать онкологическая болезнь. Я сейчас говорю о серьезной травме лица и последующей полной его реконструкции. Мне было всего 16, когда обыкновенная поездка с семьей на горнолыжный курорт принесла мне мое первое грандиозное медицинское «приключение».

Многие подростки довольно самонадеянны, кричат «гоп!» раньше, чем прыгнут, и стремятся совершить что-нибудь «крутое», чтобы выделиться, – я не была исключением. На лыжах я стояла всего лишь второй сезон, но меня манил сноуборд своей яркой атрибутикой и невероятными трюками. Сообщив тренеру, что я – опытный фристайлер и желаю немедленно поехать на трассу, где можно совершать вращения на 360 градусов, я отправилась туда, невзирая на плохую видимость и откровенно портившуюся погоду. Для нашей семьи в принципе не бывало ситуаций «не то настроение» и «что-то погода не очень»: катались мы с утра до вечера, если уж выбрались отдохнуть. Покорять трассу в снегопад мне даже казалось особо привлекательной идеей. И, не освоив толком правильную постановку ног и безопасную технику катания, я понеслась вниз с горы. Внезапно на моем пути возникло живое препятствие: мой брат отдыхал на склоне, лежа на животе, а ноги поднял вверх, и сноуборд, соответственно, горизонтально держался на них. Учитывая мою скорость, я могла либо упасть сама, либо переехать его, и помним про видимость. Хорошего решения принять не удалось, скажу только, что ударилась я о плоскость чужого сноуборда очень неудачно: кромкой мне разрезало лицо надвое так, что даже кусок мышцы упал на снег, а кожа «чулком» завернулась наверх к носу.

Половина всей отпущенной мне природой крови, наверное, осталась тогда на трассе. Сквозь болевой шок я запомнила ярко-красные пятна на белом снегу, шум вертолета спасателей, опустившегося прямо на склон, и зевак, снимающих меня на телефоны, – люди, ради всего святого, это худшее, что вы можете сделать, если видите несчастный случай. Помогите или вызовите помощь, а если не получается, то просто уходите. Но нет, они кольцом окружали прилетевших врачей и глазели, как меня экстренно штопают прямо на горе, ставят капельницы и пытаются остановить кровотечение. Реанимация находилась в ближайшей больнице, но туда еще надо было долететь. Первые швы, конечно, выглядели так, словно их накладывал мясник, но на фоне огромной потери крови о красоте речи не шло, довезти бы пострадавшую живой.

Маме, которая с нами не поехала, долго не сообщали, что произошло, тем более что такие вещи – разговор не телефонный. Но конспираторы из нас были не слишком хорошие, и она начала подозревать неладное почти сразу.

– А можно Полю услышать? – задавала мама вопрос по громкой связи.

– Она уже уехала, это же на целый день, – выкручивался папа Саша.

– Что-то она уже третьи сутки днем и ночью катается?

– Да, ты знаешь, днем и ночью!

Конечно, как только врачи разрешили лететь, мы все возвратились в Москву, и скрывать мою полную потерю лица не было никакой возможности. Мама бросилась в комнату обнять Полю, только вместо Поли сидело нечто с опухшим и перекроенным жуткими швами «фасадом» – конечно же, от таких впечатлений у мамы случилась истерика. Мне было жалко и ее, и себя, хотелось как-то поддержать нас обеих, но в той ситуации позитив было выкроить просто неоткуда.

Пока семья обивала пороги больниц в поисках хорошего хирурга, я уехала в пустующую бабушкину квартиру и занавесила в ней все зеркала, потому что видеть себя такой просто не могла. Друзья, конечно, меня навещали, но даже простой выход в магазин был для меня стрессом, а на учебу в тот год я не вернулась по вполне понятным причинам. Ужас состоял не в самой травме, а в том, что врачи не брались сделать мне нормальное лицо из, простите, месива тканей и швов, которым оно стало.

Тогда мне было больно и дико страшно, казалось, что это наихудшее событие в моей жизни – да и что за жизнь с таким отражением в зеркале? На каждый новый отказ я реагировала рыданиями, и спасибо папе, что он не сдавался, пока не нашел Дэна Бейкера, 87-летнего пластического хирурга, буквально «икону» в этой области медицины. В четвертой главе, в подразделе «1001 отказ», я упоминаю обо всем, что он сделал для меня.

Наверное, где-то до сих пор существует запись моей операции – да, реконструкция лица происходила «в прямом эфире», чтобы другие хирурги могли изучить методику. Уже нельзя говорить, что после таких травм восстановление невозможно! Оказалось, это вопрос умелых рук и высокой квалификации. Мне пришлось долго упражнять мимику, но, видя себя в зеркале нормальной, я готова была на все и летала будто на крыльях. Даже страх перед поездками в горы не успел запечатлеться в сознании: через год после операции я вернулась на ту же трассу, взяла лыжи – и поехала.

Ситуация со злокачественной опухолью виделась мне во сто крат более угрожающей: внешность важна, но перспективы впасть в «овощное» состояние – важнее. При травме я оставалась человеком на протяжении всего испытания, полностью себя осознавая, а в этот раз моя жизнь действительно могла разделиться на «до» и «после», причем за чертой была абсолютная неизвестность. Потому я и обращалась к высшим силам в своем письме: у меня не было рычагов контроля, и я должна была довериться кому-то или чему-то гораздо более мудрому, чем я сама. Чем все люди в принципе.

В какой-то момент мне удалось заснуть, и утро наступило сразу, резко – вместе со светом, который включили у меня в палате. В обычной жизни такие действия пробуждают внутри меня кровожадного монстра – возможно, тираннозавра. Но, конечно же, персонал заботился не о моем мягком подъеме, а о том, чтобы соблюдался график операции. Я обмылась дезинфектантом, который мне выдали, переоделась во что положено и легла на каталку. В большинстве клиник пациента в операционную именно привозят – так было и здесь.

«It’s time to go», – сообщила медсестра, и сразу стало как-то не по себе. Меня вывезли из палаты и покатили по коридору, мама и Арина шли позади и, видимо, что-то говорили, как и я, но услышать друг друга у нас не получалось. Они видели мою лысую голову, до меня долетали их голоса, картинка дробилась и не складывалась в единый смысл. У огромной металлической двери оперблока каталка замедлила ход.

«And now, it’s time to say goodbye», – произнесла медсестра. Хорошо, что моя мама не поняла сказанного, потому что у перевода этой фразы есть нюансы, и «время прощаться» тоже звучит не вполне безобидно. Тяжелые створки разошлись – и с грохотом закрылись, как будто разрезали реальность на две части, даже температура в помещении изменилась. В отделении было теплее, и там осталась прежняя жизнь, а я, в последний момент успевшая сунуть записочку для родителей в ладонь подруге, уже катилась в одиночестве по холодным коридорам, ведущим к операционной.

Чисто психологически, когда родные остаются за порогом, а ты едешь в неизвестность, особо остро чувствуется, как мы беззащитны перед своими мыслями и страхами. Пока еще ничего не происходит, но хочется поскорее принять анестезию, потому что все вокруг – чужие и ты один на этой войне. В ушах еще стоит звук закрывающихся дверей, в мыслях – «как там мама», но мандраж распространился по телу настолько, что тебя подбрасывает на каталке. Пять минут в извилистых коридорах воспринимаются как вечность, если же этот некомфортный момент затягивается, как было у меня, то даже адекватные спокойные люди могут застрессовать. Важнейшие несколько секунд, которые показывают, способен ли ты справиться с собой безо всякой опоры или поддержки. Особенно если будут какие-то задержки и нестыковки.

А у меня они, безусловно, были – с моим-то еврейским везением!

Для начала, анестезиолог опаздывал. Не менее 20 минут я лежала в чистом, ясном сознании, даже без релаксантов, буквально как стеклышко – и разглядывала всех этих людей, одетых словно космонавты. При вмешательстве в мозг установлены невероятно жесткие требования к санитарным условиям операционной, поэтому такие «скафандры» – норма для нейрохирургии. Ты чувствуешь себя на другой планете, очень недружелюбной.

Потом в поле моего зрения попало круглое оконце в соседнюю комнату, и я зацепилась взглядом за пилу с зубчиками – конечно же, моментально опознав ее как инструмент, которым мне будут отпиливать «крышку» с черепа здесь и сегодня. Тут мне резко расхотелось участвовать в происходящем и превращаться в кастрюльку с крышечкой. Я сообщила операционной бригаде, что они все, безусловно, замечательные, но планы на день изменились, и трепанация больше в них не входит, после чего уже решительно стала подниматься с каталки. В итоге персоналу пришлось меня привязать – я недоумевала, конечно, как же мой свободный выбор и прочее? В общем, хорошо, что анестезиолог все-таки пришел, наркоз обладает отличным даром убеждения.

«Брызги шампанского»

У меня достаточно большой опыт взаимодействия с хирургией – и отечественной, и зарубежной. Иногда я даже признаю себя «профессиональным пациентом». Авторитетным. Пациентом «в законе». Первое мое знакомство с общим наркозом состоялось еще в десять лет, когда я училась в третьем классе и приступ аппендицита, осложнившийся перитонитом, стал причиной срочной – ургентной, как говорят медики, – полостной операции, а про реконструкцию лица я уже писала в предыдущем разделе. Трепанация, кома, резекция трахеи, нос – кажется, мне знакомы все оттенки общей анестезии, того, что ей предшествует, и, конечно же, того, что происходит после. Так вот: выход из наркоза – скорее процесс, чем момент. И как именно он пройдет в этот конкретный раз, предсказать невозможно. Каждый случай отличается от другого, он уникален. Если вам предстоит операция под общим наркозом, не беспокойтесь заранее о выходе из него, это в большей степени проблема анестезиолога, а вы все равно не угадаете. Сосредоточьтесь на том, чтобы все свои усилия направить на восстановление.

В моем понимании «восстановиться» означало в первую очередь вернуть самостоятельность в простейших действиях: смотреть и видеть, говорить и понимать, адекватно мыслить, обслуживать свои физиологические потребности. А потом уже двигаться дальше и отвоевывать прежнюю жизнь до максимально возможных пределов. Иначе в чем вообще смысл?

Настраивала я себя именно на это. Вообще атмосфера отделения не располагала к чрезмерному позитиву. Трудно было бы благостно улыбаться и делать вид, что попал в «мир розовых пони». Но именно в тяжелейшие моменты становится предельно важно, чему ты позволяешь задерживаться у себя в сознании, а главное – насколько честны эти мысли по отношению к реальности. Мозг просто не согласится отрицать происходящее, поэтому меня вполне логично раздражает современная мода на позитив во что бы то ни стало, всегда и везде. Нездоровая имитация эйфорического счастья от каждой снежинки, ромашки, дождика и лучика. Людей, которые давят из себя то, что я называю «солнечный трататуй», в итоге ожидает не дзен, а срыв или как минимум разочарование. А еще я им подсознательно не верю – может быть, у них скрытая психопатия и по ночам они режут кроликов, ведь нереально же в любой ситуации выдавать счастливую улыбку? На бытовые вещи надо реагировать адекватно и проживать свои настоящие эмоции. Идет мокрый снег? Неприятно, а иногда даже хреново, ты будешь весь грязный и мокрый, ты имеешь право так подумать – и идти дальше. Но в кризисы мыслить лучше «в плюс», стремиться к результату выше среднего.

В самокопании и жалении себя вас не ждет ничего, кроме угасания. Убирайте фокус переживаний от страшного момента – это именно то, что я делала каждый раз, когда судьба преподносила новое испытание. Никто не учил меня поступать так, но решение казалось очевидным. Я волновалась, страдала, раздражалась и даже плакала – но по каким-то сторонним поводам, напрямую не связанным с разрезанным мозгом или болью.

А боль, само собой, была. Она сразу встроилась в естественный ход событий – я уже проснулась, ощущая эту сильнейшую боль. Довольно странно было бы рассчитывать на что-то другое после трепанации, длившейся около десяти часов. Я вполне ожидала, что будет больно. Но зато, например, не было мысли, что я очнусь – и не смогу возвратиться к нормальной жизни. Если бы я вышла из наркоза мычащим телом, как мне говорили, а не человеком, то все свои планы и мечты я бы не вспомнила, мне было бы все равно, верно? И какой тогда смысл переживать на эту тему?

Боль была сильной, даже несмотря на обезболивающие препараты. В реанимации, где начинался мой послеоперационный период, я была не одна такая, со вскрытым мозгом. Я выла, кричала, наблюдала какие-то видения – тоже вполне ожидаемые после наркоза, – просила пить, а было нельзя. Пробуждение напоминало кошмар: еще пока ничего не понимаешь, но сильно мучаешься. В артерии стоял катетер, от него отходили еще 15 – и туда постоянно лили такую смесь лекарств, что даже относительно здоровому человеку было бы сложно соображать. Двигаться не можешь, аппараты, к которым ты подключен, пищат, но никто не приходит, причем, возможно, тебе все это только кажется. Я помню, что пыталась кричать, а выходил шепот: «Hello!» Почему именно «Hello»? Каждый раз мне на это отвечали: «Hi!» откуда-то из-за шторки, палата-то на двоих. Так я и лежала: писк аппаратов, стоны, крики, вой.

– Hello!

– Hi!

Но зрение работало, и я смогла узнать маму, которую ненадолго ко мне пустили, понимала речь, хотя и смутно помнила первые минуты после пробуждения, а значит, решила, что все более чем прекрасно, я счастливица и попала в малый процент удачливых пациентов.

Активно интересоваться жизнью я начала вроде бы почти сразу, по своим воспоминаниям, но приходится делить их на десять, а то и на двадцать, поскольку до полной адекватности было еще далеко. Препараты здорово искажали восприятие. Например, что я помню: очнувшись, услышала какой-то вопрос от сидевшей рядом мамы, правильно и четко ответила на него и снова «отключилась». Что было на самом деле: мама спросила меня: «Полина, у тебя ресницы накрашены?» – «Они не накрашены, у меня лакметация». И да, я отключилась – но вот это слово, «лакметация», не обнаружено мною до сих пор ни в одном словаре ни одного языка, видимо, я его захватила с собой «оттуда», из наркоза. Другой пример: в своих воспоминаниях я встала на следующий день после операции и пошла, какая молодец! Откорректированная версия от мамы звучит гораздо реалистичнее: поднялась я быстро, но все-таки день на третий, а не через сутки. Потребность в кофе и сигарете вернула меня к жизни, как раз на третий день я и спросила у врача: «Мне можно покурить и выпить кофе?» Маму это растрогало, потому что для нее выглядело явным признаком улучшения, а профессор махнул рукой: «Да пусть делает, что хочет!»

Первая сигарета и первый кофе после трепанации черепа мне запомнились даже не вкусом, а тем, как придирчиво я собиралась выйти к той самой огромной, почти вокзальной, пепельнице, подбирая шапку и шарф, чтобы цвета гармонировали друг с другом, споря с мамой насчет сочетаемости красного и серого.

Когда из реанимации меня уже перевели в палату, я казалась себе вполне позитивно настроенной и уже полностью адекватной, насколько это вообще возможно. Визит пастора, например, восприняла нормально, хоть и с некоторым удивлением – не ожидаешь увидеть в отделении нейроонкологии кого-то, кроме пациентов и их измученных родственников. Но ведь у нас в России священники часто посещают больницы, почему бы сюда и не зайти пастору, в самом-то деле? Он ответственно принялся за дело: читал Библию и произносил какую-то проповедь на смеси немецкого и английского – во всяком случае, звучало очень вдохновенно. Периодически он восклицал: «The sun is shining!» («Солнце светит!»). За окном моей палаты в тот момент лил холодный дождь, абсолютно традиционный для октябрьской Германии. Представьте сырое серое небо – и меня, такую же серую, с трубками, торчащими из изрезанной головы и шеи – наверное, не самая благодарная аудитория. Из вежливости я пыталась поддержать разговор и даже пошутить, но юмор не пришелся ко двору. После выговора: «Как вы так можете!» – до меня дошло, что здесь со священнослужителями шутить не полагается. Тему о солнце я впоследствии понесла, так сказать, в народ: когда уже смогла совершать непродолжительные прогулки, заходила в соседние палаты и подбадривала людей разговорами о том, что солнце светит и все будет хорошо. Конечно, со своей перебинтованной головой и этим текстом я выглядела гораздо более странно, чем пастор – в итоге врачи убедительно попросили меня прекратить «поддерживать» пациентов подобным образом.

Такие операции, как у меня, редко проходят гладко, и уж совсем малый процент людей живет еще годы и годы после них – но, поднявшись на ноги, я уже в своем сознании была зачислена в когорту счастливчиков, собираясь не просто жить, а делать это хорошо. И до сих пор считаю, что благополучный послеоперационный период возможен для каждого, кто угодно может попасть в этот процент, не опускайте руки, даже если весь мир начнет вам рассказывать про неизлечимость и строить худшие прогнозы! В моем лексиконе слово «неизлечимо» отсутствует, я его не допускаю даже в мысли, и когда его произносят при мне, сразу возражаю: «Это, может, и не лечится вот таким способом, но каким-то лечится наверняка». Или, когда слышу: «Диагноз пожизненный». – «Что значит пожизненный? Давайте искать путь!» Врачи ведь не пророки и не боги, а обычные люди, они точно так же после работы пойдут к себе домой, поужинают, почешут в затылке и лягут спать. То, что сказал один хирург или онколог – даже пусть пятеро, – не может быть истиной в последней инстанции, вы можете сделать собственный выбор, не поверить в окончательность диагноза, продолжать искать ответ. Почему этот человек должен управлять вашей судьбой? Пусть мой пример упадет в копилку позитивных случаев, и со временем станут говорить: «Астроцитома? По ней вроде бы хорошие прогнозы!»

Мысленно я уже пребывала в Москве, среди друзей, а наяву осваивала свою новую действительность. Ежедневно меня и остальных пациентов в послеоперационных палатах посещали врачи, приносившие с собой множество единиц аппаратуры: ее подключали, проверяли наш организм, а точнее, контролировали, как работает мозг. Выглядели мы все по-разному, но что-то общее в нас, безусловно, было. Вроде бы люди, а вроде бы и какие-то инопланетяне: налысо бритые головы, отеки на лице и конечностях, шрамы, кожа, стянутая медицинскими скобами.

Шрам меня не особо расстраивал, к тому же существовали шапки. Но отсутствие маникюра, педикюра и эпиляции в какой-то момент стало принципиальным вопросом: я не собиралась лежать в настолько неухоженном виде и хотела вернуть контроль хотя бы над малой частью себя. К вопросам бытового комфорта я могу быть абсолютно равнодушна и пользоваться теми условиями, которые доступны на данный момент: удобства во дворе, как в деревне – пойдет; банка тушенки раз в два дня, как в спасотряде – нормально. Скорее я буду требовательна к людям, которые меня окружают: люблю ярких, интересных, глубоких и наполненных личностей и совсем не толерантна к агрессивной тупости и деградации. Комфорт как таковой у меня стоит не на первом месте, поскольку я где только ни жила, но в обычное время не вижу смысла дополнительно вгонять себя в какие-то лишения. Больница – мучение само по себе, зачем же проходить неприятные процедуры на кривой кровати, в палате со сквозняками, грязной и неухоженной? Телесно страдать я все-таки предпочитаю рядом с благами цивилизации.

Если мастеров можно пригласить на дом или в отель, то почему бы не попробовать организовать то же самое в больнице? Я не собиралась никому мешать, да и мама посчитала, что мы провернем все достаточно быстро – после такой операции она была готова достать мне луну с неба, не то что бьюти-процедуру. И до утреннего обхода мы действительно почти успели, почти, оставалось только завершить эпиляцию! Не бросать же? Десять врачей с аппаратурой внимательно выслушали объяснения моей мамы и ее просьбу «зайти на полчасика позже», но, видимо, не поверили в то, что кому-то пришло в голову заниматься подобным в нейроонкологии. Здесь ни один день не обходился без операций и разнообразных исходов, в том числе летальных, кто-то терял зрение, память и речь – потому доктора долго думали, что ослышались и про маникюр, и про педикюр. Санкции за такое поведение ко мне, конечно, применить было бы сложно – я уже и так лежу со вскрытым черепом в нейроонкологии, – но позже меня ждала беседа, полная внушений. Тем не менее медперсонал еще раз убедился в моей несгибаемой воле к жизни, если можно так выразиться. Просто их не совсем устраивали способы, которыми я ее проявляла. Думаю, для всех стало большим облегчением, когда через две недели я отправилась домой.