Текст книги "Не за что, а для чего"

Оказавшись в Москве, я почти без промедления окунулась в активную жизнь, насколько позволяло состояние, – о нем я старалась не слишком задумываться, а уж лежать и вовсе себе запретила. Ходила на интеллектуальные игры и на дни рождения, для каждого случая подбирала шапку, ведь у меня на тот момент их были сотни, и от бабушки в том числе. Даже к вечерним платьям надевала шапочку в пайетках. Не находилось особого повода выйти из дома – отправлялась в одиночестве на киносеанс, лишь бы не замкнуться, не упасть на диван и не погрузиться в жалость к себе. Операция вроде бы удалась, но такие вмешательства оставляют после себя долгий шлейф эффектов, патология становится нормой. Нарушение сна, послеоперационная эпилепсия – последствия трепанации, они проявляются у всех, а к побочным эффектам от серьезных и мощных препаратов приходится приспосабливаться, потому что без лекарств нельзя. Самой простой проблемой, решаемой методом самообмана, стал запрет на алкоголь: я закупила безалкогольное вино и пиво и стала носить собственные напитки на все вечеринки, так и отпраздновала свой 25-й день рождения. Да, 8 октября мне сделали операцию, а 16 ноября я уже отвела душу, устроив шумное гуляние и пригласив около полусотни человек.

Казалось – вот она, красивая черта, которую можно подвести под испытанием. Ведь согласно своей записке я «проснулась нормальной», мелкие детали не в счет, значит, справилась? Значит, дальше все будет хорошо? Именно так сложилось в моей голове, когда я поднялась с кровати в реанимации и своими ногами отправилась за чашкой кофе: я выжила, отлично, получилось «пролететь». И теперь-то я все поняла, сделаю, что обещала, сменю курс, пройду по каждому пункту. Переживу эпилепсию, слезу с препаратов, вернусь обратно в спасательские поиски «ЛизыАлерт», в которых я прекратила участвовать только на время эпопеи с операцией, – и со временем даже думать забуду о раке, трепанации и отделении нейроонкологии.

В 24-25 лет, могу вам сказать, мозгов и опыта еще маловато для того, чтобы всерьез и надолго испугаться. В последующих историях, гораздо позже, тревога все-таки побеждала меня, и с депрессией я познакомилась не понаслышке. Но в 25 инструменты, которые я подсознательно использовала, сработали: не ныть, не лежать, не думать о страшном, не делать это единственной темой для обсуждений с друзьями, полностью забивать жизнь другими интересами и переживаниями. Можно волноваться о том, кто и с кем встречался и расстался, можно задумываться, куда подевались нормальные мужчины, фотографироваться для сайта знакомств – естественно, в шапке, – а унывать нельзя!

О раке я решила думать, как о чем-то уже побежденном: да, я, как и любой онкологический больной после хирургического вмешательства или в ремиссии, обязана буду проходить проверку здоровья там, где меня оперировали, – но просто так положено. Вначале это будет раз в три месяца, а потом все реже и реже. Страх повторения ситуации отсутствовал.

Даже когда гистологическое исследование показало, что в моей опухоли обнаружены т. н. «мутирующие» клетки, наличие которых врачи связывают с высокой вероятностью рецидива, я все-таки надеялась попасть, опять же, в «счастливый» процент. Новость, конечно, была неприятной, но все, что я прочла об астроцитоме, наводило на мысль о ее малоизученности. Она ведь очень специфическая. Знаете, почему эту страшную вещь иногда называют красиво – «брызги шампанского»? Астроцитома, в отличие от других опухолей, не имеет четких границ, и нельзя сказать, что вот здесь точно закончилось новообразование и началась ткань мозга, поэтому так тяжело удалить пораженные клетки полностью. Положительных исходов крайне мало, но это не значит, что они вообще невозможны. Ведь я живу, смотрю, хожу, говорю, понимаю речь, не волочу руки-ноги и действую полноценно, так зачем страдать?

Два года я дисциплинированно посещала проверки и делала МРТ, убеждая себя, что и это теперь моя новая норма, как анализы крови. Жизнь наладилась, я даже вышла замуж.

И в один момент, заходя к своему хирургу за привычным напутствием «все в порядке, придешь через 3-6 месяцев», я услышала совсем не позитивные новости: на МРТ виднеется что-то пока не понятное, но похожее на рецидив.

Не зря говорят, что самый сильный страх накрывает при повторении старой ситуации, а не при столкновении с новой. Например, вы боитесь впервые в жизни прыгать с парашютом потому что не знаете, как это будет, а следующего прыжка боитесь как раз потому что знаете. С повторными диагнозами этот эффект усугубляется: если в первый раз «пронесло», то во второй ты совершенно растерян, напуган, не готов, напрочь погружен в отрицание. Все это жуткое ощущение тлена я разом пережила в кабинете врача, радуясь, что у меня есть привычка заходить туда одной, даже если летела на проверку при поддержке кучи друзей.

Таково еще одно мое незыблемое убеждение: будь готов что угодно выдержать сам. Потому что если ты все время рассчитываешь на поддержку и вдруг ее не получаешь, то от такого большого разочарования можно даже навредить себе или перегореть психически. Не делайте все ставки на внешнее: чужой ресурс, чужая сила способны кончиться в самый непредсказуемый момент, это не должно вас пошатнуть или сбить с ног. Огромная благодарность, если есть – и полная готовность справляться самому, если нет.

Да, крепкая, вовлеченная, помогающая семья, друзья – это очень важно, они придают сил. Но нельзя ожидать и уж тем более нельзя требовать от любого человека поддержки в твой личный кризис. Жизнь такова, что не у каждого найдутся ресурс и внутренняя сила на это. Поверьте, я знаю, о чем говорю. Пока шла трепанация, меня, например, бросил мой тогдашний парень – да, тот самый, подаривший первую после стрижки шапку. Сделал он это CMC-сообщением, прочесть которое я смогла только через несколько дней, когда пришла в себя. Страдала ли я от того, что со мной вот так расстались? О, да, причем безо всякого сарказма. Мне было обидно, я переживала. Лежала с лысой головой, трубками из мозга, катетерами из шеи, не двигаясь, наблюдая, как вывозят трупы тех, кто не пережил операцию, – и плакала над эсэмэской, приводя в шок маму, постоянно уточнявшую: «Постой, ты что, серьезно?» Но мне действительно было больно, и я испытывала одно из ярких разочарований в людских качествах – на тот момент складывались именно эти эмоции. Спустя время я взглянула на ситуацию по-другому. Да, парень испугался, у всех разный порог чувствительности и уровень восприятия. Вот он – молодой, красивый, модный, – недавно стал встречаться с такой же девушкой. И тут вдруг – рак мозга, резать, трепанация, прогнозы, что-то еще, как это воспринимать и что будет дальше? А у него-то вся жизнь впереди. Поэтому не надо осуждать, ни в коем случае. Тогда мне его поступок показался предательством, но лучше ли было услышать то же самое немного погодя? Может, так и надо было отрезать: жестко и сразу. Теперь я все осознаю иначе, и это полностью укладывается в принцип, с которого я начала: пожалуйста, берите поддержку, если она у вас есть, радуйтесь любой возможности, но никогда не рассчитывайте, не опирайтесь на иллюзии или ожидания. Я воспитывала в себе способность бороться с кризисом один на один и буду продолжать воспитывать. Мой путь вообще протекает преимущественно в одиночестве, мне никто не может помочь, только поддержать. И настраивать, мотивировать, накручивать себя на борьбу могу только я сама. Ни от кого другого я, наверное, не вытерпела бы заявлений вроде «Встала и пошла!» в приказном порядке. Такие вещи человек может сказать себе только сам и даже не вслух, а внутри, в душе.

Когда мне объявили о возможном рецидиве, прежняя уверенность ухнула вниз, как на качелях. Вот ты чувствуешь себя достаточно крутой, потому что прошла рак, – вот ты уже не крутая, тебе страшно, хочется остаться одной и уйти в себя. Друзья и мама спрашивали, что и как, а у меня не хватало сил все им сразу же объяснить, я просто сжала кулаки и сказала: «Пошли отсюда». Эмоции не поддавались описанию, мне казалось, что повторная трепанация меня уничтожит. Если с первой удалось проскочить без разрушительных последствий, то вторая точно не пройдет бесследно. Дважды ведь такой удачи не бывает?

Я не знала, чего ожидать и куда двигаться. Точно решила только одно: подпишу специальную бумагу, чтобы мне сделали эвтаназию, если я более 40 дней проведу в «растительном» состоянии. В некоторых странах Европы такое возможно, и я об этом знала. Не хотелось что-то понимать и не двигаться – это страшно и самому человеку, и его родным. Сугубо мое личное мнение таково, что никто не должен мучиться «овощем», ведь жизнь тогда калечится или даже заканчивается для всех, особенно для семьи, которая наблюдает это каждый день.

Через несколько недель я приехала «сдаваться» на повторную трепанацию. Все, что неправильно делать, чтобы себе помочь, я прошла, дожидаясь новой операции. Буквально все стадии. За пару недель у меня не было возможности впасть в настоящую клиническую депрессию, но я испытывала запредельное отрицание, много лежала, плакала, отчаивалась, бесконечно проговаривала свою тему. Мне казалось, что от звуков становится легче, и я постоянно слушала музыку, разную, любую, главное, чтобы были звуки. За несколько дней до вылета я взяла себя в руки, позвала толпу друзей и сказала: «Поехали!» Голову на этот раз не брила и пыталась договориться, чтобы снова не ходить лысой. Меня с чемоданчиком проводили в палату – ту же, что и в прошлый раз. Сразу навалились воспоминания: запахи, звуки, снова эти коридоры, я не готова, не хочу, не могу, кем я отсюда выйду и выйду ли вообще? Трудно было «собрать» себя, очень трудно, поскольку меня даже не хватало на жалость к себе или другим, а только на ступор и непонимание происходящего.

Через два часа после положенного перед операцией МРТ-обследования врач зашел ко мне в палату и сказал: «Можете уходить. Собирайте свои вещи». И насколько же я начала тонуть в апатии или в панике, что первой мыслью было не «Ура, я свободна!», а «Почему?! Я что, уже неоперабельна, две недели ожидания меня убили?». Теоретически такое вполне могло случиться, ведь астроцитома способна к невероятно быстрому росту. Доктор пояснил, что совсем наоборот: развитие опухоли, судя по МРТ, остановилось, и нет необходимости рисковать, выполняя повторную трепанацию. Думаете, Полина схватила наконец-то свой чемодан и радостно сбежала на свободу? Нет, я шла за врачом по коридору и ныла, упрашивая не отказываться от меня, сделать операцию. Это не было ни упрямством, ни голосом интуиции – мною всецело владел страх. И семья видела, что я не могу принять ответ врача, нужна более конкретная информация. Мы стали искать возможность проконсультироваться у кого-то еще.

В любом случае, второе и третье мнение в медицине лишними не бывают. Нам удалось получить заключение из клиники Хайдельберг – очень авторитетный врач высказался в пользу облучения: есть и такой метод воздействия на рецидивирующую опухоль, если хирургическое вмешательство не подходит. При прочих равных, это действительно могло мне помочь. Тем более что профессор клиники разработал уникальную методику именно для таких пациентов, как я. Согласно моему анамнезу надо было пройти курс из 40 процедур: ежедневно, без перерывов. Я внутренне паниковала от такой новости – мне казалось, что в итоге от мозга вообще ничего не останется, и я имею такие же шансы умереть или стать никем, как и при трепанации. Но все же и другие врачи согласились с заключением из Хайдельберга, а значит, шанс был вполне реален и нужно было его использовать.

Все было подтверждено, утверждено и согласовано с докторами, и мы, наконец, отправились в саму клинику. Аппарат, в котором проходит облучение, весил 600 тонн, выглядел внушительно и даже в чем-то устрашающе. Для каждого пациента отдельно разрабатывали и подготавливали конструкцию, похожую на железную шапку – на этот процесс уходило три дня.

И вот я пришла ложиться в отделение, старательно сдерживая внутреннюю дрожь, ведь надо – значит, надо, во всяком случае, повторную трепанацию хотелось еще меньше. Апрофессор… отправил меня домой! Практически стем же текстом, что и предыдущий врач: «Сейчас я у вас (в результатах нового обследования) ничего не вижу и вмешательство проводить не стану». Ну, тут уж я схватила свой чемоданчик и не стала испытывать судьбу дальше, а уехала домой.

Что стало с моей психикой? По ней словно прошел горный обвал, и я до сих пор разбираюсь с последствиями. Что стало с астроцитомой? Она до сих пор где-то в моем мозге, замерла и не растет, пока ее что-либо не спровоцирует. Но мы с ней уже довольно многое прошли за семь послеоперационных лет, и эта странная штука продолжает «спать». Я даже могу ее себе представить, если постараюсь: как она выглядит внешне, я случайно узнала спустя 1-1,5 месяца после операции. Я просто обязана упомянуть эту гениальную историю!

Восстанавливаясь после трепанации, я часто ночевала в доме родителей. Он просторный, много места, чтобы бродить, справляясь с бессонницей, а если хочешь себя чем-то занять всерьез – пожалуйста, есть два холодильника: набирай на тарелку перекус и садись обдумывать свои мысли или смотреть кино. Мимо кухни проходить в любом случае не получалось: иногда всякие переживания легче переваривать совместно с приятной пищей (но важно не приучить себя восполнять позитивные эмоции едой, потому что это может привести к расстройству пищевого поведения). Когда невозможно заснуть, ночь просто становится «вторым днем», и, конечно, организм просит дозаправки. В одно из таких бдений я направилась уже проторенной тропой ко второму холодильнику, где хранились блюда, которые нужно приготовить или разогреть. И рука как-то сама собой потянулась к верхней полке… но лотков и коробочек там не было, а лежал какой-то коричневый пакет или скорее конверт. «Странная штука, – подумала я. – Зачем это в холодильнике?» И, конечно, безо всякой задней мысли взяла его. На поверхности папиным почерком значилось: «Не вскрывать никогда и ни при каких обстоятельствах!» Надо же, как интересно! Ну, что я могла сделать после таких слов – конечно же, вскрыть, а дальше начался просто триллер: перед моими глазами предстал… мозг. Точнее, часть мозговой ткани в такой прозрачной коробочке, видимо, еще со времен гистологического исследования. Я до сих пор удивляюсь, как не рухнула в обморок, наблюдая серо-зеленую массу желеобразной консистенции, по которой растеклись черные «щупальца»: именно так выглядела раковая опухоль.

Да, это совершенно неприглядно, и даже тошнота поднимается изнутри. И никаких «брызг шампанского»!

Мне мгновенно перехотелось есть, зато очень захотелось орать – стоя посреди пустого дома, ночью, перед холодильником с, простите, мозгом внутри, я в состоянии стресса позвонила папе. Разговор начался сразу на повышенных тонах: что это, как, почему, зачем?! В ответ услышала: «А кому я написал записку? Ну что же, поздравляю, ты первый человек, подержавший свой мозг в руках». На тот момент, конечно, услышанное меня никак не утешило. Спасибо, папа, моя жизнь не стала бы беднее без этого знания, однако ты не оставил мне выбора.

Проверки я посещаю до сих пор, и тайные мысли о возможности рецидива никуда не делись, они есть, так что каждая поездка – в определенной мере стресс. Не знаю, надолго ли астроцитома замерла. Может быть, она навсегда останется такой. Это, наверное, лучший из возможных исходов.

Глава 2. Когда болит душа

«Идите уже ищите людей, Полина, и никуда больше не звоните!»

Чтобы дальнейшая история стала яснее, давайте вернемся назад по временной шкале, в 2013 год, когда я приехала в Россию, как тогда полагала, «всерьез и навсегда».

Долгое время я жила и училась за границей и вполне даже чувствовала себя там как дома – это же не просто слово, а целый комплекс ощущений. Мы можем родиться в одном месте, а считать своим домом совершенно другое, и у меня таких мест в жизни было целых три.

Деревня – дом моего детства, в нем атмосфера состояла из такой безусловной любви, какой я больше не чувствовала нигде и никогда. Ею можно было дышать, ее можно было есть, как пирог, я выросла на ней. Два огромных огорода и всякая живность приводили меня в полный восторг. Почти ничего, выученного там до школы, я не забыла: отлично дою корову, ухаживаю за бычками и свиньями, с последними могу и «пообщаться» нежным похрюкиванием – а как же, своего рода иностранный язык! – и прополка огорода меня не пугает. Подозреваю, что и разговаривая на украинском, я использую интонации, усвоенные именно в далеком детстве. На небольшом хуторе, где стоял дом дедушки и бабушки, также жил мой дядя, периодически наведывалась тетя, и порой туда приезжала из города куча двоюродных братьев и сестер – у меня их целых семь. Но они-то гостили временно, и потому чисто деревенской девчонкой полноправно могла считаться только я. Назвав меня «деревенской», вы сделаете мне комплимент: да, я оттуда и горжусь этим фактом, хотя и родилась в самом центре Москвы, на Арбате, в роддоме им. Грауэрмана. Как раз в 1989 году ему исполнилось сто лет – и его, к сожалению, превратили в контору. Многие приезжие так рьяно бьют себя в грудь, что они москвичи, даже хочется уточнить: «Хорошо, а москвичи откуда именно?» То, что мы называем домом, формирует нас, становится нашей частью, ведь это и язык, и образы, и привычки, и воспоминания. Не нужно их отвергать, берите все, что вам дорого!

Москва – тоже мой дом, но я встретилась с ней только в школьном возрасте, уже осознанно. Моя младенческая «столичная» жизнь протекала невероятно богемно, жаль, что воспоминаний о ней не могло остаться чисто физически: мама, юная 19-летняя актриса, брала меня с собой на учебу в Щукинское в спортивной сумке, которую ставила в аудитории – и преподаватели начинали читать лекцию шепотом. А Михаил Державин жил буквально за стенкой, в соседней квартире – вообразите, какая атмосфера царила вокруг. Родители уже во время учебы достигли высот в своей профессии: отец, Степан, занимался пластикой, ездил в Бельгию (в то время!), а мама, Наталья, снималась у Тодоровского с Мироновым, была на всех плакатах и обложках. И для таких успехов мало одного лишь таланта, нужно быть еще и адски трудоспособным, жить своим делом, отдавая ему максимум времени и сил. К сожалению, такой режим плохо сочетается с уходом за младенцем: малышу тоже требуется все ваше внимание. Поэтому до семи лет в Москве я бывала эпизодически, короткими наездами, а потом возвращалась в свой шикарный мир, полный любви и свободы: на хутор к дедуле и бабуле, к друзьям, садам, огородам, сараям и живности.

В первый класс, конечно же, я пошла в московской школе, и деревню с тех пор видела только на каникулах, проделывая путь до Винницкой области (или в Брянск, где тоже жили родственники) в одиночку по системе «живая посылка»: на вокзале в Москве меня передавали какой-нибудь проводнице, а в Украине – встречали. Не скажу, что проходить две таможни очень интересно для семилетки, но я справлялась, не придавая этому факту особого значения. И к сентябрю возвращалась по тому же маршруту, чтобы опять окунуться в школьные будни, а городской график у меня был тоже насыщенный. Во-первых, вставать нужно было в пять утра, иначе всего не успеть: двухчасовая теннисная тренировка, потом – поездка в школу в другой район двумя транспортами, метро и троллейбусом, после школы – другие кружки, после них – домашнее задание, вот и день прошел, следующий подъем – снова в пять утра. Вторая бабушка, по маминой линии, с которой мы жили в Москве, тоже была артисткой. И вот эти две яркие красавицы, хорошо образованные, строгие, с сильным характером, вплотную занялись моим воспитанием – поверьте, шансов лодырничать у меня не оставалось.

Иногда бабушка брала меня с собой в санаторий – не по причине нарушений здоровья, а за компанию. Там я посещала абсолютно все мероприятия и процедуры, будь то лечение суставов или что-то другое. До сих пор помню, какие полагаются ванны, где нужно посидеть, а куда прикладывать грязи, какие обертывания подходят к каким суставам и мышцам. В атмосфере советских санаториев я, видимо, отточила навыки общения со старшим поколением.

С третьим «домом», Лондоном, у меня не случилось мгновенной любви и даже взаимопонимания, очень долго наши отношения имели статус «все сложно», как сейчас принято говорить. В 11,5 лет я оказалась в английской школе-интернате, куда меня отправили, конечно же, для расширения кругозора, изучения языка и получения хорошего образования. Не вдаваясь в подробности, я часто бросаю, что «училась в Лондоне», но давайте будем честны: деревня Бэдфорд, где среди сплошных полей стоит старинное здание школы, находится хорошо если в четырех часах бодрой езды от столицы Великобритании. А само учебное заведение, по сути своей, не что иное, как многонациональный интернат – несравнимый с российской глубинкой и тем не менее работающий по схожим принципам: десять человек в комнате, «удобства» коллективные, форма одинаковая, выживаешь как хочешь и сам решаешь все проблемы. И добавлю, что годами вокруг тебя звучит незнакомый язык, а еще – десятки наречий других стран и жить надо в плавильном котле привычек, менталитетов, традиций, верований и характеров. Ты не только должен слушать и усваивать предметы на английском, но и, приходя в общежитие, помнить, кому можно сказать «привет» на кантонском диалекте китайского, а кому – на «мандарине», иначе смертельная обида не заставит себя ждать. Новый год мы праздновали множество раз во всех мировых традициях, включая африканские. Звучит, наверное, весело, но в самой обстановке ничего радостного – для меня, во всяком случае – не было. Как я себя чувствовала в этой школе, лучше всего проиллюстрирует тот факт, что над моей кроватью висел календарь, где я зачеркивала каждый прожитый день, еще не зная, что похожим образом поступают заключенные в тюрьме. Шесть лет с перерывами на каникулы – такой вот «срок». Попадая обратно в Москву, я преображалась, возвращалась к настоящей жизни, бежала к друзьям, чтобы «отрываться» за весь прошедший учебный год. Оказываясь снова в Англии, я становилась «тихушницей» и включала режим выживания. Я вроде бы там всего боялась, но одновременно постоянно встревала в какие-то проблемы. Плюс чем бы я ни была недовольна, сделать с этим ничего было нельзя. Интернат способен был испортить впечатление не только от Лондона, но и от страны в целом – к счастью, этого не случилось: повзрослев, я нашла там комфортное место для себя и настоящих друзей, с которыми мы общаемся до сих пор.

В 2013 году я, дипломат-международник и политолог, возвратившись из Лондона в Москву, собиралась сразу же употребить полученное мною прекрасное образование на пользу обществу – вот буквально сойдя с трапа самолета. Я, вообще-то, всерьез планировала стать президентом РФ – какой смысл в 20 лет замахиваться на меньшее? Но, осмотревшись на родине, проникнувшись ее реалиями, изменять мир я резко передумала, трезво оценив особенности своего характера и сюрпризы, которые он может мне преподнести. Тем не менее желание совершить что-то хорошее, большое и светлое для своей страны сохранилось, дело было за малым – найти подходящую тему.

Помог случай, а может, и провидение, как знать. Все мы хоть раз в жизни боролись с бессонницей, глядя по телевизору все подряд и вяло переключая каналы, верно? В первую же свою ночь в Москве, сидя в бабушкиной квартире среди неразобранных коробок с вещами, я маялась, бесконечно думая «о жизни», щелкала кнопками пульта… а потом вдруг р-раз – и часы показали пять утра: настолько меня увлек сюжет одного из репортажей. Затаив дыхание, я смотрела на волонтеров тогда еще не известного так широко отряда «ЛизаАлерт», которые ищут детей и взрослых, пропавших в городе или в деревне, в лесу и даже в болотах. Я мгновенно прониклась: вот оно, самое настоящее и нужное!

От немедленных действий меня удержала только здравая мысль, что я не имею ни малейшего понятия о спасательных операциях и, может быть, стоит окончить какие-нибудь курсы на эту тему – если они существуют, конечно. Министерство чрезвычайных ситуаций – вот что мне поможет: ведь где-то же их сотрудники обучаются? Контактов центрального отделения МЧС я не нашла, но удалось отыскать телефон и адрес спасрезерва: так называется запасной отряд главной организации. Оказалось, что прямо на следующий день, в семь утра, у них откроется набор на обучение – конечно же, я рванула туда, внутренне ликуя: «Сложилось! Срослось! Да-да-да!» (между прочим, пока я училась на международника, эти голоса хранили молчание).

На курсах спасрезерва учат поведению во внештатных ситуациях, оказанию первой медицинской помощи – серьезные и полезные навыки, которые я старалась освоить не за страх, а за совесть. И, едва сдав экзамены, тут же поинтересовалась у главных представителей МЧС, когда, наконец, мы отправимся «в поле», чтобы уже помогать людям на практике? Оказалось, курсов недостаточно, придется еще где-то там проработать несколько лет, и… список дополнительных условий рос на глазах. «А я сейчас хочу!» – «Ну, тогда вам надо в „ЛизуАлерт“!» Второй раз уже прозвучало название этого поисково-спасательного отряда – судьба меня просто-таки подталкивала туда ногами и повторяла дважды, вдруг человек глуховат? Правда, и здесь знакомство я начала по-своему, «по-полинински». Потеряв правильные контакты или пропустив важную информацию мимо ушей, я в итоге названивала на единственный номер, находившийся в открытом доступе: «горячую линию».

Что такое горячая линия поисково-спасательного отряда? Вот представьте: по всей России постоянно кто-то исчезает, их друзья и близкие обрывают телефон «ЛизыАлерт», сообщают обстоятельства и приметы, просят помочь – атмосфера напряженная. А тут в эфир влезаю я: «Здравствуйте, меня зовут Полина, я хочу искать пропавших людей». Мне вежливо отвечали: «Полина, перезвоните, пожалуйста, по другому номеру либо обратитесь на форум». Но у меня не было других контактов, и про форум я ничего не знала, поэтому – пусть они меня простят, если могут! – через пару минут вновь звучал мой бодрый голос: «Здравствуйте, я в прошлый раз, наверное, не туда попала? Меня зовут Полина, и я хочу искать людей». Пять попыток спустя мне сообщили координаты ближайшего поиска и посоветовали туда поехать.

Я прибыла на место, еще совершенно не понимая, как все работает и что надо делать, огляделась – и увидела группу людей в форме, чей усталый вид говорил безо всяких слов, что они здесь уже не первые сутки.

– Здравствуйте, я Полина, я пришла искать людей!

– А-а, это вы – та самая Полина, которая уже оборвала всю горячую линию?

– Да!

– Тогда идите уже ищите людей, пожалуйста, и не звоните туда больше.

И с той поры самые яркие события в моей жизни сосредоточились в коротком звенящем слове «поиск»: поехать на поиск, новый поиск, координатор поиска. Поначалу, конечно, я была совсем «зеленая», многого не знала, несмотря на то, что казалась себе умелой и подготовленной: например, первую помощь оказывать могла, спасибо курсам, но «чесать», т. е. обследовать по квадратам лес, – не умела. Зато с лихвой компенсировала недостаток навыков огромным желанием учиться и отдавать свои силы и время: яркая, громкая, легкая на подъем, готовая идти в бой, рвать на себе рубаху, спасать весь мир – примерно с таким настроением я впервые заявилась в отряд.

Форум, который я не отыскала перед звонками на «горячую линию», существует и сегодня, он большой и разветвленный, но при этом четко организованный. За годы существования дело поисков масштабировалось в разы, и оно забуксовало бы и заглохло без правильного контроля, учета, управления и модерации – к счастью, этому уделяют много внимания. Форум помогает следить за основным процессом. Там регулярно вывешивают новые темы – кто пропал, в какой местности, где будет штаб, куда отправляться на сбор – проверяют, обновляют и, если надо, закрывают неактуальные ветки. По каждому пропавшему назначается старший группы, который будет инструктировать рядовых поисковиков вроде меня, и координатор – на нем лежит ответственность за весь поиск в целом: опрос родственников, анализ территорий, которые надо обследовать, набор группы, создание штаба и т. д. Когда организационные моменты решены и люди собраны, все выезжают на место и начинается непосредственная работа.

Мне очень нравилось уходить в ту жизнь! Но вначале она меня испытала, своеобразно и жестко протестировала: ты «наша» или нет? Справишься – или «давай, до свидания»?

Разбудите меня среди ночи – и я в подробностях вспомню тот поиск: пропал четырехлетний мальчик Ильдар, история получила широкий резонанс, ее транслировали буквально на всех каналах, на место выехали не только волонтеры, но и спасатели, полиция, МЧС. Было очень много ложных наводок, люди звонили и писали на горячую линию, пока в течение нескольких бессонных суток мы искали малыша в окрестностях глухой мусульманской деревеньки в нескольких часах езды от Пензы. К сожалению, Ильдара мы нашли утонувшим в небольшом озере буквально рядом с деревней. Лицо мамы, которая стояла и смотрела, как спускают воду, чтобы поднять со дна тело ее ребенка, навсегда врезалось мне в память – и ее крик, больше похожий на вой раненого животного, и ужас, и боль.

Понимаете, когда ты рвешься «спасать, помогать», мозг не рассчитывает видеть смерть, тела людей, он не готов с ходу встретиться с рухнувшей надеждой. Человеческое мышление так устроено, что будет сопротивляться заведомо безнадежным действиям. Принять труп за «тоже результат» адекватная психика поначалу откажется, нужно пройти через долгую профессиональную деформацию, как у медиков или полицейских. Дело не в воспитании, выносливости или самоконтроле, не в молодости или неопытности: первая смерть на поиске, я уверена, была ударом для каждого добровольца. Бороться и терпеть лишения я соглашалась с ходу, но никакие подвернутые ноги, холод и голод несравнимы с… этим.

Мне на голову словно обрушился многотонный груз. Я приехала обратно в Москву – и на две недели легла пластом, задернув шторы и отказавшись от еды. Психика пыталась справиться с шоком и вначале избрала тактику нападения и самообвинения: «Куда ты поперлась? Ты с этим не справишься!» Внутри смешивался клубок очень противоречивых чувств: злость на себя за то, что ввязалась, – и одновременно за то, что так быстро сдалась; желание вернуться, что-то исправить – и осознание бессилия, ведь человек неспособен воевать со смертью. Чтобы разорвать порочный круг, я решила: лучше что-то делать и проиграть, чем сидеть сложа руки. Кстати, такое отношение к результатам поисков пытался донести до начинающих волонтеров и Григорий Сергеев, основатель «ЛизыАлерт», – он говорил, что надо сделать все, на что способен, и только тогда смиренно принимать случившееся. Я воззвала к любой силе, которая могла меня услышать: если дело действительно мое и я себя не обманываю – пожалуйста, дайте мне знак, позвольте находить людей живыми. После чего встала и буквально вытолкала себя взашей из квартиры, самообвинения и начинающейся депрессии в новый поиск.