Текст книги "Не за что, а для чего"

«Полина, что ты творишь?»

В родную Москву мне доводилось приезжать и прилетать в совершенно разнообразных состояниях и настроениях – и в унынии, и в радостном предвкушении, и с мрачной решимостью. Но, наверное, никогда еще меня не ждали впереди настолько страшные – и настолько же неизбежные – обязанности, как в январе 2018 года. Жена для мужа самый близкий человек и перед людьми, и перед законом, поэтому определенные вещи просто необходимо было выполнить: ползком, в шоке, в истерике – как угодно. Причем тот же закон, который налагал на меня обязанности, порой поступал совершенно несправедливо там, где мне требовалась его помощь. «Да, ты – вдова, и поэтому должна поехать на опознание, подписать документы на захоронение и так далее. Но пароли от телефона твоего мужа ты не получишь, если об этом не указано в завещании». Ав памяти телефона и в «облаке» содержалась очень важная информация, дело было не в моем праздном любопытстве – и все же мне отказали. Подозреваю, что мои читатели тоже не в курсе таких подробностей, ведь кому в здравом уме придет в голову завещать «яблочные» логины и пароли? Что ж, теперь вы знаете, какой интересный у нас закон, и, может, что-то предпримете на всякий случай. Ну а я, конечно, ничего не могла сделать – только сожалеть, какую злую шутку сыграло со мной и мужем наше безграничное доверие друг другу и уважение личных границ.

У психологов есть термин «диссоциация с телом» – это нездоровое состояние, при котором тело хранит опыт и действия, отделенные от сознания. Сейчас я думаю, что переживала нечто подобное в период после смерти Славы, потому что иногда в памяти всплывает взгляд «со стороны» на собственные поступки. Будто марионетка по имени Полина куда-то ходит, что-то делает, разговаривает, подписывает, организовывает, а ее настоящее «я» сидит в темном углу, изредка наблюдая, – но иначе было просто не выжить. Например, целые сутки гроб с телом стоял в студии, и туда нескончаемо приходили и приезжали люди – конечно, они хотели увидеть Славу в последний раз и проститься с ним, имея на это полное право. Мое же субъективное восприятие похорон и всего, что вокруг них, укладывалось только в три понятия: «ад», «жестокая необходимость» и «невыносимое испытание». Последнее – физически и буквально: никакой возможности принять, вынести, переварить происходящее у той Полины не было.

Может быть, приличной вдове полагалось все знать и за всем следить, не быть эгоисткой, думать о том, что другим тоже тяжело. Может быть, приличная вдова способна стойко смотреть, как ее любимого человека укладывают в могилу, место под которую он купил заранее рядом с могилой брата, – и остаться при этом в здравом рассудке. Я, во всяком случае, не осталась. Это не преувеличение и не фигура речи: сразу после похорон я легла в психиатрическую клинику, в отделение неврозов, и за три месяца лечения покидала ее всего дважды – в девять и сорок дней, чтобы организовать положенное поминание. Окружающий мир сквозь ауру жестких психотропов не стал ярче или приветливее, но на терапию я отправилась добровольно, потому что абсолютно перестала справляться. И не со сложными вещами вроде координации мероприятий, а с обыденными вроде еды, сна и временами даже дыхания. Из меня как будто выдернули позвоночник и еще что-то важное, отвечающее за умение жить. Тело по имени Полина больше не понимало, зачем ему продолжать есть, спать и дышать, если нет самого главного. Во мне было не больше жизни, чем в бытовой технике: вот ее включили, она выполнила свои функции, а дальше – режим ожидания. «Функционировать» я продолжала потому, что понятие долга намертво запечатлелось на подкорке, во внешнем мире еще оставались невыполненные обязательства, зависящие только от меня. В остальном же реальность перестала меня интересовать, ей нечем было удерживать меня по эту сторону грани.

Первую «путевку» в отделение неврозов я выдала себе именно по причине незавершенных дел – нужно было приглушить сознание, поставить на него что-то вроде блокировки. А это могли сделать только специализированные врачи и только, к сожалению, медикаментозно, то есть прямым вмешательством в организм при помощи серьезной фармакологии. Представьте себе человека, который упорно уходит от реальности, продолжает мысленно и наяву беседовать с умершим мужем, пишет ему письма и в каждой пролетающей мимо вороне или упавшем листке видит «знаки», а из книг читает только мистику и все, что касается вопросов потустороннего мира, смерти, включая «Тибетскую книгу мертвых». Тело и так существовало на последнем издыхании, оно было совсем не радо моим ежедневным походам на кладбище, лежанию на холодной земле и последствиям в виде цистита и пиелонефрита. Верите или нет, я даже почти добралась до гадалок и медиумов – слава богу, не добралась непосредственно до ритуалов, ведь неизвестно, кого или что я могла бы там усмотреть в своем состоянии. Вот еще одна ошибка, которую я вас просила бы не повторять, – никогда, ни при каких условиях не «вызывайте дух»: пишу в кавычках, потому что настоящие души пребывают в совершенно другом месте. В лучшем случае вам покажут то, во что вы верите, – но есть и вариант совершенно скверный, нехороший, так что, пожалуйста, не надо. Я не осуждаю людей, которые, может, зашли дальше меня, просто хочу предупредить: там нет ответов, которые вы ищете! Заигрывание с гранью доразрушает психику, и без того надломленную потерей близкого человека.

Внутри меня бурлил потрясающий коктейль: боль, неприятие, отрицание, бесконечная жажда ответов и чуть ли не прямого разговора с уже умершим, отказ от реальности и от самой жизни, давящее чувство долга – и сверху его дополнительно полировали психотропные, успокоительные и снотворные средства. Можно только угадывать, в каком виде я устраивала девять и сорок дней и присутствовала на церемониях. Тем не менее у некоторых людей хватало душевных сил, чтобы подходить ко мне и прямо заявлять: «Если бы не ты, он бы жил! Это ты все сделала!» Среди таких общественных обвинителей были даже родственники и друзья – теперь уже с приставкой «бывшие», ведь нельзя же так себя вести и продолжать считаться близким. Поток негатива настигал меня и в соцсетях, и по телефону, все жаждали донести, что смерть мужа – исключительно моя вина. Притом что я точно знала, как сильно он был счастлив со мной, но на свежую травму меня легко убедили, что – да, не будь Полины, Слава бы жил, все действительно из-за нее.

Вообще, с понятием травли я была знакома не понаслышке: во время обучения в английском интернате сполна откушала того, что именуется буллингом. Считается, что дети – это такие незрелые люди, неспособные сдержать стадный инстинкт и желание над кем-то самоутвердиться, но вот что я скажу теперь: им всем далеко до «адекватных» взрослых! После смерти Славы меня назначили главной виновницей и коллективным разумом решили, что вдова – отличный козел отпущения, нужно же на ком-то сорваться? Посторонним все время казалось, что я извлекла из ситуации выгоду – иначе трудно объяснить, почему основные обвинения и даже агрессия касались материальных тем.

Терроризирующие меня люди разделились примерно на два лагеря: те, кто считал меня виноватой априори, просто так, и те, кому я «задолжала» что-то существенное в виде денег или имущества. Если первых можно было хотя бы заблокировать во всех соцсетях, закрыть от них свою страницу, не отвечать на звонки с незнакомых номеров, то вторые ради своего интереса действовали активнее.

На самом деле единственное, что мне осталось от Славы, – та самая музыкальная студия, переписанная на мое имя еще до официального брака, а неизмеримое богатство существовало только в воображении нападающих. Обитала я на съемной квартире и туда же возвращалась из клиники, потому что на следующий день, а точнее, ночь, после похорон бывшая гражданская жена Славы с толпой помощников заселилась в наш дом, поменяв замки. Безусловно, я знала, что дом как недвижимость мне не принадлежит, и сожалела не о квадратных метрах или стенах – там, внутри, хранилась наша с мужем общая память в виде вещей, книг, фотографий – да елочных игрушек и чашек, наконец! Все, на что я претендовала и о чем впоследствии пыталась договориться, – возвращение библиотеки, доставшейся мне от бабушки, и памятных предметов, но в итоге не получила даже всю одежду. Это что-то абсолютно сюрреалистическое, стоять и выслушивать: «Ничего твоего тут нет, иди на…» от человека, стоящего на твоем ковре.

Я пожелала им всем этим подавиться – наверное, не по-доброму и не по-светлому, но уж как есть. Если нельзя такого желать, может быть, нельзя и так поступать со мной? Впрочем, эти вопросы я предпочитаю оставлять на рассмотрение адвоката и прокурора, но не тех, о которых вы могли бы подумать. Мне просто очень нравится у Франца Кафки метафора жизни как длящегося судебного процесса. Я воспринимаю ее именно так и даже в качестве тоста на праздниках люблю говорить примерно следующее: «Представьте себе судебный процесс длиною в человеческую жизнь. Там есть вы сами, ваш адвокат и, конечно же, прокурор. Желаю вам каждый день совершать хотя бы один маленький поступок, который поможет представителю защиты, добавит фактов в его папку. Информация у прокурора накапливается сама собой, мы же не святые, но проживите жизнь так, чтобы судья в итоге вынес оправдательный приговор!» Можно даже себя мотивировать, заставлять двигаться таким образом – мол, нет сил или желания, но сделаю вот это и это, по крайней мере, для своего «адвоката».

Историю с домом и наследством я оставила на рассмотрение процесса чужой жизни – в мой процесс это не могло вмешаться, но, конечно, было очень обидно. И очень стыдно перед мужем за то, что он, такой добрый, щедрый и настоящий, получил… подобное. Я была уверена, что Слава видит все это, и потому, когда заходила в храм для поминовения, всегда извинялась перед ним и за тех людей, и за их поступки.

Как оказалось, не только бывшая жена, родственники и знакомые считали меня богатой наследницей: в определенный момент в мою жизнь вернулась та самая криминально-мошенническая тема. Мало было свести моего мужа в могилу – теперь угрожали и мне, красочно описывая мое ближайшее будущее в лучших традициях 90-х: лес, багажник и т. д. Может быть, эти люди сочли, что Слава скрыл от них какие-то счета или акции, – я понятия ни о чем таком не имела. Все, чем владела, носила с собой и на себе, да только объясниться мне шанса не давали, обложив со всех сторон: караулили под домом, преследовали на машине.

И я снова скрылась за стенами психиатрической клиники, потому что она показалась мне единственным более-менее безопасным местом. Да, вы правильно поняли: «дурдом» выглядел спасением на фоне всего, что происходило вокруг меня. К регулярным паническим атакам теперь добавилась еще и мания преследования, а тело уже стремилось к прозрачности на фоне долгого отказа от еды. Спряталась в клинику я не потому, что цеплялась за жизнь, – абсолютно наоборот, но просто тихо угаснуть или быть жестоко убитой – разница есть! По моему мнению, я заслуживала многого, что со мною происходило, но не пыток. В стремлении избавиться от ложных обвинений и кошмарного давления я задействовала все, что смогла: полицию, органы, наемных вооруженных телохранителей, подняла все возможные контакты, которые могли привести меня хотя бы на стадию переговоров, а не угроз. Повезло ли мне или та сторона в итоге перепроверила свои сведения и убедилась, что никаких счетов-вкладов-акций у меня нет, – неизвестно, но вопрос удалось решить без членовредительства и преследовать меня перестали. Тем не менее ходила, оглядываясь, я еще очень долго, и огромный стресс от рецидива этой криминальной истории меня, что называется, доломал.

Я попыталась уйти: совсем, окончательно, выключить трансляцию реальности раз и навсегда. Сейчас я утверждаю: какое счастье, что попытка не удалась. Тогда же суицид казался оптимальным выходом из всех ситуаций сразу. Трех секунд измененного сознания абсолютно достаточно, чтобы ни сожаления, ни оправдания уже не понадобились, поэтому никогда не судите человека за то, что он хотел свести счеты с жизнью. Это очень, очень плохое решение, но мышление в пиковый момент находится в серой «пограничной» зоне, где все до предела искажено.

А теперь скажите, пожалуйста, верите ли вы, что машина скорой помощи способна прибыть на место за пару минут – и это сучетом столичных пробок? Что реанимобиль проезжал по соседней улице, как раз когда нужно было вытащить Полину с того света, и врачи успели вовремя? Судя по хронометражу, у машины была скорость вертолета, а как удалось взломать двери в мою квартиру, предпочитаю не спрашивать и называю произошедшее только одним словом: «чудо». Жизнь мне не просто вернули: меня в нее выдернули – да еще и с «той стороны» грани кто-то подтолкнул, наподдав хорошенько за такие фокусы. Совпадение стольких факторов, буквально на пределе возможного, впечатлило и одновременно отрезвило. Всплыла мысль: «Полина, что ты творишь?!» Наверное, это голос моей испуганной души наконец-то смог достучаться до страдающего сознания.

И вот здесь начнется новый раздел главы, потому что именно после попытки суицида, как бы странно это ни прозвучало, начался мой путь наверх, обратно к жизни.

Потеряться – не значит пропасть

Твердо решив выжить, я «сдалась» психиатрам в третий раз: прозрев и увидев, насколько запущен мой организм, я госпитализировалась осознанно и теперь собиралась всячески помогать врачам возрождать мои мозг и тело. До этого я лишь пассивно принимала лекарства, но не была полноценным соучастником процесса. Мне просто требовались медикаментозные «костыли», чтобы ковылять от одной печальной церемонии до другой, выполняя вдовьи обязанности, и с этой задачей препараты справлялись. Но вот нормальную жизнь страдающему человеку не могут вернуть ни гениальные врачи, ни качественные лекарства, ни правильная мотивация по отдельности. Придется собрать все вместе и надеяться, что саморазрушение не зашло слишком далеко.

Моя задачка оказалась «со звездочкой», крепким орешком для настоящих профессионалов: клиническая депрессия с попыткой суицида в анамнезе, плюс почти критическая стадия нервной анорексии.

У нас в обществе, оказывается, либо ничего не знают об этих тяжелых заболеваниях, либо упорно отказываются признавать их серьезность, подменяя понятия: ну подумаешь, человек понервничал, чуточку похудел и ходит нерадостный? Три коровы ему и километровую пробежку, вот все и пройдет. Поэтому я считаю себя обязанной прояснить ситуацию, так сказать, изнутри.

Плохое настроение и отсутствие аппетита не вписаны в Международную классификацию болезней (МКБ-10), а вот депрессия и нервная анорексия – да. По статистике, «приуныл» и «отказался от ужина» редко заканчиваются летальным исходом, а вот депрессия и нервная анорексия – гораздо чаще. Предлагать больному «взбодриться» и «не ныть» – все равно что командовать температуре немедленно опуститься. Когда человек неделями смотрит в стену, не чистит зубы, не моется, не идет прочь даже из горящего дома, ему нужна профессиональная помощь. Когда человек не интересуется пищей в принципе, худеет на треть своего веса и продолжает сбрасывать по килограмму в день, просто лежа на кровати, когда желудок его даже воду возвращает обратно и все излишние системы вроде репродуктивной отключены за ненадобностью – ему нужна профессиональная помощь.

Вот таким человеком я и была в свой третий «сезон» лечения. Весила 40 килограммов (вместо обычных для меня 65-66) при росте 175 сантиметров, уже не могла ничего запихнуть в свое ссохшееся нутро, и потому продолжала худеть, неделями не мылась, а волосы попросту обрезала – ведь жить не надо, значит, и они не нужны. Я на полном серьезе считала себя недостойной существования, адаптируя эту мысль к любой ситуации. Умер муж, а кто виноват? Я. Достойна ли я жить? Нет. Меня ищут и хотят замучить страшные люди, как не дать им это сделать? Уморить себя самостоятельно. Врачи говорят, что от анорексии умирают? А зачем мне жить, зато лежать в гробу стройной и красивой лучше, чем толстой.

Хочу сказать, что сам депрессующий не станет расписывать свое состояние такими черными красками: внутри его, безусловно, разрывает от боли, просвета нет, но многодневное лежание носом в стену не кажется ему ужасным. Ненормальным его поведение выглядит лишь со стороны. Какая-то особая гнетущая аура медленного умирания окружает человека, который уже сдался, – к слову, ее ощущают даже животные, что говорит о многом. Туся, моя собака, очень активная и игривая в обычной жизни, буквально лежала рядом со мной днями и неделями, пока я пребывала в депрессии: не издавала звуков, не просила играть, не тащила меня никуда. Просто пристраивалась и… была. Была там для меня, каким-то образом чувствуя, что ее человек совсем не в норме и даже в какой-то мере не здесь. Мой маленький ангел-хранитель, ни разу не покинувший пост. Ая ведь тогда ничего особенного в ее поведении не замечала, точнее, мне было все равно – и только в ретроспективе удалось осознать дикость этой картины! Представьте, насколько сильно черная дыра в нашей душе может влиять на окружающую обстановку!

Тезис

Впоследствии, встречая на своих консультациях людей, проходивших тот же самый путь с депрессией, я поражалась, до чего похожи наши реакции, мысли и ощущения. Вплоть до того, что мне говорили: «Знаешь, Полина, вокруг меня были и друзья, и просто очень хорошие люди, но никто не мог меня понять, потому что я как будто жила на два мира. Мне абсолютно не к кому было обратиться. Вот почему я сегодня могу разговаривать и ходить, а завтра – не могу? Почему я по три недели не мою голову, лежу, гляжу в потолок, неспособна досмотреть до конца фильм, потому что внимание совершенно не концентрируется? Почему, чтобы выйти из дома, мне надо себя заставить?»

И эти слова так знакомо, болезненно отзывались во мне. Все верно: человек, не проживший депрессивные эпизоды, нас не поймет, а хочется, чтобы понимали просто так, без долгих объяснений – там уже нет ресурса растолковывать, что происходит. Твое поведение само по себе – крик, но на языке, непонятном человеку, здоровому ментально.

А слово «держись» раздражает – за что держаться, простите? «Иди займись спортом» – безусловно, когда силы воли не хватает открыть веки и протянуть руку за едой. «А я столько работаю, у меня нет времени на депрессии» – еще дальше загоняет травмированного человека в его яму, потому что он убеждается: все вокруг справились с жизнью, один он – ленивое говно. И призывы полюбоваться красотой мира и пышным цветением чего-нибудь – просто комичны, вы и тот, кто в депрессии, по-настоящему обитаете в разных мирах на этот момент.

Все вышеперечисленное – не помощь. А нужно именно помогать, потому что человек не справляется и постепенно приходит к мысли: «Что будет, если прыгнуть, к примеру, с моста?»

И вот еще что я вам хочу сказать: не нужно думать, что депрессия – какая-то кара небесная или редкий сбой в работе мозга. По статистике, подавляющее большинство людей способны испытать в течение жизни 1-2 эпизода. Если не будет травм и триггеров – возможно, это обойдет их стороной. Но каждый второй из нас ходит под этим дамокловым мечом, и нелепо не замечать такой особенности, обесценивать ее, не уметь помогать. Сегодня ваш коллега или друг – а завтра, может, и вы.

Давайте учиться понимать. Давайте обучим себя признавать, что ментальное расстройство существует, давайте выучим способы работы с ним, правильную поддержку и правильное отношение к тому, кто сейчас там – в мире без цветущих деревьев, яркого солнца, сил и любви. Сделаем все, чтобы он вернулся, правда? Дадим понять, что он не ненормальный, что он не одинок. Пусть станет больше понимающих людей в обществе, и пусть станет больше хороших врачей, умеющих помогать.

Сломанный мозг выстраивает искаженную картину мира, отсюда и тянется цепочка основных проблем – потому эти расстройства и называются ментальными. Да, тело очень сильно страдает, но не будем путать причину и следствие: именно больное сознание дает организму команду самоуничтожиться, а не наоборот. И работать по вашему профилю будет врач-психиатр, а не гастроэнтеролог или невропатолог. Хватит демонизировать эту профессию, в конце-то концов. Психиатры – обыкновенные врачи. Я всеми силами ратую за то, чтобы люди избавились от вины и стыда и приносили доктору свои ментальные проблемы так же спокойно, как несут в травмпункт ушибленную конечность. Вы же не заматываете открытый перелом изолентой? Так позвольте врачу сделать свою работу, а вы сделаете свою, и все будут счастливы, живы и здоровы.

Выздоровление – почти всегда командный труд. Знаете, какова главная обязанность пациента? Нет, принимать лекарства, соблюдать режим и рекомендации лечащего врача, конечно, тоже важно, но в первую очередь надо внутри себя сделать однозначный выбор в пользу жизни – и ни за что не сворачивать с этого пути! Пока я не сказала себе: «Хватит! Пора выбираться отсюда!» – в моем состоянии отсутствовала положительная динамика, я лежала на кровати безразличным тюленем, которого еще и кормили-поили через вену.

Внутренняя решимость помогла мне начать потихоньку-полегоньку спасать себя, дальше и дальше отодвигая от края. В названии раздела я не зря использовала слоган «ЛизыАлерт» – по сути, с этого момента началась поисково-спасательная операция «про потеряшку Полину», и я сама стала координировать процесс.

Кто-то углядит здесь горькую иронию, но я отношусь к этой аналогии с большим уважением. Полина – важнейший для меня человек – именно «потерялась», буквально ушла со всех радаров под давлением своей скорби и негатива внешних обстоятельств. И от того, насколько решительно и ответственно я скоординирую ее спасение, зависело, продолжу ли я жить и дышать – или сдамся, погрузившись в эту трясину с головой. Если чему меня и научила «ЛизаАлерт», так это тому, что надежда есть всегда: самые безнадежно звучащие ориентировки завершались удачным поиском, и случались реальные чудеса. Любой вклад может склонить чашу весов в нужную сторону, любой крошечный шаг может стать частью победы, и по этой причине в критический момент надо не стесняться призывать и принимать всю помощь, бить во все колокола и прилагать максимальные усилия, что-то обязано сработать. Мне пришлось призвать на помощь не только знания, полученные от спасателей, но и весь свой прошлый опыт выживания в тяжелых жизненных ситуациях, противостояния и борьбы.

«Спасти Полину» звучит хорошо, но слишком глобально, поэтому начала я с тех самых крошечных шагов. Чтобы повысить эффективность лекарств, нужно прекратить умирание организма, а значит, задача номер один для меня была – заново научиться есть по-человечески, не через вену, а ртом. Попутно я стала читать и смотреть как можно больше про свой диагноз – нужен был пример благополучного исхода и понимание, как теперь выбираться из ямы, в которую загнало меня сочетание анорексии и депрессии. На этом этапе, конечно, помощь специалистов просто необходима. И если раньше сознание давало команду «я жить не хочу», придется отменить ее и дать новую: «я передумала, выбираем жить».

На самом деле это ведь ужасная ловушка, когда базовая потребность – есть, питаться – превращается в мучение. В стрессе многие теряют аппетит, но если удар по психике слишком сильный, это все затягивается, а проблемы нарастают словно снежный ком: чем меньше ешь, тем сильнее усыхает желудок, в итоге ЖКТ почти атрофируется и уже неспособен принять нормальную пищу. Ни зернышко, ни листик туда не проникнут, настолько он сжимается – как следствие, и поджелудочная железа больше не умеет делать нужные ферменты, а потом страдают печень, почки, кишечник, рушится баланс гормонов. И теперь, если ты даже захочешь поесть, испытав некую тень аппетита, организм отвергнет пищу – так пациенты с нервной анорексией доходят до принудительного кормления через зонд или через вену. К счастью, внутри моих органов еще не произошли абсолютно необратимые изменения – некоторым людям не удавалось вернуть себе обычный режим питания и на гораздо более легких стадиях, чем моя.

Я ела по кусочку, по крошечке, по капельке, сопротивляясь приступам тошноты. Если меня рвало – то я все равно планировала следующий прием пищи, фантазировала о ней, пыталась изменить ее образ в сознании с мучительного на приятный и комфортный. Орган, усохший до размеров пятикопеечной монеты, нужно было снова растянуть и заставить работать, пробудить к жизни всю систему с ее необходимыми ферментами и соками. А это можно было сделать исключительно своим огромным желанием, терпением и стремлением – ни одно светило медицины не справится за вас. Деньги на этом этапе вообще ни при чем, они неинтересны вашему желудку, куда вы только что, допустим, ввели два кубических миллиметра грецкого орешка – и надеетесь, что обратно ничего не вернется. Нельзя дать номер счета своей поджелудочной железе и заказать нужные вам вещества к определенному времени: орган постепенно утратил нормальные функции, и так же постепенно надо их возвращать. Препараты со стороны даже вредят – требуется наладить внутреннее производство. Потому заранее советую настроиться на мелкие шажочки и долгую терпеливую реабилитацию своей системы пищеварения. Самостоятельную – ключевое слово! Когда от четверти орешка вы придете к двум орехам, а потом – к четырем, это будет уже ощущаться как реальная победа. Прогресс обязательно наступит, верьте в это и ни на минуту не ослабляйте своего внутреннего приказа организму: «Выбираем жить! Держим курс на нормальную работу!»

Такие странные отношения с едой были для меня, признаюсь, внове. Точнее, мне была знакома другая сторона медали: заедание психологических проблем, когда пища становится единственным источником эндорфинов и, по сути, молчаливым другом, который всегда с тобой. Заедая стресс от обучения в интернате, я, помню, достигла внушительного объема годам к 13, и мой сводный брат Крис имел, как ни странно, похожую проблему, хотя и считается, что парни не склонны к расстройствам пищевого поведения. В общем, бургеры, конфеты и кола были нашими товарищами 24/7, и однажды на каникулах, посмотрев на наши двойные подбородки, папа Саша схватился за голову… и решил проблему радикально, в своем особом стиле. Хотите знать как? Методом условно домашнего ареста в компании самого настоящего армейского сержанта, который тренировал нас днями напролет, начиная с шести утра. Три месяца каникул мы дружили с изматывающим спортом, секундомером и строжайшей диетой, а однажды, доведенные до крайности, по-партизански стянули из холодильника сосиски и овощи для салата, чтобы на пару проглотить их, спрятавшись за диваном. «Армейское лето» запомнилось нам надолго, но подростковую полноту удалось согнать и настолько сильно мы с братом больше не поправлялись. Да, то было определенно нарушение в смысле пищевых привычек, но все же оно не чертило прямую дорогу к смерти, как анорексия. Вот потому я считаю, что она была незнакомой мне патологией, когда образ пищи в сознании предстает искаженным.

После того как еда потихоньку стала проникать в мой организм естественным путем, я дисциплинированно продолжала курс препаратов, но не питала иллюзий на их счет, зная, что скоро придется отказываться от «костылей». Пребывая в состоянии «овоща», принимать помощь и пить таблетки – жизненно необходимо, и я пила, чтобы не сорваться, выдержать, дотерпеть до первой ступеньки к выздоровлению. А как только получилось на нее ступить и почувствовать опору под ногами, запланировала расставание с таблетками, каша из которых уже никак не помогала именно в моем состоянии. Недостаток мотивации и паралич воли «фарма» не лечит. Ходить, дышать и давать импульс к действию надо самостоятельно, а это тяжело: как анорексия сожрала мои мышцы, так депрессия сожрала навык жить.

Именно из этой точки, не получив новых причин существовать, люди чаще всего скатываются обратно, по пятому и десятому кругу оказываясь на больничной койке, поэтому примите мой совет: как только получилось подняться на самую первую ступеньку – призывайте всю артиллерию, помогайте себе любыми (законными) средствами, ищите мотивацию в каждом слове, явлении, воспоминании, да хоть под плинтусом. Скажу еще откровеннее: отпустила вас трясина на секунду – хреначьте изо всех стволов на полную мощность, только так можно вырваться, если твердо решили жить!

Единого универсального пути к мотивации не существует, мой опыт, например, субъективный и беспорядочный. Я заставляла себя бесконечно пробовать разные занятия, влезать в любые источники и следовать за каждой малейшей вспышкой интереса или желания. И удивительное дело – даже в больнице, в самой нерасполагающей обстановке, в итоге находилось, чем себя занять.

Наше небольшое отделение постстрессовой терапии во всем походило на самую обычную больницу и не вызывало ассоциаций с фильмами ужасов. Буйные пациенты обитали в совершенно других местах, а рядом со мной лежали люди, пережившие какие-то травмирующие события, – собственно, как и я. Чтобы мозг под воздействием препаратов не превращался в жвачку, мне хотелось дать ему поупражняться. Сначала я засиживалась в кабинете моего прекрасного врача Любови Ароновны Белкиной за долгими разговорами о жизни, а немного окрепнув, стала бродить по палатам и вести беседы со всеми желающими. Выслушав море личных историй, я в который раз пожалела, что не стала врачом, хотя медицина с детства меня привлекала. Может, надо было никого не слушать и поступать в мединститут? Вот жизнь теперь и окунает меня то в нейрохирургию, то в психиатрию, то практикует на мне реанимацию, хотя я определенно предпочла бы учить эти предметы с другой, так сказать, стороны барьера.

Разговоры с соседями по отделению у меня получались, во всяком случае, очень душевные: мы успевали обсудить разнообразнейшие темы под чашку эрзац-кофе (натуральные стимуляторы, конечно, нам никто не наливал), обменяться номерами телефонов и обещаниями в будущем звонить и навещать. Правда, Любовь Ароновна не одобряла мою самодеятельность, поясняя, что далеко не все диагнозы так же «безобидны», как ПТСР или депрессия, и клуб по интересам пора прикрывать. Надо было доверять словам специалиста, потому что однажды я действительно едва не вляпалась в некрасивую историю. Начиналось все невинно: через две недели после выписки один из новых знакомых прислал мне сообщение о том, как ему сейчас грустно и одиноко, поддержать его совершенно некому, и даже мама бросила его и уехала. Прочитав: «Приезжай, поговорим», я почти сразу же засобиралась в гости – не отказывать же человеку в помощи? Только кое-что на прикрепленных фотографиях меня смутило, и я, одной ногой стоя на пороге, набрала Любовь Ароновну, чтобы уточнить: