Текст книги "Невеста"

– А вы, Пашенька, молитесь за царя?

– И за всю семью, – охотно отозвалась она. – Дедушка приучил. Говорит, во всём, что произошло, в первую очередь священники виноваты.

Павел удивился.

– А священники тут при чём?

– Не знаю, – пожала она плечами, – дедушка так считает. Говорит, во всей истории во всех бедах в первую очередь священники виноваты.

– Да в чём?

– Этого я не знаю, – выдохнула она вместе с лёгким морозным паром. – Если хотите, могу у дедушки, когда увижу, спросить.

– А бабушка жива?

– Обе, слава Богу, живы.

– В таком случае, Евгении Максимовне – пламенный привет!

– Хорошо… Простите, но вы так и не договорили про царя.

– Послушайте, неужели вам про это интересно слушать? Обыкновенно девушкам только про одну любовь интересно слушать.

– Вот уж неправда! – горячо возразила она. – Почему вы считаете, что мы ничего понять не умеем? И при чём тут любовь?

– Хорошо. Раз интересно, слухаем, как выражается наш Орёл, дальше.

– Как орёл? Настоящий орёл? – удивилась Пашенька.

– Самый что ни на есть – украинский, правда! Да не смотрите вы на меня так! Ну фамилия у него такая! А бывают ещё Подопригора, Закройворота… А хотите, я вам стихотворение этого Орла прочту?

– Прочтите.

– За произношение не ручаюсь, хотя и бывал на Украине не раз. Становитесь сюда, а я напротив вас встану. Мы так в театральной студии учились читать. Слушайте. «И нэ було, а тут тоби нэ лыхо, задурманила голова моя! Як запевае песню соловьиха! Заклыкала у гости соловья!..»

И Пашенька удивилась тому, как тотчас же преобразилось его лицо, и всё время, пока он читал, казалось, совершенно её не замечая, не могла оторвать от этого лица восторженных глаз, и даже под конец укорила себя за это – женатый ведь. И когда, кончив чтение, Павел спросил: «Понравилось?», ответила, в некотором смущении отводя в сторону глаза:

– Да.

– А это? Другого, правда, уже магнитогорского орла.

– Два поэта с одинаковыми фамилиями? – забыв про своё смущение, опять удивилась Пашенька.

– Нет. Имеется в виду орёл фигуральный, по фамилии Чурилин. Пил беспробудно! А сочинение на вступительных экзаменах написал в стихах. Такой же, в общем, как и все писатели, сумасшедший. Только у поэтов это более выражено. Ну слушайте. «В январскую лють у клестов появляется выводок. Не причуда природы – причуда клестихи самой. И в этом есть большая житейская мудрость: хороший хозяин телегу готовит зимой!..»

И на этот раз Пашенька не в состоянии была оторвать глаз от этого снившегося ей столько лет лица, и даже укорять себя не стала, а только печально вздохнула.

Заметив её вздох и расценив его по-своему, Павел спросил:

– Итак, на чём мы остановились?

– На природе власти.

– Правильно.

И Павел постарался обстоятельно, без ненужных отступлений, передать суть вчерашнего разговора. А суть заключалась в том, что, по мнению Мокия Федуловича, самодержавная власть была не установлением, а попущением Божиим, и даже бременем неудобоносимым, о чём даже в Библии устами самого Господа Бога сказано. «Отныне, – сказано там (это когда евреи потребовали вместо судей царя), – и вы, и ваши дети, и внуки будете рабами царю». «И восстоните тогда, – говорено далее, – от царя вашего, которого вы избрали себе; и не будет Господь отвечать вам тогда». Иными словами, для еврейского народа царство было не только отвержением Иеговы, разрывом с Ним, но ещё и рабством. «Не тебя, – сказал Господь Бог в утешение пророку Самуилу, – а Меня они отвергли, чтобы я не царствовал над ними». Из этого библейского повествования, по мнению Мокия Федуловича, вытекала та мысль, что помазание на царство является тяжким бременем, что, собственно, и подтвердила история всех царств, и даже еврейским историкам и летописцам царский период всегда представлялся временем упадка и ему противопоставлялся период судей. Во всяком случае, уверял Мокий Федулович вчера, древний Израиль относился недоверчиво к монархии потому именно, что глава её недостаточно была ограничена волею небес. Монарх, ограниченный волею небес, теряет свои прерогативы и превращается в первосвященника и судью. Так что, по мнению Мокия Федуловича, не форма, а содержание жизни общества должны определять суть власти, какой дух движет ей и формирует жизнь общества. Поэтому всё заключается не в превращении государственного строительства в чисто внешнее устроение, а в возвышении его до степени Божьего дела, как верили в это великие строители земли русской. Новый период истории, по мнению Мокия Федуловича, как раз и должен начаться с обращения к подлинному реализму духовной и социальной жизни. В этот период, по его мнению, как раз и будут выработаны новые формы общества. Но это произойдёт не раньше, чем замолкнет инстинкт революционных домогательств и на смену им придёт дух жертвенного служения общему делу, и начнётся всё с восстановления порушенных святынь. Тогда и вырастет то национальное чувство, вне которого для России нет спасения. Ибо Россия, заявил он, выше любых партий и политических догм. Понятно, уверял он, что о самодержавии будут мечтать, как когда-то мечтали о социализме. Но нет никаких оснований считать и верить, что народы рано или поздно придут к духовному состоянию, которое породит религиозное самодержавие. Напротив, чем дальше, тем больше мир будет двигаться в сторону разделения, о чём предупреждает и апокалипсис. На всё это Иннокентий заметил, что, несмотря на то что время абсолюта действительно прошло, он считает царскую власть в России чудом.

– А почему – не объяснил, – завершил свою замысловатую речь Павел. – Ну, поняли что-нибудь?

– Что-нибудь да поняла, – виновато улыбнулась Пашенька и белой пуховой варежкой потёрла озябший нос. Ей совестно было признаться, особенно после своего недавнего заверения о женском уме, что только кое-что из всего вышесказанного она поняла.

– Тогда предлагаю погреться, как некогда стихотворно выразился лидер русского авангарда Трофим Калиновский, в каком-нибудь «захудалом кабаке» – а то, я смотрю, вы дрожите – и там сообща распутать остальные загадки нашего ужасно запутанного мира. Как?

– Ну пошли-ите.

И они через сквер с заснеженным фонтаном направились к стеклянному фасаду кафе «Лира», прилепившегося к подножию девятиэтажки, в которой когда-то жила знаменитая артистка Любовь Орлова.

3

Сдав в гардероб одежду, практически через пустой зал они прошли к застеленному белой скатертью столику в дальнем углу у окна. Заказали кофе, пирожные «эклер», кексы, и прежде испросив у Пашеньки разрешения и намекнув, не желает ли отведать сама, Павел попросил принести сто пятьдесят граммов «Муската» и бутерброд с сыром на закуску.

– У меня всего пятьдесят копеек, – с ужасом в глазах призналась Пашенька. – Хватит?

– И не думайте даже, – возразил Павел.

Когда всё было подано, он, ещё раз предложив Пашеньке вина и выслушав очередной отказ, поднял стакан и, сказав: «За встречу!», выпил половину. Не подымая от стола глаз, Пашенька аккуратно взяла «эклер», откусила и, как прочла об этом в одной назидательной книжке, неторопливо, не открывая рта, стала жевать. Глянув на неё, Павел понимающе улыбнулся и, поставив стакан, стал закусывать бутербродом.

– Знали бы вы, с какой дотошностью отделывал я каждую фразу повести, с которой поступал в институт, – неожиданно заговорил он, как будто продолжая начатый разговор, и недоеденный бутерброд застыл в его руке. – В пожарке писал, ещё когда один работал. До меня же там был настоящий притон. Потолок, стены, окна, пол, стол, стулья – всё заплёвано, засалено, засижено мухами, прокурено! Да ещё эта беспробудная пьянь! Наскребут на бутылку – и прямым курсом в пожарку. Или целый день стучат в домино. День на всё это гляжу, два, на третий не выдержал, принёс из дома ведро, тряпки, стиральный порошок, мыло – и всё до идеального блеска выскоблил. На окна чистые занавески повесил. Заперся, сижу. Примерно с неделю держал осаду. Подойдут, постучат в дверь, я молчу. Тогда начинают греметь в окна, затем барабанить в дверь. Я ни гу-гу. И потихоньку отвадил. Правда, сейчас, когда посменно дежурить стали, опять загадили всё, да всё же не каждый день, как прежде, теперь дежурить приходится. Днём, если не успею вовремя закрыться, обычно сижу с книжкой в машине, а вечером и особенно ночью по-прежнему не пускаю никого… Так в этой самой пожарке, при тусклом свете (занавески же открывать нельзя), карандашами (привычка у меня такая) и писал эту повесть. И когда была посталена последняя точка, не поверите, как будто какое чудо произошло, как во сне ходил по совхозу. Приду к родителям, маме с Маришей (сестра младшая) говорю: «А я повесть написал». Они равнодушно: «Молодец». Как же, думаю, они не понимают, что я целую повесть написал! И никто, кроме Игоря Тимофеева, из литобъединения нашего, восторга моего так и не разделил. Зачитываю, бывало, ему куски из глав и вижу, как он белой завистью исходит! Нет, простым смертным этого не понять!

– Даже лучше, чем о Полине?

– Земля и небо!

– А не дадите почитать?

– Ну как это не дадим? Дадим. Для того и писали. А ещё… Нет, давайте лучше я вам то самое стихотворение Трофима прочту?

– Какое?

– О «захудалом кабаке».

– А-а… Давайте.

– Всё полностью не помню. Давно это было. И читалось на столе.

– Как на столе?

– Обыкновенно. В общежитии. Картина примерно такая. Посередине комнаты метра два длиной обеденный стол, на столе селёдочные скелеты, окурки, пустые бутылки, стаканы, корки хлеба, спящие головы, от табачного дыма не продохнуть, на кроватях сидят, полулежат, глядят осоловелыми глазами или сопят хмельные представители отечественного авангарда, в то время как общепризнанный лидер его, водрузившись на стол, воздев руку, монотонно, с волчьим подвыванием читает примерно следующее… – И он уже приготовился читать, но вдруг остановился. – Вот ведь и тут без предварительных объяснений никак не обойтись. И в первую очередь надо сказать, что всё это ещё до знакомства с Машей было. О Петиной любви к дедушке Ленину вы, думаю, наслышаны. Нечто похожее до поступления в лит было и с самим Трофимом. Он мне об этом, когда мы поступали, рассказывал. Он уже и тогда среди этого направления в современной поэзии выделялся. А началось, как и у Пети, с беззаветной преданности делу Ленина. Даже в комсоргах класса когда-то ходил. И к одноклассницам обращался не иначе, как товарищ Петрова, товарищ Сидорова… Все работы Ленина знал назубок и не только. На эту тему даже история одна громкая вышла. Как-то в сочинении на вольную тему он обмолвился, что государство – это насилие. И вся школа сразу поднялась на дыбы. Дошло до дяди, а дядя у него – немалая местная партийная величина. Приказывает доставить незадачливого племянничка к себе в кабинет и, тыча пальцем в тетрадку, словно собирается её проткнуть, не говорит, а почти что шипит: «Как ты посмел? Как ты посмел такое написать? Ты понимаешь, что ты наделал? Ты же нас всех под монастырь подвёл». И что же? С невозмутимым спокойствием наш дорогой товарищ привычным своим жестом, указательным пальцем у переносицы, поправляет свои очки и заявляет: «Это цитата из Ленина». «Что?!. А ну покажи!» С тем же несокрушимым спокойствием наш дорогой товарищ подходит к стеклянному шкафу, с обязательным для начальничков полным собранием сочинений вождя, уверенно снимает с полки нужный том, открывает необходимую страницу и показывает оторопевшему дяде. Тот читает. Не подымая головы, кидает: «Свободен». И со знанием дела жалобщикам: «Вы что, Ленина не читаете?» Вся школа была в ударе. Подумать только, самая счастливая страна на свете – и насилие! И главное, не кто-нибудь, сам Ленин написал! И ведь как точно! Тем более что многие знали о правде не только из газеты «Правда». Знал и Трофим, и его ссыльные мать, и сам дядя, и сидевший после немецкого плена отец. И хотя к диссидентам себя наш дорогой товарищ никогда не причислял, мне кажется, именно такой подход к делу и побудил его впоследствии до такой же степени на авангардизме свихнуться. Когда же я ему об этом сказал – он у меня после поступления в институт гостил, – знаете, что он мне заявил, да еще с таким апломбом? «Плохо, значит, говорит, ты понимаешь суть авангарда. Извини, брат, но авангард – это не выламывание и даже не протест, в который его пытаются облачить, а совершенно естественное проявление молодой бури чувств! Авангард, было бы тебе известно, это и юный Пушкин, и веление времени, и сияние милых глаз! Авангард так же естествен, как весна! Вне всяких схем и направлений! Стремителен, как горный поток! Несётся туда, «куда влечёт его свободный ум»! При кажущейся бесформенности есть в нём интуитивное чувство меры! Он вполне в духе времени, а потому и востребован! Обречённые с пелёнок быть классиками ему просто завидуют! Авангард – не бескультурье, авангард по-своему ценит всё, что вмещает в себя живое лоно культуры! Одного только он на дух не переносит – мертвечины, в какую бы изящную форму она ни облекалась и какими бы возвышенными идеями и словами ни прикрывалась! Вот что такое авангард!» Ну, а потом точно с такою же самоотверженностью, как в омут, в религиозную философию кинулся и с таким же упорством всё, что не соответствовало его новым представлениям, стал отвергать. И я вот что в связи с этим подумал. Присылает он мне однажды рассказ о своем сватовстве. На фоне основного сюжета, как бы вторым планом, но, безусловно, важным, происходит творение поэмы «Свадебное путешествие». В этой поэме есть такие слова: «У ночного шоссе, обнажая все нервы, как фланги, я болезненный торг вёл за горькое тело твоё». И ещё: «Нам немыслимый кто-то в небесном бюро путешествий выдал эту путёвку на краткий вояж до зари». Я тогда так ничего и не понял, а теперь вот что по этому поводу думаю. Надеюсь, вам не трудно себе представить некое место на недосягаемой для нас высоте, однако же, откуда всё, что творится у нас, прекрасно видно… Так вот, под тенью подобия, скажем, старого дуба сидят две женщины и, глядя вниз, ведут между собой заинтересованный разговор. Как раз в то самое время, когда на земле происходит примерно вот это: «У ночного шоссе, обнажая все нервы, как фланги, я болезненный торг вёл за горькое тело твоё». Одна из них, черноглазая, русоволосая и кучерявая, говорит: «Ты погляди, что творится!» На что кареглазая и черноволосая, согласно кивая головой, со вздохом отвечает: «И не говори!» – «А какая им жизнь досталась!» – «И то!» – «Тогда что, идём?» Приходят. «Чего вам?» – спрашивают их из подобия ослепительного солнечного света. Мнутся. «Хорошо», – отвечают им из подобия ослепительного солнечного света.

– И что? – по инерции спросила Пашенька, не сразу догадавшись, что продолжения не будет.

– Поженились… Ну, а теперь обещанное стихотворение.

 
В каком-то захудалом кабаке
Я слушал захмелевшего пророка,
Что говорил на древнем языке
О таинстве таланта и порока.
Он говорил, а пьяная сова
Моргала на плече
И головой качала в такт
Кощунственным словам.
И был согласен с ним я и с совою.
 

– Ну как?

– А они что, ещё и сову напоили?.. А что вы так смотрите?

Но Павел уже справился с собой.

– Что же тут удивительного, Пашенька, если мы в Белогорске однажды петуха с курицей напоили?

– Зачем?

– А разве нужны какие-то объяснения? Курица, помнится, сразу свалилась, а петух, стоило мне запеть, начинал кукарекать. Пришлось его приговорить.

– К чему?

– К смертной казни через усекновение.

Пашенька даже не нашлась, что на это сказать.

– Вот! – всё более и более хмелея, заключил Павел. – А я вам про что говорю? Не по чему вздыхать.

– Что вы имеете в виду?

И он спьяну чуть было не брякнул, как Шурка Новиков тогда: «Что имею, то и введу». И даже смутился своей дерзости. И для успокоения совести пояснил:

– Я имею в виду Александра Сергеевича Пушкина.

– А что Пушкин?

– А вы не поняли?

Пашенька подумала, растерянно пожала плечами и виновато, как дурочка необразованная, улыбнулась.

– Тогда продолжим. Всё это я к тому, что трудно такому человеку, как я, взять и сразу лишиться всего. Потому что у меня такое впечатление, что меня хотят лишить всего.

– Кто?

– Боги.

– Бог один.

– Ну, значит, и Он тоже.

– Да чего лишить-то, не понимаю?

– Звезды Героя. Кроме шуток. Вы обратили внимание, что все наши студенты ходят, как будто получили, ни больше ни меньше, – по звезде Героя?

– Этого я уже совсем не понимаю.

– Тогда давайте ещё выпьем. То бишь я, с вашего позволения, допью.

– А почему вы сказали, что раньше писали несерьёзно? – спросила Пашенька, когда он допил вино и, поставив пустой стакан, стал закусывать остатками бутерброда. – И повесть о Полине – несерьёзно?

– Нет. Её, как раз, серьёзно писал.

– А что было дальше, не могли бы рассказать? Я так поняла, история незакончена.

– Что было дальше? – перестав жевать, задумался Павел. – А вам это действительно хочется знать?

– Конечно! Они, наверное, уже поженились, да?

И столько в её наивном взгляде сразу появилось неумело скрываемой тревоги, что Павел подумал, а может, и вправду всё рассказать, тем более что на истории этой, как ему казалось, был поставлен крест. Однако, прежде чем начать, удовлетворил Пашенькино любопытство:

– Нет.

– Нет? – с неумело изображаемым огорчением удивилась она. – Почему-у?

– Из текста разве этого не вытекает?

– Из текста? – задумалась она. – Что ссорились… И тогда у сада… Но он же ей всё простил. И та ночь… – прибавила она, целомудренно опустив очи, – и его последующие страдания… Ведь он же её любил очень, да?

– Да.

– Почему же тогда?.. Во всяком случае, мне лично из текста ничего непонятно.

– Ну хорошо, попробую объяснить. Если вы помните, там делался акцент на то, что «он» – книжный мальчик, хотя и рос среди совхозной шпаны. Если вы внимательно читали, то обратили, наверное, внимание, что в его постоянной влюблённости в первую очередь имело значение лицо. По нему он судил обо всём остальном. Но за первым очарованием, как правило, следовало полное разочарование, поскольку довольно часто «прекрасное» это лицо так начинало выражаться… К сожалению, не всё в эту повесть вошло. Поэтому считаю необходимым немного дополнить, а то действительно непонятно. Теперь бы я, наверное, вот ещё о чём написал. Однажды в подростковый период, примерно лет двенадцать или тринадцать мне… прошу пардона, ему, герою моему, было. И он уже тогда вовсю заглядывался на красивые лица. Без всякой задней мысли – просто смотрел и восхищался. Хотя, может быть, и не только восхищался… В общем, однажды этот «звёздный» мальчик засмотрелся на одну взрослую девушку у совхозного клуба. И так, видимо, засмотрелся, что она, заметив, ужасно рассердилась, подошла и со всею силою верблюжьей ненависти плюнула ему в лицо. Представляете? Он созерцал в ней… Мадонну, не Мадонну (какие в колхозах Мадонны?), но всё же некоторый идеал красоты, а она увидела в его восторженном взгляде всего лишь маленького кобеля. А каково было ему это перенести! С тех пор это одно, можно сказать, в красавицах этих его и останавливало. И тем не менее и в школе, и до армии, когда в театральной студии занимался, и когда регулярно ходил на танцы во все окрестные клубы, он именно соответствующую своему книжному идеалу подругу жизни искал. Тогда, по местным меркам, он был знаменитостью! Народ же в большинстве своём, не читая книг, никогда не обходит вниманием местные газеты. А его вирши ещё со школы в местной газете печатали. Так что девушки влюблялись в него не переставая. И вот он приходит из армии. И, если идти по сюжету, давайте вспомним, с чего начинается их любовь? С неправильного, в вашем понимании, чувства – верно? И сразу же следом за этим начинается…

– Что?

Павел даже остановился, глянув в устремлённые на него глаза. И что-то такое забытое шевельнул в нём этот взгляд.

– Слухи, сплетни, предостережения благодетелей, в кавычках. В таких посёлках, как наш… их то есть, в одном конце чихни, в другом все всё знают и на разные лады перетолковывают. Подмоченная репутация – клеймо на всю жизнь. При таком, героя моего, идеализме сами, наверное, понимаете, как тяжело было ему всё это перенести. Для «звёздного» мальчика, а он таким именно и остался, несмотря на окружавшую его два года армейскую действительность, переварить всё это было не просто. И тем не менее, как вы помните, он с участью своей смирился. Полина была первая женщина в его жизни, и эта первая связь, при всей его книжной порядочности, накладывала на него ответственность. Собственно, и первая близость у них произошла только благодаря этим слухам. А до этого всё ходил и думал: «А вдруг она уже не того?» А оказалась девицей. А там и началось… Почему, думаете, он в ту инопланетянку из фильма влюбился? Поэтому. И Полина обиделась. А, казалось бы, на что? Кому артистки не нравятся? И потом, что такое какой-то деревенский цуцик и Жанна Болотова? Так нет же, обиделась! И даже купила пушистую шапку, как у Болотовой. Но дело не во внешнем сходстве. Не Болотова была причиной его восхищения, а образ инопланетянки. И потом… эта их последняя близость! Хотя… к повести это уже не относится. Но я почти убеждён, не случись этой близости, а скажи она ему тогда не «не уезжай», а давай поженимся, он бы, наверное, остался. И вот со всей своей неизбывной тоской он прибывает в Нижнеудинск. Рядом счастливый Петя. Разные события, вплоть до последней полученной телеграммы…

– Какой телеграммы?

– Ах, да, я же не сказал, что это продолжение. После отъезда из Нижнеудинска всё это происходило. А телеграмму получил от Полины, когда, как и Петя, решил вызвать её в Белогорск и, если приедет, тотчас и расписаться в поссовете. И, скорее всего, остались бы они жить там, где их никто не знал. С чистого, так сказать, листа чтобы начать. Но, увы, не получилось. Очевидно, после того как он не откликнулся на её просьбу остаться, она окончательно убедилась в том, что жизни у них не получится. И это очень похоже на правду, если вспомнить то место из повести, когда он, прежде чем встать перед ней на колени, оглянулся, и она его этим попрекнула… помните? И, видимо, как только подвернулся случай, сразу вышла замуж, о чём, вернувшись с сезона, он узнал сначала мимоходом, а потом имел случай убедиться своими глазами. Когда он увидел их вместе в автобусе, понял, что потерял «всё».

– Всё?

– Да, иначе бы не страдал целый год, и потом, после. Но и это ещё не конец.

– Что же ещё?

– А вот этого, простите, рассказать не могу.

– Почему? Расскажите! Я никому больше не скажу!

– Правда? – насмешливо спросил он.

Вместо ответа она с преданностью школьницы кивнула. И столько испуганного любопытства и участия было в её глазах, что Павел в первый раз за всё это время не выдержал и рассмеялся.

– Да не смотрите вы на меня так! Уверяю вас, я самый ужасный человек на свете! Только слово у вас для меня ещё «не найдено».

Пашенька обиделась.

– Ну, честное слово, не могу рассказать… А знаете что? Давайте так: я – вам, вы – мне. Всё как на духу. Давайте? Согласитесь, так будет справедливее. А то я столько времени о себе распинаюсь, а вы мне про себя ни слова.

– А что обо мне рассказывать? Сначала училась. По окончании школы в Нижнеудинск уехала… так получилось. Ну, а теперь здесь.

– И всё?

– Всё.

– А про шкатулку?

– Ка… – и осеклась, ужасно смутившись.

– Расскажите? Или покажите, что в ней? – как говорится, сразу беря быка за рога, приступил с роковым вопросом Павел.

Вместо ответа Пашенька в ужасе затрясла головой. И по одному этому было понятно, что шкатулка не только до сих пор существует, но и не пустая.

– Тогда и я больше ничего не расскажу. Так что, вернёмся к Трофиму? Или к кому? Нет, давайте к нему. Ещё одно его тогдашнее стихотворение, теперь он такие не пишет.

 
Супер-автоматика,
Ревёт прогресс.
Любовь – не математика,
В утиль, под пресс!
 

– Ужас какой!

– А я о чём говорю? Все писатели, а поэты особенно, дураки непроходимые, но вы же не мне верите.

– И Достоевский?

– Вот! И в этом вся суть. И я, наверное, только теперь начинаю понимать, почему верующий человек такой сосредоточенный и почему, судя по тому, как вы меня слушаете, ко всему так серьёзно относится. Для неверующего же нет ничего важнее самого себя, всё остальное либо обезличено, либо существует исключительно для удовольствия. Идей, собственно, тоже никаких нет или весьма поверхностные, за которые уж точно никто на амбразуру не ляжет. Тогда как верующий, как Достоевский, например, живёт одною мыслью, и она, как лазер, прожигает всё насквозь. Я даже удивляюсь, как вы до сих пор во мне дырку не прожгли. Шутка!.. О Достоевском. Чтобы уж до конца обозначить. Помните, вчера Илья сказал, что невозможен синтез стиля Бунина с драматизмом Достоевского? – И когда Пашенька после замечания о «дырке», как примерная ученица, сидя потупя очи, согласно кивнула, продолжал: – Я вчера сразу не нашёлся, чем возразить, а потом, хорошенько подумав, пришёл к заключению, что для Достоевского небрежность стиля не была самоцелью или методом, а, как сам он об этом не раз говорил и даже жалел, происходила от недостатка времени «отделывать» свои вещи. Работал же, как ломовая лошадь. Всю жизнь в загоне, над душой кредиторы, от которых даже за границей приходилось скрываться. «Игрока» вообще за двадцать шесть дней написал. Фантастика! Но прочтите его рассказ «Маленький герой». Написан, когда по делу петрашевцев сидел в Петропавловской крепости. Иначе, было время «отделывать». И рассказ этот – само совершенство стиля. Даже не верится, что Достоевский написал, хотя Достоевский чувствуется в каждой строчке. Мало того, читая, невозможно поверить, что написано это человеком, которому грозил смертный приговор. Разве такое возможно преодолеть без веры? Достоевского без веры вообще представить невозможно. Любовь ко Христу у него доходила до исступления. Даже Белинский как-то заметил, указывая в одном вольном разговоре о вере на Достоевского: «Посмотрите на него! И так он всегда! Стоит завести речь о Иисусе Христе – и он сразу бледнеет!» Я только одного понять не могу: чего такого особенного он увидел в Иисусе Христе?

Вместо ответа последовал внимательный испытующий взгляд.

– Но я правда не понимаю.

– Знаете что, а поедемте завтра вместе с нами в Лавру?

– И что там, в этой Лавре? – возразил он. – Простите, Пашенька, вы, наверное, себя чувствуете во всём этом как рыба в воде, я же, уверяю вас, как щука, выброшенная на берег. И даже хуже… Так что поймите меня правильно: я так вдруг не могу. Почему, отчасти уже объяснил… А в котором часу едете?

– В семь. Павел задумался.

– Разве что Петю с Варей повидать… Учится в духовной академии, говорите. Священником собирается стать.

– Дьяконом.

– Всё равно… Не представляю.

– Вы его просто давно не видели. Знаете, какой он важный стал! В чёрном кителе, смотрит спокойно, слушает внимательно, ни разу не перебьёт, и отвечает, только прежде хорошенько подумав, вежливо и обстоятельно.

– А Варя? Какая она?

– Варя? – И по одной улыбке и радости затеплившихся глаз можно было догадаться о многом. – Варя – это Варя! – и по тому, как она это произнесла, Павлу ещё больше захотелось увидеть Петю с Варей.

– Слушайте, а давайте так: я подумаю, и если что, завтра утром буду на Ярославском, договорились?

Пашенька кивнула, о чём-то подумала и спросила:

– А вы с Иннокентием давно знакомы?

– Два дня. А знаю давно. От Трофима. А что?

– Странный он какой-то. И выражается какими-то загадками. Я так и не поняла, чего он вчера по поводу картины сказал.

– Непонятно выражается, говорите? Не всегда. Но и это в нём, действительно, есть. А что относительно странностей, так однажды Трофим написал, ещё в студенческие годы дело было, как-то осенним дождливым вечером шли они втроём, Иннокентий, Трофим и Маша, по бесконечно длинной московской улице… длиннее же московских улиц нет ничего на свете. Темой разговора были вечные вопросы о добре и зле. Метафизическое торжество добра и практическое – зла. Отсутствие зла в вечности и ощутимое присутствие его во времени, в конкретной человеческой жизни. Вечное добро казалось слишком абстрактным на фоне мрачных, тёмных от дождя домов, красных кумачовых плакатов с призывами к строительству коммунизма, славословиями КПСС и советскому народу. Неподалёку хлопал по ветру оторвавшийся конец такого плаката, нагоняя уныние и тоску. Некоторое время они шли молча. Наконец Трофим прервал затянувшуюся паузу и спросил: «Каким образом всё сказанное соединить с этим?» И для большей убедительности обвёл рукой улицу с домами, плакатами, мокрыми от нудной измороси чахлыми деревьями. Иннокентий задумчиво помолчал, очевидно, как вчера, потеребил кончик своей бороды, пристально посмотрел на Трофима, на Машу и медленно произнёс: «А ничего этого нет». Представляете? В первую минуту они даже опешили. Опять замолчали, и на этот раз паузу прервал Иннокентий, заговорив о чём-то другом. Как я понял, он никогда не объяснял своих высказываний, и в этом была его позиция. Иногда они вытекали из хода его рассуждений, а порою были так неожиданны, что Трофим с Машей не могли их вместить. В одну из трудных минут их жизни он с такою же задумчивостью изрёк, что «довольствоваться ответами «из полноты бытия», конечно, трудно, но только такие ответы удовлетворительны, поскольку лишь они означают абсолютную бескомпромиссность не только мировоззрения, но и ежедневного существования в этом искалеченном мире»… И вот что я по этому поводу думаю. Может, он и не прав в своём максимализме по отношению к окружающей действительности, может, правы те, кто постоянно идут на компромиссы с совестью, чтобы безбедно существовать, но вот что я понял совершенно определённо: Иннокентий не может поступать иначе. И ощущая себя «царём и священником по праву бытия» (его собственное выражение), работать может только ночным сторожем. На остальных ступенях социальной лестницы он чувствовал бы себя всего лишь «жалким подёнщиком» (опять же его слова). Сидели же обычно они в доверенном ему на ночь особняке допоздна. И мы позавчера со Щёкиным допоздна засиделись.

– А Щёкин… он кто?

– В каком смысле?

– Ну-у… кто он вообще? Нравятся вам его песни? – как бы исправляя ошибку, уточнила она.

– Практически все без исключения.

– А почему, не можете объяснить?

– Что же тут объяснять? Их не объяснять, их слушать надо.

– Я понимаю. Я другого понять не могу: откуда в нём это?

– Ах, вон вы о чём… Ну что, попробую объяснить. Тогда, может, ещё по чашечке кофе? А то разговор может получиться длинным.

– А это не очень дорого? У вас же семья…

– Кхы, кхы, – с намёком на не подлежащее обсуждению покашлял Павел.

И Пашенька в очередной раз удивилась тому, с какою настойчивостью он уклоняется от разговора о семье. И всё не могла понять, что бы это могло значить?