Текст книги "Рассказы о людях необычайных"

Красная яшма

У старика Фэна, жившего в Гуанпине, был единственный сын, прозывавшийся Сянжу. И отец и сын – оба были сюцаи. Старику было под шестьдесят. Он отличался непримиримой прямотой. В доме у них частенько пустовало. В течение нескольких лет, друг за дружкой, умерли старуха и невестка. Пришлось самим возиться у колодца и ступки.

Как-то ночью Сянжу сидел при луне и заметил, что со стены на него смотрит вдруг появившаяся соседская дочка. Поглядел на нее – хороша. Подошел к ней – улыбнулась. Поманил рукой – не идет, но и не уходит. Бросился ее умолять. Она подставила лестницу и перелезла. Лег с ней спать…

Спросил у нее имя и фамилию.

– Я – Хунъюй, Красная Яшма, соседская дочь.

Студенту она сильно полюбилась. Предложил ей уговор – быть близкими навсегда. Она согласилась и стала приходить каждую ночь.

Так прошло у них с полгода. Раз старик встал ночью и, услыхав в помещении сына веселый разговор, заглянул к нему, увидел деву, рассердился, вызвал его из комнаты и набросился на него с бранью.

– Ты, скотина, что тут у меня делаешь? – кричал он. – У нас бедным-бедно, а ты и не думаешь об усердных занятиях науками… Да еще, сверх того, приучаешься блудить. Узнают люди – погубят твое честное имя. Не узнают – укоротишь себе жизнь.

Студент стал на колени и принес повинную, плакал, каялся. Старик кричал теперь деве:

– Послушай, девушка, ты, кажется, не блюдешь теремной строгости. Ведь ты не только себя пятнаешь, но и людей. Вдруг да все это обнаружится – тогда, пожалуй, дело этим не кончится: не только одни мы будем терпеть лишения и приютим у себя стыд!

Выбранив ее, ушел в сердцах спать.

У девы катились слезы.

– Когда бранят за проступок в отчем доме, – сказала она, – то есть чего стыдиться, очень даже! Нашей с тобой соединенной судьбе пришел конец.

– Да, – ответил студент, – пока отец еще жив, я не посмею поступать по собственному произволу. Но если у тебя, милая, есть ко мне чувство, то тебе следовало бы, как говорится, проглотить скверну, как приятное.

Дева резко настаивала на расставанье. Студент плакал горькими слезами. Она принялась его останавливать.

– Послушай, – говорила она, – у нас с тобой никогда не было ни переговоров свахи, ни согласия отца с матерью. Я к тебе лезу через стену, проникаю в щель… Разве можно так жить до белых голов? А здесь есть одна прекрасная для тебя пара, за которую ты мог бы посвататься.

Студент указал на то, что он беден.

– Ты меня жди в следующую ночь, – сказала она. – Я для тебя что-нибудь придумаю.

На следующую ночь она и впрямь явилась, достала сорок ланов белого золота (серебра) и подарила их студенту.

– За шестьдесят ли отсюда, – сказала она при этом, – есть деревня рода У. В ней живет девица Вэй, которой восемнадцать лет. Ею, видишь ли, дорожатся. Так вот, она до сих пор еще не отдана. Ты же дай им съесть от тебя побольше, и они обязательно дадут полное свое согласие.

С этими словами она простилась и ушла. Студент, улучив удобный момент, стал говорить об этом с отцом и выразил желание идти посмотреть невесту. Однако о том, что ему дали денег, он умолчал, не смея упоминать о них отцу. Старик же, считая, что средств нет, прекратил разговор. Студент мягко заметил: «А что – можно ведь просто попытаться, и только». Старик дал согласие. Тогда студент, одолжившись конем и слугой, явился к Вэям.

Вэй был старый землепашец. Студент крикнул ему, чтобы он вышел за ворота, и стал с ним запросто беседовать. Вэй понял, что студент принадлежит к роду, пользующемуся уважением. Увидев к тому же, что он держит себя блестяще, в душе уже давал согласие, но все еще боялся, как бы тот не поскупился на деньги. Студент, прислушавшись, как он то воздерживался, то высказывался, уловил его мысли, вывернул мошну и все выложил перед ним на стол. Вэй был доволен, пригласил соседнего студента принять на себя роль посредника. Тот написал красную бумагу[248]248
  Красный цвет – цвет радости вообще, а также всего, что относится к браку.


[Закрыть], и брачный договор был заключен.

Студент вошел к старухе и сделал поклонный обряд. В комнате было убого, тесно. Девушка отстранилась, припав к матери. Студент бросил на нее беглый взгляд. Несмотря на грубую простоту наряда, все ее существо так и сияло красотой. Студент внутренне ликовал.

Старик нанял помещение и стал угощать в нем жениха, заявив ему при этом:

– Вам, барин, незачем самому выходить навстречу невесте. Чуточку подождите, пока мы сделаем ей все наряды, и мы сейчас же сами пришлем ее к вам в паланкине.

Студент уговорился окончательно о сроке и поехал домой. Дома он соврал отцу, заявив, что у Вэя симпатии к их чистому дому[249]249
  То есть бедному, простому, но честному дому ученого.


[Закрыть] бедных ученых и он не спрашивает денег. Старик выразил свое удовольствие.

Когда наступил назначенный день, Вэй и в самом деле привез девушку. Она оказалась работящей, бережливой, отличалась покорностью и смирением. Лютня цинь с цитрой сэ[250]250
  Гармония двух сходных струнных инструментов – символ супружеского лада и согласия.


[Закрыть] сложились в весьма усердный лад. Через два года она принесла мальчика, которого назвали Фуэр.

Однажды в «Праздник чистой и светлой погоды»[251]251
  Весенний праздник поминовения усопших.


[Закрыть] она с сыном на руках пошла на могилы. Там ей повстречался местный магнат, некий Сун. Этот Сун имел должность цензора, но, как говорится, «сел» по обвинению во взяточничестве и был уволен. Поселившись теперь на родине, «в роще»[252]252
  То есть у себя дома, на родине.


[Закрыть], он всячески старался показать свою силу и запугать людей. В тот день, о котором речь, он тоже ходил на могилы и на обратном пути увидел молодую женщину, пленился ее красотой, спросил у жителей села, кто она такая, и узнал, что она жена Фэна. Он решил, что Фэна, как бедного студента, можно будет соблазнить большим кушем, и, надеясь этим его поколебать, послал слугу намек– нуть.

Едва студент услышал об этом, как гнев изобразился на его лице. Однако, подумав о неравенстве их положений, он подавил гнев и сделал улыбку, потом пошел домой и рассказал старику. Тот рассвирепел, выбежал и прямо в лицо пришедшим слугам стал бранить и поносить их господина на тысячи ладов: указывал на небо, чертил по земле…[253]253
  Жестикуляция при заклятии против врагов.


[Закрыть] Слуги разбежались, как мыши. Сун теперь тоже рассердился. Отрядил несколько человек, которые вошли к студенту в дом и стали бить и его, и его отца. Все кругом кипело, бурлило, словно в котле.

Когда молодая услыхала этот шум, она бросила ребенка на кровать, распустила волосы[254]254
  Распустила волосы – в знак крайнего отчаяния.


[Закрыть] и стала звать на помощь. Толпа пришедших схватила ее, усадила в паланкин и сейчас же шумно удалилась.

Избитые, израненные, отец с сыном лежали на земле и стонали. В комнате «уа-уа» кричал ребенок. Соседи поглядели на них с сожалением и сочувствием, подняли и положили на кровать.

Прошел день, студент мог уж с помощью палки встать, но старик, кипя яростью, не стал принимать пищи, захаркал кровью и тут же умер. Студент зарыдал, схватил на руки сына и побежал возбуждать дело. Он дошел до губернатора, неоднократно подавал жалобы, прошения, но добиться справедливости ему не удалось…

Затем до него дошло, что жена его, не вынеся оскорбления, умерла, – он затужил еще сильнее: от обиды спирало грудь и горло. Выхода ждать было неоткуда. Стал все время думать, как бы зарезать Суна на дороге, которой тому не обойти. Однако его брало опасение по поводу многочисленных спутников магната, да и ребенка было оставить не на кого. В таких горьких думах проводил он теперь дни и ночи, и веки у него не смыкались.

Вдруг к нему явился с траурным визитом какой-то мужчина с трепаной бородой, растущей по всему широкому подбородку. Фэн никогда ранее с ним не был знаком, но усадил его и уже собрался спросить, как его зовут и откуда он, как гость торопливо заявил:

– У вас ведь месть за убитого отца и обида за похищение жены… Вы, что ж, забыли отплатить, что ли?

Студенту пришло на мысль, что это, быть может, подосланный Суном соглядатай, и он ответил неискренне, лишь бы как-нибудь отделаться. Гость пришел в ярость… Зрачки его готовы были лопнуть. Он поспешил уйти.

– Я, – сказал он, – считал вас человеком. Теперь же понял, что вы – хам, с которым не стоит разговаривать!

Студент, увидев, что тут что-то необыкновенное, упал на колени и старался незнакомца удержать.

– Скажу вам правду, – говорил он, – я все боялся, не поддевает ли тут меня один из сунских… Ну, а теперь открою вам все свое нутро совершенно искренне. Да, да – я, конечно, давно уже «лежу на хворосте и ем селезенку»[255]255
  Как Гоуцзянь, князь страны Юэ в V веке до н. э., старавшийся таким путем растравлять в себе, согласно древнему преданию, горечь обиды от поражения.


[Закрыть]. Единственно, чего мне жаль, так это вот существо в пеленках: боюсь, что родовые жертвы предкам моим рухнут. Вы – рыцарь долга. Могли ли бы вы, скажите, стать моим Чуцзю?[256]256
  У первого китайского историка Сыма Цяня читаем: «Чжао Шо был женат на принцессе. Желая истребить весь род Чжао, сановник Ту Аньцзя принял решительные к этому шаги и добился своего. Жена Чжао осталась после него в положении и скрывалась. Друзья ее покойного мужа, Гусунь Чуцзю и Чэн Ин, решили подождать, пока она не разрешится, и тогда если это будет мальчик, то выходить его и спасти род, если же девочка – умереть за своего друга. Оказался мальчик. Тогда по предварительному уговору Чуцзю официально взял на себя роль хранителя потомка Чжао, причем вместо настоящего ребенка был взят другой. Противники напали на Чуцзю по доносу Чэн Ина, убили его и ребенка. Чэн Ин стал пестовать настоящего Чжао. Когда тот окреп, он помог ему занять положение своего отца и расправиться с врагом, а затем стал с ним прощаться. Ошеломленный Чжао не мог понять, что он задумал, и Чэн сознался, что теперь, когда дело сделано, надо исполнить договор с другом и умереть – хотя и запоздалою, но праведною смертью».


[Закрыть]

– Нет, – отвечал незнакомец, – это дело бабье. Я к таким вещам не способен. Я бы предложил вам самому заняться тем, что вы хотите поручить мне, и, наоборот, то, что хотите взять на себя, дайте мне: я готов, что называется, «заместить повара»[257]257
  Намек на одно место из Чжуанцзы (IV в. до н. э.), где говорится о том, что при исполнении обрядов всякий должен знать свою роль и повар не должен быть замещаем, несмотря ни на какие его упущения. Смысл слов незнакомца: замещу вас в самом опасном вашем предприятии.


[Закрыть].

Услыша это, студент хлопнулся о пол головой, но незнакомец вышел, не обращая больше на него внимания. Студент бросился за ним, чтобы спросить у него имя и фамилию.

– Если не выйдет, – сказал человек, – я не сочту долгом принимать выражения вашей досады; если же выйдет, то также не приму никаких выражений признательности. – И ушел. Студент, боясь надвигающейся беды, взял сына нa руки и убежал.

К ночи, когда весь дом Сунов уже заснул, какой-то человек перелез через двойную стену, проник в дом, убил цензора, обоих сыновей, прислугу и одну из жен. Суны подали правителю заявление и жалобу. Правитель сильно перепугался. Суны указывали на Фэна. Правитель отрядил казенных служителей арестовать студента. А тот убежал, оказывается, неизвестно куда. Дело стало еще более ясным. Слуги Сунов вместе со служителями канцелярий правителя, обшарив все глухие места, ночью подошли к Южным горам. Услыхали плач младенца, пошли на голос и нашли студента. Связали и повели. Ребенок плакал все сильнее и сильнее. Вырвали его у отца и бросили в сторону. От гневной обиды студент готов был уме– реть.

Затем он предстал перед правителем.

– Ты зачем убиваешь людей? – спросил тот.

– Несправедливо так говорить, – ответил студент. – Тот человек умер ночью, а я убежал днем… Да и то примите во внимание, как человек с плачущим на руках ребенком мог бы перелезть через стену и убить?

– Если ты не убивал, зачем удирал? – спросил правитель.

Словам студента пришел конец: спорить он уже не мог и был посажен в тюрьму.

– Не жаль, что я умру сам, – сказал студент, плача, – но в чем провинился мой сиротка?

– Послушай, – возразил правитель, – ты сам убил у других много детей… Чего же жаловаться, что убили твоего мальчика?

Теперь со студента сняли его ученый костюм и стали все время мучить и пытать, но он не давал никаких показаний.

В эту самую ночь только что правитель улегся спать, как услышал удар чем-то о кровать – удар, от которого так и загремело. Страшно перепуганный, он закричал. Весь дом в тревоге поднялся, собрались люди, зажгли свечу. Смотрят – в кровать врезался, глубже чем на дюйм, кинжал, сверкавший своим острым лезвием, словно то был иней. Вонзился так крепко, что нельзя было выта– щить.

Правитель глядел, а душа замирала, где-то теряясь. Схватили копья, побежали повсюду искать: ни следа. Испытывая в сердце жуткую тревогу и решив, что раз Суны погибли, то некого уже бояться, правитель подал подробный рапорт по начальству, где постарался сложить со студента вину и отпустил его в конце концов на сво– боду.

Студент пришел домой. В байке не было ни мерки крупы… Сидел одинокою тенью среди четырех стен. На его счастье, сосед, сжалившись над ним, присылал ему есть и пить, так что он кое-как мог существовать.

И вот он то думал о том, что его великая обида отомщена, и раскатисто смеялся, торжествовал, то вдруг погружался в мысли о своем злом несчастье, едва не приведшем его к гибели со всей семьей, – и тогда слезы падали капля за каплей… Когда же он представлял себе, что половину жизни он проводит в бедности, знобящей кости, и что ветки его рода лишены продолжения, то убегал туда, где никого не было, рыдал до потери голоса, не будучи в силах долее сдерживаться.

Так провел он с полгода. Розыски и аресты в связи с его делом стали производиться вяло и лениво. Тогда студент обратился с мольбой к начальнику уезда, прося присудить ему право на возврат от Сунов костей его жены – Вэй. Получив это право, он похоронил ее и, вернувшись с похорон домой, предался смертельной тоске, ворочался с боку на бок на пустой постели и уже не видел никакого пути к жизни.

Вдруг кто-то постучался в ворота. Студент так и застыл, вслушиваясь в тишину. И слышит, как кто-то за воротами болтает с ребенком. Студент быстро вскочил, взглянул в щелочку, как будто женщина. Только что он приоткрыл дверь, как она уже принялась его спрашивать:

– Ну, что, – великая обида смыта, не так ли? И ты, надеюсь, здрав и невредим?

Знакомый, родной голос… Но вспомнить, чей именно, вдогонку самому звуку, – от волнения и торопливости так и не мог. Зажег огонь, посветил на нее – Хунъюй. Она вела за собой мальчугана, который резвился и смеялся у ее ног.

Студенту некогда было расспрашивать. Он обнял женщину и стал плакать. Она тоже сначала была охвачена грустью. Потом толкнула мальчика вперед и ска– зала:

– Ты что ж, забыл отца-то?

Мальчик, уцепившись за ее платье, глядел на студента сверкающими глазами. Студент всмотрелся пристальнее: да это Фуэр! Весь в волнении испуга, со слезами на глазах он стал спрашивать, откуда она достала его сына.

– Скажу тебе всю правду, – отвечала женщина. – Я раньше назвалась, не правда ли, соседкой: так это вздор. По-настоящему я – лиса. Как-то мне случилось идти ночью. Я увидела, что лежит в лощине мальчик и плачет, и взяла его с собой в Цинь нa воспитание. Затем я узнала, что великая беда твоя пришла к концу, вот привела его к тебе: живите вместе!

Студент отер слезы, поклонился ей, изъявил свою признательность. А мальчик сидел на груди у женщины, прижавшись к ней, как к матери, и все не мог признать отца.

Еще не светало, а женщина поспешила встать. Студент спросил, зачем это.

– Я собираюсь уйти, – отвечала она. Студент, как был голый, стал на колени у постели, плакал и не в силах был поднять голову.

– Это я нарочно, – сказала она, смеясь. – Теперь же – вот что: мы начинаем наше хозяйство сызнова, и придется, значит, рано вставать и поздно ложиться – иначе невозможно.

И вот она нарезала травы, схватила веник и заработала, словно мужчина. Студент стал горевать, что он беден и не может прокормиться.

– Ты только, прошу тебя, поставь, что называется, свой шатер[258]258
  Как древний ученый Дун Чжуишу, закрывшийся от всех в своей палатке и даже не выглядывавший в течение трех лет в свой сад.


[Закрыть], – сказала она, – и учись, не спрашивая, есть ли у нас избыток или терпим нужду. Может быть, и не околеем на дороге с голоду.

После таких слов она достала денег, купила ткацкий станок, сняла в аренду несколько десятков му земли, наняла работников, которые вспахали поле, вырубили бурьян, укрыли стены плющом и вьюнком. И так она вела работы изо дня в день. Слыша о таком ее примерном поведении, односельчане с особой готовностью приходили им на помощь, ссужая деньгами, так что через каких-нибудь полгода у них дымилось уже много труб, толпилось немало людей, совсем как у жалованной, зажиточной знати.

– Знаешь, милая, – говорил студент, – после этого испепелившего меня погрома ты пришла и с пустыми руками меня возродила… И все-таки есть одно неулаженное дело. Как с ним быть – не знаю.

– Именно? – спросила она.

– Да, видишь ли, срок экзаменов уже приближается, а мой ученый костюм мне еще не возвращен.

– Да я давно уже послала в Просветительное присутствие четыре лана, – смеялась женщина, – так что твое имя уже снова внесли в список. Если б ждать, пока ты сам заговоришь, то давно бы уже прозевали.

Студент стал еще больше боготворить ее.

На этом экзамене он получил степень цзиньши, «рекомендацию из губернии»[259]259
  То есть прошел на втором экзамене (цзюйжэня).


[Закрыть]. Ему было тридцать шесть лет. Жирная земля тянулась рядами полос и, как говорится в древних стихах, «хоромы высокие были огромны-огромны»[260]260
  Цитата из древней книги од («Шицзин»).


[Закрыть].

Жена его, нежная, стройная, порхала, словно по ветру, но работала лучше и больше всякой деревенской бабы. Даже когда в зимние стужи она изнуряла себя работой, все равно: руки ее были нежны, словно помада. Она уверяла, что ей тридцать восемь лет, но те, кто ее видел, давали ей обыкновенно двадцать с небольшим.

Неудачи честного Чжан Хунцзяня

Юнпинский Чжан Хунцзянь восемнадцати лет был уже известным в своем уезде литератором. В это время Лулунский правитель, некий Чжао, отличался жадностью и свирепым нравом, и весь народ от него страдал. Студент Фань был забит им палками насмерть. Тогда товарищи покойного, воспылав гневом за такую обидную несправедливость, решили подать жалобу в высшие инстанции министерств и трибуналов, причем просили Чжана написать слова «кисти-ножа», уговорившись, что в деле будут они все. Чжан обещал.

Жена Чжана, урожденная Фан, была прекрасна собой и хороший человек. Узнав о том, что студенты задумали, она этого не одобрила.

– Вообще, знаешь, – сказала она мужу, – когда вы, «молодые таланты», что-нибудь делаете, то с вами вместе можно победить, но не быть вместе с вами побежденным. Если с вами победить, то каждый из вас алчет признания своих чуть не небесных заслуг. Но стоит с вами лишь раз проиграть, как вы рассыпаетесь в беспорядке, как черепки, так что и собрать нельзя. В теперешнем мире господства силы и положения трудно решить по справедливости, кто прав, кто не прав. Кроме того, ты сирота, и, представь себе, случится тебе пасть – кто будет выручать тебя из несчастья?

Чжан согласился с этими ее словами и стал каяться в своем решении. Он постарался извиниться перед студентами и, написав им черновик, ушел.

Инстанция не высказалась ни за, ни против.

Чжао дал крупным чинам огромные деньги, и студенты-жалобщики были схвачены по обвинению в принадлежности к партии заговорщиков. Затем Чжао стал искать следы человека, «схватившего нож». Чжан в испуге бросился бежать.

Добежав до границы с областью Фэнсян, он обнаружил, что его «топор-помощник» пришел к концу. Дело было к вечеру. Он топтался в открытом поле, не зная, куда деваться на ночлег. Вдруг он увидел перед собой небольшую деревушку и быстро к ней направился. Какая-то старая женщина только что вышла к воротам, чтобы закрыть их. Увидя Чжана, она спросила, что он тут хочет делать. Чжан сказал ей всю правду.

– Вот, видите ли, – ответила она, – пить, есть, постель – все это пустяки. Дело в том лишь, что у нас в доме нет мужчин, так что оставить гостя ночевать неудобно.

– Я и не посмел бы, – возразил Чжан, – думать о том, что превосходит всякие надежды. Позвольте мне лишь примоститься в воротах у вас, просто чтобы спастись от тигров и волков. С меня и этого достаточно.

Тогда старуха впустила его, закрыла за ним дверь и дала соломы для подстилки.

– Мне жаль вас, как человека чужой стороны, – сказала она при этом наставительно, – человека, которому некуда деваться, и я пускаю сюда вас на ночь, не спросясь, и потому вам следует удалиться отсюда пораньше, еще до света. А то я боюсь, как бы наша барышня не услыхала и не узнала. Того и гляди – придет в ужас и забра– нит.

Старуха ушла, а Чжан, прижавшись к стеночке, не раздеваясь, уснул. Вдруг появился свет фонаря в абажуре, и Чжан увидел, что старуха выходит из дому впереди какой-то девушки. Он поспешил убежать в темное место, откуда и стал смотреть. Это была красавица лет двадцати с чем-то. Дойдя до ворот и увидев подстилку, она обратилась к старухе с вопросом по этому поводу, и та сказала ей правду. Девушка рассердилась.

– Послушай, – говорила она, – весь наш дом состоит из слабых, хрупких созданий, как ты могла впустить сюда негодяя?

И тут же спросила, куда ушел этот человек. Чжан, испугавшись, вышел, пал и поклонился ей у приступки крыльца. Девушка стала подробно расспрашивать его о месте жительства и о семье. Лицо ее слегка прояснилось.

– Счастье наше, – сказала oнa, – что это ученый человек, развитой и тонкий… Оставить его у нас не мешает. И тем не менее эта старая холопка совершенно не считает нужным мне доложить. А разве принимают благородного человека с такой безалаберностью?

С этими словами она велела старухе проводить гостя в комнаты. Быстро принесла вина и всяких напитков. Все, что было подано, отличалось изысканностью и чистотой. Вслед за тем на кровать положили парчовые тюфяки. Чжан был тронут этим вниманием и спросил потихоньку, как фамилия этой семьи.

– Наша фамилия, – сказала старуха, – Ши. Досточтимые родители этой барышни распрощались с миром, оставив трех дочерей. Та, что вы видели, – старшая, Шуньхуа.

По уходе старухи Чжан нашел на столе «Канон Наньхуасца с комментариями», взял к себе на подушку, лег на кровать и начал перелистывать. Вдруг в комнату вошла, распахнув двери, Шуньхуа. Чжан отложил книгу и стал искать шапку и туфли. Дева подошла к постели, коснулась его и сказала:

– Не надо, не надо!

Затем подсела к нему на постель и вся зарделась, покраснела.

– Я знаю, – сказала она, – что вы талантливый ученый, с одухотворенным и подвижным умом, и хочу поручить вам наш дом. Вот почему я и преступила боязнь, как говорится, «тыквы и сливы». Как вы скажете – удастся мне не быть отринутой или же нет?

Чжан был в крайнем замешательстве и не знал, что ей на это сказать, и промолвил только:

– Не смею вас обманывать… Ваш покорный слуга у себя дома, собственно говоря, имеет жену.

– В этом проявляется ваша благородная искренность и честная открытость, – сказала дева с улыбкой. – Впрочем, это ведь не помешает. Если только я вам не противна и не ненавистна, то завтра придется попросить услуг свахи.

Сказав так, она уже хотела идти, но Чжан ухватил ее и не пускал.

Она осталась.

Еще не светало, как она поднялась. Достала серебра и подарила Чжану.

– Возьми это, – сказала она, – для того, чтобы приходить сюда и на меня смотреть. Приходить тебе следует под вечер, попозже, а то я боюсь, что тебя увидят посторонние.

Чжан стал поступать так, как она сказала, уходил рано утром, а приходил по ночам, и в течение полугода сделал это своей привычкой.

Но вот раз он пришел слишком рано и, очутясь на месте, не нашел ни деревни, ни дома. Не в силах справиться с испугом и удивлением, он стал шагать взад и вперед, как вдруг слышит голос старухи:

– Что это вы так рано?

Миг – и все по-прежнему: дом и поселок, а сам он, как и следовало ожидать, уже находился в комнате. Удивление его возрастало.

Из внутренних комнат вышла Шуньхуа, засмеялась и спросила:

– Ты, кажется, меня в чем-то подозреваешь? Так я тебе скажу правду; я лиса-святая. У меня с тобой давно предопределена связь судьбы. Но если ты упорно будешь относиться ко мне как к чудищу, то, прошу тебя, сейчас же распростимся.

Чжан, влюбленный в ее прелести, на этом пока успокоился, но ночью стал ей говорить:

– Раз ты, милая, святой человек, то, значит, тысячи ли тебе – раз дунуть. Твой ничтожный студент вот уже три года как удален от дома, дума о жене и детях так и не выходит из сердца. Не можешь ли ты свести меня, хоть раз, домой?

Деве, по-видимому, это не понравилось.

– Я вижу, – сказала она, – что чувство лютни цинь и лютни сэ во мне глубже, чем в тебе. Ты, занятый одной, думаешь о другой… Значит, все нежные объятия, обращенные ко мне, – ложь и вздор!

– Зачем, милая, у тебя вырвались эти слова? – оправдывался Чжан. – Знаешь ведь, что говорит пословица?

 
В один день стать женой и мужем —
На сотни дней любовь и долг!
 

Потом, когда я буду дома, то и о тебе буду думать точно так же, как сейчас думаю о той. Представь себе, что я из тех, что за новым забывают старое! Неужели это было бы тебе приятно?

Дева улыбнулась.

– У меня, знаешь, пристрастное сердце, – сказала она. – Что касается меня лично, то я бы хотела, чтобы ты меня не забывал. Что до других, то хочу, чтобы ты их забыл. Впрочем, если хочешь на время вернуться домой, то какое тут может быть затруднение? Ведь твой дом, я уверена, всего-то в полуаршине отсюда.

С этими словами она взяла его за рукав и потащила за ворота. Он увидел, что вся дорога перед ним во мраке; в нерешительности он мялся на месте, не двигаясь вперед. Дева потащила его, он пошел. Прошло немного минут, как она сказала:

– Пришли. Ты теперь дома, а я на время удалюсь.

Чжан остановился и стал внимательно осматриваться и распознавать. И в самом деле – перед ним ворота его дома! Он пролез через разрушавшуюся стену и вошел во двор. Видит – в комнате еще мерцает огонь свечи. Он подошел и двумя пальцами постучал в дверь.

– Кто там? – спросили из комнаты.

Чжан сказал в точности, кто и откуда. Внутри взяли свечку, открыли засов – и впрямь это – Фан! Оба были сражены радостью, схватились за руки и вошли за занавес. Смотрит Чжан, а на кровати лежит мальчик. Чжана охватило глубокое волнение.

– Когда я ушел, – сказал он, – сын был мне еле-еле до колен. А теперь – смотри как вытянулся!

Муж и жена приникли друг к другу, и голова у них кружилась, словно все это было во сне. Чжан стал рассказывать про то, что с ним случилось. Затем он спросил про суд и дело и теперь лишь узнал, что из студентов, подавших жалобу, кто высох в тюрьме, кто сослан подальше. Он все больше и больше преклонялся перед дальновидностью своей жены.

Она всем телом припала к его груди и проговорила:

– У тебя есть прекрасная подруга… Мне думается, что тебе и не приходило больше на мысль, что в одиноком одеяле лежит человек, роняющий слезы?

– Если б я не думал о тебе, – сказал Чжан, – так зачем бы пришел? У меня с ней хотя и сказано, что любовь насмерть, все же, в конце-то концов, мы не одной породы. Мне, впрочем, трудно забыть ее нежное чувство и ее честность.

– А ты думаешь, я кто? – спросила Фан.

Чжан стал пристально вглядываться – а это вовсе не Фан, а Шуньхуа! Потрогал рукой сына – оказывается, «бамбуковая барыня».

Сильно сконфуженный, он молчал.

– Твое сердце, государь мой, мне теперь понятно, и, по настоящему-то рассуждению, следовало бы после этого все наши отношения прекратить. К счастью, все-таки ты еще не забыл моей нежности и моего внимания, так что, в общем, этого достаточно, чтобы искупить вину.

Затем, по прошествии двух-трех дней, она вдруг заявила ему:

– Знаешь, что я думаю: любить и жалеть человека моим глупым чувством ни смысла, ни вкуса в конце концов не имеет. Ты каждый день ропщешь, что я тебя не отсылаю домой. Но вот теперь я хочу побывать в столице. Нам по пути – пойдем вместе.

С этими словами она взяла валявшуюся на постели «бамбуковую барыню», и оба они сели на нее верхом. Она велела ему закрыть оба глаза. Чжан почувствовал, что он несколько отделился от земли и что ветер так и свистит, так и гудит… Прошло некоторое время, и он вдруг сни– зился.

– Ну-с, – сказала дева, – теперь – прощай!

Только что он кинулся уговориться с ней, как она удалилась и исчезла. Постояв некоторое время в горестном раздумье, он услыхал лай деревенских собак и в мутной дали увидел деревья и дома – совсем картина родных мест! Пошел по дороге и пришел домой. Перелез через стену, постучался в дверь – ни дать ни взять как в тот раз! Фан в испуге вскочила и не хотела верить, и только когда муж и жена обменялись вопросами и он дал веские, правдивые свидетельства, она заправила огонь и вышла, рыдая и всхлипывая. Увидя мужа, она плакала уже до того, что не могла поднять головы.

Чжан все еще думал, что это мираж и проделки Шуньхуа. Кроме того, он опять увидел лежащего на постели сына – совершенно так же, как на днях вечером. Засмеялся и сказал:

– А бамбуковину-то ты снова туда вложила?

Фан не понимала.

– Я ждала тебя, сударь, – сказала она, вся изменившись в лице, – как ждут урожая, и следы моего плача на подушке, я уверена, все еще существуют. И что же? Только что удалось свидеться, как у тебя не оказалось никаких чувств грусти и любви… Что за сердце!

Чжан, видя теперь ясно, в чем дело, схватил ее за руки и принялся горько вздыхать, все подробно рассказывая. Спросил ее о судебном деле – и на этот раз оказалось то же, что говорила Шуньхуа. Только что они оба всю эту историю прочувствовали, как услышали за дверью шарканье чьих-то туфель. Спросили – не отвечают.

Надо сказать, что в деревне появился какой-то молодой негодник, который давно уже заприметил, что Фан хороша собой.

Как раз в эту ночь он шел к себе из другой деревни и издали заметил, что какой-то человек пробрался к ней через стену. Он решил, что это не кто иной, как любовник, идущий к ней на развратное свидание, и, хвостом за ним, вошел в дом. Этот человек не очень хорошо знал Чжана в лицо и только, притаившись, подслушивал. Когда Фан окликнула несколько раз и настойчиво, он спросил:

– А в спальне что за человек?

Фан скрыла, сказав, что нет никого.

– Я тут давно уже подслушиваю, – сказал человек, – позвольте-ка, я задержу развратника!

Фан ничего не оставалось сделать, как сказать все начистоту.

– Чжан Хунцзянево уголовное дело еще не кончено, – сказал человек, – так что если он вернулся домой, то я также и его должен связать и отправить к начальству.

Фан стала усердно умолять, а негодяй приставал к ней все гнуснее и грубее. Чжан загорелся гневом, сдержаться и остановиться уже не мог, схватил нож и, побежав прямо на злодея, вонзил ему нож разом в середину черепа. Тот повалился наземь и стал кричать. Чжан нанес ему еще несколько ударов – и наконец тот умер.

Фан сказала:

– Ну, раз дело обернулось так, то преступление твое еще осложнилось. Беги-ка поскорее, а я, с твоего позволения, возьму вину на себя.

– Настоящий мужчина, – сказал на это Чжан, – раз умрет, так умрет. Как он может срамить жену, связывать сына – и все это только для того, чтобы искать спасения своей жизни? Ты, милая, вот что: не обращай внимания и не заботься ни о чем. Дай только этому нашему сыну не прекращать, как говорится, «аромата книги». Тогда глаза мои закроются мирно.

Когда небо начало светлеть, он пошел в уездное управление и выдал себя с головой. Чжао, ввиду того что он уже попал в дело, восходящее на утверждение императора, наказал его пока лишь несильно. Но вскоре его из уезда повели в столицу, заковав в колодку, лишив свободы и причиняя сильные мучения.

По дороге ему встретилась какая-то женщина, проезжавшая верхом на лошади, которую под уздцы вела старая служанка. Оказалось, что это Шуньхуа. Чжан окликнул старуху и хотел заговорить, но вместе со звуками речи у него стали падать слезы. Женщина потянула узду, повернула, открыла рукой вуаль и удивленно вскрикнула:

– Это ты, братец! Как ты до этого дошел?

Чжан сообщил ей в общих чертах, что случилось.

– Собственно говоря, – сказала она, – за твое поведение надо бы мне от тебя отвернуться. Но все-таки я такого дела не допущу. Мое холодное жилье отсюда недалеко. Я сейчас же приглашу сторожей к нам, вместе с тобой. Можно будет, между прочим, помочь тебе и им деньгами на путевые издержки.