Текст книги "Нечестивый Консульт"

Глава пятая. Агонгорея

Люди всегда стоят на самом краю человечности – обрыв так близок, а падение так губительно. Сущность же всей касающейся этого вопроса риторики заключается лишь в искусном использовании верёвок и лестниц.

– Первая Аналитика Рода Человеческого, АЙЕНСИС

Как кремень они отколоты, Как кремень они отточены, А люди лишь ломают их, Отсекая кромку.

– Рабочая песня скальперов

Ранняя осень, 20 Год Новой Империи (4132 Год Бивня), Голготтерат

Четыреста лошадей были забиты на мясо той ночью, многие из них весьма жестоко – так что стражу за стражей лошадиные крики пронзали и рвали на части темноту. Множество людей, будто опьянев, пустились в пляс, подражая этим воплям и изощряясь в нелепых пародиях, особенно те из них, кому пришлось пожертвовать собственным животным. Лишь колдовские огни пылали в ту ночь, ибо несмотря на то, что братоубийственная резня всё так же продолжалась, сжигание вещей оказалось под запретом. Судьи шествовали среди них, одновременно и требуя соблюдения благочестивых обрядов, и призывая к празднеству. Рога торчали, воткнутые в горизонт, словно какой-то нечестивый изогнутый Гвоздь, пронзивший истерзанное лоно Эарвы, ядовитый шип, напитавший своей заразой всю историю и древние сказания, – шип, что им надлежало выдернуть. Но, невзирая на всё их фанатичное рвение и пыл, сами Судьи казались какими-то неубедительными и даже лживыми. Лошадиная плоть не могла утолить терзавший людей голод, ибо казалась холодной, даже когда шипела от кипящего жира, а куски её застревали в горле, будто комки сырой глины, ложась в желудки пустым, лишь только досаждающим грузом. Всю ночь, к ужасу тех, кто наблюдал за этим со стороны, тысячи людей выворачивало их вечерней трапезой.

Однако же той ночью лишь немногих попытались покалечить или убить. Хотя безнадёжный, угрюмый голод занимал их мысли в большей степени, чем что-либо ещё, мужам Ордалии при этом стало намного сложнее сосредоточиться на какой-то конкретной цели. Хотя стража и сделалась гораздо менее бдительной, жажда воинов пожирать и поглощать оказалась разбавленной множеством иных нечестивых желаний. Обряды и церемонии крошились, как хлеб, рассыпались, словно песок. Мучаясь тошнотой от съеденной конины, несметное число воинов искало уединения, а не собраний и сборищ. Скорчившиеся и терзающиеся где-то во тьме своими скорбями, издающие сдавленное рычание, изводящиеся мыслями о Мясе, они одновременно испытывали и неподдельный экстаз, и подлинный ужас…

Гвоздь Небес сверкал в безоблачной выси над их головами, омывая разгромленные шатры и палатки своим яростным светом, казавшимся ещё более зловещим в том, не имеющем стен и границ склепе, каковым являлась Агонгорея.

Рога сияли ртутным блеском на темнеющем горизонте – устремлённый в небеса мерцающий серп, к которому будто бы сходились все границы и направления, и его столь же тускло переливающийся, но словно слегка склонившийся к земле брат-близнец.

* * *

– Как ты не видишь этого, дядюшка? Этот голод не что иное, как Кратчайший Путь…

Экзальт-генерал ошеломлённо уставился на Кайютаса. Священные гобелены смутно проступали среди теней, словно целое сборище соглядатаев. Когда же цветущее и благоуханное прибежище его Господина и Пророка сделалось вонючим, пропитавшимся по́том обиталищем мужеложца?

– Отчего мы торгуем богами, будто специями? – продолжал давить имперский принц. – Почему философы неустанно оспаривают всё абстрактное? Плоть, дядюшка, – он шлёпнул себя по обнажённому бедру, – именно в мясе коренится всякая наша мера. Блаженство потворствовать, противостоящее блаженству отвергать, – и то и другое пребывает в нашей плоти! Как ты не видишь?

Ведь отшельник в конечном счёте ничем не отличается от безумного вольнодумца – и тот и другой просто слабаки, не решившиеся сражаться во имя империи и вынужденные изощряться в поисках иного пути к подобию власти.

Те вещи и события… которым ему довелось стать свидетелем – окровавленные гаремы, люди, нанизанные и сплетающиеся в клубки по всему лагерю. Блестящая от крови красота, трепещущая и содрогающаяся у каждого кострища. В какой-то момент он словно бы раскололся на части, став существом, которое, ни к чему не прикасаясь, просто наблюдало за тем, как Пройас Больший, беспрепятственно резвясь, разнузданно бурлит и клокочет… Ему пришло в голову, что он, возможно, опустил своё лицо в пламя, более жаркое и высокое, нежели ему привычное, и, взирая сейчас в некотором смысле и глубже и основательнее, смог увидеть, что жизнь, в сущности, есть не более чем способ ползать и пресмыкаться в этом жарком пламени. В любом случае моменты, которые он наблюдал и проживал как единое существо, становились всё более редкими…

И невыносимыми.

– Довольно! – вырвалось у него. – К чему ты ведёшь?

Он что-то упускал. Во всём этом крылось нечто большее…

– К тому, что тебе уже и так известно, дядюшка.

– И что же мне известно?

Лицо имперского принца проступало в сумраке бледным пятном, обрамлённым льняными прядями. И выглядело оно… плотоядно.

– Что-то необходимо есть.

* * *

Искусный полководец Триамис Великий когда-то написал ставшие знаменитыми строки о необходимости держать в безжалостном кулаке ослабленный поводок.

«Возлюбленный Бог Богов, ступающий среди нас…» – возглашал хор кастовых нобилей голосами, наполненными глубокой торжественностью, но приправленными также и некой непринуждённостью, нарочитым пренебрежением нюансами церемонии, дабы избежать её превращения в пустой маскарад… «Неисчислимы твои священные имена…»

Чтобы принимать власть своего командира, люди всегда должны чувствовать его готовность и способность принудить их – твёрдую руку, грозящую в любой момент придушить любого воина в отдельности. Знать, что каждый из них может за любое нарушение быть выбранен, высечен или даже казнён. До тех пор пока к этому имелись основания, воины признавали подобное право за своими командирами. Дисциплинированное войско было войском победителей, и посему наказание, которому подвергались нарушители, оставалось предпочтительнее массовой гибели на поле боя. Но если оснований для наказания не было, или же его мера не соответствовала тяжести проступка, или, скажем, те преступления, за которыми последовала кара, рассматривались большинством как взятие законных трофеев – должного возмещения за тяжкие труды и принесённые жертвы, – то горе генералу, посмевшему чересчур сильно натянуть поводок. Великие полководцы, по мнению Триамиса Великого, обязаны быть столь же великими прорицателями и ораторами, как и тактиками, а среди черт и способностей, необходимых, чтобы блистать на поле битвы, нет ни одной другой, настолько же важной, как умение считывать настроение войска, способность заглянуть в недра его бесформенного бурления и увидеть миг, когда поводок необходимо натянуть, когда ослабить, а когда и вовсе отпустить.

В конце концов, истина заключалась в том, что армии шли туда, куда сами того желали. Предугадывая это направление, полководец лишь имел возможность командовать тем, что и так уже решено, мог выдать неизбежность за одолжение и тем самым превратить мятеж в преклонение перед собой. Великий полководец всегда принимает действия войска, как свои собственные.

Какими бы развратными или преступными они ни были.

И Пройас, прочитавший знаменитые Дневники и Диалоги, когда ему едва исполнилось одиннадцать, и одержавший побед не меньше, чем сам Триамис, изучил этот урок настолько же хорошо, насколько каждый человек изучил собственное дыхание.

Он обязан овладеть происходящим…

Он обязан дать своим людям пищу… если не хочет быть поглощённым сам.

Тяжело дыша, Пройас стоял на привычном для себя месте – справа от пустующей скамьи своего Господина и Пророка. Лорды Ордалии толпились перед ним, заполняя ярусы Умбиликуса и возглашая Молитву, но каждый при этом представлял собой нечто вроде неистовствующего пятна воплощённой скверны – новоявленного Нечистого. Бороды, аккуратно прибранные некогда, теперь свисали им на грудь лохматыми и неряшливыми клоками, напоминающими перемазанные в жире крысиные хвосты. Некогда сиявшие полировкой доспехи ныне отражали лишь неясные формы и тени. Ухоженные когда-то волосы теперь ниспадали на плечи лордов спутанными гривами или же торчали космами во все стороны, точно у каких-то безумцев.

«Да утолит хлеб твой глад наш насущный…»

Но ничто иное не свидетельствовало в той же степени о случившейся с ними перемене, как их глаза – широко распахнутые и ярко горящие, выказывающие всю меру обуявшей само их нутро свирепости. Пройас ощущал на себе их обжигающие взгляды, словно касающиеся его тела звериные лапы – взоры, исполненные враждебного недоверия, свойственного существам, изголодавшимся достаточно, чтобы требовать, дабы их немедля накормили.

«И да суди нас не по прегрешениям нашим, но по выпавшим на долю нашу искусам…»

– Нам нужно вернуться назад, – донёсся чей-то голос из сумрака дальних ярусов – лорд Гриммель. Послышались хриплые возгласы согласия, которые, постепенно нарастая, превратились, наконец, во всеобщий громоподобный ор. Как Кайютас и предупреждал его, Храмовая Молитва под натиском их нетерпения оказалась попранной и отброшенной прочь. Им недостало воли даже на то, чтобы довести обряд до конца.

– Назад к шранчьим полям! – вытаращив явственно вращающиеся в орбитах глаза, вскричал во весь голос лорд Эттве Кандулкас.

– Да! Да! – прошептал Пройас Больший. – Да… Нам стоит вернуться к Даглиаш!

Всё новые и новые голоса присоединялись к нарастающему хору, внушавшему ужас как своей яростью, так и единодушием.

– Никакого возвращения, – возопил Пройас, перекрикивая, насколько это было возможно, поднявшийся шум. – Это приказ нашего Господина и Пророка… Не мой.

Казалось подлинным чудом, что упоминание Аспект-Императора всё ещё обладает весом достаточным, чтобы суметь умерить масштабы их буйства. Ему довольно было единственного взгляда, брошенного на своих братьев – Уверовавших королей, дабы постичь убийственную истину: то, что прежде было собранием славных Имён, ныне стало сборищем бесов.

Безумие правило Великой Ордалией.

Но ещё ни один из них не свихнулся настолько, чтобы противоречить воле Святого Аспект-Императора, во всяком случае пока что. В Палате об Одиннадцати Шестах явственно ощущалась нерешительность. Было почти забавно наблюдать, как они пытаются смириться с настигшим их странным ощущением – будто они, подобно разбушевавшимся зверям, вдруг повисли на натянутом поводке своего Господина и Пророка, дрожа от установившегося напряжённого равновесия между вожделением и ужасом. Одна за другой, личины их превращались в достойные лишь насмешки маски, полные настороженности и явственно читавшегося опасения перед тем, что им внезапно открылось. Чтобы получить возможность пожирать своих врагов, нужно сперва найти их. И, как теперь они поняли, – дабы получить возможность пожирать шранков, сначала следует покориться.

Уверовавший князь Эрраса, Халас Сиройон первым нашёл в себе силы прервать всеобщее тягостное молчание.

– Но никто не видел здесь ни единого следа, – ровно произнёс он. – Сама земля мертва в этом проклятом месте. Мертва до последней частички.

Было ясно, что он имеет в виду. Будучи знакомы со Священными Сагами, все они полагали, что Агонгорея будет изобиловать шранками – и, соответственно, пропитанием. «Подобная, скорее, гниющей шкуре, нежели земле, – уверенно описывала эту местность Книга Полководцев, – грязь, полная воющих ртов». Возможно, во времена Ранней Древности, когда Высокие норсираи удерживали тварей к западу от реки Сурса, дела именно так и обстояли. Но не сейчас.

– Всё так и есть, как сказал Сиройон! – вскричал Гриммель, лицо его раскраснелось от прилива крови, яремная вена проступила на его шее, будто толстый кожаный шнур. – На этом проклятом столе нет ни кусочка!

– Да он, бедняга, вконец оголодал, – крикнул лорд Иккорл, ткнув в сторону графа своим толстым пальцем. – Смотрите! У него сквозь штаны даже ребро выпирает!

Умбиликус, огласившийся громким хохотом, тотчас охватило буйное веселье. Пройас бросил взгляд на стоявшего справа от него Кайютаса, выглядевшего словно юное подобие повелевавшего ими даже сейчас призрака. Нимиль не так-то легко пачкался или тускнел, и посему его ишройские доспехи всё так же переливались серебрящимися ручейками и сверкали лужицами ярких отблесков. В отличие от остальных имперский принц также сумел сохранить в опрятном состоянии и свой внешний вид, неизменно заплетая и умащивая золотистую бородку, а также расчёсывая и приводя в порядок свои струящиеся волосы. В результате всех этих усилий он стоял сейчас перед собравшимися, словно живой упрёк, нежеланное напоминание о том, как распущенность увела их прочь от благодати.

– Наглый холькский пёс! – взревел лорд Гриммель, неуклюже хватаясь за меч.

– Даглиаш! – вдруг завизжал обычно сдержанный сав’аджоватский гранд Нурхарлал Шукла. – Мы долж…

– Да-а! – согласно заорал князь Харапата. – Мы должны вернуться в Дагл…

– Но они же гниют! Как мы мож…

– Мы сдерём с них кожу. Распластаем и хорошенько высушим их. Снова сделаем съедобными.

– Да-да, мы же можем грызть и обсасывать их, как вяленую свини…

– Довольно! – прорычал экзальт-генерал. – Где же ваше благоразумие? Где ваша Вера?

Келлхус всё время готовил его – теперь Пройас хорошо это понимал. Святой Аспект-Император с самого начала знал, что ему придётся оставить Великую Ордалию, предоставив кому-то другому править сим кораблём, преодолевая рифы, воздвигшиеся на пути к Голготтерату.

Что ему понадобится Кормчий.

– Наше благоразумие дожидается нас у Даглиаш, – рявкнул в ответ Шукла. – А мы зачем-то сбежали прочь.

Пройасу не было нужды видеть это, ибо он со всей определённостью чувствовал, как голод корёжит и гнёт их души, искажая само их существо, превращая всё ложное и бесчестное в истину, а идеи, совершенно безумные, заставляя считать подлинным здравомыслием. Например, полагать, будто это сам Бог Богов пожелал, чтобы они ушли прочь из Агонгореи и остались на загаженных равнинах близ Даглиаш, жируя и предаваясь блуду прямо на гниющих шранчьих тушах. Что на свете может быть очевиднее этого? Какая истина может быть непреложнее?

Даже он сам дрожал от предвкушения… ибо это было бы так… так восхитительно.

– У Даглиаш нас дожидается смерть, – взревел он, противопоставляя себя всеобщему устремлению, словно тысяче направленных в одну и ту же сторону игл. – Смерть! Мор! И проклятие!

Вот зачем Анасуримбор Келлхус разбил его сердце и разорвал Пройаса надвое: чтобы экзальт-генерал пребывал как бы в стороне от крамольных шепотков, то и дело возникающих в его собственной душе, а равно и мог бросить вызов подобным подстрекательствам, в случае если они исходили от кого-то ещё. Для подлинной убеждённости требуется быть человеком истинно верующим, готовым ради решения любой возникшей проблемы прибегнуть к догмам и не требующим размышлений аксиомам. Убеждённость всегда исходит из слепоты, что люди величают собственным сердцем.

Их вера – та самая истовая вера, что дала лордам Ордалии силы добраться до Поля Ужаса, сейчас могла их попросту уничтожить.

– Любой дезертир, оставивший Святое Воинство Воинств, – громко произнёс стоявший сбоку от него Кайютас, – кто угодно, вне зависимости от его положения, будет немедленно объявлен законной добычей для остальных!

Келлхус предвидел возникшую дилемму – уж в этом-то Пройас был уверен. Святой Аспект-Император знал о рисках поедания Мяса и, что ещё важнее, знал о сумбуре, который оно вызывает в кичливой душе верующего. И посему он решил до основания разрушить те самые воззрения, что сам же и вселил ранее в души двух своих экзальт-генералов. Лишить их убеждённости, зная, что если слабнет душа человека, то внутри его сердца начинается борьба, поиск оснований и доказательств, достаточно веских, чтобы преодолеть эти противоречия.

Его Кормчему следовало быть Неверующим.

Экзальт-генерал зарыдал, постигнув это.

Сие была сама Причинность. Его Господин по-прежнему пребывал с ним…

В нём.

Люди Юга вдруг застыли, исполнившись какого-то пугающего замешательства. Нурхарлал Шукла внезапно сделался предметом откровенно плотоядного интереса и тут же уселся обратно на своё место, насупленно хмурясь под всеми этими жаждущими взорами. По Умбиликусу прокатилось ощущение всеобщего оценивающего внимания, обращённого лордами Ордалии друг на друга. Люди смаковали свои плотские потребности и желания, внезапно переставшие быть какой-то уж совсем отвлеченной условностью, и вовсю прикидывали – кого же именно из собравшихся стоит считать самым ненадёжным или склонным к предательству.

Голод, с той же лёгкостью, как прежде объединил их, теперь их разделял.

– Довольно! – вновь крикнул Пройас с нотками отцовского отвращения в голосе. – Отриньте прочь мерзкие вожделения! Обратите взор свой к Рогам, что каждый день видите на горизонте!

Сама Причинность. Келлхус остановил свой выбор на нём, ибо в отличие от Саубона в нём была убеждённость, внутренний стержень, который можно было сокрушить и уничтожить. А Кайютас, будучи сыном Аспект-Императора, оставался дунианином – то есть был чересчур сильным, чтобы ослабнуть настолько, как того требовал Кратчайший Путь.

– Это Испытание всех Испытаний, братья мои.

Он ткнул своим огрубевшим пальцем, пальцем воина, указав прямо через замаранные, чёрные стены Умбиликуса в направлении Голготтерата.

– И тощие ожидают нас там! Там!

Свеженькие. Живые. Горячие от текущей в их жилах лиловой крови.

Лорды Ордалии разразились воплями, в той же степени подобными каким-то лающим завываниям, как и одобрительным возгласам.

Лишь он мог совершить это. Лишь Пройас… мальчик, никогда не покидавший Акхеймионовых коленей – не до конца.

Лишь он мог накормить их.

– Ныне Голготтерат – наш амбар!

* * *

В ту ночь в лагере разразились бесчинства и беспорядки. Люди сбивались в банды и к утру успели с бранью на устах перебить сотни «дезертиров», оставив от них лишь груды костей. Последовавшие за этим неизбежные репрессии перетекали в настоящие сражения, обеспечивавшие Судьям ещё больше радостных возможностей для их кровавых Увещеваний. Душераздирающие крики возносились к небесам, изливаясь в бездонную чашу ночи, – вопли страдающей жизни… визги избиваемого мяса.

Однако же настоящий мятеж начался лишь следующим утром, вскоре после того как раздался звон Интервала. Ещё до завершения молитвы, инграульский рыцарь по имени Вюгалхарса вдруг бросил наземь свой огромный щит и взревел, обращаясь к тому единственному, что теперь имело для него хоть какое-то значение, к тому, чего он, по его мнению, уж точно заслуживал, учитывая все невероятные лишения, выпавшие на его долю.

– Мич! – орал он. – Мич-мич-мич!

Мясо!

Будучи сильным, если не сказать могучим воином, тидонский тан одним ударом сбил с ног, а затем скрутил первого Судью, миниатюрного нронийца с забавным именем Эпитирос. Согласно всем сообщениям, Вюгалхарс со своими родичами немедленно начал пожирать несчастного жреца, который, очевидно, умудрился при этом ещё прожить достаточно долго, чтобы разжечь вожделение тысяч, столь по-бабьи пронзительными были его вопли, разносимые ветром. Мятеж, как таковой, начался, когда инграулы, сомкнув ряды, стали яростно сопротивляться отряду из восьмидесяти трёх Судей, явившемуся отбить Эпитироса, и в результате по большей части истребили людей Министрата, осквернив при этом их тела. Трое же Судей и вовсе оказались частично сожранными, разделив участь нронийца.

Айнонское войско – по большей части состоявшее из кишъяти – стояло рядом с инграульскими мятежниками. Едва ли вообще возможно вообразить народы, отличающиеся друг от друга сильнее, и всё же, единожды возникнув, безумие с лёгкостью перекинулось меж их лагерями. Подобно инграульцам, смуглые сыны реки Сайют прогнали прочь своих командиров из кастовой знати и набросились на тех представителей Министрата, которым не посчастливилось оказаться средь них. Сбившись в неуправляемые толпы, они вопили и орали в унисон, тыкая в мертвецов остриями копий и ликуя от вида крови, брызгавшей им на щёки и губы.

Души стали растопкой, а слова искрами. По всему стану Великой Ордалии люди отбрасывали прочь всякую сдержанность и кишащими ордами устремлялись по лагерным проходам, взывая к Мясу и убивая всех, пытавшихся их остановить. Барон Кемрат Данидас, чей отец управлял Конрией от имени экзальт-генерала, находился в лагере ауглишменов – варварского народа с туньерского побережья, – когда случился мятеж. Несмотря на возражения своих младших братьев (советовавших спасаться бегством), он попытался восстановить порядок, чем обрёк на смерть всех сыновей лорда Шанипала. Генерал Инрилил аб Синганджехои, прославленный сын ещё одного прославленного воина времён Первой Священной Войны, почти что сумел пресечь мятеж, распространявшийся среди его собственных людей, лишь для того, чтобы беспомощно наблюдать, как восстановленный с таким трудом порядок вновь без каких-либо причин рассыпается, едва солнце чуть выше поднялось над горизонтом. Генерал остался жив лишь потому, что, подобно большинству лордов Ордалии, не стал препятствовать разрастанию беспорядков иначе, нежели голосом.

За одну-единственную стражу Судей перебили. И характер доставшейся им смерти отяготил и запятнал дикими воплями немало сердец.

Несмотря на всю глубину этого кризиса, боевое чутьё и проницательность не подвели экзальт-генерала. Ещё до того как пришла весть о распространении бунта на лагерь кишьяти, он уже понял, что мятеж вот-вот начнётся повсюду и что Судьями придётся пожертвовать. Первое принятое им решение оказалось в этой ситуации и наиболее значимым: отдать большую часть лагеря беснующимся толпам, сплотив вокруг себя тех, от кого, как он знал, более всего зависела его власть и он сам – адептов и кастовую знать. Он приказал своей разномастной свите, по большей части состоящей из Столпов, а также вообще всем, кто оказался поблизости, поднять его личный штандарт – Чёрного Орла на Белом фоне – на сдвоенном древке, дабы он был лучше виден, а затем, оседлав коней, повёл отряд галопом по периметру лагеря: не потому, что опасался за собственную безопасность – Умбиликус, как позже выяснилось, стал прибежищем для тех немногих Судей, кому посчастливилось остаться в живых, – но поскольку знал, куда обычно устремляются люди, сохраняющие здравомыслие во времена всеобщего безумия, охватывающего военные лагеря – к их окраинам.

Кайютас, во главе нескольких сотен облачённых в алое кидрухилей, присоединил своё знамя с Лошадью и Кругораспятием к его штандарту. Всё новые и новые люди из тех, кто не погиб и не впал в неистовство, время от времени вливались в его отряд, и Пройас, в конце концов, обнаружил, что с ним оказалось большинство оставшихся в Воинстве всадников. Вместе они наблюдали за тем, как Великая Ордалия, содрогаясь, размахивает конечностями, вырезая куски из самой себя. То, что совсем немногие из числа лордов присоединились к своим взбунтовавшимся соотечественникам, было, наверное, не слишком удивительно. Многие из них жили в тени своего Господина и Пророка в течение десятилетий, не говоря уж о годах, и все они, будучи сосудами его власти – имели в конечном счёте те же убеждения, что и Судьи. Даже ввергнутые Мясом в безумие, даже пускающие слюнки от вони сгорающей плоти и военного имущества, даже вглядывающиеся с мучительной жадностью в сцены нечестивого совокупления, лорды Ордалии остались верны своему Святому Аспект-Императору.

Подобно стае волков, кружащей вокруг охотничьей стоянки, они двигались вдоль кромки лагеря – отряд из нескольких тысяч воинов, растянувшийся на целую милю. Они склонились к седельным лукам, в выражениях их лиц и во взглядах голод перемежался с возбуждением и любопытством. Некоторые не могли удержаться от вздохов страсти или же, напротив, задыхались от охватившего их стыда. Некоторые исподтишка плакали, а другие и не скрывали своих рыданий, ибо никто не мог отрицать того факта, что наступает конец. Дальние части лагеря дымились. В ближних вовсю шла резня и творились вещи, ужасающие своею совершенно свинской непристойностью. Кровь кастовой знати текла невозбранно. Судьи визжали, терзаясь обрушившимися на них муками и унижениями, и вопли эти одновременно и питали пылавший в человеческих душах мрачный огонь, и отягощали сердца. Тысячи обезумевших воинов, доспехи и лица которых были вымазаны в крови и нечистотах жертв, издавали хриплый рёв.

– Сколько же? – раздался крик великого магистра шрайских рыцарей, лорда Сампе Иссилиара. – Сейен милостивый! Сколько же душ обрекли себя на проклятие в день сей?!

Живущих и дышащих людей забивали и давили, словно каких-то верещащих червей, извивающихся в лужах собственной крови. Жертвы вспоминали о жёнах и детях, умещая целую жизнь, наполненную заботами и тревогами, в единственный мучительный миг. Они выплёвывали раскрошенные и выбитые зубы, раз за разом пытаясь избежать непрекращающихся ударов и нападений, но лишь разжигали этим пыл своих преследователей. Агмундрмены водружали изуродованные тела Судей на штандарты Кругораспятия, привязывая их к поперечной планке вниз головой, как чудовищную насмешку над символом, который некогда вызывал у них слёзы восторга. Массентианские колумнарии и близко не оказались столь же великодушными, утаскивая своих жертв во чрево палаток, которые можно было легко отличить от прочих по радостно вопящим и ликующим вокруг них толпам. Мосеротийцы отодрали большой кусок холстины от шатра, принадлежавшего по стечению обстоятельств Сирпалу Ониорапу – их собственному лорду-палатину, и с его помощью подбрасывали теперь высоко в воздух тела умерщвлённых ими людей.

Неисчислимые множества ревели и танцевали, взявшись за руки и завывая в унисон, ноги словно бы сами пускались в пляс, празднуя беспримесную чистоту совершённых грехов, прекрасную простоту воплощённого злодеяния. Мужи Ордалии, упиваясь грехопадением, обильно изливали своё семя на осквернённую землю Агонгореи. Полумёртвые, голые, измазанные алой кровью люди лежали у их ног, словно сделанные из какой-то подрагивающей мешковины кули. Они были такими влажными, такими беззащитными и уязвимыми, что звали и манили их к себе, словно зажжённые маяки, словно распутные храмовые шлюхи. А карающая длань Министрата была уже напрочь вырезана из сердца Святого Воинства Воинств.

Адепты никак не проявляли себя, по-видимому, приняв решение устраниться от участия в решении возникшей проблемы. Их палатки, стоявшие поодаль от основного лагеря, оставались островками спокойствия посреди бурных вод, несмотря даже на то, что свайяли были настоящим магнитом, притягивающим к себе множество похотливых желаний. Но колдуны и ведьмы не имели никакого отношения к их мирским обидам и горестям, и несмотря на всю свою бесшабашную разнузданность, мятежникам хватило ума не провоцировать их.

Лорды Ордалии изводили своего экзальт-генерала просьбами призвать Школы, дабы те положили конец бунту, но никто из них не требовал этого с большей горячностью, нежели лорд Гриммель, тидонский граф Куэвета.

– Прикажи им ударить! – рычал он. – Пусть они выжгут из этих греховодников все их пороки. Пусть пламя будет их искуплением!

Экзальт-генерал был возмущён этим безумным призывом.

– Так, значит, ты готов осудить на смерть тех, кто всего лишь действует ровно так же, как ты и сам готов действовать, потакая своим мерзким желаниям? – вскричал он в ответ. – И зачем же? Лишь для того, чтобы самому получше выглядеть в глазах собственных товарищей? Я не знаю никого другого, Гриммель, чьи глаза краснеют от вожделения сильнее твоих и чьи губы растрескались больше твоих, ибо ты их постоянно облизываешь.

– Тогда сожги и меня вместе с этими грешниками! – заорал Гриммель голосом, надломившимся от обуревающих его чувств… и от вынужденного признания.

– А как же Ордалия? – рявкнул Пройас. – Как насчёт Голготтерата?

Гриммель мог лишь закипать да брызгать слюной под яростными взглядами своих собратьев.

– Глупец! – продолжил экзальт-генерал. – Наш Господин и Пророк предвидел всё это…

Некоторые из присутствовавших потом говорили, будто он сделал паузу, дабы схлынул шок, обуявший после этих слов лордов Ордалии. Другие же утверждали, что он и вовсе не прерывался, а так лишь могло почудиться, когда на него упала тень небольшого облачка, путешествовавшего над проклятыми равнинами. И уж совсем горстка заявила, что узрела сияющий ореол, возникший вокруг его нечёсаной, по-кетьянски чёрной гривы.

– Да, братья мои… Он сказал мне, что всё так и будет.

* * *

Согласно требованию Пройаса, Кайютас приказал кидрухилям спешиться и расседлать своих лошадей. Около пятисот полуголодных, качающих головами и трясущих гривами животных собрали у западного края лагеря, а затем плетьми погнали вглубь некогда неистовствующей, а теперь пугающе притихшей утробы бунта. Затея эта была вовсе не настолько удивительной, как могло бы показаться: все мятежи перерастают породившие их причины, втягивая в своё чрево в том числе и тех, кто лишь делает вид, что участвует в творимых собратьями бесчинствах, испытывая, однако, при этом не более чем холодную ярость и только и выискивая повод, способный их окончательно умиротворить. Не считая тех, кто нёс наибольшую ответственность за случившееся, мужам Ордалии требовался лишь некий предлог, дабы отринуть свои обиды и вернуться к благочестивому притворству, которое они так легко отбросили прочь несколькими стражами ранее. Соблюдая осторожность, лорды Ордалии разбредались по лагерю, следуя за лошадьми кидрухилей и прокладывая путь каждый к своему народу или племени. Конское ржание тревожило наступившую тишину, сливаясь в жуткий, вызывающий смятение хор, растекавшийся по равнинам Агонгореи словно масло. Лошади, как ни странно, были не так уж сильно изнурены, ибо сама их способность страдать была рассечена и разделена на струны, и те из этих струн, что причиняли животным наибольшие муки, позволяли играть на них, будто на лютне. При всех своих утверждениях о терзающем их голоде, мужи Ордалии почти не проявляли интереса к конине. Казалось, только творимые беззакония были способны заменить им употребление Мяса, одно лишь порочное ликование, принадлежащее подлинному злу. Лишь чужие мучения могли напитать их, унять их голод…

Грех.

Тем вечером многие тысячи собрались, чтобы глянуть на казнь обвинённых в подстрекательстве к мятежу – около двадцати человек, которые, не считая Вугалхарсы, попали к палачам в большей или меньшей степени случайно. Пройас был готов к осложнениям и к тому, что ему придётся приказать Школам обратить на бунтовщиков всю свою мощь. Но как бы он ни опасался перспективы наплодить мучеников, ещё пуще он боялся показаться слабым и бессильным. И посему кому-то предстояло умереть – хотя бы для того, чтобы возродить в людях страх, в котором нуждается всякая власть.