Текст книги "Наука и религия"

Раздел III. Структура абсолюта (слова) и ее рациональное обоснование как основы бытия

 
И всюду звук, и всюду свет,
И всем мирам одно начало.
 

А. К. Толстой

Тема 5. Лингвистическое обоснование структуры Абсолюта (Слова)

Число живых и мертвых языков, которое известно в наши дни современной науке, очень велико. Оно колеблется от 2500 до 5000 и более в зависимости от того, по каким принципам выделяются самостоятельные языки, их отличия от диалектов одного и того же языка, включают ли в это количество мертвые языки и праязыки.

Это огромное количество языков различается и многообразием их внутренней структуры. Есть языки, в которых отсутствуют роды, падежи и числа, глагольные времена и виды. В других языках не существует различий между существительными и глаголами, или, например, различие между одушевленным и неодушевленным является родовым; может проводиться неизвестное нам различие между родами, когда один род применяется для обозначения большого и могучего, а другой – для обозначения малого и слабого. Вместе с тем, как справедливо отмечал в своей работе «О происхождении языка» немецкий ученый Я. Гримм, «все языки представляют собой уходящее в историю единство, они соединяют мир», а «их многообразие служит умножению и оживлению движения идей» (16, ч. 1, 62).

Языкознание зарождалось в эпоху мифотворчества, когда слово было орудием человеческой деятельности и одновременно чем-то таинственным, наделенным магической силой, требующим пиетета и осторожности. Для древних индусов Священные тексты только тогда имели божественную силу, когда воспроизводились в точном соответствии на их литературном языке – санскрите. По мысли древнеиндийского языковеда Бхартхари, слово представляет собой некий абстрактный инвариант (фр. invariant – букв, не изменяющийся; неизменный по отношению к некоторым преобразованиям, независимый от физических условий), тождественный сам себе в разных физических реализациях, в различных высказываниях. Оно является не физической реальностью, а особой духовной сущностью.

Взгляд на слово как духовную сущность, мировой разум, или логос, и как начало, образующее разумность отдельного человека, характерен для различных культурных традиций – индийской, китайской, греко-латинской. Античная теория именования рассматривает слово не только как ведущее начало, образующее разумное вообще, но и как орудие, с помощью которого производится действие с реальным или воображаемым предметом. В социальном плане слово дает возможность человеку постигать и объяснять мир, приобретать знания, упорядочивать социальную деятельность людей, с его помощью человек учится правильному поведению, этике взаимоотношений, формирует сакральный опыт. Слово как орудие и всеобъединяющее начало, учили древние мыслители, требует к себе особенно внимательного отношения. Его нужно правильно создавать и применять, так как в противном случае нарушится порядок в обществе и космическая гармония.

Крупнейшие философы античности приняли участие в споре о природе названий. Так, Гераклит (540–480 гг. до н. э.) считал, что каждое имя отражает природу обозначаемой вещи, неразрывно связано с ней и что в именах раскрывается сущность вещей. Более поздняя греко-римская философская школа стоиков также придерживалась убеждения, что слова «изначально истинны», соответствуют истинной сущности обозначаемых ими вещей и что, исследуя слова, можно проникнуть в самую сущность вещей. По их мнению, слова воспроизводят звуки, издаваемые предметами, и выражают те впечатления, которые предметы произвели в душе человека. Стоик Августин отмечал: «…так как есть вещи, которые не звучат, то для них то же значение имеет сходство осязательного воздействия: если они воздействуют на чувства мягко или грубо, то мягкость или грубость букв (древние греки отождествляли звуки и буквы. – А.Г), действующая на слух, породила для них такие же имена… Сами вещи воздействуют так, как ощущаются слова: mel (мёд) – как сладостно воздействует на вкус сама вещь, так и именем мягко действует на слух; acre (острое) в обоих отношениях жестко; lana (шерсть) и vêpres (терн) – каковы для слуха слова, таковы сами предметы для осязания» (1, 72). Стоики же сформулировали так называемый классический семантический треугольник, в котором отражается соотношение между вещью, мыслью о ней и словом, выражающим эту мысль.

Демокрит (460–370 гг. до н. э.) выступал против природной связи между словом и вещью. Он считал, что вещи обозначаются словами не сообразно природе самих вещей, а согласно обычаю, по установлению людей. Отрицал он прямой характер связи между именем и предметом с помощью следующих аргументов: 1) наличие в языке омонимов и многозначных слов (если связь имени и предмета природная, почему тогда одно и то же слово может связываться с несколькими предметами); 2) наличие в языке синонимов (почему несколько разных слов обозначают один и тот же предмет); 3) возможность перенаименования предметов (почему, например, раб при продаже его другому хозяину получает, как правило, новое имя); 4) наличие в окружающей действительности предметов и явлений, которые не имеют названий.

Этот спор отражен в диалоге Платона «Кратил». Кратил утверждает, что «у всякого существующего есть правильное имя, врожденное от природы, и что не то есть имя, чем некоторые люди, условившись так называть, называют, произнося при этом частицу своей речи, но некое правильное имя врождено и эллинам и варварам, одно и то же у всех» (1, 36). Сущность позиции Кратила заключается здесь не в том, что он пытается выяснить соотношение между словами человеческих языков и вещами, он отмечает условность такого обозначения, а в указании на наличие у вещей других имен, по его мнению, «врожденных от природы». В такой формулировке не совсем ясно, свойственно ли это имя вещи как некой самости или же за именем стоит некто, его установивший. Выражаясь современным языком, идет ли здесь речь об имени, которым обозначена так называемая природная вещь в «космическом каталоге» Творца. Фактически же Кратил говорит о существовании двух типов слов: Логоса – как творящего начала, присущего Творцу, и онима – как обозначающего начала, свойственного человеку.

Это была очень глубокая мысль. В ней указывалось, что независимо от многообразия языков каждая «природная вещь» может иметь иное имя, неизвестное людям, которое и составляет ее природную сущность, т. е., выражаясь современным языком, выступает энергетическим каркасом, моделью, внутренней структурой вещи. Однако эта идея не получила дальнейшего глубокого развития в лингвистике, несмотря на попытки ее возродить.

Большее признание получила противоположная точка зрения, принадлежащая Демокриту, которую в диалоге выражает Гермоген: «Не могу поверить, – говорит он, – что правильность имени состоит в чем-либо ином, чем в договоре и соглашении. Ведь мне кажется, какое имя кто чему установит, таково и будет правильное имя; ведь никакое имя никому не врождено от природы, но принадлежит на основании закона и обычая тех, которые этот обычай установили и так называют» (1, 37). Эта, по сути, правильная мысль в отношении человеческих языков отражает лишь часть истины, поскольку данным тезисом нельзя опровергнуть возможность существования у «природной вещи» и другого имени, которое может быть неизвестно человеку.

Против этих двух точек зрения в диалоге выступает Сократ, который не соглашается как с тем, будто слово всегда отражает сущность предмета, так и с тем, будто связь между предметом и его названием случайна. Он считает, что вначале между звуками слова и обозначаемыми предметами существовала какая-то внутренняя связь, которая впоследствии была утрачена, и связь слова с предметом была закреплена общественной традицией. Он не отвечает на вопрос, возможно ли существование у вещей других имен, кроме данных им человеком.

Споры о природе названия в их философском смысле возрождаются в Средние века – споры реалистов и номиналистов. Реалисты, во главе с епископом Кентерберийским Ансельмом (1033–1109), утверждали, что общие понятия объективны и реальны и предшествуют материальным вещам. Идеи, облеченные в форму понятия, есть внутреннее слово бога, творящее материальные вещи. Номиналисты, возглавляемые Росцеллином из Компьена (1050–1110), считали, что реальны лишь вещи с их индивидуальными качествами и свойствами, а общие понятия, выводимые нашим мышлением, не только не существуют независимо от предметов, но даже не отражают их свойств.

Среднюю позицию занимали умеренные номиналисты во главе с французским философом Пьером Абеляром (1079–1142), полагавшие, что реально существуют только отдельные предметы, которые являются базой общих понятий. По их мнению, сами общие понятия отдельно не существуют, а выводятся сознанием человека из обобщения реально существующих свойств предметов и отражают их свойства.

‹…› «3. От Филона до Абеляра. Чтобы ясно представить себе историко-философский контекст, в котором возникли и развивались средневековые семантические теории, необходимо учесть два основных момента. Первый: все раннесредневековые философские концепции находились под сильнейшим влиянием платонизма (точнее, неоплатонизма). В них, во всяком случае на первом этапе, широко используется – хотя и употребляется иначе – концептуальная система позднеантичной философии, в частности – основные категории, свойственные учению стоиков и восходящие к Платону. Второй: невозможно понять суть воззрений средневековых философов на значение, если не уловить главного, доминирующего направления их мысли. Мы имеем в виду свойственную всей средневековой философии идею, выраженную в наиболее яркой форме Псевдо-Дионисием Ареопагитом: «воистину, вещи зримые суть явленные образы вещей незримых»…

Предшественником анализируемой концепции, как и христианской теологии вообще, является александриец Филон. Опираясь на учение стоиков о мировом логосе и его отображении в языке через разум отдельного человека, Филон объявил логос силой, посредством которой бог творит мир… Логос есть то, что соединяет бога и мир, бога и человека через разум последнего. Более того, он также относится к космосу, как человеческий разум к человеку. Разум превращается, таким образом, в слабое подобие Логоса. Слово дано человеку, в частности, в форме священного писания: правильно истолковать писание значит проникнуть в скрытую премудрость, приблизиться к божественному знанию. Отсюда целое направление в теологии – экзегетика или герменевтика… Но подлинный смысл писания связан с духовным постижением, а не с разумом как таковым, хотя совершенствование разума необходимо для постижения (экзегезы).

Блаженный Августин, развивая идеи экзегетики, рассматривает важность для нее теории знака (в частности, языка как системы знаков), являющейся чем-то вроде пропедевтики наук… Впрочем, Августин был едва ли не первым, кто попытался построить общую теорию знаковых систем, частным случаем которой является теория языка. Прежде всего сюда входит разграничение искусственных и естественных знаков. Как уже говорилось, не это является самой важной чертой раннесредневековой семантики или семиотики, но сама концепция вещи как символа (знака) идеи. Это звучит парадоксально, однако есть все основания для подобной формулировки.

«Символ в средневековом его понимании не простая условность, но обладает огромным значением и исполнен глубочайшего смысла. Ведь символичны не отдельные акты или предметы: весь посюсторонний мир не что иное как символ мира потустороннего; поэтому любая вещь обладает двойным или множественным смыслом, наряду с практическим применением она имеет применение символическое.

Мир – это книга, написанная рукою бога, в которой каждое существо представляет собой слово, полное смысла… Символ, следовательно, не субъективен, а объективен, общезначим. Путь к познанию мира лежит через постижение символов, их сокровенного смысла»…

Символы (понимаемые здесь расширительно) или образы могут иметь разную природу. В. В. Бычков выделяет три основных типа образов: миметические (подражательные), символические или символико-аллегорические и знаковые… Отличаются они друг от друга «характером выражения духовного содержания в материальных образах или степенью изоморфизма»… К первому типу относятся, по концепции раннехристианских философов, изобразительные искусства античности – простые (для них) копии действительности. Аллегории (символико-аллегорические образы) наиболее распространены. Именно сюда относится глубоко разработанное в апологетике различение «образа» (миметического) и «подобия». Телесность человека, его плоть, создана «по образу» бога, и она «является материальным выражением божественной духовности… Подобие же относится к чисто духовной сущности человека.

Экзегетическое толкование священного писания – это, в сущности, и есть расшифровка системы заключенных в нем аллегорически-символических образов: «изреченное в словах – лишь символ скрытого смысла, который обнаруживается при толковании… Тело закона – словесные предписания, душа же – заключенный в словах невидимый смысл», – писал еще Филон… Примером может служить символика апокалиптических животных, имеющих соответственно лики льва, тельца, человека и орла. По Иринею, это символы разных сторон деятельности Христа; отсюда они становятся символами четырех евангелий и даже евангелистов (Иероним), а затем – символами воплощения, смерти на кресте, воскресения и вознесения.

Наконец, третий вид образов – знаковые образы – выступает в раннехристианской культуре прежде всего как знамение – некое чудо, возвещающее собой сверхъестественное событие (знамение второго пришествия Христа и др.) – или вообще как чудо – знак божественной сущности Христа. Так, у Лактанция говорится, что страдания и чудеса Христа имеют «великую образность и знаковость» (significantia).

…В основе этого понимания лежит платоновское, а затем стоическое понимание мира как отображения божественного Логоса, а самого Логоса – как своего рода порождающей модели. Применительно к платонизму это четко сформулировал А. Ф. Лосев: «идея вещи в платонизме есть вечная и порождающая модель вещи»… Уже в рамках христианской апологетики Ориген прямо утверждает: «Логос – … образец, по которому сотворен мир. В нем план мира и идеи всего сотворенного……. К тому же источнику восходит так называемый «экземплярам» философии Августина: «Для творимых вещей идеи выступают как образцы, по которым они творятся, как прообразы, основания и причины их бытия»… И, наконец, тот же источник, что для нас особенно важно, лежит в основе широко известного направления «реализма» в средневековой схоластической философии.

Концепция реализма представлена в раннем средневековье Ансельмом Кентерберийским и Гийомом из Шампо. С точки зрения реалистов, общие идеи (роды и виды) служат – как и для Августина – идеальными прообразами для создания единичных вещей, которые являются истинными в меру соответствия этим идеальным прообразам. Эта точка зрения находит дальнейшее развитие у Фомы Аквинского, согласно которому универсалии (идеи) имеют троякое существование: до вещей (ante res) – в божественном разуме; в вещах (in rebus) – поскольку они воплощают идеи божественного разума; и, наконец, после вещей (post res) – в интеллекте человека, открывающего их в мире. Предмет отражается в душе человека через свое «подобие» (ибо телесный объект не может взаимодействовать с бестелесной душой) – чувственное впечатление. Затем эти «подобия» проходят первичную обработку так называемыми «внутренними чувствами», к которым относятся, в частности, память и воображение и которые организуют первоначальный хаос впечатлений: возникает система чувственных образов. Следующий этап, – обработка их разумом, т. е. процесс абстракции, приводящий к выявлению видовых и родовых форм, – превращает чувственные образы в образы «умопостигаемые», помещающиеся в так называемом «возможностном разуме» (intellectus possibilis) – здесь формы телесных тел освобождаются от физической оболочки и начинают вести чисто духовное существование. И, наконец, последний, самый высший (для человека) этап – обработка умопостигаемых образов «активным разумом», продуктом которой являются понятия, в дальнейшем используемые при образовании суждений. Интересно, что для понятий Фома Аквинский, кроме «концепта», использует термины «species expressae», т. е. «выраженные виды» или же «verba mentis» – «слова ума»…

Противоположная позиция известна под названием номинализма. Его возникновение связано с именем Росцеллина. Для Росцеллина единственная реальность – индивидуальные вещи: следовательно, универсалии возникают только «после вещей», т. е. в человеческом разуме. «Роды и виды – это только звуки речи, слова, имена (nomina)»… Они выражают не отношения вещей (субстанций), но служат только для классификации слов. Точно так же трактует Росцеллин и аристотелевы категории.

Менее крайнюю позицию, известную под названием концептуализма, отстаивал в рамках номинализма Пьер Абеляр. Для него слово – не просто «пустой звук», но носитель значения (significatio). Слово в этом смысле способно определять предметы, выступать предикатом к ним, и не само слово, но речь является универсалией (или в ней заключаются универсалии). Общие понятия есть продукт деятельности человеческого ума и существуют только в речи… Они возникают в процессе абстрагирования чувственных впечатлений: есть единичная, «реальная» вещь, и есть множество ее признаков, определяемых ее «формой». Работа разума заключается в отсеивании признаков индивидуальных и синтезе таких признаков, которые объединяют вещь с другими вещами в понятия (concepti). Нетрудно увидеть здесь и влияние платонизма…

Слово есть для Абеляра инструмент мысли, оно создается для обозначения мысли так, чтобы это слово можно было понять – перед нами снова идея, которую находим у Платона. Но слово ни в коей мере не есть смысл вещи, оно самоценно. Противоположное мнение высказывал Ламберт из Осера, также умеренный номиналист. Он определял значение как «разум… вещи, к которой прилагается «слово»: значению у него противостоит суппозиция… т. е. отнесенность слова к единичным предметам» (Леонтьев A.A. Генезис семантической теории: античность и средневековье // ВЯ. № 1. 1988. С. 5–16.).

Получая в различные эпохи неодинаковую наполненность и разные интерпретации, этот спор еще раз подтвердил необычайную актуальность для человеческой мысли темы, уходящей своими корнями в доисторические правремена: соотношение между словом, мыслью, предметом, человеком и Творцом.

В истории лингвистической мысли представления о слове и его структуре развивались вместе с представлением феномена языка как системы. Борьба и развитие идей в науке о языке сформировали современные представления о нем как о сложном сочетании материального и идеального, биологического и психического, общественного и индивидуального, как о явлении, обладающем сложной внутренней структурой. И хотя сам язык как объект науки всегда был дан человеку в непосредственном наблюдении, уже на ранних этапах языкознания была осознана необыкновенная сложность предмета исследования, связанная не столько с его наблюдаемыми формами, сколько с его внутренним устройством.

Попытки осмысления внутреннего единства языков мира относятся еще к XVII в., к авторам универсальной грамматики А. Арно и Кл. Лансло, когда было положено начало зарождению общей теории языка и сформулирован ее предмет – внутренняя структура языка вообще, независимая от специфических форм ее проявления в многообразных языках мира. История языкознания свидетельствует о том, что получение такой внутренней структуры – вершина, к которой всегда стремилось теоретическое языкознание, его виднейшие представители: В. фон Гумбольдт, Ф. де Соссюр, Бодуэн де Куртенэ, Л. Ельмслев и др. Независимо от подходов к этой проблеме у теоретиков языкознания всегда была одна общая платформа – внутреннее единство языков мира. Мысль о том, что при всем безграничном несходстве языков они созданы как бы по единому образцу, стала доминирующей в современной общей теории языка. Это поставило общую теорию языка перед необходимостью «объяснительной адекватности», т. е. к выявлению и интерпретации языковой структуры в целом, не связанной с конкретными формами национальных языков. Такая попытка была впервые предпринята Копенгагенской школой структурализма еще в начале XX в., однако она не привела ее авторов к созданию универсальной лингвистической теории, основанной на внутренней структуре языка. Одной из причин неудачи датских структуралистов явилось полное игнорирование ими лингвистической традиции. Задача создания общей теории языка осталась актуальной для их современников и последующего языкознания. О необходимости ее решения говорилось в 1962 г. в Кембридже (США) на IX Международном конгрессе лингвистов. Н. Хомский в 1968 г. указывает на насущную потребность объединения эмпирического направления в языкознании с тем, которое «занимается абстрактными обобщениями». К 70-м годам XX в. созревает мнение, что «исследование языковой структуры является основной задачей всех направлений современной лингвистики, а кардинальный принцип такого структурного (или, по другой терминологии, номотетического) подхода к языку, разделяемый всеми направлениями лингвистики, можно определить как сочетание инвариантности и относительности» (50, 405).

Поиски лингвистикой единой внутренней структуры языка оказались тесно связанными с главной тенденцией современной фундаментальной науки – поиском непротиворечивой основы мироздания в виде геометрического образа и созданием на этой базе общей теории науки. Попытки построения такой грандиозной объединяющей теории привели многих ученых к мысли, что это, по-видимому, невозможно в рамках стандартной системы идей и что здесь требуется привлечение новых представлений и методов.

Одной из фундаментальных ценностей лингвистики является положение В. фон Гумбольдта о языке как энергии и деятельности духа, развитое многими языковедами: Г. Штейнталем, М. Лацарусом, A. A. Потебней, К. Фосслером и др. Гумбольдт справедливо полагал, что языкознание не решит ни одной проблемы, если оно не поднимется до понимания языка как деятельности духа. Методологической основой «духовной» концепции языка выступают учения Платона, Г. Гегеля, Ф. Шеллинга и ряда других философов о духе как первооснове всего сущего и источнике развития мировой истории. В учениях философов и лингвистов дух, являясь движущей силой всякого развития, понимается как идеальная сущность, о которой можно только сказать, что она есть. Вероятно, именно этот фактор в сочетании с авторитетным «давлением» на всякое знание «материальных» наук (физико-математических и естественных) не дал возможности языкознанию в дальнейшем в полной мере осознать важность тезиса Гумбольдта для развития лингвистики как науки.

Однако сегодня в понятие духа можно внести уже физический смысл, а самому духу придать определенную форму, что открывает новые перспективы в его исследовании, в изучении сознания и мышления. Для авторов пособия дух – это нулевые световые волны, обладающие энергией и импульсом. И в этой точке происходит смыкание «духовных» и «материальных» наук, поскольку современная физика оперирует понятиями нулевой и импульсной энергии. Такое понимание духа не противоречит и религиозным представлениям о нем (ср. библейское: «Бог есть свет, и нет в Нем никакой тьмы», «Ты одеваешься светом, как ризою»).

Еще одной важной предпосылкой фундаментальной науки для получения геометрического образа языка явилось учение Аристотеля о чистой форме как одной из реальностей бытия. Поскольку дух – это идеальная сущность, то и форма его может быть только идеальной, «чистой», отвлеченной от форм созданных духом физических объектов. Свое воплощение учение Аристотеля о чистой форме находит в современной математике, в разделе топология, которая изучает наиболее общие свойства геометрических фигур, остающиеся неизменными при любых преобразованиях этих фигур. И в этом смысле язык как сущность может иметь одну общую форму, не зависимую от национальных форм различных языков. P. O. Якобсон, для которого, как известно, центральным понятием лингвистики был инвариант, считал, что наиболее адекватное представление это понятие находит в топологии.

Центральным принципом в получении такой «чистой» (топологической) формы в настоящем пособии явился принцип структурного изоморфизма, характеризующий соответствия между структурами объектов. Две структуры, рассматриваемые отвлеченно от природы составляющих их элементов, являются изоморфными друг другу, если каждому элементу первой структуры соответствует лишь один элемент второй и каждой связи в одной структуре соответствует связь в другой, и обратно. Такое взаимооднозначное соответствие называется изоморфизмом. Он может быть полным лишь между идеализированными, абстрактными объектами. Изоморфизм связан не со всеми, а лишь с некоторыми фиксированными свойствами и отношениями сравниваемых объектов, которые в других своих отношениях и свойствах могут отличаться.

В современной фундаментальной математике и физике единых теорий является общепринятым представление о том, что в основе мироздания должна лежать геометрическая фигура. Один из создателей квантовой механики, лауреат Нобелевской премии, австрийский физик-теоретик Э. Шрёдингер (1887-1961) писал: «В эйнштейновской теории гравитации представление о материи и ее динамических взаимодействиях базируется на понятии геометрической структуры, внутренне присущей пространственно-временному континууму. Идеальным устремлением этой теории, ее конечной целью является не более и не менее как доказательство следующего утверждения: четырехмерный континуум, наделенный определенной внутренней геометрической структурой, структурой, которая подчинена определенным, присущим ей чисто геометрическим законам, должен представлять собой адекватную модель или картину «окружающего нас реального мира в пространстве и времени» со всем, что он содержит, описывающую его поведение как целого, – картину всех событий, разыгрывающихся в нем» (47, 10).

Понятие структуры становится одним из самых распространенных в науке XX в. В физике микромира наиболее фундаментальными структурами оказываются различного рода симметрии – поворотные, зеркальные и др. Все явления микромира предстают в виде симметричной картины, которая следует из основных принципов квантовой теории поля. Биология объявляет асимметрию незыблемым законом живой природы, вводит принцип комплементарности в структуру генетического кода. В математике создается теория математических структур. В психологии получает широкое развитие концепция структурной психологии, согласно которой психические акты всегда выступают в определенной целостной системе, в их взаимной связи и обусловленности. Структурализм, захватив и языкознание, делает возможным создание единого основания для сравнения языковых систем. Общая теория науки ищет единое основание для микромира и макромира.

Строго говоря, если в начале было Слово, то, построив непротиворечивую геометрическую модель реального слова, можно получить основу мироздания. В этом случае геометрическая модель структуры слова должна обладать огромной объясняющей силой и для других объектов микромира и макромира. Таким образом, первый шаг в объединении научной и религиозной истины заключается в получении геометрической модели слова и языка.