Текст книги "Чёрный молот. Красный серп. Книга 2"

И делом чести военного лётчика германских военно-воздушных сил или просто Люфтваффе, Густава Штрайхера, было им в этом помочь. Он же не виноват, что они пехотинцы и не имеют возможности драться с ним на равных. Собственно, в войну никто и не ввязывается, чтобы драться на равных. В том-то и состоит вся хитрость войны, чтобы в какой-то момент, обладая перевесом сил или внезапностью, а лучше и тем и другим, как можно быстрее деморализовать и разбить врага с меньшими потерями. Ну, а если можно заодно поиграть в кошки-мышки, то война становится ещё и развлекательным походом. Развернув самолёт, Густав нашёл взглядом место, где находились смельчаки, и взял их на прицел. Первая очередь поразила только одного из них, вторая прошла мимо. Густав опять не сбросил бомбу. Ему нравился отчаянный парень. Густав сделал ещё круг и направил самолёт прямо на эшелон. Солдат, стоящий внизу, отчаянно передёргивал затвор, чтобы сделать ещё выстрел из винтовки по направлению к самолёту. Со страшным воем самолёт Густава приближался к цели. Расстояние стремительно сокращалось. Вдруг, он увидел, как солдат, дёрнув затвор в очередной раз, отчаянно отбросил винтовку в сторону, рванул гимнастёрку на груди, потом сделал привычный русский жест, согнув руку в локте и покрыл её второй рукой сверху поверх локтевого сгиба. Густав учился в русской лётной школе, неподалёку был его лётный центр, он хорошо помнил эти места. И жесты русские тоже помнил. И ругаться матом его тоже научили. И каждый раз, когда у него получалось правильно материться, все его русские инструкторы и механики взрывались хохотом и аплодисментами, как будто самым главным его делом было именно научиться правильно материться. Некрасивый жест подпортил хорошее впечатление о русском солдате. Как-то было невежливо.

Всего чуть больше секунды было у Густава, чтобы нажать на гашетку пулемёта. На этот раз промаха не было. Боец упал, прошитый насквозь пулемётной очередью.

– Густав, хватит развлекаться, – услышал он в шлемофоне, нужно разбомбить мосты.

– Яволь! Сейчас сделаем!

– Осторожно! Здесь русские самолёты!

Тройка советских истребителей И-15, вооружённые каждый четырьмя пулемётами, были явно не готовы сразиться с юркими «Мессершмитами» на равных. Не спасало даже то обстоятельство, что прославленный советский лётчик Коккинаки до войны установил мировой рекорд высоты, поднявшись на четырнадцать тысяч метров на таком самолёте. Но такая высота для этого боя явно была не нужна.

– Сейчас мы с ними сыграем в одну интересную игру, – произнёс Густав, разворачивая самолёт. Воздушный бой отвлёк немецкие самолёты от эшелона. Машинист дал призывный гудок, и к эшелону со всех ног побежали люди. Их было гораздо меньше первоначального количества и бежать назад к эшелону им было намного трудней. Но они старались изо всех сил. Эшелон – это единственное, что осталось у них. Только он мог увезти их от ужасов войны, и они хромали как могли. Люди уже не искали свои вагоны, нужно было просто успеть залезть в первый попавшийся. Поднявшиеся в вагоны первыми протягивали руки и помогали добежавшим. Некоторые задерживались у тел близких и, убедившись в тщетности своих попыток растормошить расстрелянных, наспех целовали их и бежали к эшелону, пытаясь спасти самое драгоценное – своих детей. Несколько минут продолжалась посадка, и состав медленно начал движение. Подбегали опоздавшие, тянули руки к вагонам, некоторых успели затащить. Кто-то остался в поле около железнодорожного полотна, пытаясь отдышаться и недоумённо взирая на уходящий вдаль последний шанс уехать, убежать от этого ужаса.

Обезумевшая молодая мать, успевшая втолкнуть в вагон одного пятилетнего ребёнка и оставшаяся с трёхлеткой на руках, бежала за составом неистово крича:

– Сын! Мой сын! Прощай, сыночка! Живи, родной! – а потом бессильно села на подогнувшиеся колени и завыла, словно волчица на луну.

Никто и не подумал подойти к ней, чтобы утешить. Каждый оставил на этом поле кого-то из близких убитыми, от кого-то точно также уплывали, струясь в жарком мареве, выжившие родные, увозя в этом поезде их единственный шанс. Машинист старался как можно быстрей разогнать состав. Скоро будет пригорок, и состав покатится вниз. Это на западном направлении подъём, а на восток – спуск. Авось и успеем проскочить.

Меж тем воздушный бой был в разгаре. Собственно, боем это назвать было нельзя. Шесть «Мессеров» почти в упор расстреливали три русских истребителя. Густав опять отметил героизм русских. На этих старых этажерках пытаться противостоять лучшим самолётам Люфтваффе? Он хорошо знал эти русские самолёты и даже успел налетать на них десятка два часов. И знал, что они не могут конкурировать ни в скорости, ни в манёвренности. Русские дрались отчаянно, но силы были неравны. Тем не менее случайно, а может быть и нет, русским удалось подбить один немецкий самолёт, и он, задымив крылом, развернулся на запад и покинул поле боя. Вскоре два русских истребителя были сбиты. Никто из них не выпрыгивал, и Густав подумал, что у них просто не было парашютов. Крутясь в воздухе, истребители падали на землю. Один упал в поле и взорвался. Второй протаранил рощу и разбился вдребезги. Остался один против пятерых. Густав и его товарищи уже не играли в кошки-мышки. Самолётные пулемёты – слишком серьёзная вещь. Даже случайное попадание может отправить на тот свет пилота с его самым современным самолётом. В конце концов сбили и третий истребитель. Шансов у русского лётчика не было никаких. Теперь они устремились к мостам. Пролетая над набирающим ход эшелоном, Густав не удержался и сбросил одну единственную бомбу. С противным свистом бомба приземлилась прямо на последний вагон. Соседние вагоны вздрогнули от взрыва. Последний разломился пополам. Одна половина продолжила движение с эшелоном, зияя рваным разломом, в котором бешено справа налево и слева направо раскачивались крюки.

Оторвавшаяся половина вагона, подпрыгнув, сошла с рельс и скатилась с полотна. Вскоре болтавшиеся крюки замедлили свой ход. Ещё через какое-то время осела пыль и открылась невообразимая картина. По всей половине вагона были разбросаны рваные куски обгорелой человеческой плоти. Крюки, поскрипывая, продолжали раскачиваться. Только один прекратил своё движение. Мягкое утреннее солнце светило прямо в разлом вагона. На неподвижном крюке застыло маленькое детское тело. Крюк попал ребёнку прямо под рёбра. Одна ножка была оторвана взрывом, а по второй стекала кровь. Выживших в вагоне не было.

Разумеется, обрушить мосты оставшимися боеприпасами было бы очень трудно, пришлось бы идеально точно попасть в нужные места. Всё-таки мост – очень прочная конструкция, но расстрелять колонну, движущуюся по железобетонному мосту, и тем самым вызвать затор в движении, а также повредить насколько возможно и сам мост, было по силам. На железнодорожном мосту можно было попытаться парой бомб попасть по составу и, разбомбив пути, перекрыть мост и не дать русским сбежать на другой берег. Их следовало добивать на этом берегу, пока они не пришли в себя. Вот и мосты, самолёты разделились. Три самолёта направились к железобетонному мосту, два к железнодорожному. На железобетонном мосту сразу возникла паника, люди разбегались в разные стороны. Кто-то пытался бегом достичь одного из берегов. Кто-то прыгал с моста в реку. На мост и рядом с ним упали первые бомбы. Некоторые, выброшенные ударной волной, тонули под тяжестью намокшего обмундирования и пристёгнутых подсумков с патронами, кто-то летел уже оглушённый и, получив дополнительный удар о воду, погружался в неё, чтобы уже никогда не увидеть солнечный свет. Те же, кто приземлился в воду относительно удачно, пытались как можно быстрей отплыть от моста. Сверху на них постоянно что-то летело – автомобили, повозки, ящики и люди. Некоторые пловцы получали сильные удары по голове и тоже скрывались в глубине. Повозка с лошадью тоже слетела с моста, выброшенная взрывной волной. Перекрутившись в воздухе, она приземлилась на воду повозкой вниз, образовав большую волну с фонтаном брызг. Сначала под воду уходила повозка. Лошадь ещё была жива, но не ржала, а с трудом фыркала, погружаясь сначала задней своей частью, а потом и вся ушла под воду, сделав на прощание последний рывок.

Густав обстреливал железнодорожный мост, со злорадством наблюдая, как русские прыгают в воду с большой высоты и как в воду летят носилки и раненые. Судьбы вражеских солдат были ему безразличны. В конце концов, он солдат доблестной германской армии и не должен задавать вопросов, только беспрекословно выполнять приказы. И если ему приказали бомбить мост, то он будет это делать, как положено.

На секунду ему стало немного жаль падающих с моста солдат, в тот момент, когда он увидел, как вниз полетела девушка с сумкой через плечо. Каким-то шестым чувством Густав почувствовал, что на сумке должен быть красный крест. И тогда он вспомнил про Валю. Густав учился в русской лётной школе, и ему нравилась медсестра с пшеничными, туго сплетёнными косами. Судя по всему, он ей тоже нравился. Она каждый раз опускала стыдливо глаза и краснела, когда они ненароком пересекались на территории учебного лагеря. Однажды, прыгая с парашютом, Густав подвернул ногу, и его доставили в медпункт. Как нежно она бинтовала его ногу. И как приятны были ему её прикосновения. Как ему хотелось продлить эти чудные мгновения, когда Валя касалась его ноги своими ласковыми руками…

Он хотел бы продлить ещё удовольствие от контакта с Валентиной. При приземлении, в тот момент, когда он подвернул ногу, порыв ветра дёрнул парашют, сбив его со здоровой ноги и, когда он попытался подняться, протащил несколько метров, сильно натянув одну из лямок парашюта прямо у него в паху. Вначале Густав не обратил на это большого внимания, т. к. боль в подвёрнутой ноге заглушала всё остальное. Но потом, когда боль в ноге перешла из острой в постоянно ноющую, он стал ощущать и другие участки тела. А заглянув под брюки, он увидел почти кровавую полосу в своём паху. Ободранный участок тела страшно горел, и было невозможно к нему прикоснуться. Но арийская гордость не позволила показать девушке, которая ему нравилась, это нескромное место. И всё же ему пришлось это сделать. Во время бинтования лодыжки Густаву не пришлось снимать брюки, он просто повыше натянул их, подвернув штанину. Но когда он попробовал встать, то шов штатнины проехал прямо по ободранному месту.

– Доннер веттер! Доннер веттер! – вскрикнул Густав, закусывая губы.

– Что, что случилось? Немедленно лягте, больной! – скомандовала Валя. Ему пришлось спустить штаны и показать ещё одну, небоевую рану в самом интимном месте. Ну, или в самом близком к интимному месту месте. Валя тут же бросилась обрабатывать. Густав не смотрел в её сторону, засмущавшись своего нелепого положения. Он не знал и не хотел думать о том, что там могла увидеть молоденькая медсестра. Но ему показалось, что при встрече она теперь более многозначительно посматривала на него, как бы говоря: «У нас есть общая тайна, но я никому о ней не расскажу».

И вот сейчас Густав на мгновение представил, что вниз в воду с моста летит его знакомая Валя. Та Валя, которую он не раз представлял в своих объятиях. И ему на мгновение стало жаль ту девушку с медицинской сумкой через плечо, которая исчезла в воде под опорами.

Поезд, набрав ход, летел к мосту. Машинист видел, что мост обстреливают, но затормозить состав, мчащийся под горку, он не мог. Да и не стал бы этого делать. Там, за мостом, была мирная жизнь. Там он мог просто водить паровозы, возвращаясь к любимой жене из поездок. И ради этого он готов был рискнуть, поставить на карту свою жизнь и жизни пассажиров.

– Давай, Серёга! Давай, милый! Подбрось ещё! – кричал он кочегару.

И Серёга бросал как угорелый. Ещё, и ещё, и ещё. Казалось, топка котла вот-вот взорвётся от поднятого давления. Но они оба понимали, что отступление невозможно и их единственное спасение – проскочить мост на максимально возможной скорости.

Паровоз дал длинный гудок, приближаясь к мосту. Метров за семьдесят прямо по курсу машинист увидел солдата, бегущего навстречу составу и размахивающего скрещивающимися движениями рук над головой. Машинист понял, что происходит чрезвычайная ситуация. В обычное время состав притормаживал, съезжая с пригорка к мосту, но сейчас время было упущено, тормозить было поздно. В лучшем случае остановить состав удалось бы на середине моста, застряв прямо в зоне обстрела, превратившись в живую неподвижную мишень. Уж лучше было попробовать прорваться, несмотря ни на что. И паровоз дал ещё один гудок и покатил навстречу судьбе.

Старшина Кондратьев доложил лейтенанту об окончании минирования железнодорожного моста. Тот с свою очередь посмотрел на капитана НКВД. Капитан кивнул головой и, повернувшись в сторону моста, махнул рукой группе солдат. Увидев, что его заметили, он сделал круговое движение рукой над своей головой, и солдаты НКВД, оставив посты, бегом устремились через мост к капитану. Через несколько минут они выстроились перед капитаном, он окинул их взглядом и поднял руку с часами.

– Лейтенант, через минуту мост должен быть взорван.

– Товарищ капитан, но ведь там мои бойцы! И вон поезд идёт, он не успеет проскочить!

– Лейтенант! Идёт война! И у меня приказ взорвать поезд в десять ноль-ноль.

– Ну дайте хотя бы поезду пройти и уйти моим людям! – взмолился лейтенант.

Капитан молча вытащил пистолет и, взведя курок, приставил его к голове лейтенанта.

– Командуйте, лейтенант.

– Старшина, готовьте взрыв!

Старшина прокрутил динамо-машину и поставил руку на включатель.

Капитан неотрывно смотрел на часы.

В это время начался налёт. И Густав вспоминал про медсестру Валю, в которую был немножко влюблён. И ещё Густав видел группу военных, стоящих на другом берегу, но не придал этому внимания. Его целью был мост, и его он обстреливал. Летящий к мосту состав и солдата, бросившегося ему наперерез и отчаянно размахивавшего руками, он тоже видел. Но ему не было никакого дела до всех этих людей там, внизу. Вернее, дело, конечно, было. Он должен был уничтожить как можно больше живой силы противника. Но это потом, а сначала мост. Ибо мост – это возможность сбежать, возможность угнать военную технику и позже обратить её против германской армии, это возможность увезти продовольствие и всевозможные ресурсы. И даже сам паровоз, который мог бы везти грузы для германской армии, тоже не должен был уйти.

Густав прикинул время, когда состав будет в середине моста, и вышел на разворот, чтобы к нужному времени зависнуть над составом и разбомбить его. Всё шло по плану. Состав влетел на мост и, отчаянно гудя и выплёвывая столбы чёрного дыма, нёсся к середине моста. Густав развернул самолёт и направил его в сторону моста, стреляя из пулемётов. Он видел, как разлетались в щепки стенки вагонов, летели искры от пуль, попавших в металлические конструкции моста. Так, теперь разворот и бомбометание.

– Время, лейтенант, взрывайте!

Лейтенант поднял глаза на старшину.

– Что ты уставился на меня?! Что?! Взрывай! Слышишь?! Взрывай, мать твою! – и оттолкнув опешившего старшину, выхватил у него взрывное устройство и сам повернул рычажок.

Густав сбросил две бомбы, как ему показалось, прямо в цель. Сейчас раздастся взрыв и на развороте он увидит, как паровоз встанет посередине моста. Это будет здорово. После этого он ещё пару минут постреляет по живым мишеням, кстати, можно будет заняться и той группой военных на дальнем берегу. Раз, два, три…

Действительность превзошла все ожидания. Раздался взрыв огромной силы. Было впечатление, словно разверзлась земля и все тёмные силы, разом вырвавшись из векового заключения, устроили свои дьвольские пляски. Мост разорвало прямо перед составом. Паровоз буквально взлетел вверх, утягивая за собой в полёт пару ближайших вагонов. Опоры моста подломились, и состав полетел вниз в реку. Прямо на медсестру Валю и её коллег, на всех раненых и здоровых, спрыгнувших в реку раньше и отчаянно барахтавшихся в воде. На всех тех, кому хватило сил доплыть до опор и уцепиться за них. И вот теперь всё это, и эшелон и опоры, летело на головы несчастных. Самолёт Густава подбросило вверх взрывной волной, однако он не потерял управления. Густав готов был поклясться, что от его двух бомб такого огромного взрыва быть не могло. Его бомбы упали прямо на паровоз. Даже если в поезде была взрывчатка, она никак не могла быть в первом вагоне, это запрещали все инструкции, а стало быть, она не могла сдетонировать от его удара. Не может быть… Густав содрогнулся от одной мысли. Не может быть… Неужели русские сами взорвали мост в тот момент, когда по нему шёл их собственный поезд? Взорвали ко всем чертям вместе со всеми гражданскими и военными? Они просто ненормальные. Ведь можно было дать составу пройти, а потом взорвать. Почему? Почему?

В это же время раздался ещё один мощный взрыв. Это взлетел к небу железобетонный мост. Взлетел вместе со всей техникой, проходящей в этот момент по мосту. Даже танк Т-26 взмыл в воздух, словно не имея веса. И там, подлетев на десяток метров в воздух, рванул его собственный боекомплект. Танк разлетелся на части, калеча падающими кусками всех, кому выпало несчастье находиться на месте падения обломков. Ствол танка, раскуроченный в месте отрыва от башни, перекрутился в воздухе и вонзился прямо в кузов полуторки, разбив вдребезги карданный вал. На какое-то время люди потеряли возможность слышать, оглохнув от взрыва. Не успевшие добежать до моста видели, как взмыло вверх месиво из людской плоти и военной техники, возвращаясь на землю единой массой. Выгребали к берегу немногие уцелевшие в воде, и к ним уже бросились на подмогу, забегая в воду и вытягивая их на берег.

Седовласый майор, а может быть, он казался седым из-за пыли, обильно осыпавшей его голову и форму, поняв, что произошло, пытался взять командование на себя и организовать оборону. Люди плохо его слушали. Часть солдат, побросав оружие и сняв сапоги, пытались вплавь отправиться на другой берег. Но это тоже было небезопасно. Самолёты противника постоянно прошивали пространство около моста, включая береговую зону, очередями из пулемётов. И некоторые пловцы беспомощно застывали, уронив лица в воду. Они медленно покидали место своего последнего боя, для них война уже закончилась.

Женщина лет тридцати пробилась к майору и закричала:

– Вы здесь старший? Мне надо на тот берег!

– Не кричите! Я не глухой!

– Извините, это я оглохла от взрыва. Ничего не слышу. Мне надо на тот берег.

– Всем надо.

– Да, но у меня дети.

– И что прикажете делать? Как я вас переправлю? Самолёта у меня нет, лодки тоже.

– А что мне делать?

– Возвращайтесь. Вы гражданское лицо, может и обойдётся.

– Понимаете, мне некуда идти. Мы не местные. И мы евреи. Они уничтожат нас…

– Понимаю. Но ничем вам сейчас помочь не могу. У меня своих людей осталось пять человек. А мне ещё оборону нужно организовать. А уничтожить они нас и так уничтожат, невзирая на национальность. Так что, извините, но я сейчас не могу заниматься вашим вопросом. Вот, возьмите, – майор достал из кармана круглую маленькую жестяную баночку с леденцами, – деткам возьмите.

– Спасибо.

Больше эту женщину майор не видел. О её будущей судьбе можно было только догадываться. Конечно, было жаль её с малыми. Но и остальных тоже жаль не меньше.

Теперь же следовало думать о деле. И майор снова начал пытаться организовать бойцов.

Несколько человек бежали прочь мимо размахивающего руками майора. Майор дал своим людям команду открыть огонь по дезертирам. После того, как трое, сражённые выстрелами, упали навзничь, остальные стали что-то соображать и встали в шеренгу.

Наконец, вражеские самолёты закончили свою адскую работу и скрылись вдали. Понемногу устанавливалась тишина. Конечно, тишиной в полном понимании этого слова её назвать было нельзя. Со всех сторон разносились крики и стоны. Раненые кричали от боли и призывали на помощь. Гражданские разыскивали близких, а военные пытались хоть как-то организовать построение, чтобы получить представление об уцелевшем контингенте и попытаться организовать из этих остатков разных родов войск подобие боевой единицы.

Кое-как удалось построить полторы сотни бойцов. Было в наличие даже два танка с полной заправкой соляркой и частичным боекомплектом. Три сорокапятки, три ручных пулемёта, пара противотанковых ружей – это и было всё тяжёлое вооружение. Винтовки, являвшиеся стандартным вооружением пехоты, и пистолеты у офицеров не были значительной силой. Тем не менее, поскольку отход на другой берег был невозможен из-за взорванных мостов, следовало организовать хоть какую-то оборону и продержаться, пока не подойдут собственные войска, чтобы потом вместе гнать врага на Запад. Метрах в ста от реки было решено укрепить огневой рубеж. Здесь было несколько холмов, за которыми расположили танки. Времени вырыть для них углубления не было, использовать их как атакующую силу было невозможно в таком малом количестве. Но как артиллерийская сила они годились.

Расположили веером противотанковые сорокапятимиллиметровые орудия. В наличие было полтора десятка ящиков со снарядами. По три ящика на пушку, каждая пушка, если не будет уничтожена раньше времени, произведёт по пятнадцать выстрелов. Противотанковые ружья расположили на некотором удалении от пушек, чтобы работали по флангам. Ручные пулемёты не очень далеко друг от друга, чтобы у пулемётчиков была возможность подносить друг другу пулемётные ленты, в случае выхода из строя одного из пулемётов. Пулемёты были старые, системы «Максим», сверху ствола была отвинчивающаяся крышка, сняв которую, заливали воду для охлаждения. У двух из трёх пулемётов были утеряны в ходе недавнего авианалёта защитные щитки. Предварительная проверка показала, что пулемёты в рабочем состоянии. Распределили ящики с пулемётными лентами. По шесть ящиков досталось пулемётам без щитков и восемь со щитком. Предполагалось, что он дольше других сможет продержаться, имея защиту, и поэтому на него возлагали больше надежд. По четыреста пятьдесят патронов в каждой ленте при скорострельности шестьсот патронов в минуту обеспечивали огневое прикрытие меньше чем на восемь минут беспрерывной стрельбы. Но после нескольких лент пулемёт следовало хотя бы немного охладить, чтобы обеспечить правильную работу, но в условиях боя все инструкции нарушались, и время на остужение равнялось времени перезарядки. Выстреливание нескольких лент подряд обычно пулемёт выдерживал, но мог внезапно заклинить и выйти из строя.

Пехота понемногу окапывалась. Определились с управлением. Его взял на себя полковник пехоты, чьей специальностью и было сооружение таких рубежей обороны. Его заместителем стал седой майор. Полторы сотни бойцов разбили на шесть взводов, назначив взводными лейтенантов, одного капитана и двух сержантов. Выбрали место для наблюдательного пункта. Привлекли для откапывания траншей тех из гражданских, кто мог держать в руках лопаты. Женщин с детьми постарались отослать от линии возможного боя. Но идти им было особенно некуда, многие уже стали возвращаться в город. Как ни хотелось этого делать, но всё-таки в городе у многих было жильё, в котором можно было хотя бы попытаться жить и при чужой власти. А здесь, в открытом поле, на берегу реки, которую не могли перейти даже военные, что могли сделать беспомощные женщины, держащие за руки своих напуганных детей. И старики ничего не могли. Их даже к рытью траншей не допустили. Отхаживай их потом, себе дороже. Они уже почти сорганизовались в колонну и двинулись в обратный путь. Выделенные пять бойцов направляли их параллельно основной дороге, на которой наиболее вероятно ожидалось появление противника. И они ушли в низину, метров на триста левее. Вскоре все, кто хотел вернуться в город, понемногу исчезали вдали. Скрылась с глаз и женщина-еврейка, просившая помощи у майора. Ей тоже ничего не оставалось делать. Рассчитывать всерьёз на то, что эта разрозненная мини-армия кого-то может защитить, не приходилось. Непонятно было другое, куда девалась наша непобедимая и легендарная Красная армия?

Где наши доблестные сталинские соколы, которые должны разбомбить фашистскую гадину? Где сотни и тысячи наших танков, которые будут гнать врага через всю захваченную часть страны, Польшу, половину которой успел освободить от фашистов прозорливый товарищ Сталин, через Германию, до самого столичного Берлина, в котором и следовало уничтожить всю верхушку врага, включая, разумеется, и самого главного врага – Адольфа Гитлера? Где, наконец, наши солдаты? Неужели эти полторы сотни с тремя пушками и двумя танками и есть вся ударная сила Красной армии, которой следовало остановить врага?

Да вот же они, сталинские соколы! Летят! Летят с востока на запад! Пять троек в боевом порядке. Ну, сейчас они и вдарят по врагу! Костей враг не соберёт. И уже взлетели вверх солдатские пилотки, приветствуя свои самолёты. И даже гражданские женщины, возвращавшиеся в свои, возможно, уже разбомбленные дома, снимали с голов косыночки и махали ими со слезами на глазах. Дайте им прикурить, родные вы наши, за наши слёзы, за разбомбленные дома, за честь нашу поруганную, за подлый обман, за нападение без предупреждения! Да за всё! Бей их! И мальчишки прыгали от радости вверх, торопя матерей быстрее возвращаться, чтобы успеть посмотреть на настоящий бой! Да какой там бой! Устоят разве немцы перед нашими соколами? Да ни в жисть! А хошь на спор? Да кто спорить-то будет, знамо дело, проиграешь, и к гадалке не ходи. И пролетали уже над позициями вестники надежды, и казалось бойцам, что видели они сквозь суровые взгляды лётчиков добрые улыбки. И оттого на душе становилось теплей и не так страшно. На миру и смерть красна! Не одни мы, братцы! И не брошены вовсе! Не паниковать, если самолёты наши на врага летят, то командиры наши и сам товарищ Сталин знают, что происходит. Значит, нам чуток продержаться, пока наши подойдут. Значит, всё не так страшно и сначала нестройное, а потом настоящее солдатское многоголосое «ура» раскатисто летело над частично отрытыми траншеями. Да и надо ли отрывать их дальше, если мы сейчас без пяти минут перед наступлением? И уже побросали в воодушевлении лопаты, руки потянулись к винтовкам, в бой, товарищи!

Да что-то пошло не так. Ещё не долетели до города наши самолёты, как десятки взрывов взметнули столпы пламени и чёрного дыма над городом. И замерли в недоумении и гражданские и военные. Не было видно немецких самолётов. Вот здесь, с пригорка, пусть не гражданским, они-то в низине, но уж военным, а тем более офицерам с биноклями не разглядеть вражескую авиацию? Нет её, хоть убей! Ну не слепые же они, в самом-то деле! И ещё серия взрывов помельче. И от тех тоже дым. Да весь вытягивается в одно чёрно-кровавое облако. Красные языки, выпрыгивая из чёрного дыма, так и хотят слизать всё небо. И ведь получается у них, небо видно всё меньше и меньше. А куда ж наши самолёты летят? Две тройки к городу, а другие три куда? Вот уже и пикируют, и разрывы бомб уже режут уши. Но что бомбят? Да неужели? Нет! Быть такого не может! Две тройки город бомбят, в который противник ещё и не вошёл. А, так это они военное предприятие, что самолично товарищ Калинин ещё задолго до войны закладывал, бомбят, да электростанцию, да нефтехранилище. Ай да сукины дети! И так город почти во тьме скрылся, а тут, можно сказать, заживо сгорит. И счастье тем гражданским, кто хоть на берег другой и не перебрался, но всё же от бомбёжек Бог уберёг. А они-то уж было расстраивались, что и не перебрались к своим и квартиры побросали, в которые поди уже и шпана грабить залезла. Так теперь и шпана не выберется, а они, стало быть, ещё поживут.

Только куда три тройки полетели бомбить? Ах, твою ж мать! Да ведь к водохранилищу летят! От ведь беда! Коли стенку его разбомбят, никто из гражданских и убежать-то не успеет, всех смоет! Заметались люди, детей в охапку, тут уж не до чемоданов. И бегом к возвышению, на котором солдаты окапывались, сейчас-то поди уж не прогонят. Да солдаты и сами, сообразив, в чём дело, начали в сторону гражданских бежать, хоть кому-то помочь. Да только полковник с биноклем всё разглядел, да очередь из пулемёта поверх голов велел дать, чтоб самоуправство прекратить. Подчинились, армия всё же. Двое только ослушались, что ж мы, нелюди, что ли, своих на погибель бросать? В своих-то стрелять не будут, видно же, что не дезертировать, а помочь хотят. И летят ребятушки к людям. Только полковнику другая картина видится. Вон, уже миллионы литров воды на огромной скорости несутся бурной рекой по полю, как раз в низину. И гражданским не успеть увернуться, и воякам не успеть уже ни им помочь, ни на позицию вернуться. Увидели солдаты волну, поняли всё, назад повернули, но куда там человеку со стихией спорить. И за траву ведь не уцепишься. Вот уже первые из колонны скрылись в воде. И даже не слышно последних слов обречённых – с таким шумом вода несётся. И всех смывает прямо в реку. Ох и рыбы прибавится в реке. Ведь вся живность, что в водохранилище была, прямиком туда. А уж рыбе-то и есть чем сейчас питаться. Всё живое, что ныне в воде загинуло, как говорится, на корм рыбам. Вот уже назад развернулись сталинские соколы. А им солдаты уже и жесты неприличные показывают. Что ж вы, сукины дети, ведь гражданских сгубили! Там ведь женщины, дети и старики. Поди ж и у вас дома жёны и матери остались, как же так, товарищи? Но что же это? Круг сделали соколики и стали над позициями снижаться. Да вы там что, совсем сдурели? Здесь же свои! Да что ж это делается! Ох же ж, мать моя женщина! Вы совсем ополоумели, на свои же танки бомбы сбрасывать?

Да только нет своих у советских лётчиков. Свои со всей Красной армией оборону держат. А здесь трусы и предатели, что позиции без приказа покинули в надежде шкуры свои спасти. А такие свои нам хуже врагов, никогда трудовой народ не простит им предательства.

Всё, улетели… замерли солдаты да и офицеры в недоумении. Как же теперь воевать? И так вооружения с гулькин нос было, а теперь и вовсе. Так ведь кто разгромил? Свои же и разбомбили. И не пьяные они. Пьяных в воздух не допустят. Мы ж ещё воевать не начали, а нас уже свои больше немцев бомбят и взрывают. Руки просто опускаются от непонимания и недоумения. Что же это, братцы? Все ведь видели? Танки прямо с танкистами в воздух взлетели, вон, дымятся. И рации нет, чтоб сказать этим сукиным детям всё, что о них полторы роты солдат, оставшиеся без двух танков, думают. Так за кого теперь воевать? Думали, по присяге, а оно вон как получается, что попали между молотом и наковальней. Прям серпом по яйцам. Ну дела…