Текст книги "Чёрный молот. Красный серп. Книга 2"

В камере Лёвчика все слышали звуки взрывов. По тому, как раздавались взрывы, то справа от тюрьмы, то сзади, арестанты отгадывали, где рвануло. Вот электростанция взлетела на воздух. Вот в районе военного предприятия бабахнуло. Во прёт немец! А это что? Ох, мать вашу! Тюрьму бомбят. Ну не идиоты немцы? С армией нужно сражаться. Здесь-то вам что, военный объект? Ох ты! Раз за разом! Все стены трясутся, последняя штукатурка поотлетала, от пыли уже дышать нечем. И опять разрыв за разрывом. Раньше только новеньким или ворам не угодившим места под нарами доставались, а теперь прям драка за них. Все, как тараканы, в щели под нары забились, носа не высунут. Нашёлся смельчак, выглянул в окошко. Почти ничего не видно сквозь щёлки. Понять ничего не может, мелькают самолёты, разрывы слышны. На самолётах вроде звёздочки. Непонятно. Если наши летают и немцев отгоняют, а тех и не видно, откуда ж взрывы? И дошло до арестантов, что не немец по ним бьёт, а свои. То в дверь гранату им подсунуть, а коль с гранатой не вышло, так с воздуха удавить!

Счастье, что тюрьма крепкая, в прошлом веке строили. На совесть, на века. Только не думали, что спрос на тюрьмы так вырастет, в наше время ещё два блока добавили – и все битком. Троцкисты, шпионы, тут тебе и японские, и польские, и румынские, и английские, и немецкие. Кажется, только Африка одна и не озабочена секреты советские выведать и станки советские повредить. А уж власть не уважающих, так почитай с полтюрьмы наберётся.

Дым через окошко в камеру тянет. Кашляют арестанты, майки, рубашки себе на лица, кто смочить успел, тем полегче, но не на много. Всем достаётся. Вот уже звуки другие пошли, вроде как трактора тарахтят. Да какие ж трактора на войне, поди танки. Перестрелка уже под стенами тюрьмы. Пушки бьют. Поди разбери, свои ли, чужие ли.

К вечеру утихла перестрелка. И дым разошёлся. Стало дышать чуть легче. Но камер никто не открывает, еду тоже никто не несёт. Сток параши забился. А стенка у парашной трубы намокла прям от верха. Видно, от взрывов трубу повредило, и с верхней камеры теперь всё по стене сочится. Зловоние по камере, укрыться негде. Одно утешение – нос к самым отвратительным запахам быстро привыкает. Вот и арестанты то сидели, носы зажимая, да тряпками прикрывая, а после подустали да попривыкли. Вот уже и руки от носа отвели. Ничего, никто не помер. Жрать охота, да и пить, только не на курорте ведь. Придётся потерпеть, иди знай, чего там снаружи происходит. Стучали, кричали – ни ответа, ни привета. Вот уж где позабыт, позаброшен.

И на позициях тишина. Никто не штурмовал. Солдаты, правда, свои подтянулись, те, кто с города выбраться смог. Толком никто ничего не знал. Наверняка знали одно: город оставлен, немцы понемногу входят. Бои местные, ничего серьёзного защитники города противопоставить врагу не могут. Начальство, судя по слухам и гражданское и военное, уже на том берегу. Немец грамотно воюет, скоро город зачистит и сюда доберётся. Сосчитали новоприбывших, ещё три взвода получилось. Отвели им участки, пошли бойцы окапываться. Кормить только бойцов нечем. Кухни нет, у кого паёк сухой был, так доели в течение дня, а сейчас дело уже к ночи, давно в желудках свербит. Одно счастье, что река рядом, пей не хочу. Только как подумаешь, что там трупов немеряно, так и пить неохота. Вон, парочка на поверхности плавает, зацепились за арматуру от разбомбленого моста, распухли уже. Кто ж поплывёт их отцеплять, если того и гляди, после боя сам там с ними плавать будешь. Но жажда вам не то что не тётка, а даже не дядька и не хромой собаки невестка. Если без еды человек хоть сколько-то, да потянет, без воды совсем никак. Отходили на два метра выше по течению моста разбомбленного да, разогнав чуть котелком воду у берега, быстро черпали, на покойников не глядя да на второй мост не посматривая, потому как там своих зацепившихся полно плавает. Рыбки бы гранатой наглушить, да кто ж позволит, да и готовить не на чем. Снарядные ящики б порубать на дровишки, да только пока снаряды в них лежат, кто ж подпустит. Так и спать на голодный желудок. Кто посмелей да не слишком брезгливый, в реку залезли да смыли с себя грязь дневную. Охранение боевое выставили, остальным отдыхать.

Тихо до утра, не торопится немец смять горстку солдат почти безоружных, куда они денутся? И арестантам деваться некуда. И те и другие стали ко сну отходить. Утро вечера мудренее. До утра и ополченцы подтянулись. Пожилые мужики, самому младшему за полтинник, а если ещё младше сыскать, то поди, очкарик какой с линзами на плюс восемь. По одной винтовке с тремя патронами на троих. Вот только всем троим и застрелиться хватит. А воевать как с таким вооружением? Деды пятидесятилетние даже окопаться толком сил не имеют. Вот за холмиками и пристроились. По мере выбывания бойцов, кто доживёт, окопчики и будут занимать, там же и оружием разживаться.

Ну, а утром немецкий ордунг, порядок то бишь. Как в книжках военных прописано, проутюжили центральную траншею и мелкие, разбросанные вокруг окопчики на одного солдата с самолётов, потом артиллерией накрыли, а уж потом спокойно, никуда не торопясь, танки появились, а меж ними пехота. Идут себе не спеша, знают уже, что некому и нечем уже обороняться. Страшно. Не учения, на которых обматерит тебя начальство, да отпуска домой лишит за промахи. Здесь за промахи самый большой из всех начальников тебя пред свои очи призовёт в мгновение ока. А жить хочется. Даже пятидесятилетние деды-ополченцы помирать не торопятся. Хотя чего им, всё ведь уже видели, а для будущей светлой жизни толку от них никакого.

А у защитников уже из трёх пушек две осталось, третья с боекомплектом и обслугой в клочья разнесена прямым попаданием. И защитников рубежа вполовину меньше стало. Только терять им нечего. Как они своим нужны, уже видели, да и от чужих милости ждать, тоже не самое благородное дело. Отчизну защищать – вот их призвание. За отчизну и живот и голову на плаху. Только что об Отчизне узбек и таджик, сидящие в окопах, понимают. Не их это земля, не здесь предки их жили и стада пасли. Зачем умирать за чужую землю? Или взять лейтенанта-еврея, где его Родина? Две тысячи лет такой вот Коган или Шапира бродят по земле неприкаянно, место себе ищут. И каждая страна на их пути им Родина. Вон их сколько за ту же Германию в Первую Мировую воевало да крестов железных получило. А теперь что, воевать разучились или крестов железных на них боле не хватает? А в Красной армии место ему нашлось, потому как армия народная да без предрассудков национальных. Да и государством не представитель коренной национальности правит. Ну это, скажем, государству российскому не впервой, сколько немчуры на престолах сиживало. Может, потому так и прёт немец, что хочет права свои на российскую землю предъявить и счет на государыню, хотя и за Николая тоже можно.

Развернули пушки в сторону наступающих, прицелы, координаты, снаряды – всё как положено. Команду ждут. Танков десятка два да пехоты за ними с три сотни будет. Поближе подпустить, чтоб бить наверняка да патроны драгоценные зря не палить. Вжались в землю защитники. Смерть идёт к ним, собственной персоной на гусеницах катит. А день летний, солнечный. Жить бы и жить. И чего людям не хватает? Почему б всем миром не договориться и социализм на всей земле не построить? Ведь всем бы хорошо, так нет же, есть те, кто поумней да похитрей. То друзьями прикидываются, в Польше совместный парад проведут и союзниками назовутся, то по Красной площади с парадом пройдут на Первое Мая как почётные гости. Как военную промышленность поднимать да армию в обход санкций на полигоны, так Советский Союз друг, товарищ и брат. И тут, такой удар в спину!

Далеко ещё танки, даже стрёкот кузнечиков слышен. Травинку сорвать да обкусать, чтоб сок дала. А кому папироска милей. А у некоторых нервный тик уже, руки трясутся, как стрелять будут? А ежели у кого медвежья болезнь приключится, то счастье, если в одиночном окопе, так там делай под ноги что душе угодно, никто и не увидит, а после боя, коль выживешь, так никто ни о чём и не спросит. Ну вот, уже кузнечиков с танками одинаково слышно, ещё минута – и кузнечикам ноги свои длинные спасать, может, успеют упрыгать. Вот и команда «к бою».

Ещё полсотни метров – и стрелять. Только танки первыми начали. Свист и разрыв, аж перепонки барабанные лопаются. Голову не поднять, со всех сторон земля прям в глаза летит. А если рядом с окопом грохнет, то и части человеческие по небу, да и на оставшихся в живых падают. Вжаться в дно окопа или траншеи, уши заткнуть, глаза зажмурить, да так и замереть.

– Ого-о-о-онь!

Молодцы пушкари-артиллеристы, не сдрейфили! Первыми из наших выстрелили. Промазали только. Жалко, второго шанса может и не быть. Да тут же по ним танки и ощерились. Всё, одна пушечка осталась. Лейтенантик, из евреев который, у последней пушечки хлопочет, кричит что-то, только вряд-ли кто из команды его слышит. Оглохли все от разрывов вражеских. Вон, уже и заряжающего оттолкнул, тот бедолага за уши схватился, а из-под пальцев кровь сочится, отвоевался боец.

Не за страх, а за совесть бьются. На мушку пехоту, выстрел, перезарядить – и снова на мушку. Только патроны кончаются, да бойцы тоже на исходе. То один окоп замолкнет, то второй. Из танка ка-ак жахнут, пока прочихаешься, если только к этому времени мозги не вылетели, а противник вот он уже. Под прикрытием танков вплотную подходит. А пулемёты танковые и вовсе головы поднять не дают. Тут и прицелиться не успеть, не выглянуть даже.

Две медсестры ползут под огнём от раненого к раненому. Да только помочь-то и некому. Пока доберутся под шквальным огнём, бедолаге помощь уже и не нужна. А если и жив кто, так бинтами с ватой не помочь, а операционную под огнём противника ещё ставить никто не научился. А противник и не церемонится. Благо опыт накоплен предостаточный. Это только в песнях и на плакатах Красная армия всех сильней. А коль Сталин сам, своей рукой многоголовой управленческой гидре большинство голов снёс, рухнула гидра, а за ней и обломки самой большой и самой вооружённой армии мира. А немцы свой «Блицкриг» как следует опробовали. Под Белостоком и Минском взяли в плен четыре армии и больше трёх тысяч танков, под Уманью почти сотню тысяч и ещё три сотни танков. Да судя по напору и умению воевать, далеко не предел. Пойдёт немец дальше и бить будет всё больней. Тут бы Верховному Главнокомандующему за неподготовленность армии к боям, за бахвальство своё позор собственной кровью смыть. Да только растерялись верноподданные, руки готовые, по локоть кровью залитые, целовать. Не отпустили царя-батюшку, умолили его и дальше своим гением направлять народ на бессмысленные бойни. И любой за имя его готов был пулю получить. И умирали в застенках, выкрикивая клятвы верности, но ни один не решился свою жизнь за дело отдать, покончить с тем, кто всех, кто не смог с винтовкой против танка выстоять и просто жить хотел, врагами объявить да семьи репрессировать. А сам ушёл от ответственности, всё свалив на других и залив армию дополнительной кровью репрессий за позор свой личный.

Молотит немец из танков и пулемётов, последние полсотни метров остались до противника. А в контратаку и идти не с кем. Человек сорок осталось. Из них десяток ополченцев. А оружия и того меньше, поразбивало взрывами. Пушка единственная замолкла давно. И лейтенант со своим расчётом так и останется безымянным. Никто так и не успел фамилию его узнать, а узнал бы, так что с того, рассказать-то некому. И полковника больше нет. Майор за главного, по старшинству. Некем командовать майору. Солдат он, не мясник, чтобы в лобовую почти безоружных против двух десятков танков поднять. Не было фортуны в этом бою. Да и знал он заранее, что бой обречён, что люди обречены. Долг свой он выполнил, гордость его офицерская и присяга воинская не позволяют ему в плен сдаваться.

Один друг в такой ситуации, пистолет ТТ. Прощайте, молвит, не поминайте лихом. Хотел ещё про Сталина, но свело горло, и не вымолвить слов, да и к чему, всё уже закончено. Всё одно никто не передаст слов любви товарищу Сталину. Щелчок пистолета, да за грохотом перестрелки и не расслышали его, увидели только, что осел майор, бросились к нему, а он готов. Ну тут уже и руководить обороной больше некому, да и некем. Привязали сменное исподнее к винтовке и подняли из траншеи. Пару очередей ещё рядом прошло. Но вот противник заметил белый флаг. Свои силы тоже ведь не стоит подставлять. Даже один сумасшедший может пару солдат вермахта на тот свет отправить. Прекратили огонь. Подошли ближе, сначала с опаской, но как начали оставшиеся из траншеи и окопов вылезать, держа руки с оружием над головой, тут уж сомнений не осталось. Сгрудились защитники Родины, все в пыли, лица серо-чёрные, глаза в землю, друг перед другом совестно. А что поделать, с винтовкой против танка много не навоюешь. Прошли между ними немцы, позабирали гранаты, кто выложить позабыл в горячке, ножи пособирали да патроны из подсумков. Вот они, Иваны-победители, вместо сапог нормальных на ногах ботинки грубые с обмотками. Вместо белья нормального летом под гимнастёркой и галифе исподнее бязевое, жарко ведь, да и потом пахнет, каждый день же в баню не водят и бельё не меняют. Вот этими кальсонами бязевыми об окончании боевых действий и возвестили. Прошли немцы по окопам, дострелили кто ещё дышал, где им ранеными заниматься, тут ещё надо решить, что с этими делать.

Свободен рубеж, вот она, река. Скоро основные силы подтянутся и можно будет начать переправу восстанавливать. А там и до Москвы недалеко. До зимы нужно управиться и к своим Гретхен-Хелен вернуться. Всё идёт по плану, русские драпают либо сотнями тысяч в плен сдаются, не было ещё в истории таких военных побед. Слава великому фюреру! Поднял нацию из руин и вознёс на вершину воинской славы! Хайль! Хайль! Хайль!

А что с пленными? Вычистили сами центральную траншею, и немцы всех туда и загнали. Кое-как расселись, кто на корточках, кто к стенке притулился. Сидят голодные, без воды, раненые есть, только помощь оказать некому. Немцы почему-то медсестёр сразу невзлюбили. Две короткие очереди – и нет девчонок. Солнце поднялось выше, припекает. Уже почти полдень, высунулись из траншеи, флягу показывают и «васер» кричат. Река вон она, рядом, да и бежать им некуда. «Найн», не положено, один он их охраняет, враз карабин на них навёл. Охолонули, присели, терпеть надобно. Может, потом и попить дадут, и покормят, вроде так по конвенции принято. Но точно кто ж скажет? Разве в Красной армии кто про конвенции объяснял, разве боец Красной армии в плен когда попасть мог?

Наконец подняли из траншеи и в сторону города погнали. А сопровождения один мотоцикл с коляской, в котором кроме водителя ещё боец за пулемётом сидит, да со второй стороны ещё один с карабином. Так пулемётчик со вторым охранником и меняются. А бойцам пленным меняться не с кем. Бредут из последних сил, выжарились на солнце без воды. Вон, уже один ополченец свалился, кинулись к нему поднимать, очередь пулемётная над головой. В колонну вернулись, прости, дед. А того уже конвойный из карабина добил. Привычный, видно, к этому делу, даже не икнул.

– Форвертс, русише швайн, – вот и весь разговор.

Часть третья. Новый порядок

Ровно в восемь из уличных репродукторов полились бравурные марши. И через пятнадцать минут гауптштурмфюрер Хольц выступил перед стройной колонной своих солдат и разношёрстным сборищем местных жителей, стремящихся оказать помощь Великому Рейху в славном деле избавления мира от презреннейших его отпрысков, иудеев, чьими грязными образами родители частенько попугивали нерадивых малышей.

Сам Хольц родился и вырос в Баварии, в славном Мюнхене. Ему довелось собственными глазами наблюдать и «пивной путч» и «хрустальную ночь». В «хрустальную ночь», с девятого на десятое ноября 1938 года, он неплохо повеселился со своими друзьями, громя еврейские магазины и рестораны с кашерной кухней. Хотя, собственно, против кухни Хольц ничего не имел. В школьные годы у него были приятели евреи, он несколько раз побывал на празднованиях бар-мицв. В те далёкие времена арийцам ещё было позволительно дружить с евреями, больше того, никто открыто даже не выступал против смешанных браков. Бар-мицва, т. е. по еврейской традиции достижение тринадцатилетним ребёнком возраста взрослого мужчины. Разумеется, никто и не думал обращаться с ребёнком как со взрослым после обряда наложения тфилина, странных кубиков с кожаными ремешками, один из которых наматывался на руку, а другой крепился на лбу, покрытия талесом – белой плотной тканью с двумя продольными голубыми полосками и вытканными между ними еврейскими шестиугольными звёздами – магендавидами и несколькими прядями сплетёных нитей в торцах ткани. Евреи отчаянно цеплялись за свои многовековые обряды, и за свои бороды, и чёрные сюртуки с ермолками. Но кухня, кухня была неплохая, и Хольц, сидя за детским столом рядом с другими одноклассниками, пару раз подкладывал себе на тарелку гефилте фиш, фаршированную рыбу, и гефилте хензеле, фаршированную куриную шейку. Чем вызывал хохот одноклассников и так подшучивавших над пухлым, неуклюжим Хольцем. На какое-то время за ним даже закрепилось прозвище Хензеле – шейка.

Хольц ничего не забыл и рассчитался за всё в «хрустальную ночь», громя еврейский ресторан, хозяева которого жили прямо над ним, на втором этаже. Расшвыривая стулья, опрокидывая столы и громя стопки с посудой на глазах испуганных хозяев, он истошно вопил: «А это гефилте фиш, а это хензеле»! И ещё маца! Пасхальные хрустящие хлебцы, которыми он угощался в домах одноклассников на еврейскую пасху.

– Тащи мацу, старый жид! – орали Хольц и его дружки, не обращая внимания на робкие попытки убедить незваных пришельцев, что мацу пекут только весной на еврейскую пасху.

Они разбили лицо хозяину в кровь и долго пинали его, свалив на пол. Нормальный человек, если б и выжил, то остался бы инвалидом от того количества и силы ударов, которые молодые, сильные парни обрушили на беззащитного человека. Его жене досталось меньше. Всё-таки бить женщину немного неловко, но и этот рубеж они преодолели, набравшись прямо там в ресторане кашерной водки и заедая чем попало из распахнутого холодильника. Ошалев от безнаказанности и количества выпитого, они ударили женщину пару раз по лицу и заставили её встать на четвереньки, после чего был объявлен военный парад, и дружок Хольца Штаубе, усевшись верхом на несчастную женщину, объявил, что принимать его будет он, Штаубе, верхом на еврейском пони. Но пони не желал слушать верховного главнокомандующего Штаубе и постоянно падал под его тяжестью. Они уже в какой-то момент пожалели, что так быстро избили мужчину, уж на нём-то хоть сколько-нибудь можно было бы покататься. В конце концов, Штаубе, сидя верхом, задрал женщине юбку, чтобы Хольц с остальными могли надавать под хвост нерадивому еврейскому пони. Что они, гогоча, с радостью и сделали, разобрав половники, шумовки и другие столовые принадлежности. Но даже удары по ягодицам не заставили женщину добавить прыти.

Несчастную так и бросили на пол с задранной юбкой, под которой на полных ногах было видно окровавленное бельё и кусок белой, окровавленной ягодицы. Наградив парой прощальных пинков несчастную, возбуждённая толпа хлынула на улицу за новыми жертвами.

Они жгли и громили. Разбивали лица и ломали рёбра, входя во всё большее неистовство и распаляясь с каждой новой жертвой. В эту ночь они наведались не в одну синагогу. Они рвали и жгли священные еврейские книги также, как на протяжении долгих веков это делали и другие ненавистники евреев. И поделом было этим жидам! Именно они хотели поработить всю Германию, да что там Германию, весь мир, опутав его своими финансовыми щупальцами. Ведь все знают, кому и что принадлежит. Нужно вернуть богатства народу! Бить, крушить, жечь, ломать, убивать, но не трогать материальные ценности! Уже наутро специальные отряды начнут обходить дома, предприятия, магазины и рестораны, принадлежавшие до этой страшной ночи евреям. Они собирали ценные и старинные предметы, картины и золото, серебряную и фарфоровую посуду, меха и добротную старинную мебель. И всё это вывозилось на специальные склады, оценивалось и поступало в казну Великого Рейха. Католики и протестанты в едином порыве громили и убивали, грабили и насиловали тех, из которых они выбрали себе Бога. Никого не волновало, что евреев было меньше полутора процентов от общего населения страны, желание отомстить за все унижения и несостоятельность, к ним отношения и не имевшие, за проигрыш в Первой Мировой, в котором опять были виноваты евреи, сплотило в эту ночь великую германскую нацию. Уставшие под утро, они шагали с гордым чувством победителей, одолевших стоглавую жидовскую гидру. И хотя здоровенные молодчики избивали беззащитных, по большей части, людей, они были чрезвычайно горды собой и временами важно маршировали по разбитым стёклам витрин еврейских магазинов. Разлетаясь на ещё меньшие осколки, кусочки стекол вылетали из-под ботинок победителей, поблёскивая в лучах восходящего солнца, словно хрусталь.

В ту ночь Хольц вышел победителем. Больше никто из его одноклассников не посмеет называть его Хензеле. С Хензеле было покончено раз и навсегда. В его разгорячённой погромом и алкоголем крови проснулся зов воинственных предков, жажда крестовых походов и желание видеть Великую Германию, занимающую достойное и лишь ей одной подобающее место в мире.

Спасибо Адольфу Гитлеру, что открыл глаза Хольцу и многим настоящим немцам. Пора уже сплотиться вокруг великого вождя и показать другим народам, где их место перед лицом обновлённой Германии. Отныне у Хольца и ему подобных, поднявшихся с самого низа, была цель жизни – служить сильному хозяину во имя Германии, во имя хозяина, во имя самих Хольцев и Штаубе, попробовавших в эту ночь вкус крови и безнаказанности.

К крови и безнаказанности Хольц давно привык. Служба в СС стала для него естественным продолжением. Он дослужился до оберштурмфюрера и был на хорошем счету у начальства. Служба Хольцу нравилась. Уничтожать еврейских трутней было куда безопасней, чем подставлять голову под пули даже во имя великого фюрера. Послужив фатерланду в Польше и Литве, Хольц попал в этот небольшой украинский городок Новооктябрьск. Народ, настрадавшийся от жидов и большевиков, встречал с истинно украинским радушием, преподнеся освободителям каравай с солью на искусно вышитом рушнике – так называлось длинное украинское полотенце.

Расквартировав своих людей, Хольц разместился в уютной квартире бывшего партийного функционера, успевшего убежать до прихода германских войск.

Городок подвергся значительной бомбёжке. По большей части разрушены были промышленные предприятия, электростанция, система водоснабжения и канализации, взорвана городская больница, остался по счастливой случайности нетронутым городской роддом. В нём и разместили раненых немецких солдат, превратив его в госпиталь. Разыскали специалистов по городскому хозяйству и подключили их к ремонту, в помощь добавили немецких спецов, чьими специальностями были электро и водоснабжение. И по прошествии нескольких дней электричество и водоснабжение работали вполне сносно. Хольц быстро умылся и пошёл смотреть город в сопровождении ещё двух офицеров, взвода солдат и нескольких работников городской управы, доставленных по его приказу и пожелавших оказать всяческое содействие долгожданным освободителям. Улицы были пустынными, но в паре мест на скамейках сидели любопытные женщины разных возрастов, и офицеры, обменявшись довольными фразами, признали, что женщины в этих краях довольно красивы, и они не прочь бы с ними познакомиться. Они даже подошли и попробовали заговорить с ними. Но женщины только посмеивались, лузгая семечки, но, впрочем, и Хольца с товарищами охотно угощали. Осмотрев центр и расположение улиц, офицеры остались довольны. Стандартная советская застройка с прямыми улицами была довольно удобна для сбора человеческого мусора и не сулила неприятных сюрпризов в виде петляющих переулков и верениц сараев, в которых всегда пытались спрятаться те, кого Хольц со своими людьми доставал даже из-под земли. Правда, оставался ещё район частных домов, построенных задолго до революции, но он был не таким большим, и при правильной постановке дела неприятностей и там не должно было возникнуть.

Отправив оберштурмфюрера Ланге выбрать подходящее для экзекуции евреев место, Хольц пригласил с собой в здание бывшего райкома коммунистической партии и сопровождавших его местных жителей. Несколько солдат уже очистили пару кабинетов и теперь работали над установкой телефонной связи. Хольц выбрал тот, что побольше и, усевшись по центру стола, пригласил присутствующих присаживаться. Через переводчика он объяснил, что ему требуются списки большевиков и военнослужащих, а также списки евреев. Назначив временным ответственным за связи с местным населением бывшего городского казначея, поручил ему предоставить сводку о положении городских дел, справедливо рассудив, что расстрелять его он всегда успеет, а городу нужен человек, знакомый с местной бухгалтерией. Хольц решил дать шанс этому широко, хотя и несколько фальшиво улыбавшемуся человеку. Хольц научился понимать людей и знал, что Мыкола Пиетровитш, как он представился, несомненно будет выслуживаться перед новым начальством. Но при этом обязательно будет воровать. Эти русские неисправимы. В двух городках уже были расстреляны попавшиеся на воровстве. Интересно, сколько проживёт этот? В том, что он проворуется и будет расстрелян, Хольц нисколько не сомневался. Закончив согласовывать необходимые для проведения мероприятий вопросы, Хольц отправился на обед.

Кухня работала как часы. Она расположилась в трёхстах метрах от здания бывшего райкома, у входа в парк, где стоял десяток вкопанных скамеек, над которыми был натянут маскировочный тент. Солдаты получали сытный и добротный паёк, но для офицеров рыжий повар Вальтер готовил всегда что-то особенное. Вот и на этот раз офицеров ждал молочный поросёнок.

– Вальтер, как это тебе удаётся? – спрашивали офицеры у довольного, зардевшегося от похвал повара. Готовил Вальтер и впрямь замечательно. До войны имел свой ресторанчик, но разорился и, сбежав от кредиторов, отправился служить Великому Рейху. Солдаты подтрунивали над Вальтером, над его рыжей шевелюрой, обещая в следующий раз расстрелять его вместе с его еврейскими друзьями.

– Кто же вас, дармоедов, будет кормить? – вопрошал Вальтер, и все с хохотом соглашались, что после их неспешной и непыльной работы, большую часть которой с удовольствием за них делали местные жители, обеды Вальтера просто необходимы для защитников Фатерланда.

Обед прошёл в спокойной, непринуждённой обстановке, с обычными шуточками и разговорами про женщин. Говорили и о своих любимых Хельгах, Катринах и Хеленах, прошлись и по списку красавиц, покорённых за время службы в разных краях. Самый большой список имел Курт, голубоглазый кучерявый блондин, ростом метр восемьдесят. Как будто все арийские боги, не сговариваясь, отдали всю возможную красоту одному единственному белокурому полубогу. Белозубая полудетская улыбка делала Курта неотразимым перед лицом беззащитных женщин. Истосковавшиеся без ушедших на войну, а то и уже успевших сложить на ней голову мужчин женщины охотно принимали ухаживания белокурого красавца, являвшегося для них воплощением красоты и мужества. К тому же, военная форма, которая и так обладает магнетизмом и ставит её обладателей на ступеньку выше всех других претендентов с незапамятных времён, великолепно облегала статную фигуру, выгодно подчёркивая также и статус солдата-победителя. Курт был щедр по отношению к дамам и всячески баловал их, раздаривая безделушки и украшения, в изобилии прихваченные им на какой-нибудь акции зачистки мирового пространства от евреев. Конечно, все изъятые ценности полагалось сдавать для последующей отправки в Фатерланд для повышения благосостояния населения и финансового смазывания военной машины. Но кто хотел связываться с отъявленными головорезами, желающими всего-то прихватить пару небольших сувениров. Нацистам действительно удалось поднять уровень жизни населения за счёт ограбления захваченных земель и не в последнюю очередь за счёт изъятия еврейских капиталов. Это здесь, в Восточной Европе, уже ограбленной большевиками, а до этого познавшей все ужасы гражданской войны, а позже боровшейся с голодом тридцатых годов, уже не осталось больших ценностей. Впрочем, дамы почти никогда и не интересовались, откуда у Курта и его друзей столько подарков. Парни же в свою очередь не хвастали своими подвигами и отвечали уклончиво о службе, ссылаясь на повышенный уровень секретности. Неизвестно, сколько белокурых ребятишек были обязаны своему появлению на свет полубогу Курту и его сослуживцам. Двадцатидвухлетний Курт не был женат и каждой новой возлюбленной шептал в порыве страсти, что такую, как она, он нигде не встречал, а уж он-то бывалый солдат, покоривший и Польшу, и Прибалтику, а также десятки доверчивых и рассчётливых, красавиц и сереньких мышек. Курт ко всем имел свой подход, несмотря на довольно скромный возраст, в котором некоторые ловеласы только встают на путь любви и плотских наслаждений. По дому Курт почти не скучал.

Отец его тоже воевал в России, будучи специалистом по фортификационным, т. е. укреплённым военным сооружениям. Иногда от него приходило скупое письмо с кратким сообщением, что у него всё хорошо, служба протекает нормально, русские бегут и пачками сдаются в плен, и он очень надеется, что скоро война закончится и он снова сможет обнять свою дорогую Амалию, мать Курта, и такую же белокурую, как и сам Курт, Гретхель, его четырнадцатилетнюю сестру. Гретхель же часто слала ему восторженные письма, всячески воспевая путь нацистской партии и любимого вождя. Она безумно гордилась Куртом, потому что он такой замечательный и воюет в далёкой России за благо всех немцев, и она всячески желает ему удачи и ждёт его домой, т. к. ей не терпится увидеть его в парадной форме и показать своим дурам-подружкам, некоторые из которых имели наглость усомниться в её словах о брате. Курт покровительственно относился к Гретхель, разница в возрасте не позволяла им быть близкими друзьями, но он всегда старался припасти для неё конфету или маленький сувенир. Иногда он вспоминал про неё, про мать, месящую широкими мягкими руками тесто на кухонном столе, и про воскресные пудинги и штрудели. Но молодых людей больше привлекали пышные формы молодых женщин, так что о матерях они вспоминали не так уж и часто.