Текст книги "Чёрный молот. Красный серп. Книга 2"

– Германское правительство оказало великую честь некоторым жидам, позволив им прожить дольше остальных. Но есть неблагодарные еврейские свиньи, которые вместо того, чтобы как можно лучше выполнять свою работу, саботируют её. И конечно же, таким неблагодарным свиньям Вальтер преподнесёт урок. Сейчас по его свистку капо отведут к расстрельным ямам своих родителей и родителей их жён. Их так же, как и всех, следует подгонять дубинками. Те, кто не будет выполнять свои обязанности как следует, добавят к расстреливаемым родителям по одному ребёнку. Если плохая работа повторится, то ещё одного, и так до тех пор, пока никого не останется. Вальтер дал свисток. И капо погнали своих родителей к ямам. Они старались не смотреть на них, размахивая дубинками. Старики молили не жалеть их и сделать всё, чтобы спасти детей.

Первая десятка раздетых и избитых собственными детьми стариков стояла на краю расстрельной ямы. Капо старались не поднимать на них взгляды. Их жёны со слезами валялись в пыли. Вальтер насладился зрелищем. Он никуда не торопился. В этой стране так мало развлечений, оставалось только пить в кругу коллег. Даже женщин из походного борделя ещё не подвезли, а от местных воняло потом, и ему было противно иметь с ними дело. Он должен был как-то развлекаться. Он имел на это полное право, так же, как и его коллеги. Они все тяжело работали, ну не так тяжело, скажем, как те, что были в передовых частях, рискуя каждый день собственной жизнью, но те, кто считал, что у него лёгкая работа, могли прийти и поработать здесь хотя бы один день. Он хотел преподать урок этим еврейским свиньям, и он его преподаст. Вальтер распорядился через переводчика, чтобы женщины встали и смотрели. Женщины с трудом поднимались, еле сдерживая рыдания. Вальтер не спеша прошёлся вдоль строя, посмотрел по сторонам и, подозвав одного из солдат, взял у него ружьё.

– Чьи это родители?

И два капо вышли из строя. Вальтер протянул им ружьё.

– Давайте, действуйте.

Бледные капо недоумённо смотрели на Вальтера. Они упали на колени и начали целовать ему ноги, но он только отпиннул их. Грязные еврейские свиньи, они измажут ему сапоги, которые он до блеска начищал каждый день. Что неясного он сказал? Да. Он хочет, чтобы каждый расстрелял свою семью. Хорошо, он не такой плохой, как они о нём подумали. Он разрешит им поменяться. Ты убьёшь его семью, а он убьёт твою. Всё! Время пошло!

Сухие щелчки одиночных выстрелов каждый раз вычёркивали из жизни очередную жертву. Рабочие похоронной команды хотели скинуть тела так, как они всегда это делали, но Вальтеру показалось мало страданий, и он приказал, чтобы капо скинули своих родственников в яму исключительно ногами. Один их капо отказался выполнить приказ и не стал стрелять. Тогда раздели всю его семью и его самого и поставили на край ямы. Всё, что он успел сказать перед смертью, было:

– Простите меня. Я хотел вас укрыть за чужими смертями, но не сумел.

Вскоре всё было кончено, и пошла обычная работа. Капо трудились под пристальным вниманием Вальтера, ожесточённо размахивая дубинками и срывая зло на других обречённых. В конце рабочего дня им позволили уйти домой вместе с оставшимися семьями и посоветовали усвоить хорошенько урок.

Часть шестая. Неожиданная встреча с Сарафанычем

В один из последующих дней полицейские из местных бегали и суетились. Ожидался приезд начальства. Ближе к полудню подъехал «опель-капитан» в сопровождении мотоциклистов с пулемётами, и из него вышли два немецких офицера и двое в полицейской форме. Они стояли поодаль, наблюдая за действиями расстрельной и похоронной команд. Лёвчик старался особенно не глазеть на них, чтобы не провоцировать ситуацию, но тем не менее изредка бросал взгляды в их сторону. Ему показалось, что один из полицейских слишком уж пристально смотрит на него. Лёвчику стало не по себе. Полицейский сделал несколько шагов по направлению к Лёвчику и остановился, наблюдая, как тот работает. Василь Денисыч засуетился.

– То ж парнишка с похоронной команды. Молодой, но работает, шо твой трактор. И послушный. Есть, конечно, недостаток, из жидов он. Но ежели надо, так хоть сегодня в расход. Но я бы до конца акций его подержал, уж больно работник хороший. Деться ему некуда, потом бы и его, так сказать, сактировали.

– Всё в порядке. Как зовут парнишку?

– А может позвать?

– Не нужно. Присмотрите за ним, чтоб не обижали. У меня думка есть на его счёт.

– Слушаюсь.

– И дело его мне нужно. Побеспокойтесь, чтоб его ко мне доставили.

– Всё сделаем. Так, может, его на лёгкую работу куда пристроить?

– Нет, нет, не нужно. Пусть работает как обычно. И никому не говорите о моём интересе. Если у него выйдет конфликт с немцами, то побеспокойтесь, чтобы перед тем как пристрелить, связались со мной.

– Есть. Всё, господин начальник вспомогательной полиции?

– Да. Можете быть свободны.

Лёвчику показалось, что он видел где-то полицейского, перед которым стелился Василь Денисыч, только никак не мог вспомнить, где именно. Лёжа ночью в камере на нарах и уже засыпая, Лёвчик вспомнил как он приходил к Сарафанычу за табуреткой. А потом ему приснился Сарафаныч, сидящий верхом на большом паровозе, но почему-то ноги его при этом волочились по земле. Он смеялся, глядя на Лёвчика и указывая на него пальцем. А потом ухватил себя за бороду и вот тут-то и выяснилось, что борода не настоящая, она отклеилась и осталась в руке у Сарафаныча. Лёвчик подпрыгнул на нарах, внезапно проснувшись от осенившей его догадки. Вот где он его видел! Это же Сарафаныч, но только без бороды. Вот это да! Он начальник полиции? Лёвчик не знал, радоваться ему или бояться. Было ясно, что Сарафаныч узнал его, но не подошёл и к себе не подозвал. Что у него на уме?

Прошло ещё несколько дней. Лёвчик занимался своей работой в похоронной команде. Постепенно чувства страха и сострадания притупились, осталось только желание быстро и хорошо делать свою работу, чтобы к нему не цеплялись. Ему было странно ощущать, что он уже не смотрит с сочувствием на обречённых. Но ведь и профессиональные могильщики, и врачи, и военные привыкают к смерти, воспринимая её как часть профессии. И хотя, конечно же, работа в похоронной команде была делом случая и никакого отношения к профессии не имела, Лёвчик просто привык к смерти, которая находилась рядом с ним. Точно также, как прораб привыкает ходить по шатким брёвнышкам на высоте, чтобы исполнять свою работу. Человек привыкает ко всему. Лёвчик также старался выполнить свой долг, каковым он считал избавление от последних страданий расстрелянных, если он работал внизу. Но сам туда не рвался, поскольку там было труднее, с одной стороны, но там же он был более укрыт от ненужных взглядов, так что это могло быть для него более безопасным.

В один из дней вновь появился «опель-капитан», но в этот раз в нём, кроме водителя, находился только начальник полиции. При его появлении все полицаи и капо встали по стойке смирно, а Василь Денисыч зашустрил с докладом. Приняв доклад, начальник распорядился продолжать работу и отошёл с Василь Денисычем в сторону. Они проговорили минут пятнадцать, после чего Василь Денисыч подозвал к ним Лёвчика и оставил их наедине. Взоры заключённых были прикованы к ним обоим. Никто не знал, для чего вызвали Лёвчика, и многие считали, что после этого разговора его поставят в одну шеренгу с обречёнными. Лёвчик и сам на ватных ногах подошёл к Сарафанычу. Он не знал, чего ожидать. Внутренне он уже смирился с тем, что рано или поздно его тоже расстреляют. Он встал перед Сарафанычем и отрапортовал, что заключённый Соркин по его приказанию прибыл.

– Ты вот что, пойди и принеси кусок ткани, чтоб сапоги мои хорошо почистились.

Лёвчик сбегал до кучи одежды, оставшейся от казнённых, и оторвал рукав у пиджака, после чего так же бегом вернулся к Сарафанычу. Он присел и стал аккуратно протирать сапоги от пыли.

– Не торопись, работай медленно. Слушай внимательно, Лёва, твоё персональное дело у меня, я его уничтожу, можешь за это не бояться. Завтра тебя и ещё одного заключённого повезут мимо двадцать девятого разъезда. Помнишь поворот у пяти берёз? Не надо кивать головой. Вижу, что помнишь. Там охрана остановится, чтобы сходить до ветру. В это время беги. В тебя стрелять не будут. Лучше, чтобы ты убежал один. Знаешь, где моя бывшая будка? Ключ от неё будет слева под кирпичом, в двух метрах от входа. Там найдёшь еду. Отсидись до ночи, возьми еду и уходи. Знаешь направление заречной рощи? Пройдёшь через рощу, после попадёшь в лес. Отойдёшь километров на пятнадцать-двадцать. Там есть партизанский отряд. Если тебе повезёт, они возьмут тебя к себе. Обо мне никому не говори, иначе тебя расстреляют. Если к тебе обратится человек с вопросом «Как найти сарафанное радио», то знай, этот человек от меня и можешь ему доверять. Ты всё понял? Будь осторожен, в пути до партизанского отряда я не смогу тебе помочь. А теперь поднимись, поклонись и, не глядя на меня, иди на своё рабочее место.

Разгибаясь, Лёвчик мельком бросил на Сарафаныча взгляд. Перед ним стоял лощёный мужчина с уверенным взглядом, гладко выбритый. От прежнего Сарафаныча ничего и не осталось. Лёвчик пошёл на рабочее место, думая о том, что же приготовил ему Сарафаныч. Он не знал, провокация ли это, может быть, его пристрелят при попытке к бегству, хотя какой резон устраивать всю эту канитель, махни Сарафаныч рукой – и его расстреляли бы с первой же десяткой. И никто бы не удивился. Может быть, Сарафаныч хочет использовать его как шпиона в партизанском отряде? Но он ничего об этом не сказал. Правда, он сказал, что к нему может обратиться человек от него. Что же делать? Выбора, судя по всему, у Лёвчика не было. Останься он в похоронной команде, и рано или поздно очередь на исполнение дойдёт и до него. Разумеется, он принимал предложение Сарафаныча вырваться отсюда, а там будь что будет. Будущие сутки прошли в нервном напряжении. На следующий день в конце смены его и Матвея подозвал к себе Василь Денисыч.

– Вы, голуби мои, сейчас со мной поедете, есть у меня ещё работка для вас.

Они сели в отдельную машину с крытым брезентовым верхом, с ними вместе сидел один из полицаев. Василь Денисыч разместился рядом с водителем. Машина с остальными заключёнными поехала по направлению к городу, а Лёвчика и Матвея везли в другую сторону. Вот они уже проехали двадцать девятый разъезд и подъехали к повороту у пяти берёз. Машина повернула и остановилась. Василь Денисыч заглянул в кузов.

– Слезайте, голуби мои. Приехали.

Лёвчик и Матвей спрыгнули и прошли за Василь Денисычем к берёзкам. Внезапно раздался выстрел, и Матвей, покачнувшись, упал вперёд. Подошедший сзади полицай, передёрнул затвор и выстрелил в него ещё раз. После чего кивнул Лёвчику на убитого, и они втроём отнесли его к машине и забросили в кузов. Затем полицай запрыгнул через задний борт и исчез в глубине кузова, а Василь Денисыч прошёл, не оглядываясь, к кабине, сел в неё, захлопнул дверь, и грузовик попылил по дороге. На Лёвчика даже никто и не глянул, словно бы он и не существовал в природе. Изумлённый, он постоял несколько секунд, после чего повернулся и пошёл в сторону разъезда. Он выждал в ближайших к разъезду кустах пока начнёт смеркаться, чтобы не попасться кому-нибудь на пути к домику обходчика. Всё это время Лёвчик думал о том, что его ждёт. Он думал о Матвее, который поддержал его в трудную минуту, когда Грибан застрелил Лизу и пытался убить его самого. Он думал о Крядове и о том, что теперь не должен бояться провокаций с его стороны. Он думал о сотнях и тысячах жертв, которых ему пришлось хоронить за время работы в похоронной команде, о способе, которым они с Матвеем прекращали страдания обречённых. Он не знал, что он должен думать о себе. Семнадцатилетний мальчишка, волею судьбы занесённый в тюрьму, а потом сразу же в похоронную команду. Кто он, жертва обстоятельств или патологический убийца, добивающий недостреленных лопатой? Он поймал себя на мысли, что в последнее время он делал это механически, не испытывая никаких чувств, просто потому, что считал, что так нужно. А сейчас он должен бороться за свою жизнь. Неважно, какую роль уготовал ему Сарафаныч в будущих своих планах, главным было то, что сейчас он был свободен, и вокруг него не было вооружённых людей, чьей жертвой он мог стать в любую секунду.

Часть седьмая. В гетто

В конце улицы Чапаева находилась старая школа, туда и сгоняли колонны евреев.

Этому месту предстояло стать еврейским гетто. Некоторые задерживались там всего на день-два, отправляясь на уничтожение, будучи признанными негодными для каких-либо работ в силу старости или по каким-то иным причинам. На входе в школу стояли два стола, за которыми полицейские записывали подходящих из очереди, после чего грубо обшаривали в поисках драгоценностей, задирая платья, залезая в бюстгалтеры и прощупывая женщин промеж ног. Тех, кто сопротивлялся, немедленно избивали, а бельё стаскивали на глазах у всех, подозревая, что сопротивляющиеся хотят утаить ценности, а заодно запугивая таким образом остальных. Большая часть измученных переживаниями и дорогой через весь город людей безропотно отдавали сами всё, что имели, лишь бы их не били. Кто-то ещё на подходе к гетто пытался договориться с полицейскими, соблазняя их дорогими ювелирными изделиями. Нескольким людям удалось выкупить своих детей. На всю семью ценностей не хватало, цены полицаи ломили непомерные, понимая, что деваться людям некуда, а детей всё одно потом переловят. Люди прощались со своими детьми, зная, что больше уже ничего не смогут узнать о них, но как настоящие родители делали всё что было в их силах, чтобы дать им хоть какой-то минимальный шанс на спасение.

Прошедших перепись и обыск людей загоняли в школу, где они торопились занять хоть какое-то место в голых классах. Скоро школа заполнилась шумом, но не тем, к которому привыкла. Не весёлым ребячьим гомоном, сопровождаемым звонками и топотом ног несущихся на урок шалопаев. Это был другой шум. Растревоженный улей поселился в школе. Люди боялись громко говорить и только шептались, обсуждая произошедшее с ними и всё ещё продолжая надеяться на чудо. Наутро полицаи вызывали людей по списку. Вызванные быстро прощались со своими родными и уходили в неизвестность. Никто из них никогда в гетто не вернулся.

Узников гетто никто не кормил, запасы еды таяли. Уборная не справлялась с таким наплывом людей, и на полу образовались лужи из отходов жизнедеятельности. Соответствующий запах пропитывал школу. Полицаи, заходящие, чтобы вызвать людей, зажимали носы и старались выбежать оттуда как можно быстрее. Сами же обитатели гетто из-за невозможности что-либо изменить привыкали к жутким канализационным запахам и переставали обращать на них внимание.

Клара, Маня и Яша вместе с Гутой и её дочерью дошли в общей колонне до гетто без особых происшествий. Разумеется, они видели по дороге, что происходило с пожилыми людьми, которые не могли двигаться так быстро, как хотелось полицаям. Они видели людей, которых волокли к колонне за волосы, также, как и все, вздрагивали от выстрела, которым полицаи прерывали чью-то жизнь или для острастки просто подгоняли толпу. Им также непривычно было следовать в арестантской колонне по улицам города под охраной полицейских и под взглядами бывших соседей и коллег.

Через два дня немцам и полицаям начали помогать евреи, призванные на помощь вспомогательной полиции. Им присваивалась должность капо, и они наделялись полномочиями и обязанностями. Так же, как и всегда в этом мире, еврею, чтобы быть отмеченным за хороший труд, следовало работать намного усерднее любого гоя. Капо отлично это знали по прошлой довоенной жизни и старались вовсю. А поскольку они многих из обитателей гетто знали в лицо и по именам, спрятаться или обмануть их было намного сложней, чем полицаев. Они отбирали народ по разнарядкам на разные работы. Тех же, кто, по их мнению, не мог хорошо работать или был слишком старым, они включали в расстрельные списки, таким образом избавлялись от непроизводительной части гетто и сокращали количество ртов.

Маня, её мать и Гута с дочкой были определены в прачечную. Яшу направили работать в типографию, находившуюся там же, в гетто. В ней печатались разные указы и бланки. Всё происходило под бдительным присмотром капо. Время от времени Яша получал от одного из капо подзатыльник или удар дубинкой. Так, для профилактики, объясняли ему, чтоб знал своё место. Яша прикладывал усилия, чтобы не закричать, получив чувствительный удар. Чтобы выжить, нужно было молчать, и он старался. Тем более, что ему нужно было выглядеть мужчиной в глазах матери и бабушки и, что самое главное, в глазах Аси. Четырнадцатилетняя Ася вытянулась и из ребёнка превратилась в крупного подростка, благодаря высокому росту, удалось приписать ей пару лет и таким образом пристроить на работу в прачечную. Женщины стирали бельё немецких солдат и офицеров. Иногда заметивший неотстиравшееся пятнышко мог прийти в прачечную и устроить скандал с наказанием виновного. Однажды в прачечную ворвался Курт, размахивая нижней рубашкой, только что полученной из прачечной. Он гневно совал под нос стиральщицам маленькое пятнышко, которое не удалось отстирать, и орал с требованием выдать виновного. В конце концов ему надоело, что никто не сознаётся, и он решил наказать первого попавшегося. Когда Маня оказалась в сильных руках Курта, она мысленно попрощалась с жизнью, но неожиданно вперёд вышла Клара Лазаревна и обратилась к Курту. Она говорила на идиш. Курт внимательно смотрел на неё и слушал. Он понимал практически каждое слово. Женщина говорила с ним на его языке, правда диалект был швабский, но это не мешало.

– Господин офицер, это я стирала вашу рубашку. К сожалению, это пятно отстирать невозможно. Если бы сразу можно было замочить её после того, как она была испачкана, тогда, возможно, результат был другой. Скорее всего, это кровь, а она так просто не отстирывается. Извините, господин офицер.

Курт смотрел на женщину, которая по возрасту годилась ему в матери. Она всё ему объяснила, и он знал, что она говорит правду. Это действительно была кровь. Но он уже сказал о наказании и не мог отменить слово арийца. Курт повёл глазами, капо моментально подскочил к нему. Курт указал на Клару Лазаревну пальцем, капо всё понял, открыл блокнот и записал её имя. После этого Курт развернулся и вышел. Маня с плачем бросилась к матери, но была остановлена ударом дубинки.

– А ну, пошли все работать, нечего здесь концерты устраивать! Не прекратишь выть, я и тебя запишу, пойдёшь с матерью вместе. И ты пока тоже иди работай, кончать тебя ещё не сейчас будут. Завтра пойдёшь со всеми.

После работы все собрались в комнате у Мани. Клара Лазаревна старалась быть как можно спокойней, чтобы лишнего не травмировать дочь и внука. Маня не могла унять слёзы, Яша тоже старался лишний раз обнять бабушку. Ему в первый раз предстояло потерять близкого человека, которого он знал с рождения и на чьих глазах прошла вся его пятнадцатилетняя жизнь. Наступило утро, пришло время прощаться. Клара Лазаревна расцеловалась со всеми, велела Мане беречь Яшу, после чего резко повернулась и, не оглядываясь, ушла от них. Больше они её не видели. Это был один из самых кошмарных дней их жизни. Маня потеряла самого близкого человека, мать. О судьбе отца и старшего сына у неё не было никаких известий, оставивший её муж был на войне. Он, правда, ещё до войны прислал пару писем общего характера, предназначенных в основном сыновьям, а с приходом немцев связь была полностью утеряна. С ней оставался только младший Яша. Маня поймала себя на мысли, что только то, что Яша рядом и она должна заботиться о нём, давало ей силы пережить страшную трагедию расставания с матерью.

После смерти Клары Лазаревны нелёгкая жизнь в гетто стала для Мани совсем невыносимой. К изнуряющему труду и голоду добавилось чувство непрерывной боли. Первый месяц Маня всё время думала о маме. Ей казалось, что она рядом, и каждый раз она мысленно обращалась к ней с вопросами. Но ответом была тишина.

В один из дней Маня увидела, как Гута, с трудом передвигаясь, еле-еле отработала смену. Она отвела её в сторонку и та, давясь слезами, поведала, что двое капо насилуют её уже несколько недель и она ничего не может с этим поделать, потому что боится, что они что-нибудь сделают с Аськой. Маня посочувствовала ей, но помочь ничем не могла.

Маня приняла близко к сердцу случившееся с Гутой. Даже то, что она встречалась когда-то с куратором из НКВД, нисколько не удивило Маню. Если бы ей предложили на выбор стать любовницей куратора или сесть на тот стул, в камере номер восемь, то наверняка она бы стала любовницей хоть чёрта, хоть дьявола, лишь бы не испытать то, что испытали на её глазах те мужчины.