Текст книги "Чёрный молот. Красный серп. Книга 2"

– Хочешь ещё? – над ним стоял Василь Денисыч. Лёвчик молча кивнул головой. – Иди, сынок, ты сегодня потрудился, тебе добавка положена. Я скажу, чтоб тебе дали.

Лёвчик встал и пошёл за кашей. Только теперь, неся вторую миску каши и утолив первоначальный голод, он стал осматриваться по сторонам. Немецкие солдаты и офицеры уже закончили обед. Вспомогательная полиция тоже заканчивала. И те и другие не спеша закуривали. Пленные солдаты и заключённые тоже опустошили миски и растянулись на солнышке.

Лёвчик уплетал кашу и смотрел по сторонам. Неподалёку стояла группа людей в ожидании своей очереди. Лёвчик смотрел на них. А они смотрели на него, как он глотал с ложки кашу. Ему было стыдно перед ними, но он ничего не мог поделать. Он был голоден, и он хотел жить. И они были голодны и тоже хотели жить. Но даже если бы он отдал им свою кашу, он всё равно был не в состоянии их спасти. Он наклонил голову, чтобы не видеть их взглядов, и продолжил есть. Отдав миску, он тоже вытянулся, как и остальные. Пусть он завтра умрёт, но сейчас он жив и даже сыт. Солнце ласкает его лицо. Может быть, он видит его в последний раз, как и эти несчастные. Внезапно шумные выкрики на немецком привлекли его внимание. Он приподнялся и увидел нескольких солдат с винтовками в руках. Немецкие солдаты и вспомогательная полиция устроили соревнования по стрельбе. Вызвав нескольких ожидающих своей участи и велев им раздеться, поставили их на край ямы, отмеряли по двадцать шагов и стали стрелять, целясь в голову. Сначала вели немецкие солдаты, потом полицаи стали нагонять счёт. Тогда отмеряли ещё пять шагов, и немецкие солдаты стали уверенно вести в счёте. Довольные, они прыгали, словно дети, попав жертве прямо в голову. Лёвчик с ужасом подумал, что в яму упало много раненых и ему придётся их добивать, чтобы не хоронить заживо. Стрельбы закончились, подогнали очередную партию и дали команду раздеваться.

В это время Лёвчик увидел, как полицейские подвели молодую женщину к офицеру и стали что-то ему говорить. Лёвчик обратил внимание, что она была единственная с маленьким ребёнком. И ещё ему показалось, что он знает человека в форме, стоящего перед офицером. Сердце бешено заколотилось. Молодая женщина была удивительно похожа на Лизу, в которую он был влюблён в восьмом классе, а один их полицаев на их одноклассника Мишку Грибанова. Он не слышал, о чём они говорили. Зато слышали те, кто стоял с ними рядом.

– Скажи ему, – стоя перед Вальтером, обратился Грибан к переводчику, – что мы, ну, того, обещали ей, что её расстреляют вместе с ребёнком.

– Почему вам это так важно? – спросил Вальтер.

– Ну, она моя одноклассница, я ей обещал.

– И всё? А чей это ребёнок? Может быть, твой? – Вальтер улыбнулся, глядя на Грибана. Похоже, здесь назревает ещё один аттракцион.

– Н-нет, – запинаясь произнёс Грибан. – Я не знаю.

– У тебя был роман с еврейской девочкой? Ай-яй-яй-яй-яй! Это нехорошо. За это могут и расстрелять. Говори честно, – Вальтер прикрикнул на Грибана, у того от страха сердце ушло в пятки.

– Только один раз. Давно. Около двух лет назад. И больше ни-ни. Честное слово!

– Так говоришь, около двух лет назад? Да ребёнку на вид полтора года. Мы сейчас с тобой сыграем в игру. Я не буду спрашивать у неё, твой ли это ребёнок. Ты убьёшь её сам. Её и ребёнка одним выстрелом. И смотри, не оплошай, иначе их закопают живыми. Скажите ей раздеться и раздеть ребёнка.

Лиза послушно сняла с себя всю одежду, после чего раздела малышку и взяла её на руки. Ей было абсолютно всё равно, что она, молодая, красивая почти восемнадцатилетняя женщина, мать этой прелестной малышки, стоит здесь, посреди поля, абсолютно голая под хищными мужскими взглядами, уже обшарившими всё её тело. Ей было всё равно, что её насиловали несколько дней подряд, разорвав все женские органы, и после заставили ублажать всех этих насильников разными другими способами. Она знала, для чего она шла на эту жертву. Ей обещали, что дадут привилегированное право умереть вместе со своей дочерью. И за это она готова была отдать всё, что угодно. Собственно, она и так отдавала всю себя, свою молодую жизнь, она не хваталась за неё. Она – еврейская мать. Идише мама. И она знала только одно счастье в этом мире – служить своему ребёнку. И пусть её ребёнок зачат от насильника, стоящего сейчас около неё и просящего офицера разрешить ей умереть вместе с дочерью. Он не понимал, что где-то она даже была ему благодарна. Благодаря тому изнасилованию, у неё появился самый любимый в её жизни человечек. Боже мой, разве может что-то сравниться с материнской любовью? Она и сама не думала, что так привяжется к своей малышке. Поначалу у неё была только одна мысль, когда она узнала о беременности. Необходимо было избавиться от этого ненавистного семени. Но врач, к которой они попали, сказала, что из-за строения её матки и травм во время изнасилования может случиться так, что у неё не будет в дальнейшем детей. Она отправила их с бабушкой думать, и она больше не вернулась, приняв трудное решение – стать матерью в шестнадцать лет. Она была чуть старше одноклассников, празднуя день рождения в начале осени и выигрывая по сравнению с ними почти год. Она с трудом разродилась и сначала не хотела кормить ребёнка, дав ему единственный шанс. Но дочка этого не знала, и лишь только её поднесли к матери, тут же обнаружила единственно нужную для неё вещь, а именно сосок, в который моментально впилась. Она чмокала и хрюкала, вытягивая из мамки молоко. Ей было всё равно, что её мать молода и что из-за неё она бросает школу. Это были не её проблемы. Природа быстро включила механизм выживания у матери и дочери. И теперь Лиза безошибочно узнавал писк своей маленькой, когда её несли к ней на кормление. Через сутки её уже пугала сама мысль, что она могла бы не кормить вот это крошечное существо. Она вся превратилась в мать и даже бабушку с трудом подпускала к ребёнку, о дедушке и говорить не приходилось, бедняга старался не попадаться ей лишний раз на глаза, когда она выговаривала бабушке, если та, по её мнению, делала что-то не так с ребёнком. Любые доводы были бесполезны. Только она одна знала, чего хочет её Сарочка, и только она одна могла ей это дать. И вот теперь её прелестная Сарочка гукала, улыбаясь всем вокруг. Рядом были её родители, и она была абсолютно спокойна. Мать она знала по запаху с самого рождения. И был ещё один запах, который она не помнила, но что-то было в нём родное, и ей было хорошо этим летним тёплым днём.

Вальтер загляделся на эту обнажённую еврейскую красавицу, спокойно держащую своего ребёнка, прекрасно зная, что сейчас умрёт, а вместе с ней умрёт и её дочь. Не будь она еврейкой, какой-нибудь Рафаэль с радостью написал бы картину, которую так бы и назвали «Счастье единения с дочерью» или, скажем, «Последние минуты с дочерью».

– Итак, ты понял меня? У тебя всего один патрон. Только один выстрел, и ты смоешь с себя позор связи с еврейкой. Ты готов, мой юный друг? Заряжай!

Грибана трясло. Ему нравилась форма и нравилось быть полицейским. Он был горд тем, что отец сумел уговорить начальника полиции зачислить его на службу, не дожидаясь, пока ему стукнет восемнадцать. Ему нравилось стоять с важным видом в оцеплении. Он с удовольствием громил жидовские квартиры, принося каждый раз домой всё новые трофеи. Да и самих жидов он бил с удовольствием. Чего ж их было не бить? Что они могли ему сделать? Даже если и попадались мужчины, которые, несмотря на свой возраст, ещё могли бы навалять ему как следует, они были трусливо-покорны из-за боязни вызвать гнев полиции, который мог обрушиться со всей силой на их близких. Из-за них они и терпели, снося побои и унижения, лишь бы не трогали их дочерей, жён и матерей. А Грибан всем этим беззастенчиво пользовался. А к Лизе он попал случайно. После того, как она уехала из их города, он не имел о ней никаких сведений да и не старался их получить. Он даже и не мог представить, что эта чудная малышка могла бы быть его дочерью. Какая дочь? У них была связь всего лишь один раз. Они тогда угрозами её смертельно напоили, и она не могла ничего поделать. Клавка и Олёна держали её за ноги и за руки, подбадривая его. Пацаны дружно скандировали в дверях спальни, требуя, чтобы он сделал это. А он, напившийся самогона сопляк, возомнил себя самым крутым парнем их школы. Он ведь поимел дочь врага народа! Они вынесли ей свой приговор, и он привёл его в исполнение. Он и входил в неё как во врага народа, рывками, зло, мстя ей за товарища Сталина и за преданную советскую родину. Вот тебе, гадина, ещё и ещё! Он абсолютно не умел этого делать. Это был первый раз в его жизни. То, что для Лизы это тоже был первый раз, он понял сразу. Сначала он не мог в неё проникнуть, и она плакала от боли и просила её отпустить, а потом, когда он уже погрузился в неё, то всё хлюпало, как потом оказалось, в крови. И Клавка поздравила его с тем, что он сломал ей целку. И ещё долго он гордился своим посвящением в мужчины и каждый раз, находясь среди новых людей, непременно заводил разговор, начиная его словами: «А вот у меня случай был..!» И тогда он живописал, как он этой вот дочке врага народа разворотил целяк. Пацаны посматривали на него с уважением, мечтая тоже при случае заломать тёлку. Не всем же так фартило как Грибану!

Но сейчас ему предстояло не просто изнасиловать дочку врага народа. Он тогда и понятия не имел, что такое насилие. Ему сказали, Грибан, ты должен, на тебя весь советский народ смотрит, ну не мог же он весь народ опозорить из-за одной маленькой шлюхи. Но сейчас он впервые в жизни должен был выстрелить в живого человека. А точнее, он должен был убить двоих одним выстрелом. Он даже не представлял, как это сделать. До сих пор он стрелял только на стрельбище по мишеням.

– Ну, действуй, – Вальтер смотрел на него в упор. Кажется, этот русский говнюк ждёт, что кто-то сделает за него эту работу. С Вальтера было предостаточно этих молящихся скотов. – Стреляй! Или я размозжу твою тупую башку! – И Вальтер вытащил из кобуры пистолет и приставил его к голове Грибана. – Один выстрел. Или ты стреляешь или я. Я считаю до пяти. Раз, два, три…

Грибан спохватился, поняв, что с ним никто не шутит. Он вскинул ружьё, передёрнул затвор и наставил его на Лизу. Лиза была абсолютно спокойна. А может быть, просто притворялась спокойной. Малышка оторвалась от груди матери, за которую держалась двумя ручками, и, улыбаясь во весь рот, гукала. Она улыбалась ему и Вальтеру тоже.

– Четыре, – произнёс Вальтер. Он видел, что Грибан уже готов выстрелить, но не знал, как убить одним выстрелом, и он помог ему. Вальтер опустил пистолет, подошёл к Лизе и, как бы немного извиняясь, передвинул ребёнка, прижав его спинкой к Лизиной груди. После этого он показал точку, куда следовало стрелять. Он ткнул пальцем в грудь малышки. Вот сюда. Прямо ей в сердце, а за этим сердцем бьётся ещё одно, сердце её матери. Правильный выстрел без труда пробьёт оба сердца разом.

Лиза смотрела на Грибана. Сейчас всё закончится. Отец её ребёнка отправит их с дочерью на небеса. А сам останется жить. Когда-нибудь, конечно, он присоединится к ним. Но не сейчас.

– Спасибо тебе за дочь.

– Ну! Пя-а-ть!

Выстрел перекрыл его голос. Грибан ошарашенно смотрел на Лизу и ребёнка, откинутых выстрелом в упор. Девочка больше не гукала, в её груди зияла большая дыра. Она лежала сверху матери. Голова Лизы была повёрнута в сторону, одна нога была подвёрнута. Лицо было абсолютно спокойно.

– Всё! Тащи их в яму! Сам!

Грибан покрутил в руках ружьё, прикидывая, где его положить. Опустил на траву и, взяв Лизу за ноги, потащил к яме. Руки Лизы разжались, и малышка сползла с её груди. Теперь Грибан тащил её одну. Что она там сказала про дочь? Какое к чёрту спасибо? Это не его ребёнок! Вонючая еврейская шлюха! Нагуляла себе ребёночка и пыталась на него навесить! Не выйдет! Но почему она сказала только спасибо? Она не просила спасти дочь. Она просто смотрела ему в глаза. Она не отводила глаз, так она была уверена в своей правоте и в том, что он должен исполнить её последнее желание. Спасибо за дочь. Ох и неудобно тащить голое тело. Спасибо за дочь. Да нет же! Это не его ребёнок! Фу, дотащил, сейчас он столкнёт её вниз и забудет. Всё, она внизу. Больше он её не увидит. Что это? Ах да, он должен ещё отнести в яму ребёнка. Он поднял малышку за две ножки и понёс её, словно курицу. Подойдя к краю ямы, он сделал размах и разжал руки. И в это время из ямы раздался истошный крик:

– Ли-и-и-за-а-а-а!

Грибан отшатнулся от ямы, но потом всё же заглянул. Кто это там внизу, словно маленький перепачканный кровью дьявол, обнимал Лизу, крича её имя на всю вселенную?

– Соркин? Твою ж мать! Ты что, вылез из могилы, чтобы выть здесь? – Грибан бросился за своим ружьём, передёрнул затвор и, подбежав к краю ямы, выстрелил вниз, и ещё раз, и ещё раз! Василь Денисыч с трудом отнял у него ружьё.

– Ты что, сдурел? Они ж там работают! Убьёшь, сам раскладывать полезешь!

– Да он же еврей! Я его убью! – Грибана трясло.

– Вот закончим работу, милости просим. Ежели хошь, я тебе его персонально оставлю. Хоть всю обойму в него. А так ты мне график только сорвёшь. А он трудится хорошо. Иди, сынок, отдохни, знаешь, сколько у нас с тобой ещё этих евреев будет? Хошь, попрошу для тебя, шоб дали из пулемёта по ним шмальнуть?

Но Грибан только молча покачал головой. До него начало доходить произошедшее. Если Лиза не врала, то он сейчас собственными руками убил свою дочь, своего ребёнка. И хотя Грибан ещё не был готов к отцовству и отцовские чувства были ему незнакомы, он чувствовал в груди что-то, из-за чего там могло всё взорваться. Он резко зашагал в сторону, чтоб Василь Денисыч не видел его слёз, отошёл за отвал земли у соседней ямы и присел там, чтобы прийти в себя.

Лёвчик смотрел на Лизу, схватившись руками за голову и тихонько подвывая, раскачивался из стороны в сторону. Грибан с ружьём перестал для него существовать. Весь мир перестал существовать. Были только Лиза и он, он и Лиза. Как он был влюблен в эту маленькую необычную девочку. Как он скучал по ней, когда она так неожиданно исчезла. А сейчас она здесь, на дне общей могилы, и он должен проверить, что она уже мертва, иначе они будут засыпать хлоркой её живую, а потом сверху навалят другие тела, и она умрёт в ужасных мучениях. Он не мог этого допустить, но и заставить себя ударить её лопатой, он тоже не мог. Он посмотрел на Матвея. Матвей всё понял, он подошёл с лопатой в руках.

– Пожалуйста, – прошептал Лёвчик.

– Отвернись, не смотри. – Матвей с размаха воткнул в горло Лизы лопату. Лёвчик почувствовал на себе Лизину тёплую кровь.

– Спасибо, – прошептал он.

– Красивая какая, – Матвей ткнул несколько раз лопатой в стенку ямы, чтобы очистить её от крови. – Вот что, паря, если не хочешь раньше времени лечь с ней рядом, вставай, у нас полно работы.

– Мне не для чего жить.

– Чудак ты, паря. Как это не для чего? А отомстить за свою женщину ты не хочешь? Какой же ты мужчина после этого? Ложись, бля, я тебе сейчас по башке чиркну лопатой и лежи с ней в обнимку. Ну!

Лёвчик вышел из ступора. Что он там говорил про отомстить? Как он может отомстить, сидя в этой яме? Он с ума сошёл, этот Матвей. Но ведь он ещё жив, а пока он жив, значит, у него есть шанс. А может быть, Матвей знает что-то такое, чего не знает Лёвчик?

Лёвчик бережно уложил Лизу, сверху неё положил ребёнка, пусть будут вместе. Ему было неловко смотреть на её наготу. Он так и не получил от неё ничего, кроме одного поцелуя в щёку. А кто-то растоптал её красоту, испоганил её душу и тело, и ничего нельзя было с этим поделать. Кроме Лизы, в этой яме лежали десятки, а скоро будут и сотни безвинно убитых.

Подошёл Матвей с мешком извести и прошёл, посыпая тела белым жгучим порошком. Лёвчик бросил прощальный взгляд на ту, которая когда-то была его первой и на этот момент единственной любовью. Она так и останется единственной, потому что Лёвчик скоро присоединится к ней и никого другого полюбить просто не успеет.

Вальтеру не терпелось развлечься ещё чем-нибудь. Он прохаживался взад-вперёд. Сцены расстрелов его уже давно не волновали. Обычная работа. Такая же, как у сотен и тысяч его коллег и добровольных помощников. А что, в НКВД не убивали людей сотнями и тысячами? Почему именно он, Вальтер, должен чувствовать угрызения совести? И скажи он, офицер СС, своим товарищам, что его мучают угрызения совести из-за расстрела евреев, в лучшем случае его бы подняли на смех, в худшем его карьера была бы безвозвратно загублена. Легче было плыть по течению и выполнять приказы начальства. Так он и делал, к тому же обожаемый им фюрер лично ненавидел евреев.

Вальтер подошёл к молящимся и встал напротив. Раз за разом они повторяли свой дурацкий текст. Вальтер слышал уже несколько раз, как они бормотали непонятные фразы, повторяя в конце все вместе «Амен». Он подошёл вплотную. Ожидая очередной аттракцион, к ним приблизились несколько солдат и офицеров. Зрители были в зале, актёры на сцене, а он был главным режиссёром этого спектакля. Ему нужна была свежая сценка. Он не мог продолжать потчевать обожавших его зрителей несвежим представлением. Вальтер дал знак одному из солдат, и тот протянул ему нож. Вальтер провёл пальцем по лезвию. Отличный немецкий нож золингеновской стали. Поначалу Вальтер ухватил за бороду Исаака, тот скосил глаза на Вальтера, не прекращая бормотать молитву. Вальтер протянул нож и отрезал кусок бороды. Вот теперь Исаак выглядел намного симпатичней. Вальтер оглянулся на улыбающихся зрителей. Теперь он ухватил клок волос на голове. Он специально пилил их долго, задевая ножом и вырезая кусочки кожи. Он знал, что причиняет нестерпимую боль, и ему хотелось услышать, как орёт этот косматый еврей. Но Исаак сжал зубы и на какое-то время прекратил читать кадиш. Ему было очень больно, но он не мог позволить себе закричать или попробовать вырваться, тогда этот офицер мог бы не дать им закончить их труд. Исаак и остальные обречённые, молившиеся вместе с ним, были уверены, что они делают богоугодное дело. Даже если сейчас господь не с ними, то он всё равно живёт в их сердцах, и он знает, что им приходится пережить, чтобы выполнить его заветы.

Вальтер держал в руке большой клок волос с небольшим участком срезанной кожи. Он довольно поднял его над головой и проулюлюкал, словно был индейцем из рассказа Фенимора Купера, снимающим скальп с головы белого человека. Солдаты проулюлюкали в ответ, подбадривая Вальтера на продолжение. Вальтер откинул окровавленную добычу и подошёл к стоящему прямо за Исааком пожилому полному мужчине. Он был вовсе не похож на еврея в его, Вальтера, представлении. Но поскольку он стоял здесь и читал еврейские молитвы, у Вальтера не было никаких оснований для того, чтобы считать по-другому. Он провёл ножом сбоку по лицу мужчины. Кровь выступила в бороздке, прочерченной Вальтером. Внезапно, резким движением схватив мужчину за ухо левой рукой, он сделал правой молниеносное движение сверху вниз и отсёк его.

– А-а-а-а-а-а-а-а-а! Воз ду махун цу мир? Что ты делаешь со мной?

Ого, удивился Вальтер, он понимал еврея, тот говорил на его языке, правда с неприятным акцентом. Бедняга стоял на коленях, прижимая руку к тому месту, где ещё несколько секунд назад было его ухо. Пройдя между молящимися, Вальтер каждому из них сделал надрез на теле. Ему нравилось слышать, как они вскрикивали. Последним стоял худенький костлявый старик лет восьмидесяти. Было видно, что ему трудно стоять, но он держался изо всех сил. Он сильно устал, и его голос слабее всех звучал в этом хоре. Несколько секунд Вальтер смотрел на него, потом сделал шаг вперёд, захватил левой рукой его голову за шею, а правой поднёс нож прямо к его глазу. Старик попробовал отшатнуться, но Вальтер крепко держал жертву. Вальтер знал, что этот старый жид боится, но он не просил о пощаде, а лишь продолжал повторять со всеми «Амен». Вальтер нажал на нож, и тот без труда вошёл в глаз. Очередной нечеловеческий вопль прорезал степь. Вальтер провернул нож по часовой стрелке и, вытащив нож, вытер его об одежду кричащего от боли старика.

Всё, больше они были ему не интересны. Он не получил того эффекта, на который рассчитывал. Зрители, увидев, что продолжения спектакля не будет, потихоньку расходились. Через минуту вновь заработали пулемёты и новые тела полетели в яму. К двум часам дня в яму опустили последних расстрелянных, остались только молящиеся.

– Ну что, вот и ваша очередь, – обратился к ним Вальтер через переводчика. – Я сдержал своё слово, не так ли?

Исаак согласно кивнул головой.

– Теперь ваша очередь выполнить вашу часть уговора. Как вы помните, вас сейчас закопают живьём.

Исаак опять кивнул.

– Вы не боитесь? Может быть, вы хотите, чтобы я позволил вам умереть так же легко, как и вашим близким?

– Нам уже всё равно. Мы своё прожили.

– Ну хорошо, раздевайтесь. А ты, старый клоун, снимай с себя только одежду. Всё это молитвенное барахло пусть останется на тебе.

Старики неспешно разделись. Солнце осветило их бело-жёлтые тела с надутыми венами на ногах. Исаак остался в талите и тфилине.

– Гюнтер, сделайте мне на память фотографию с моим другом, прежде чем он покинет нас.

Гюнтер сделал несколько снимков с разных ракурсов. Сегодня было не очень много удачной натуры. Разве что, молодая прелестная женщина с ребёнком. Он сделал не так много снимков для своей коллекции. Но этот старый еврей, стоящий голым в молитвенном одеянии, был очень колоритен.

Стариков провели к яме. Вальтер сделал им предложение выбрать по желанию, как они хотят лечь, лицом вниз или вверх. Когда старики были уложены, Вальтер дал команду присыпать их сначала известью, и Лёвчик с Матвеем вынуждены были пройти и посыпать на них белый порошок. А после этого все взяли в руки лопаты и стали забрасывать яму землёй. Лёвчик старался не смотреть туда, где были ещё живые люди. Он кидал землю туда, где были только те, кого они с Матвеем проверили лично. Лёвчик был благодарен Матвею за то, что он избавил от ненужных страданий многих из расстрелянных. И больше всего, конечно, за Лизу. Земля колыхалась над стариками, с каждым броском скрывая последние торчащие части тела. Вскоре их уже невозможно было разглядеть, они были покрыты толстым слоем земли. Работа была закончена. Всех построили на сверку и велели грузиться в грузовик.

Внезапно Лёвчика и Матвея подозвал Василь Денисыч.

– Вы это, голуби мои, идите, подберите себе одежонку, гляньте на себя, вы ж все в крови.

А потом взглянул на Лёвчика и спросил:

– Что, знакомую сегодня похоронил?

– Да – сквозь зубы ответил Лёвчик.

– М-да, такая штука, эта жизнь, понимаешь. Ну ты не горюй, ты скоро к ней присоединишься. Да ты не волнуйся, вон, Матвей тебя как друга похоронит, по высшему разряду, так ведь, Матвей? – и Василь Денисыч засмеялся, обнажая жёлтые прокуренные зубы. – Ну всё, идите одёжку выбирайте. Я о своих работниках всегда пекусь.

И снова одежда с чужого плеча. Запах бывших хозяев ещё не выветрился. А в старых ботинках уже кровь хлюпала. Начерпали. И Лёвчик и Матвей. Назад ехали молча. На Чапаевской опять тела и опять люди их собирают и на телегу грузят. Притихли все. Даже Крядов, казалось, не замечает Лёвчика. Сегодня все под впечатлением. Лёвчик слышит, как переговариваются между собой арестанты и высказывают опасения, что по окончании карательных акций их всех, невзирая на национальность, поставят к стенке. Зачем им свидетели? А в ямах места на всех хватит. А не хватит, так велят ещё выкопать. Вернулись в тюрьму, получили кашу, закончили ужин, стали проходить в камеру, а тут новость – тюрьма понемногу заполняется новыми жильцами. Оказывается, есть несогласные с новым режимом. Подвал вновь заработал. Интересно, эти своим пыточным инструментом пользуются, или советский тоже подходит?

Теперь каждое утро после завтрака в кузов машины грузят тела, вынесенные из подвала. Их везут на место расстрелов и там хоронят в готовых ямах. Лёвчик смотрит на тела замученных немцами и думает, вот, например, эта симпатичная женщина лет тридцати, за что её могли запытать до смерти? Или вот парнишка, даже ещё младше Лёвчика, что такого он успел сделать, за что нужно заплатить своей жизнью?

А в степи уже несколько могильников рядом стоят. В первых самых те, кого коммунисты замучали, а дальше те, кому не посчастливилось евреем родиться, и те, кто уже новой власти не угодил. А у власти, что у старой, что у новой, одни и те же методы. За что коммунисты пытали? Ну не может быть, чтобы столько врагов и шпионов вокруг. Лёвчик сам на себе познал, что такое допрос. Сначала тебя помещают в карцер. Потом какое-то время не трогают, ты даже начинаешь обживаться и привыкать к тюремному распорядку, как вдруг в один прекрасный день наступает твоя очередь встать на конвейер. Сначала с тобой говорят ласково, убеждают. Ну, раз говорят ласково, а вины ты за собой не чувствуешь, не будешь же ты в самом деле подписывать ту чушь, которую тебе подсовывают? Разумеется, ты отказываешься. Вот здесь в следователе звериный интерес просыпается, интересно ему, за сколько он тебя сломать сумеет. И вот тут начинается. Тебя бьют. Больно и долго. После допроса ни лечь, ни встать. Потом вдобавок к битью лишают сна. И рано или поздно, но ты подписываешь то, что тебе подсовывают. Вся разница лишь в том, сколько тебе нужно лично для себя продержаться, чтобы продолжать чувствовать себя хоть сколько-нибудь порядочным человеком. Ведь ты подписываешь то, что подсунул следователь, а это значит, что по следам подписанных тобою показаний приходят за твоими родными, друзьями, сослуживцами, за всеми теми, кого выберет следователь для продолжения своей дьявольской игры, для выполнения своего плана.

Вот так же, видимо, пытали и деда. И ему, наверное, тоже пришлось всё подписать. Но разве мой дед враг? Мне ли не знать, что дед никогда врагом не был. Что они сделали с ним? Где он сейчас? А может быть, хорошо, если его этапировали куда-нибудь, иначе, возможно, ему пришлось бы и деда посыпать известью. Потянулись расстрельные дни. Лёвчик работал то внизу, посыпая тела известью, то наверху, скидывая тела. Наверху физически было легче, но его мучило сознание того, что кого-то погребают живьём. Но ему тоже было страшно находиться в яме с убитыми и добивать их лопатой. Он видел, как дышала земля в конце адской смены. Недострелянные люди медленно умирали под тяжестью других тел и земли, которой вся яма засыпалась сверху. В Лёвчике боролись два чувства. Он очень сочувствовал расстреливаемым, некоторых он знал по прошлой жизни. Иногда даже попадался кто-то из знакомых, который узнавал его, стоя на края ямы, и смотрел на него с укором, дескать, что же ты, Лёвчик, ведь я же знаю тебя и твою семью. И в такие моменты он опускал глаза и хотел, чтобы пулемётная очередь скорей избавила его от этого взгляда. И ещё он очень хотел жить. Он даже не понимал зачем. Он не видел никакого будущего, никакого просвета. Он был просто могильщиком и знал, что это не может продолжаться вечно, когда-нибудь расстреляют всех оставшихся и настанет его очередь. Стоит ли жить, чтобы закопать ещё несколько тысяч соплеменников? У него не было ответа на эти вопросы. Он просто хотел жить и всё. Возможно, ему нужно был выжить, чтобы отомстить за Лизу. А может быть, он уже должен мстить и за маму, брата и бабушку. Каждый день он со страхом вглядывался в новых обречённых, боясь узнать в них своих родных.

Изменился порядок работы у расстрельных ям. Часть красноармейцев куда-то увезли, теперь их заменяли мужчины из гетто. Их привозили с утра, они копали яму, работали до конца смены, и их расстреливали последними. От них Лёвчик немного узнал о безнадёжном положении людей в гетто. Но никто не мог рассказать ему о его семье. И появились капо. Сначала Лёвчик не понял, что это за люди в чёрной форме с нашитыми жёлтыми звёздами, которые сопровождали колонны в пути, а на месте отсчитывали по десять человек, посылая их на расстрел. Они орудовали дубинками не хуже русских или украинцев из вспомогательной полиции. Лёвчик каждый раз со страхом смотрел, как они гнали к яме тех, у кого ещё вчера танцевали фрейлехс на свадьбах и днях рождения. Они тоже хотели жить. Они выторговывали в обмен на предательство ещё несколько дней жизни для себя и своих близких, получали двойную пайку и временно были в относительной безопасности, зачастую решая, кому из соседей сегодня отправляться на свидание с господом богом. Лёвчик боялся, что кто-нибудь из них узнает его и поставит на край ямы в конце смены. Но он был в кадровом составе Василь Денисыча, а тот, по каким-то своим соображениям, не торопился расставаться с Лёвчиком. Как бы то ни было, Лёвчик старался на своей адской работе изо всех сил, а Василь Денисыч установил дистанцию между капо и ним. Особенно неравнодушен к Лёвчику был старший капо, Наум Троепольский. Высокий, полнеющий мужчина сорока лет, с выпученными голубыми глазами и кудрявыми чёрными волосами. Он особенно усердствовал, отрабатывая свой хлеб перед новой властью и прекрасно понимая, что в любую секунду его самого могут поставить у края ямы за любое замечание. Он частенько покрикивал на Лёвчика, если ему казалось, что он работает недостаточно быстро. Лёвчик неоднократно встречал его злобный взгляд. Казалось, что он был бы счастлив и Лёвчика поставить перед пулемётом, только распоряжение Василь Денисыча не давало ему этого сделать. Лёвчик не знал, как ему относиться к самому Василь Денисычу. С одной стороны, он был таким же палачом, как и остальные, с другой, он пока не трогал Лёвчика. Следовало сохранять ровные отношения, что Лёвчик и старался делать.

В один из дней Вальтер остался недовольным работой капо и велел им назавтра прийти на службу в сопровождении своих семей, включая жён, родителей и детей. Не ожидающие от такого распоряжения ничего хорошего капо тем не менее вынуждены были подчиниться. На следующий день группа из капо и их родственников стояла в отдалении и ждала, когда появятся офицеры. Вскоре подкатил грузовик с солдатами, мотоциклы с пулемётчиками и легковая машина с офицерами. Сначала офицеры сделали вид, что не замечают капо и их родственников, но потом, когда подъехал первый в тот день грузовик с обречёнными, через Василь Денисыча капо были отправлены выполнять свои обязанности. Капо пришлось работать на глазах у своих семей, но схалтурить они никак не могли, будучи под пристальным наблюдением. Поэтому семьям пришлось во всей красе увидеть то, чем занимались их отцы, сыновья и мужья. Внешне Вальтер и другие офицеры и солдаты никак не выдавали своих эмоций, но тем не менее внимательно следили за капо и их семьями. И те и другие тряслись от страха, понимая, что у этой истории всё же будет развязка. Наконец, после расстрела второго грузовика Вальтер подозвал к себе капо и велел каждому встать около своей семьи. Вальтер, нагнетая обстановку, прошёл пару раз вдоль выстроенных людей. Офицеры и солдаты внимательно наблюдали за Вальтером, не желая пропустить ни капли из разыгрываемых им сцен. Вальтер обратился к ним через переводчика.