Текст книги "Чёрный молот. Красный серп. Книга 2"

Часть четырнадцатая. Месть за Ривку

Лёвчик уже полторы недели трудился вместе с остальными на строительстве нового лагеря. Работы оставалось максимум на два дня. Он уже знал, что Ривку отвезли рожать на дальний хутор. Нетерпение переполняло его. Он станет отцом. Теперь никто из партизан не сможет говорить ему: «Эй, пацан». Какой он им пацан, он отец семейства! Вот его жена, вот его ребёнок. Он взрослый мужик, с оружием в руках, такой же, как и все, а значит, совсем не пацан. Он пока не думал, где будет жить Ривка после родов и как он с ней будет видеться. Все его мысли были заняты его новым статусом. И ещё ему хотелось любви, той, в которой Ривка отказывала ему все последние месяцы, чтобы не повредить ребёнку. Да и то, Лёвчик представил, что головка ребёнка находится именно в том самом интересном месте, куда он и хотел проникнуть. Но проникать в собственного ребёнка… Тыкать его в голову… Да что он, садист, что ли? Конечно же он потерпит. Ривка сто раз обещала ему, что как только она родит и у неё там подживёт, он получит всего вдоволь. Она тоже по нему соскучилась, ей тоже не терпится заключить его в свои объятия. Но сейчас нельзя. Вон, все бабы рожавшие ей говорят одно и то же. Если сейчас этим заниматься, то можно ребёночка повредить, будет потом с кривой ногой или рукой, а то ещё того и гляди, можно головку ребёнку сплющить. Что ж потом, дурака растить? Уж лучше своего дурака попридержать. Это уже мужики над Лёвчиком шутили.

Пришли трое из основного лагеря, принесли еды, отвели старшего строительной бригады и что-то ему начали рассказывать, всё на Лёвчика взгляды косые бросают. Заныло у Лёвчика, засосало под ложечкой. Будь новости хорошими, сразу бы к нему с поздравлениями подошли бы, а тут что-то не так. Отложил Лёвчик топор и к ребятам. А те взгляд вниз и в стороны, в глаза ему не смотрят. Наскоро руки пожали и к цигаркам потянулись.

– Ребят, случилось чего? Ну! Что вы молчите? Ну скажите уже!

– Ты это вот, Лёва… тут такое дело…

– Да говорите уже какое такое дело! Не тяните!

– Да как бы тебе это сказать…

– Ну говорите уже! С Ривкой что-то? Она родила?

– Родила, Лёва, родила…

– Ну так я теперь отец?

– Ну, вроде как отец…

– Лю-уди! Ривка родила! Я отец!

Партизаны побросали инструменты и кинулись к Лёвчику, обнимая и хлопая его по плечам. Только четверо не поздравляли его. Они молча курили цигарки.

– Ребята, а кого она родила? Сына?

– Да, Лёва, сына родила.

– Ура-а-а-а! У меня сын! Подрастёт, вместе будем фашистов бить!

– Ты, Лёва, того, подожди чуток…

– А что случилось? Что-то не так? Ведь у меня сын! Правда..?

На последнем слове Лёвчик осёкся. Что-то было не так. Почему эти четверо косились на него, когда остальные поздравляли? Почему никто из них не пожал ему руку, не хлопнул по плечу? Вдруг ледяной холод пополз по спине. Ему стало нехорошо. Он понял, что что-то произошло. Он пытался смотреть им в глаза. Но они отводили их, избегая его взгляда.

Нет, этого не может быть! Неужели что-то с ребёнком? Но ведь они не занимались ничем таким, что могло бы повредить ребёнку. Что-то с Ривкой? Но ведь она обещала родить ему здорового ребёночка и быть с ним до конца своих дней! Ведь она его не обманет. Она любит его. И он её любит. Что, что произошло? Лёвчику казалось, что он кричит им, чтобы они ответили, что случилось, но на самом деле он стоял перед ними с белым от тревожного предчувствия лицом, не в силах выговорить ни слова. Он застыл в ожидании приговора. Он так часто был на волоске от смерти, что, наверное, не удивился бы, если приговор объявили именно ему. Но он ждал известия о своей любимой женщине и своём сыне.

– Ты это, Лёва, не надо радоваться… нету их.

– Как нету? Куда они делись? – Холод, сползавший по спине, превратился в ледяную глыбу.

– Нету их, Лёва. Погибли они. Вот так.

Партизаны, ещё полминуты назад поздравлявшие Лёвчика, застыли, осмысливая новость.

– Как? Как погибли?

– Нехорошо погибли. Сдали их полицаям, а те убили их и сожгли. Те, кто навёл, говорят, отомстили они за родственников своих сожжённых. По каким-то бусам они её вычислили. Вроде как родственников их сожжённых бусы. Вот такие дела.

Лёвчик застыл. Бусы… Ах, да, бусы… Это те, которые он привёз ей с хутора, который Сашок запалил. Он даже не был внутри и не видел, чьи это бусы. Вышел Фёдор, сунул ему их в руки и велел бабе своей подарить. Лёвчик и подарил. А Ривка как рада была им. Обещала до конца дней своих носить. Стало быть, сдержала слово…

– Мне к командиру надо.

– Пойдёшь. Лёва, пойдёшь. Только не сегодня. Завтра пойдёшь.

– Мне сегодня надо!

– Нет, Лёва, сегодня никак. Ты, сынок, сегодня таких делов наворотить можешь, что всех подставишь. Охолони. Ребята сегодня с нами ночуют, а завтра поутру и пойдёте. А за Ривку отомстим. И за сына твоего тоже. А сегодня без глупостей. Ежели работать не можешь, то топор в руки не бери, а то, неровён час, себя порубаешь. Где бутыль стоит знаешь, иди налей себе.

Лёвчик повернулся и медленно пошёл к месту хранения провианта. Большая бутыль, наполовину наполненная самогоном, ждала своего часа. Он должен был наливать себе и своим товарищам, чтобы отметить появление новой жизни, несмотря ни на что. А сейчас он будет пить, чтобы заглушить боль. Пусть самогон жжёт ему гортань и все внутренности. Ему всё равно. Ему нужно отключиться от боли, и неважно, сколько стаканов для этого потребуется. Лёвчик уже допивал второй, намереваясь следом налить третий и пить до тех пор, пока он просто не отключится, но старший у строителей, Иваныч, выхватил бутыль из его рук.

– Всё. Лёва, не дури! Зажуй чем-нибудь и поспи.

Лёвчик смотрел на Иваныча, протягивая руку к бутылке. Он хотел сделать шаг и забрать бутыль, чтобы налить себе ещё, но Иваныч вдруг выдернул у него из-под ног землю, и Лёвчик, не устояв на ногах, присел на задницу.

«Точно, это Иваныч, – подумал Лёвчик, – ведь рядом больше никого нет. Зачем он это сделал?»

Теперь Иваныч раскачивал деревья вокруг и сам качался в каком-то уродливом танце. Лёвчик хотел сказать ему, что так не танцуют, но Иваныч в очередной раз выдернул из-под него землю, и Лёвчик переместился из сидячего положения в лежачее. Иваныч закружился и куда-то улетел. Наверное, он оборотень. Ведь нормальные люди не летают. Больше Лёвчик ничего не помнил. Кажется, его тормошили и перекладывали, ему было всё равно. Самогон выполнил своё дело. В алкогольной отключке не было больно. Вообще никак не было. Когда Лёвчик открыл глаза, было уже темно. Он попробовал приподняться, но земля, выдернутая из-под него Иванычем, никак не хотела возвращаться на место. Тогда он просто лёг на спину и стал смотреть в звёздное небо. Лёгкие облака, проплывавшие по небу, заслоняли звёзды. Лучики, отражавшиеся от далёких планет с трудом, пробивались сквозь вату облаков. Лёвчик угадывал в меняющихся картинках то паровоз, то птицу, а вот конь. А вот… Лёвчик вздрогнул, прямо над ним проплывала женская фигура. Он отчётливо видел лицо, грудь, да она же держит ребёнка, так куда же она уплывает от него! Это его женщина уплывает от него с его ребёнком! Нет! Она не может так поступить с ним! Не-е-е-ет!

Лёвчик зарыдал. И тут его стало выворачивать наизнанку. Он на четвереньках отполз чуть в сторону, чтобы не запачкать извержениями место, где он спал. Фонтаны вырывались из его чрева раз за разом. Уже не было чем извергаться, но организм всё отплевывался от проглоченного самогона, фонтанируя струями желчи. Наконец извержение прекратилось. Изо рта, наполненного горечью, текли слюни. Лёвчик медленно отирал их рукой, размазывая вместе с нахлынувшими слезами по лицу. Подошёл кто-то из ребят, Лёвчик даже не разглядел сквозь слёзы, принял кружку с водой, жадно припал к ней. Горечь, наполнявшая рот, немного смылась, и стало легче дышать. Ему протянули котелок с кашей. Он начал есть, но после нескольких ложек ему вновь стало плохо, и он изверг кашу. Попив опять воды, Лёвчик понемногу начал есть. Он чувствовал, что должен, несмотря ни на что, что-то запихнуть в себя, чтобы унять то противное состояние в желудке. Съев несколько ложек каши, он опять изверг её из себя и прекратил попытки. Он улёгся на спину и продолжил смотреть на облака до тех пор, пока не заснул.

– Вставай, Лёва. Иди позавтракай и в путь. Ну же, Лёва, просыпайся! Давай по шустрому, а то ребята без тебя уйдут!

Лёвчик приподнялся на локте. Луч восходящего солнца мягко светил ему в глаза через ветви дерева. Лёвчик прищурился и посмотрел по сторонам. Большая часть строителей уже завтракала. Лёвчик сделал усилие и поднялся на ноги. Иваныч явно вчера перестарался с раскачиванием земли у него под ногами. Земля до сих пор не встала на место. Нетвёрдым шагом Лёвчик отошел справить нужду. Потом подошёл к ведру с водой, зачерпнул кружкой, плеснул на руки, а остаток вылил на голову. Вода струйкой стекала по спине, бодрящая, холодная. Лёвчик аж вздрогнул.

Он получил свою порцию каши и задумчиво помешивал её ложкой.

– Ешь давай, а то остынет. А если опосля вчерашнего голова не в порядке, то хлопни пятьдесят граммов. Но больше не пей, только хуже сделаешь.

Лёвчик плеснул в стакан и разом влил в себя огонь, побежавший по его внутренностям. Дойдя до нижней точки, огонь попытался вырваться, но Лёвчик уже сунул в рот горбушку, предварительно понюхав. Он с трудом удержал в себе огненный фонтан.

Нутро, обожжённое желчным соком, нещадно горело. Лёвчик принялся уминать кашу, чтобы хоть как-то пригасить пожар. Он был готов идти. Голова понемногу прояснялась. Вышли в путь к основному лагерю. Вечером Лёвчик будет говорить с командиром. Он потребует отомстить за Ривку. А если командир не согласится, то он уйдёт один и будет мстить до тех пор, пока сможет это делать. А потом пусть его убьют. Хоть свои, хоть немцы, хоть полицаи, какая разница, если Ривки нет в живых? Для чего ему жить? У него никого не осталось. Раньше он мстил за мать, бабушку и брата, а теперь он будет мстить за свою собственную семью, за жену, за ребёнка, за то, что составляло смысл его жизни в последнее время. Лёвчик шёл замыкающим, мучимый известной составляющей похмельного синдрома под названием сушняк. Свою флягу он давно прикончил, просить у товарищей было неудобно, он решил терпеть до ручья.

Незадолго до прибытия Лёвчика с товарищами в лагерь, командир и политрук вместе с двумя инструкторами из Центра, парторгом и ещё парой наиболее доверенных бойцов, собрались на совещание. Слово взял командир.

– Товарищи, все вы знаете Лёвку. И Ривку знаете, светлая ей память. Тут такое дело, с одной стороны, нам, конечно, легче без роженицы с младенцем, а с другой стороны, Центр от нас требует решительных действий. Прошло время, когда мы могли сидеть тихо. Сейчас враг откинут от Москвы, и мы должны сделать всё, что в наших силах, чтобы помочь Красной армии. Какие будут предложения?

– А что можно сделать? Сил у нас не очень-то и много. Для сурьёзного боя не готовы мы.

– Отомстить надо! Давайте пару полицаев кончим!

– Да мы что, за жидов мстить пойдём? Да мне своя голова дороже будет!

– Заткнись, шкура! А если б твою бабу живьём спалили? Ты думаешь, ежели ты москаль, то тебя по головке погладят, если в плен возьмут?

– Так ваши же хохлы и спалили!

– Ты меня в общую кучу не сваливай! Я за чужие спины не прячусь! Я в партии с восемнадцатого года! А этих недобитков надобно достать и проучить, чтоб остальным неповадно было!

– А чем воевать-то, мил человек?

– Тихо! Слово имеет представитель центра товарищ Вадим. Пожалуйста, товарищ Вадим.

– Вот я смотрю на вас, товарищи, и вижу, что есть некоторые, которые думают, что партия и Красная армия им всё должны. Нет, товарищи, это мы должны партии и товарищу Сталину. Кто все вы были до революции и гражданской войны? Я ознакомился с вашими делами. Батраки, нищета, вот кто вы были. Советская власть сделала вас людьми. И как вы её благодарите? Вы думаете отсидеться здесь в лесу и чтоб вам с самолёта диетическое питание сбрасывали раз в неделю? Вся страна воюет! И мы не имеем права отсиживаться. Правильно здесь сказал товарищ насчёт того, что нет разницы, еврейкой была погибшая от рук полицаев и их прихвостней женщина с ребёнком или нет. Прежде всего она была советским человеком! Прежде всего она была членом партизанского отряда! Нашего отряда! И она ничего не рассказала им. Нам это доподлинно известно. Пытали хозяев хутора, они ничего не смогли сказать. Потому что не знали, потому что она ничего не сказала на допросе, а её пытали. Хозяев, кстати, повесили. Светлая память. Мы должны отомстить. И так отомстить, чтобы люди боялись помогать фашистам и их прихвостням! Есть мнение сделать налёт на село Солодки, где живет два десятка полицаев и где повесили хозяев хутора. Мы нанесём им удар, захватим оружие, уничтожим население села и уйдём на новую базу. Вот такое мнение товарищи. Высказывайтесь.

– А это что, мы всё население будем уничтожать? И детишек и стариков с бабами?

– А они пожалели роженицу с младенцем? Война идёт, товарищи. Нет времени на сопли. Здесь либо они нас, либо мы их. А остальные пусть знают, что с ними будет, если врагу помощь оказывать будут. А заодно мы пополним наш продовольственный запас. Возражения есть? Голосуем. Та-ак, кто-то против? Единогласно. Товарищ командир отряда, готовьте оперативный план. Все свободны, товарищи.

Лёвчик с ребятами пришёл в лагерь уже после собрания. Несмотря на усталость, он немедленно отправился к командиру. По дороге к нему подходили люди и выражали соболезнования. От нахлынувших чувств Лёвчик чуть не расплакался.

– А, Лёва, заходи, сынок! Проходи, садись, слышали мы о твоём горе.

– Я… мне… в общем, я хочу отомстить. И если вы мне не поможете, то я сам уйду из отряда и буду этих сук на части рвать голыми руками.

– Не волнуйся, Лёва, отомстим мы за Ривку и за ребёночка. У нас давеча собрание прошло, решили мы наведаться в Солодки. Знаешь ты такое место. Там полицаи и квартируются. Всё село уничтожим.

– Я каждого своими руками, только позвольте!

– Не торопись, Лёва. Дело это серьёзное, нам не нужно, чтобы из-за мести твоей операция сорвалась. Ты должен держать себя в руках. Мы должны как следует подготовиться, чтобы отомстить и других ребят не положить. Поэтому слушай внимательно, никаких, повторяю, никаких самостоятельных действий! Ты идёшь на операцию со всеми и возвращаешься со всеми. На месте по обстоятельствам. Постараемся дать тебе возможность рассчитаться. Но это как получится. Самому ничего не предпринимать. Операцию подготовим в течение четырёх дней. Всё, Лёва, ещё раз наши соболезнования. Иди готовься. И помни, о чём я тебе говорил – никакой самодеятельности!

Лёвчик вышел от командира с самым лучшим ответом, на который он мог рассчитывать. Конечно, командир прав, просто так ворваться на окраину села и начать палить в разные стороны – от этого толку будет мало, да и долго ль один продержишься? Отомстить – эта мысль пульсировала у него в мозгу. И ради этого он готов был грызть землю зубами и выполнять все приказы командира. Прежде всего он должен был взять себя в руки. Он обязан быть самым подготовленным бойцом. Все последующие дни Лёвчик был молчалив и сосредоточен. Он тщательно чистил оружие и точил финский нож. Он был готов. Это была его личная война, и он жаждал принять в ней самое деятельное участие.

За два дня до операции Лёвчика, по его настоятельной просьбе, сводили на место, где сожгли Ривку и ребёнка. В лагерь он вернулся с лицом пепельного цвета и до самого выхода отряда на задание ни с кем не разговаривал, односложно отвечая лишь на необходимые по службе вопросы.

***

В назначенный день боевая часть отряда начала выдвижение к Солодкам. Село было окружено, бойцов распределили по участкам. Брали во внимание, что местные собаки поднимут лай, поэтому ворваться нужно внезапно и на всех участках. Бойцов тщательно инструктировали, как себя вести во время боя, чтобы случайно не подстрелить своих. Особое внимание уделялось хатам, в которых проживали полицаи. Ещё особо выделили хату пособников, сдавших Ривку полицаям. Почти полсотни человек тихо продвигались на распределённые позиции. Несколько кобелей проявляли агрессивность. Партизаны подготовились и к этому. Привели с собой сучку с течкой и погнали её к селу. Кобели, свободные от привязи, учуяв её, немедленно собрались вокруг и принялись выяснять отношения за право продолжить свой род. Несколько кобелей уже отчаянно грызлись. Пара сельчан выглянули было посмотреть, что за шум, но увидев в чём дело, матюкнувшись, возвращались домой. Принесла нелёгкая эту суку, теперь кобели не угомонятся, пока не разберутся промеж собой. На расходящихся по позициям партизан кобели, участвующие в любовных играх, внимания не обратили. А на лающих из-за изгородей не обратили внимания хозяева, будучи уверенными, что поводом для шума является та самая рыжая сука.

Наконец командир дал отмашку, и село наполнилось стрельбой и разрывами гранат, брошенных в разбитые окна хат, в которых проживали полицаи. Начали вытаскивать из домов заспанных сельчан и окровавленных от разрывов гранат полицейских с бабами. Бабы выли в голос, дети плакали с перепуга. Всех сгоняли к дому старосты на центральной улице, нещадно награждая полицаев ударами прикладов и пинками. Наконец всё население села было собрано вместе. Бабы испуганно прижимали к себе детей. Мужики понуро опускали головы. Полицейских отделили от остальных, к ним же добавили Антонину, Кондрата и Олесю. Полицейских заставили снять с виселиц тела хозяев хутора, которые уже начали разлагаться.

Всех сельчан согнали в большой амбар в доме старосты, предварительно вытащив припасы и нагрузив на телегу. Амбар полили керосином и запалили. Пламя моментально охватило строение, и оттуда раздался страшный крик.

– Ну, суки, смотрите, это из-за вас их палят!

– Прихвостни фашистские! Смерть пособникам фашистов!

– Да что ж вы делаете! Вы ж ничем не лучше! Вы такие же!

– Неправда! Мы землю от предателей и их пособников освобождаем! А вы граждан своей же страны уничтожали!

– Так эти граждане невинных людей сжигали! Что ж нам делать?

– Нужно было в партизаны идти!

– Выпустите людей, изверги, нас убейте! Они же не при чём!

– Вот сейчас и ваша очередь настанет!

Оставшихся посбивали с ног и начали избивать прикладами и пинками. После этого раздали лопаты и приказали копать себе могилы. На женщинах разорвали одежду, заставляя их дополнительно страдать от унижения перед десятками мужиков. Но им, смирившимся с собственной смертью и понимавшим её неизбежность, казалось, было уже всё равно. Рыли две ямы, в первую уложили тела хозяев хутора. Когда вторая яма была вырыта, на дно накидали дров, а потом в неё спихнули прикладами всех полицаев и семью Антонины. В узкой яме голые женщины стояли вплотную к чужим мужчинам. Обильно полили стоящих в яме керосином и подожгли. Тех, кто пытался выпрыгнуть били длинными шестами, отправляя назад в яму и не давая погасить пламя. Из ямы доносились нечеловеческие крики, которые постепенно затихли. В амбаре тоже больше никто не кричал. Оставив щит с надписью, что такая же участь уготовлена всем пособникам врага и изменникам Родины, партизаны покидали село. Разгорячённый Лёвчик чувствовал себя отмщённым. Некоторые партизаны чувствовали себя отвратительно. Кое-кто был знаком с теми, с кем сейчас расправились. Им было больно и стыдно. Но выбора не было. Мир разделился на чёрное и красное. Посередине не мог остаться никто. Попади партизаны в руки к полицаям, о пощаде не могло быть и речи. Сделавший свой выбор нёс за него полную ответственность. Расходились с тяжестью на сердцах. Уходя, поджигали хаты. Уводили из пылающего села скот и мелкую живность, выгребали закрома, попутно прихватывая в хатах всё, что могло пригодиться в партизанском отряде. В тот же день в Центр ушла радиограмма, в ней говорилось, что самыми беспощадными методами было уничтожено около сотни полицаев и их пособников. В ответной радиограмме объявлялись благодарности командиру, политруку и инструкторам из Центра. Все четверо представлялись к правительственным наградам.

Лёвчик ходил по лагерю в смятенных чувствах. Расправа с селянами не принесла ему того удовлетворения, на которое он рассчитывал. Да, он отомстил и, возможно, многие на его месте мстили бы точно так же. Чужая смерть перестала быть для него чем-то большим, чем просто повседневность. Он не жалел тех, кто погиб в результате операции отмщения. Каждый, кто мог уничтожить наибольшее количество людей, находящихся по ту сторону противостояния, находил для этого повод и оправдание. И всё же… его боль от потери Ривки и ребёнка даже усилилась после того, как он воочию видел, каким образом они погибали. Он боялся себе признаться в том, что ему было жалко тех людей, которых партизаны загнали в амбар. Если бы это было в его власти, то он ограничился бы только полицаями и семьёй, выдавшей Ривку. Но никто из партизан уже не мог ничего изменить. Было распоряжение центра о проведении крупной акции, вне зависимости от того, что случилось с Ривкой и ребёнком. А сам Лёвчик, чувствовавший, что операцию проводят как месть за его семью, должен был стараться больше других, чтобы потом никто не мог его упрекнуть, что он прячется за чужими спинами, мстя за свою бабу.

Два чувства полыхали в нём. Чувство отмщения – он был уверен, что просто обязан был рассчитаться с убийцами Ривки и хозяев хутора, с другой стороны, он вспоминал глаза заплаканных детей. Это были такие же глаза, как и у еврейских детей, чьи тела он сотнями укладывал в расстрельных ямах. Вся разница была в цвете глаз. Еврейские дети в большинстве своём были кареглазыми, а эти имели голубые глаза. Лёвчик поймал себя на мысли, что ему жалко и тех и этих. Но он не мог никому сказать о своих чувствах, никто бы его не понял. После проведения акции возмездия партизаны неохотно вспоминали о том, что им пришлось сделать. Никакие убеждения, что они уничтожают врагов народа, не могли очистить их от этого деяния.

Через день после проведения акции, взводом полиции, высланным обеспокоенным начальством в связи с отсутствием части полицейских на службе, было обнаружено сожжённое село и два места с обугленными костями. Рядом находился щит, из которого явствовало, что это дело рук партизан, а остальных пособников немцев ждёт та же участь. Немедленно на место массовой расправы были доставлены фотограф и кинооператор. На следующий день был выпущен листок, на котором были фотографии обгорелых домов и костей. Говорилось, что это дело рук партизан и назначалась награда за помощь в поимке.

Кадры, снятые кинооператором, попали в нацистскую хронику и демонстрировались в кинотеатрах перед основным фильмом.

Немедленно было проведено совещание руководства всех видов карательных частей. Было решено провести свою операцию возмездия, для нее начали разрабатывать оперативный план и запросили разведывательный самолёт и бомбардировщик. Полицейским следовало либо помочь уничтожить партизан, либо погибнуть от их рук в следующей акции. Поэтому они всецело поддержали планы немцев. Составили списки возможных родственников и пособников, которые были немедленно арестованы и взяты в заложники. Примерные ориентиры лагеря партизан были известны. Над ними покрутился самолёт-разведчик, потом были сброшены авиабомбы, но ворвавшиеся в лагерь полицаи и бойцы специализированного немецкого батальона по борьбе с партизанами увидели перед собой лишь брошенную стоянку. Военный комендант Новооктябрьского района гауптштурмфюрер Хольц поклялся уничтожить партизан, и по его приказу были проведены карательные и подготовительные мероприятия.

С помощью полицаев, хорошо знакомых с местными жителями, были определены три села, население которых помогало партизанам с продовольствием, а также и живым пополнением партизанского отряда. Карательная акция должна была быть проведена в кратчайшие сроки и с таким размахом, что делала бы невыгодными для партизан продолжения мероприятий с их стороны. Население трёх сёл, выбранных для показательных акций, более чем в четыре раза превышало население уничтоженных партизанами Солодок. При этом допускалось оставить в живых по два-три человека из каждого села, для того, чтобы их рассказы о расправах смогли деморализовать партизан и их сообщников. В назначенный день все три села одновременно были взяты под контроль карательного батальона СС и местных полицаев. Для начала выстроенным в центре каждого села предлагалось сообщить немецкому командованию о местонахождении партизан или, на худой конец, о лицах, им помогающих. При этом был отдан приказ не проводить карательные мероприятия в тех местах, в которых будет оказано содействие в разгроме партизан. Но сельчане, среди которых были родственники партизан, и другие, запуганные партизанскими расправами, упорно молчали. Тогда начались карательные меры. По несколько человек вешали в центре села, часть людей загонялась в амбары и сжигалась, важно было ответить именно теми мерами, которые применяли партизаны. А другая часть просто расстреливалась. Как и было запланировано, оставили по несколько человек из тех, кто мог рассказать о случившемся. В основном это были женщины, чьи семьи, включая маленьких детей, были уничтожены на их глазах. Правдивость их рассказов никем не могла быть оспорена. Невозможно в такой степени разыграть горе матери, которое было написано в их глазах. Да ещё оставили в живых одноногого деда, участника Первой мировой и Гражданской. Тот наверняка разбирался в вопросах вооружения и мог бы описать, какие большие силы задействовали каратели из СС. Это должно было морально подавить партизан.

Кроме этого усиленно шла вербовка в лагере военнопленных с целью организации фиктивного побега и внедрения агентов в партизанский отряд. Хольц лично неоднократно посещал лагерь и вместе с его комендантом и начальником вспомогательной полиции Болотовым разрабатывал такой план.

Приблизительно через месяц после неудачной попытки уничтожить партизан прибыло специализированное подразделение кинологов с собаками, натасканными на обнаружение женщин во время менструального цикла. К счастью, партизанский осведомитель сумел вовремя получить эту информацию. Теперь руководство партизанского отряда было поставлено в непростую ситуацию. Вызвали фельдшерицу Светлану и объяснили ей ситуацию. Светлана переговорила со всеми женщинами, составила график и с ним вернулась к командиру. Посоветовавшись, решили создать для женщин небольшой летний лагерь на пару шалашей, куда, как в командировку, будут направляться женщины, у которых были должны в ближайшее время начаться месячные. Ходу до небольшого лагеря было около десяти километров, в том числе с переходом речки вброд, и часть времени по ручью, чтобы запутать собак. Всего несколько человек из отряда должны были знать о местонахождении этого женского лагеря, чтобы избежать утечки информации. Лёвчик был включен в число посвящённых, поскольку командование лагерем решило, что ни при каких обстоятельствах он не предпочтёт пленение смерти, а соответственно, не выдаст местоположение лагеря. Было одно обстоятельство, немного омрачавшее задание сопровождать женщин в «кровавый лагерь», как его уже успели окрестить языкатые партизаны. Существовал секретный приказ, в который были посвящены только те, кто в будущем должен сопровождать женщин. Этим приказом предписывалось никоим образом не допустить пленения женщин. Если отбиться от преследования не удавалось, то прежде, чем уничтожить себя, сопровождающий должен был уничтожить всех женщин, которые были бы с ним. Посчитали, что женщина не выдержит пыток и раскроет местонахождения лагеря.

Так у Лёвчика появилась приятная обязанность пребывать в компании женщин. Вскоре и женщины привыкли к своим немногим сопровождающим. К застенчивому парню относились хорошо. Дело своё по охране женщин он делал на совесть, не приставал и не сыпал сальными шуточками. Постепенно Лёвчик сблизился с теми из них, кто долгой дорогой делились с ним своими переживаниями, в том числе и любовными. Ему, потерявшему любимую женщину, поначалу было странно слышать, что кто-то вообще способен думать про любовь и даже плести какие-то интриги, находясь в партизанском отряде. Но так же, как природа брала верх над всей неустроенностью быта и несвоевременностью отношений, так же и Лёвчик отходил от своей потери, понемногу начиная поглядывать на сопровождаемых. Особенно ему нравилась Тоня, спортивная двадцатипятилетняя, налитая соком девушка. В партизанский отряд она попала, скрываясь от отправки на работы в Германию. В последнее время лагерь пополнился несколькими такими девушками, а также их родственниками, пришедшими мстить за угон сестёр и дочерей в Германию. Надежды на изменение жизни к лучшему после смены коммунистического режима на нацистский не оправдались. Тоня проводила на фронт мужа и не имела о нём никаких сведений. Ребёнка завести молодожёны не успели. Невысокая, стройная Тоня не была писаной красавицей, но было что-то в её улыбке, что пробуждало в особях мужского пола зов к гону. Предложений Тоня получала множество, но умела ускользнуть от темы с минимальным ущербом для предлагающей стороны. Был у неё парень в отряде, тридцатидвухлетний Митяй. Мужики поглядывали на него с завистью. Такая молодая, аппетитная Тонька выбрала его из всех. А он ничем особо и не выделялся. А на вопрос Тоне, почему она именно его выбрала, та простодушно отвечала, что вот, мол, закончится война, вернётся её любимый муж, и она спокойно от Митяя к нему уйдёт, ни о чём не жалея, потому как не любит его, а время в утехах проводит, естество у неё такое, женское, и не может она без мужика. Так хотя бы с одним будет, а не со всеми. А муж, коли любит, так поймёт её и простит.

Тоня знала, что произошло с Ривкой, и сочувствовала Лёвчику. Ей хотелось как-то растормошить его и отвлечь от грустных мыслей. Но мужчины разве понимают дружеское отношение? Категоричные животные, ни о чём другом думать не могут. Если женщина уделяет им чисто человеческое внимание, то для них это просто как красная тряпка для быка. Сразу в боевую стойку и под юбку лезть. Разве можно так? Вот и Лёвка такой же. Она вообще не давала ему повода. Нужны ей эти разговоры, что она спит с двумя. Сразу все набегут – не отобьёшься. Или устроят смертоубийство из-за бабы. Она даже и не думала, что он за ней подглядывал. Ну, в общем, ничего страшного, она ведь не голой была на речке. На ней комбинация, она что, дура, что ли, голышом купаться, зная, что рядом парень? Ну помылась она, где ж ей мыться, как не в речке, вышла, а он сидит на пеньке, грустный такой. Ну как было не потрепать его по волосам. Как брата, как друга, без задней мысли. Ну вот, потрепала…