Текст книги "Чёрный молот. Красный серп. Книга 2"

Первый выстрел прошёл у них над головой и разорвался метрах в тридцати за ними. Второй разорвался уже в пятнадцати, осыпав всех землёй и снегом. Следующий мог стать последним в их жизни. И они сделали рывок, но не прямо от пушки, а по диагонали, чтобы немцу опять пристреливаться. Выиграть хоть несколько секунд, успеть передать основное, а там и бой последний принять. Главное – радист, где же он, мать его! Ах, вот он, сука! Да чего ты, гад, хромаешь! Да мне плевать на твою подвёрнутую ногу, на том свете тебя и без ног примут. Давай, родной, давай, стучи своим ключиком, только не останавливайся! Стучи! Стучи! Ну что ты встал, давай стучи! Всё передал? Ай, да умница, твою мать, расцеловал бы, если б не бой. А теперь готовься к бою, радист, понюхаешь сейчас настоящего пороху, а то засиделся там, при штабе. Умри как настоящий мужик! Матери твоей похоронку принесут, а там напишут, что сын смертью храбрых, то-то старушка порадуется, что сынка в герои записали! Да у нас все теперь герои! Сейчас все здесь сдохнут и всем похоронки! А их даже и не похоронят, а то ещё и в пропавшие без вести запишут, тем, кто в штабе, плевать, что они координаты передали. Не вернулся с задания, значит, в лучшем случае ты пропал без вести и семью твою без продуктового аттестата оставят, а в худшем, на сторону врага подался, тогда и репрессировать могут. Поэтому никак нельзя умирать, братцы, держаться до последнего! Пусть один прорвётся к своим, доложит: так мол и так, лично видел и подтверждаю смерть в бою, дата, подпись. И никакой ты не трус. А самый настоящий герой, благодаря тебе семьи твоих товарищей с голоду не сдохнут, а дети смогут батькой своим гордиться, что жизнь за Родину отдал. Ура! Что-то ура совсем горло после кляпа не выдаёт. На себя! Огонь надо вызвать на себя! Задание выполнено, выбраться не получится, значит, умереть вместе с врагом! Давай, радист, стучи наши координаты, давай! Вот тебе текст: «Вызываю огонь на себя!». Не надо, Дергун, не лезь, я тут командую! Я лейтенант, а не ты! Ты, сволочь, лейтенанту, командиру своему, по морде врезал? Да я тебя сейчас пристрелю. Что это? Это ты мне к лицу пистолет приставил? Да ты предатель, твою ж мать! Что? Громче, не слышу я! Не на себя огонь? А куда? Что? Громче! А ведь прав, скотина, больно двинул, но прав! Выберемся, на губу отправлю! На командира руку поднимать! Совсем распустились, никакой дисциплины! Что? Куда пусть стреляют? Ладно! Давай радист, вот те новый квадрат! Стучи, родной, стучи! Огня! Просим! Требуем! Умоляем! Огня нам дайте, миленькие, а не то нас здесь через пяток минут совсем поджарят! Передал! Молодца! Ну что же они там телятся? Согласовывают, бюрократы чёртовы! Чего там согласовывать! Стреляйте из всех орудий! Спасайте, мать вашу! Что, что это? С какой стороны стреляют? Ай да молодцы! Вот это работа, как ровно кладут! Где та пушка, что по разведчикам стреляла? А мотоциклисты где? Вот вам, суки! Да куда ж вы палите, ити вашу мать?! Вам в какой квадрат сказали стрелять? Вы ж сейчас нас перебьёте, а мы уже не хотим огонь на себя! Мы уже жить хотим, рано нам помирать, братушки! Вы уж там поосторожней стреляйте!

Всё, бросаем рацию, гранатой её и уходим. Кто цел? Ушло десять, возвращается шесть. Дай бог, чтоб все шестеро дошли. Дал бог, услышал молитвы. Не шестеро, пятеро, но дошли. И Дергун дошёл, стыдно перед ним, если б не он, то всех бы положили. Молчит Лёвчик, и Дергун молчит, без слов всё понимают оба. Чего только в бою не случается, главное, что задание выполнили и назад вернулись. Не все вернулись, не все. Опять полетят похоронки, будь они неладны, опять вдовам выть. Эх, война…

А Лёвчик теперь официально в разведку переведён. За рейд проведённый к ордену представили, да в звании повысили. Так что, Борис Эммануилович Меламед теперь старший лейтенант. А Соркин Лев Давидович так сержантом и останется. Светлая ему память.

Часть двадцать первая. Письмо от Киры. Старый Шмуль

В начале апреля сорок четвёртого в составе войск Третьего Украинского фронта Лёвчик принял участие в освобождении Одессы. Прогуливаясь по уже освобождённому городу, Лёвчик свернул с Екатерининской на Дерибасовскую, прошёл один квартал, слева открылся вид на оперный театр. Лёвчик свернул к театру, подивился на великолепное здание и вышел на набережную. Вот она, знаменитая лестница из «Броненосца Потёмкина». Совсем по-другому смотрится, чем в кино. Внезапно он вспомнил, что Лиза, его первая любовь, чья жизнь так трагически оборвалась в гетто, родом из Одессы, и попробовал представить, как она маленькой девочкой гуляла по этим же улицам. Лёвчик вспомнил, как, захлёбываясь от восторга, она уверяла его, что такого красивого здания театра больше нигде в мире нет. Пожалуй, она была права, даже побитый осколками, он действительно был великолепен, жаль, что Лиза его больше не увидит. А внизу плещет море, холодное, волны бурунами. Эх, и чего его родителей занесло когда-то в Новооктябрьск, вот куда нужно было ехать жить. Лёвчик вернулся в расположение своей части и пошёл обедать. В середине обеда появился почтальон, все загалдели, требуя проверить, нет ли им письма. Но почтальон, игнорируя все возгласы, направился прямо к нему.

– Товарищ старший лейтенант, вам письмо! Танцуйте!

– Мне?

– Так точно! Вы Меламед Борис Эммануилович?

– Да.

– Получите, это вам.

Лёвчик протянул руку, и почтальон вложил в неё обычный серый треугольник. Чтобы не выдавать себя ненужной реакцией перед десятками пар глаз, Лёвчику пришлось изобразить пару танцевальных движений под одобрительные возгласы сослуживцев. Да, всё точно, он ведь теперь Меламед Борис Эммануилович. А вот и обратный адрес: г. Чкалов, ул. Чичерина, Меламед К. И. Теперь ему предстояло читать чужое письмо. Солдаты проводили его завистливыми взглядами, не каждый день приходит письмо из дома. Лёвчик отошёл от остальных и развернул треугольник. Маленькая фотография выпала и приземлилась на сырой асфальт. Лёвчик немедленно подобрал её. С фотографии на него смотрела красивая женщина, обнимающая маленькую девочку. Лёвчик перевернул её, на обороте было написано: Любимому папе от Люси и Киры. Значит К. И. – это Кира, как может быть её отчество – Исаковна, Израилевна, Игоревна? Нет, Игоревна не может быть, пусть будет Исаковна. Лёвчик отложил фотографию и начал читать.

«Дорогой Боря, так долго искала твой адрес! И наконец мне нашли тебя через военкомат. Какое счастье знать, что ты жив! Если бы ты знал, как я люблю тебя и скучаю! Я помню каждый наш вечер, как было хорошо просто быть вместе. Люська подрастает и тоже хочет видеть папу. Она тебя совсем не помнит, но я постоянно показываю ей твоё фото, и она точно знает, кто её папа. Я знаю, ты не мог мне писать, просто не знал куда. Но теперь у меня есть адрес, нас эвакуировали в город Чкалов. Он стоит на реке Урал. Город небольшой, не очень чистый, но встретили нас хорошо и выделили угол. Я работаю, Люся ходит в сад, а если болеет, то сидит дома с хозяйкой квартиры, она пожилая и уже не работает. Благодаря твоему аттестату, мы нормально питаемся, без него нам было бы намного труднее. Я хочу знать всё, что с тобой происходит, каждый твой день, каждую минуточку. Я всегда думаю о тебе, ты мой любимый и единственный, мне больше никто кроме тебя не нужен! Не волнуйся, я верная жена и дождусь тебя! Бей фашистских гадов и возвращайся поскорее. А мы будем тебя ждать с Люськой, она тебе тут немножко нарисовала, и будем любить тебя. Милый мой, родной, я так тебя люблю, просто сил нет рассказать тебе! Возвращайся к нам обязательно, никаких романов там с медсёстрами даже и не думай заводить, всё равно никто не сможет любить тебя так, как я. Целую тысячу, нет, миллион раз, твоя навеки, Кира».

Под последними словами простым карандашом было начерчено несколько перечёркнутых линий. Рисунок от Люськи. Лёвчик посмотрел ещё раз на фотографию, и у него заныло в сердце. Кира, какая умница, если бы ему написали такое письмо, он бы всю войну прошёл и не боялся, потому что его бы ждали дома верная красавица жена и чудная малышка. Она нашла своего мужа через военкомат, и она счастлива. А что будет делать он, когда война закончится? Приедет к ней в далёкий Чкалов, на улицу Чичерина, и скажет, что он новый папа для Люси и новый муж для Киры, взамен того, что своей смертью спас его жизнь? И что он должен делать сейчас с этим письмом? Что он может написать этой женщине. Которая любит и ждёт письмо от любимого мужа, а не от самозванца. Должен ли он сообщить ей, что её муж давно погиб? Или не должен? Пусть продолжает верно ждать и рассказывать своей Люське, какой у неё хороший папа. А если рассказать, что он присвоил его документы и об этом узнают, то Киру с Люськой лишат продовольственного аттестата. Нет, только не это. Ему придётся поддерживать легенду так долго, как он сможет это делать, а потом, если его убьют, то они будут получать за него пенсию и продукты, как получали бы за своего Бориса, если бы Лёвчик не присвоил его имя.

Лёвчик обратился к одному солдату своей разведроты, тот вечно писал стихи в полковую стенгазету и вообще отличался литературными способностями. Он написал вместо Лёвчика несколько красивых писем общего характера, которые Лёвчик отправлял время от времени незнакомой красавице Кире. Он обратился в канцелярию штаба с заявлением об утере воинского билета, за что получил взыскание. Зато он смог аккуратно отклеить изрядно потрёпанное фото и вложил его в первый же треугольник, отосланный Кире. Пусть они запомнят своего папу. Больше Лёвчик ничего сделать для них не мог. Он так и закончил войну под чужой фамилией.

Лёвчик возвращался в Новооктябрьск, точнее не Лёвчик, а капитан Меламед Борис Эммануилович. А в городе Чкалове уже знали о гибели отца и мужа. Лёвчик сумел раздобыть бланк похоронки с печатью и заполнил его на имя Бориса. Он часто думал, каким ударом было для Киры получить похоронку. Бедная, светлая еврейская девочка, ты больше никогда не встретишься со своим Борисом, и Люсь-ка никогда не увидит своего папу. Лёвчик представил Киру в чёрной шляпе с вуалью и грустный взгляд её красивых глаз. Он думал о Кире, о Лизе, о Ривке, о своей семье. Он ехал в пустоту, он знал, что никого не осталось в живых, но он должен был посетить Новооктябрьск, чтобы все сомнения исчезли. И если есть хоть маленький шанс найти кого-то, он готов был его использовать. А ему больше и не было куда ехать. Во всём белом свете его никто не ждал. Поезд подходил к Новооктябрьску на рассвете. За окном плыл знакомый изгиб речки, поезд простучал на стыках и остановился у двадцать девятого разъезда, где когда-то передвигал стрелки Сарафаныч, который потом стал начальником полиции и спас Лёвчику жизнь. Его так и не нашли, может быть, Лёвчик встретит его в Новооктябрьске? Нет, если он жив, то, конечно, давно уже убежал. Вот Василь Денисыч никуда не убежал, за это Лёвчик точно ручается, он сам поставил точку в его жизни.

Лёвчик взял свой вещмешок, накинул скатку и вышел. Сладкий жаркий воздух ударил ему в лицо. Лёвчик вдохнул полной грудью и пошёл через луг, а потом вдоль Ершового затона, где когда-то посередине стоял на якоре полузатонувший белый катер. Сейчас катера не было, лёгкие волны гуляли по затону. Нужно будет как-нибудь прийти сюда по старой памяти, посидеть с удочкой. Лёвчик входил в город своей юности, он возвращался туда, где был ребёнком, где у него были любимые мама и папа, брат и бабушка с дедушкой, город, где он встретил и потерял первую любовь, город, в котором он прошёл тяжелейшие испытания. Но этот же город закалил и огрубил его. Он перестал быть тем Лёвчиком, который бежал домой с табуреткой от Сарафаныча. Он иногда спрашивал себя, кем он стал. Тот ли он Лёвчик, способный любить и мечтающий о нормальной семье, или безжалостный убийца, которого из него сделала война? Сможет ли он вернуться к нормальной жизни? Он ещё не знал этого, идя по знакомым улицам. Город отстраивался, взамен старых домов возводили новые, тысячи горожан разбирали вручную завалы, откапывая крупицы былой довоенной жизни. Почти на каждом углу в центре города висели транспаранты, прославляющие победу и лично великого генералисимуса, приведшего свой народ к победе.

Лёвчик нашёл дом, в котором он жил до войны. Всё здесь преобразилось, кроме адреса. Адрес остался прежним, и это давало шанс нечаянно обнаружить письмо от кого-то из близких. Но новые жильцы ничего ни о каких письмах не знали. Лёвчик дошёл и до дома, где жил после того, как у них отобрали квартиру. Здесь тоже никто ничего не знал. Во дворе, в котором когда-то жила сестра деда Генриетта, тоже были новые жильцы. Лёвчик постоял, глядя на то место, где когда-то стояли столы на весёлой свадьбе Фимы и Галочки. Их тоже не было здесь. Их не было вообще. Помнил ли о них ещё кто-то, кроме Лёвчика, он не знал. Лёвчик почувствовал, что проголодался и зашёл в булочную. Ему взвесили килограмм баранок и, за неимением бумаги, он попросил высыпать их прямо в вещмешок, на трофейный платок. Он и сам не знал, зачем он вёз его с войны. Возможно, самым лучшим объяснением было бы то, что, все везут и я везу. Может быть, это было и так, а возможно, он ждал какого-то немыслимого чуда и встречи с кем-то из близких. А может быть, просто хотел встретить хоть кого-нибудь из прошлой жизни и подарить этот трофейный платок просто так, чтобы кто-то вместе с ним вспомнил о его погибших родственниках. Лёвчик подумал о том, что нужно было бы посетить то страшное место, где он работал в похоронной команде и где, вероятнее всего, лежит в расстрельных рвах его семья. Все годы, прошедшие после того страшного периода, он отгонял от себя одну страшную картинку. Пожилая женщина, которую скинули вниз те, кто работал наверху. Ему показалось, что это была его бабушка. Он хотел перевернуть её, чтобы посмотреть, но стоящий сверху полицай прикрикнул на него и передёрнул затвор винтовки. И Лёвчик уложил её спиной кверху, так же, как и остальных расстрелянных. Ему было стыдно смотреть на наготу этой похожей на его бабушку женщины, как будто бы он подглядывал за ней. Все годы он отгонял от себя этот кошмар, может быть, надеясь, что его бабушка жива, ведь он не мог сказать, что абсолютно уверен в том, что это была она.

Мимо проходила еврейская пара средних лет. Лёвчик встал и подошёл к ним.

– Извините пожалуйста, вы не могли бы мне помочь?

На него с удивлением уставились две пары глаз.

– Что вы хотите?

– Вы знаете, я не был в этом городе несколько лет, пока воевал, а в расстрельных рвах мои родственники. Вы не подскажете мне, остались ли в городе евреи, я бы хотел прочитать кадиш, но нужно десять мужчин.

– А-а-а. Послушайте, вы пойдете прямо… скажите, вы знаете город?

– Да, я когда-то жил здесь.

– Вам нужно найти бывшую Театральную, она сейчас называется улица Ялтинской конференции, найдите пятьдесят седьмой дом. Спросите Осю Троепольского, если кто-то и может вам помочь, то это он. Кстати, вы можете на меня рассчитывать. Я живу здесь неподалёку, мои родственники тоже там похоронены. Меня зовут Нафтал Менделевич Дорфман, скажите Осе, он знает.

Лёвчик поблагодарил и отправился на бывшую Театральную. Он подошёл к дому, ошибки быть не могло, память вернула его в детство. Сюда он ходил с бабушкой и дедушкой перед Песахом, праздником исхода из египетского рабства. Именно здесь они покупали мацу, а потом шли домой и довольно хрустели ею. Семья никогда не была религиозной, но они всегда знали, кто они и откуда. Дед не знал ни одной молитвы, но на праздники произносил неизменное «Бэ шана аба бэ Ерушалаим» (на следующий год в Иерусалиме). Дом был разрушен, палисадник тоже отсутствовал, во дворе остался только маленький флигель. На развалинах дома трудился мужчина, разбирая завал. Иногда он замирал, найдя какую-нибудь вещь из прошлого, и из его глаз текли слёзы. Потом он откапывал что-то ещё и вновь плакал. Жалел ли он потерянные вещи? Говорят же, что евреи жадные. А может, он оплакивал то время, когда и у него были любящие папа, мама и сестра и была семья, которая могла собираться вместе за праздничным столом, чтобы старший мог произнести заветное «Бэ шана аба бэ Ерушалаим».

– Извините меня, это дом Троепольских?

– Да, товарищ… кажется, капитан?

– Да, капитан. А вы Ося?

Мужчина поправил очки с толстыми стёклами, перепачканными сажей.

– Да. А вы по какому делу?

– Да вы не волнуйтесь, я по личному. Меня к вам направил Нафтал Дорфман.

– А, Нафтал? И что вам угодно? Вы, я вижу, тоже не Ваня.

– Совершенно верно. Меня зовут Борис Меламед. Здесь, в расстрельных рвах, мои родственники, я хотел бы собрать людей и прочитать кадиш. Если нужно что-то заплатить, то у меня есть деньги, за это не волнуйтесь…

Ося молчал, чуть приподняв глаза к небу. Ося думал, есть ли в этом городе достаточно еврейских мужчин. Он загибал пальцы, пытаясь посчитать, но несколько раз сбивался.

– Вы извините, но набирается только девять. И это вместе с вами, со мной и Нафталом. У нас в городе давно уже невозможно собрать миньян. Хотя, стойте! Ну конечно! Как я забыл? Старый Шмуль! Есть! Есть миньян!

Ося преобразился. Ещё минуту назад это был неуверенный в себе робкий человек, перепачканный сажей. А сейчас перед Лёвчиком стоял мужчина. Он как будто и ростом стал повыше, и разворот плеч был шире, а в глазах блестел неутомимый еврейский огонь.

– Где вы остановились? Я соберу всех и вам сообщу. Я думаю, что удобней всего будет пятница, тогда люди смогут прийти после работы и закончить молитву до наступления шабата. Вам подходит?

– Да мне всё равно когда, главное, сделать это. А остановился… я пока нигде не остановился. Я только сегодня утром приехал.

– А вы в Берлине были?

– Нет, до Берлина моя часть не дошла.

– А вы много фашистских гадов уничтожили?

– Много. Только я не знаю, достаточно ли этого, чтобы рассчитаться за всех наших.

Мужчины помолчали. Каждый вспоминал о своих потерянных близких и думал о том, сколько же всего погибло их соплеменников на этой страшной войне.

– А вы знаете, Борис, если хотите, вы можете пока оставить вещи у меня во флигеле. Даже если нужно переночевать, тоже можно. Только комфорта у меня никакого. Понимаете, дом наш разбомбили, а все мои погибли в гетто. А я вот спасся. Так получилось. Меня к родственникам в Самару отправили погостить, прямо перед самой войной. Ой, ну что это я говорю, город давно уже называется Куйбышев. Сейчас столько новых названий, все сразу и не упомнишь. Так вот, из комфорта только вон та будка осталась. А мыться я теперь в баню хожу. Остаётесь?

– Спасибо, Ося. Я останусь, но постараюсь долго вам не мешать. Я что-нибудь найду и сразу съеду. Ну тогда я оставляю свой мешок и шинель, больше у меня всё равно ничего нет. Подскажите, где военкомат, мне нужно встать на учёт.

Лёвчик подходил к военкомату с небольшой опаской, здесь он мог встретить кого-нибудь, кто мог знать его по прежней жизни или партизанскому отряду. Правда, узнать в нём того Лёвчика было невозможно, он полностью изменился, окреп и возмужал. Потрёпанный войной, он и выглядел по возрасту как Борис, чьими документами он пользовался. К тому же, Лёвчик не брился несколько недель и отпустил небольшую бородку, окончательно менявшую весь его довоенный облик.

Регистрация прошла спокойно. В коридоре он увидел полковника, которому все отдавали честь и приветствовали. Лёвчик тоже вытянулся и козырнул. Полковник поднёс руку к козырьку и прошёл в кабинет. Лёвчик глянул на табличку. Головин Т. А., военком г. Новооктябрьск. Вот откуда он его знал. Это тот военком, который помог отцу избежать ареста и отправиться добровольцем на финский фронт. Это он выступал перед отправкой поезда с призывниками и здоровался с отцом за руку. Изменился, поседел, стал более грузным.

Лёвчик вышел из военкомата и отправился на привокзальную площадь, где когда-то бабушка Клара торговала пирожками. На её месте бойко зазывала полакомиться выпечкой молодая женщина с бесформенной фигурой. Её лицо показалось Лёвчику знакомым, но он никак не мог её вспомнить. Он купил по паре пирожков с ливером и картошкой и уже отходил, когда услышал голос, обращённый к продавщице.

– Клавка!

– Ну чё ти-ибе-е? – нараспев ответила продавищица.

– Клавка, у нас сегодня комсомольское собрание. Только попробуй уйди, шалава ты эдакая.

– Ла-адна, не уйду. Тока недолга-а.

Господи, это ведь Клавка из его бывшего класса. Хорошо, что она его не узнала, только встречи с ней ему не хватало. Лёвчик пошёл прочь, жуя на ходу пирожки. Время до пятницы пролетело быстро. Лёвчик ходил по городу в поисках работы, но никому не нужен был молодой офицер. Все военные должности были уже заняты вернувшимися с фронта. Городу нужны были рабочие руки, восстанавливать разрушенные дома и производственные цеха. На этом поприще работы было много. И Лёвчик решил пойти работать на стройку, нужно было как-то жить. К тому же он не хотел стеснять Осю, а деньги, полученные им за время службы, быстро таяли. Он договорился выйти на стройку в понедельник учётчиком.

В пятницу процессия из еврейских мужчин в количестве девяти человек отправилась к расстрельным рвам. Ося успокоил Лёвчика, что десятый, старый Шмуль, будет уже на месте. Он не подведёт, потому как человек очень обязательный, хотя и плохо помнит и на одно ухо не слышит. И действительно, когда они пришли на место, там уже копошился пожилой еврей, сооружавший из земли небольшую защиту от ветра, чтобы зажжённые свечи могли гореть как можно дольше. Он был согнут почти пополам и сильно хромал, один глаз затянут бельмом, на голове была глубоко натянута соломенная шляпа с дырами, на лице седая борода. Всё время, пока Ося читал молитву, он молча стоял, раскачиваясь в такт произнесённым словам. Ося закончил читать, и все мужчины положили по древнему еврейскому обычаю камешки вокруг возвышения, сооружённого старым Шмулем. После чего Лёвчик достал две бутылки водки, гранёные маленькие стаканы и немного закуски. Выпили, не чокаясь, за упокой душ безвинно погибших. Мужчины собирались в обратный путь.

– Самуил, вы возвращаетесь с нами?

– Нет, я побуду ещё немного. Мне теперь тяжело часто сюда приходить. Идите, я потом сам потихоньку дойду.

Лёвчик стоял, не двигаясь, по его телу пронёсся электрический разряд в десять тысяч вольт. Он узнал этот голос.

– Борис, вы идёте?

Лёвчик махнул рукой, с трудом сдерживая ком, подступивший к горлу.

– И я потом.

Мужчины попрощались и ушли по своим делам. Они остались вдвоём у места, где лежали их близкие. Старый Шмуль что-то бормотал. Лёвчик подошёл ближе.

– Простите меня, родные мои. Вы лежите здесь, а я выжил. Скажи мне, Господи, зачем ты не забрал меня к ним. Родные мои, Кларочка, Манечка, Генриеточка, Яшенька, Лёвочка. Вы там, а я остался один.

– Ты не один. Я жив.

Старый Шмуль повернулся всем телом к Лёвчику и согласно закивал головой.

– Да, вы правы, молодой человек. Есть и такие, кто вернулся с этой войны. А они лежат здесь.

– Дед, ты не узнаёшь меня?

Шмуль поднял на него единственный глаз и прищурился.

– Извините, я вас не помню. Ваших родителей, наверное, я бы узнал. Как ваша фамилия?

– Соркин. Дед, это я, Лёва. Я жив! Я вернулся!

– Лё… Лёва? Лёвочка, родной, это правда ты?

– Да, деда, это правда я.

– Боже мой! Дай я тебя обниму.

Они стояли в обнимку и плакали. Старый Шмуль, сгорбленный и полуслепой, и молодой офицер с прекрасной выправкой и привлекательной внешностью. Старый Шмуль трясся в беззвучном плаче. Лёвчик прижимал к себе деда и по щекам его тоже текли слёзы. Они стояли не двигаясь, пока солнце не начало скрываться за горизонтом. Тогда они тронулись в обратный путь. Два родных человека, выжившие в аду ГУЛАГа и Второй Мировой войны. Они шли медленно, быстрее Самуил, оставивший здоровье в лагерях, идти не мог. Они вспоминали родных и не стеснялись своих слёз. Лёвчику пришлось сделать остановку, чтобы объяснить деду, почему у него новое имя и как он должен к нему теперь обращаться при посторонних. Дед всё понял.

– Тебе тоже пришлось не сладко. Я понимаю, тебе нужно было выжить. И слава Богу, что ты жив. Теперь я смогу спокойно умереть.

– Ну что ты, дед, я что, вернулся, чтобы успеть на твои похороны? Ты меня сначала женить должен.

– Я постараюсь, Лёва, но боюсь, что жениться ты будешь без меня. Я тебе дождался, что я ещё могу просить у Бога?

– Мы с тобой ещё поживём, дед.

Лёвчик снял небольшую комнату в частном доме. В комнате не было лишних вещей. Небольшой стол, две кровати с панцирными сетками, пара табуреток и небольшой комод. Вещей у обоих было немного, и комод стоял наполненным лишь на треть. Но это было неважно, теперь они были вместе. Окружающим объяснили, что Самуил очень дальний родственник бабушки Бориса, и в память о ней он решил заботиться о старике. Люди с удовольствием восприняли такое благородство. Дед слабел с каждым днём и почти не выходил из комнаты, кроме как в уборную. Лёвчик с жалостью смотрел на когда-то подвижного и весёлого деда, но сделать было ничего нельзя.

Как-то, возвращаясь с работы, Лёвчик встретил Нафтала, и мужчины, присев на лавочке, разговорились, пуская едкий махорочный дым. После обычного обмена вопросами о делах и здоровье, Нафтал вдруг произнёс:

– Знаете, Борис, я уезжаю на две недели.

– Куда?

– Да вот на Урале есть такой город, называется Чкалов.

– Слышал про такой.

– У меня там родственники, еду повидать.

– Скажите, Нафтал, а вы могли бы выполнить мою просьбу?

– Какую, Боря?

– Со мной на фронте произошла такая история. В соседнем батальоне служил мой полный однофамилец. Тоже Меламед и тоже Борис. Мы даже были знакомы.

– Да что вы говорите! Такое совпадение? Ваш родственник?

– Да в том-то и дело, что никакой не родственник. Просто такое редкое совпадение.

– Так-так-так, я слушаю вас очень внимательно. И что с вашим однофамильцем? Он живёт в Чкалове, и вы хотите ему передать письмо?

– Не совсем так. Дело в том, что он, к сожалению, погиб. Но он очень много для меня сделал. А в Чкалове у него остались жена и дочь. Он показывал мне их фотографию. И потом письма от этой женщины отдавали мне, все думали, что это моя жена.

– А это не твоя жена? А может быть, ты не хочешь к ней возвращаться после войны?

– Да что вы, Нафтал. Если бы я мог к ней приехать вместо её мужа! Она красавица!

– И что вы хотите от меня?

– Нафтал, раз уж подвернулась такая оказия, я привёз с войны платок. Ну, знаете, трофей, думал, может быть кто-нибудь жив. Ну вот, никого из моих нет, так я подумал, если бы вы могли передать его ей, я был бы очень благодарен. Сделаете?

– Не волнуйся, Боря, я всё сделаю.

– Только не разговаривайте с ней о её муже. А то она будет расстраиваться. Я ей письмо напишу, и вы с платком передадите. Когда вы уезжаете? Через десять дней? Хорошо, я занесу.

Лёвчик теребил в руках красивый мягкий платок. Он не знал, что написать Кире, но чувствовал себя обязанным памяти её мужа, по чьим документам он сейчас жил. Глупо, конечно, он мог раскрыться, но он всё равно решил рискнуть. Письмо… Что же ей написать.

«Здравствуйте, Кира.

Мы с вами не знакомы. По странному стечению обстоятельств я тёзка вашего мужа. Я тоже Меламед Борис. Ваш муж был хорошим человеком и спас мне жизнь. Я видел вашу фотографию с ребёнком. Вы очень красивая. Я знаю, что Борис вас очень любил. И ребёнка тоже. Я отомстил за него. Я знаю, вам это не вернёт мужа, но вы должны знать, что фашисты дорого заплатили за его смерть. Он пал смертью храбрых, и вы можете им гордиться. Он просил, чтобы этот платок я передал вам. Исполняю его последнее желание. И ещё, я передаю вам свою фотографию. Просто на память. Я желаю вам всего хорошего.

С наилучшими пожеланиями, Борис Меламед»

Лёвчик и сам не знал, зачем он вкладывает в письмо свою фотографию. Ведь если его раскроют, то у органов будет его фото. Впрочем, фото не имело значения, поскольку и в паспортном столе, и в военкомате тоже были его фотографии. Лёвчик глянул на фото ещё раз, перед тем, как вложить его в конверт. Здесь он моложе и без бороды. Он так и передал Нафталу платок и незаклеенный конверт с адресом. Нафтал обещал всё передать, и мужчины расстались. За два дня перед отъездом Нафтала умер дед. Лёвчик сидел в комнате, глядя на маленькое ссохшееся тело. На похороны деда даже не удалось собрать миньян. Ося читал какую-то молитву, которую, как он сказал, читают, когда неполный миньян. Лёвчику было всё равно. Какая разница, какую по тебе читают молитву, если ты мёртв. Вот и закончилась короткая встреча с дедом. Теперь Лёвчик оставался совсем один на белом свете.