Текст книги "Политическая философия австрийской школы: К. Менгер, Л. Мизес, Ф. Хайек"

§ 3. Критика историцизма

В австрийской традиции словом historicism обычно переводится на английский язык немецкий термин Historismus в значении, в котором его употреблял Менгер в «Исследованиях» и в «Ошибках историзма»; этот термин обозначает веру в то, что посредством изучения исторических событий можно обнаружить их смысл и сформулировать законы, которым они подчиняются[111]111
  Однако термин «историцизм», который употребляли и Хайек, и Поппер, причем Поппер использовал также термин «историзм», относится также к марксистским и гегельянским концепциям истории. Например, немецкий перевод известной работы Поппера (Popper 1957) звучит как Das Elend des Historizismus (1965), и в ней термином Historismus (c. 14) переводится английский термин Historism (c. 17) (см. русск. изд.: Поппер К. Нищета историцизма. М.: Издательская группа «Прогресс» – VIA, 1993). Альберт (Albert, 1988, p. 576) пишет: «Историзм (historism) представляет собой продукт философии истории, которая вдохновляется теорией и вынуждена отказаться от натуралистического подхода к социальной реальности в силу своего происхождения от идеи истории как откровения Господа»; к этому он делает примечание: «Я использую этот термин в качестве перевода немецкого „Historismus“, поскольку Поппер сформулировал свою концепцию „историцизма“ (Historicism) таким образом, что его значение не совпадает со значением термина „историзм“ (Historismus)». Однако в 1973 г. Альберт использовал именно термин «историзм» для описания первого «спора о методах» в: Albert, 1973, pp. 132–135; см. также Albert, 1957, p. 133; 1963, p. 364; 1977, pp. 59ff. Критику Альбертом «методологического историзма» можно найти в: Albert, 1987, pp. 120–143.
  Критический анализ гегельянского и марксистского историцизма см.: Hayek, 195la; Popper, 1945 и 1957. О соотношении попперовской концепции «историцизма» и позиции австрийской школы по этому вопросу см.: Nadeau, 1986, pp. 127ff.; Cubeddu, 1987b; Clontz, 1988, p. 51.


[Закрыть].

Критические возражения Мизеса и Хайека против историцизма (а также критика ими позитивизма и сциентизма) тесно связаны с идеями «Исследований». Ко времени появления их работ теоретические и исторические контуры понятия историцизма не претерпели изменений и оно, хоть и было обогащено новой проблематикой, по-прежнему соответствовало историзму Менгера. Не изменилась и критическая установка австрийцев по отношению к применению эмпирически-индуктивного метода в теоретических социальных науках.

В силу этого анализ критики историзма/историцизма (Historismus/historicism) и конструктивистского сциентизма позволяет, пусть и косвенным образом, пролить свет на то, каким образом вслед за открытием следствий из теории субъективной ценности произошли глубокие изменения в концептуальной и методологической структуре теоретических социальных наук.

В качестве первого приближения можно указать на общую цель критики, воплощенную в историцизме, который понимался как спекуляция на историческом процессе. Однако внутри одной и той же традиции существовали – как правомерно, но тщетно отмечал Хайек – и абсолютистские концепции (истолкование исторического развития как некоего целого, подчиняющегося единственной первопричине и движущегося к единственной цели, которая может быть трансцендентной или имманентной), и индивидуалистические концепции, которые стремились осознать, насколько разнообразен (и иногда непостижим) может быть вклад отдельной личности во всеобщую историю[112]112
  Об этом см.: Tessitore, 1987.


[Закрыть].

Может показаться, что такая ситуация требует термина, который мог бы более точно соответствовать историзму в обеих значениях. Однако такого термина до сих пор не возникло и маловероятно, что он появится в будущем. Отчасти это связано с двойственностью происхождения историзма, тесно связанного не только с исторической школой немецких экономистов, стремившихся исследовать исторические события, чтобы обнаружить их скрытый смысл и всеобщие законы становления[113]113
  Здесь мы имеем дело с двумя разными системами философии. Сам Менгер не устанавливал связи между позитивистско-компаративистской концепцией истории Рошера, Книса и Гильдебранда и концепцией истории у Гегеля.


[Закрыть], но и с исторической школой права, идеи которой были созвучны и Менгеру, и Хайеку. В этом свете может иметь некоторое основание помещение Савиньи в контекст традиции эволюционизма, которую Хайек воспринял от Мандевиля и Юма, поскольку взгляды Савиньи резко отличались от гегельянской историко-философской и юридическо-политической традиции[114]114
  Об этом аспекте вопросов, поставленных Савиньи, см.: Marini, 1977, 1982a, 1982b, Хайек позитивно отзывается о Савиньи в: Hayek, 1960, pp. 148, 452n. (Хайек Ф. Конституция свободы. М.: Новое издательство, 2009); Hayek, 1967, pp. 103n., 104n.; Hayek, 1978, p. 265n.; Хайек Ф. фон. Право, законодательство и свобода. М.: ИРИСЭН, 2006. С. 40, 93, 508 сн. 44, 549 сн. 34, 549; Хайек Ф. фон. Пагубная самонадеянность: ошибки социализма. М.: Новости, 1989. С. 64, 122.


[Закрыть].

Всех австрийцев объединяет то, что они воспринимают историю как переплетение, зачастую случайное, способов, которыми отдельные люди пытаются достичь своих личных субъективных целей, с (желаемыми или нет) результатами этой деятельности. Такой взгляд исключает возможность восприятия истории как движения по направлению к чему-то, что будет осуществлено с помощью более или менее осознанной деятельности человека, и как некоего процесса, чей смысл можно раскрыть с помощью откровения или философских спекуляций. В то же время он исключает возможность воспринимать историю как цветение разума, который лежит за пределами земных забот и, преодолевая невежество и индивидуальные предрассудки, трудолюбиво направляет свои усилия на построение некоторой конфигурации человеческих отношений, соответствующей его велениям. Представители австрийской школы отвергли эти две дополняющие друг друга попытки проникнуть в смысл жизни, вернув этому понятию его подлинный характер – трансцендентный по отношению к человеческому познанию. Как они отмечали, естественные пределы человеческого познания настолько разнообразны, что любая попытка истолковать историю, исходя из сознательной человеческой деятельности или намерений человеческого разума, означала бы признание того, что возможно познание смысла всего этого процесса. Это значило бы, что у этого процесса есть какой-то иной смысл, кроме того бесконечного множества смыслов, которыми отдельные люди стремятся наполнить свое существование[115]115
  Вероятно, наиболее глубокий критический анализ этой традиции можно найти в: Strauss, 1953, pp. 295–323 (в связи с концепцией истории у Бёрка).


[Закрыть].

Иначе говоря, это было бы эквивалентно утверждению о наличии первопричины и ее познаваемости. Однако и это не решило бы проблемы. Если бы первопричина была полностью известна всему человечеству, то не было бы ни истории, ни философии. В то же время если бы она не была полностью известна всему человечеству, то проблема ее познаваемости в итоге смешалась бы с загадкой того, каким образом различные, противоречащие друг другу интерпретации, соединяясь, формируют исторический процесс. Тем не менее это знание не исключало бы возможности индивидуального или коллективного поведения, противоречащего тому, которое было предписано теоретически: такую возможность могла бы исключить лишь успешная тоталитарная организация. Этот аргумент лег в основание критической позиции Хайека и Мизеса (а также Поппера), которые считали тоталитаризм результатом историцизма.

Невозможность основать экономическую науку на сборе и классификации данных об исторических аспектах человеческой деятельности не означает, что история как дисциплина бесполезна для экономической науки и политической философии. В связи с этим можно процитировать замечание Менгера по адресу Шмоллера в «Ошибках историзма», в котором говорится об отношениях между экономической, исторической и этической наукой: «На самом деле совершенно очевидно, что даже самое полное знание жизни народов мира нельзя счесть достаточным основанием для принятия надлежащих экономических мер; иными словами, оно не гарантирует, что действия будут действительно соразмерны намеченным целям. Экономическая сторона жизни народов постоянно ставит новые задачи тем, кто стоит на страже их интересов… задачи эти нельзя исполнить, обратившись к изучению прошлого, их можно решить, исключительно основываясь на знании, которое не ограничивается историческими и статистическими фактами, а учитывает требования современной жизни государства»[116]116
  Menger, 1884, pp. 44–45. О критике Менгером историзма и о соотношении историзма и исторической школы права см.: Alter, 1990a, pp. 42ff.


[Закрыть].

На этом основании Менгер, не подвергая сомнению значение истории и статистики для понимания явлений жизни людей, бросил вызов мнению, согласно которому нормы практической деятельности можно извлечь из изучения истории и ее предполагаемых законов. Если предметом истории и статистики являются исторические проявления человеческой жизни, то их не следует путать ни с теорией, которая «занимается формами и законами этих проявлений», ни с «практическими социальными науками», которые, в свою очередь, должны заниматься «принципами политической и социальной деятельности, приспособленной к какой-то конкретной цели»[117]117
  Menger, 1884, pp. 17–18.


[Закрыть]. Таким образом, его атака была направлена против главного тезиса философии истории исторической школы немецких экономистов: против представления о возможности извлечь практические правила поведения из сравнительного изучения истории и сформулированных на этом основании «законов».

С точки зрения Менгера, истоки этой школы связаны не с Гегелем, Фихте или Фридрихом Листом, а с той конкретной группой историков и экономистов, работавших в Тюбингене и Гёттингене в конце XVIII в., которые пытались построить политическую науку, опираясь на «философию» истории, часто смешивая между собой две научных дисциплины и два соответствующих им типа знания[118]118
  Эти ученые: Л.-Т. фон Шпитлер, Г. Луден, К.-Г.-Л. Политц, Г.-Б. фон Вебер, К.-Г. фон Вэхтер, Ф.-К. Дальман, Гервинус – проявили восприимчивость к усилиям Л.-Г. фон Якоба, Листа, Г.-Ф. Краузе, Э. Баумштарка, Рау и Ф. Шмиттгеннера по созданию экономической науки, основанной на опыте и истории; см.: Менгер К. Исследования о методах социальных наук и политической экономии в особенности // Менгер К. Избранные работы. М.: Территория будущего, 2005. С. 437–438.


[Закрыть]. В отличие от основателей исторической школы права, которые были консерваторами, эти предшественники исторической школы немецких экономистов относились к либеральному направлению («хотя и не к… абстрактно-либеральному») и намеревались использовать свои «превосходные и основательные знания политической истории в политической науке»[119]119
  Там же. С. 434–437.


[Закрыть].

Мы видим, что историческая школа немецких экономистов возникла в результате смешения истории и политической науки, а также исторического и теоретического знания[120]120
  Там же. С. 315–317.


[Закрыть]; итогом этого стали ошибочные представления о природе и целях социальных наук. Соответственно, объектом критики Менгера было представление о том, что сравнение явлений (т. е. эмпирических фактов), политических систем и экономических систем позволяет получить общее видение этих явлений[121]121
  Мишенью был Рошер. Как мы уже видели, возражение, выдвинутое Менгером против его теорий по поводу истории (там же, с. 377), состояло в том, что «лишь тот, кто совершенно не понимает природы исторических наук, может вообразить себе, будто путем изучения истории вообще и истории народного хозяйства в частности можно уразуметь общую (родовую) сущность и общую (родовую) связь явлений человеческого хозяйства вообще».


[Закрыть]. В основном его критика была направлена против попытки перенести метод анатомии и физиологии в сферу гуманитарных наук, подходя к ним как к «естественным организмам»[122]122
  Там же. С. 396–409.


[Закрыть].

С политической точки зрения та концепция общества и политэкономии, которой придерживалась историческая школа немецких экономистов, приводила к типу политической организации, при которой – как мы уже видели – индивидуальный выбор подчинялся коллективному. Однако Менгер предпочел не созерцать «редкое зрелище исторической школы экономистов с социалистическими склонностями», т. е. не стал концентрироваться на политическом аспекте, а обратил внимание на внутренне присущую этой школе ошибку: на восприятие «народного хозяйства [Volkswirthschaft]… как отдельной единицы, отличающейся от человеческого хозяйства [menschliche Wirthschaft]». Он также сосредоточился на том, что «стремление свести [Zurückführung] явления народного хозяйства [Volkswirthschaft] к единичным явлениям человеческого хозяйства [menschliche Wirthschaft] характеризовалось как „атомизм“». Закладывая основы того, что позже стало характерной особенностью критики коллективистской экономики австрийской школой, Менгер писал, что «феномены «народного хозяйства» [Volkswirthschaft] отнюдь не суть непосредственные жизненные проявления данного народа [Volk] как такового, непосредственные результаты «хозяйствующего народа» [wirthschaftendes Volk], но равнодействующая (Resultans) всех бесчисленных единично-хозяйственных стремлений в народе, а потому мы и не можем теоретически уразуметь их с точки зрения указанной фикции»[123]123
  Там же. С. 352–356.


[Закрыть].

Итак, фундаментальная ошибка историзма возникла в результате восприятия исторической реальности и социальных институтов как органических единиц натуралистического типа, подчиняющихся законам, которые можно обнаружить методами, характерными для естественно-научно-сравнительного знания, а также на базе представления о том, что из этих законов можно извлечь относящееся к социальным явлениям знание теоретического и практического характера[124]124
  Там же. С. 373, 377, 385–386, 443, 447, 449. На с. 434–440 Менгер отделял «историческую школу права» Бёрка и Савиньи от упомянутой группы мыслителей (см. прим. 103 на с. 437–438), которых он рассматривал как основателей «исторической школы немецких экономистов», отмечая при этом, что фундаментальная концепция Бёрка и Савиньи, «учение об органическом, несознательном происхождении целого ряда человеческих явлений», осталась им «вполне чуждой». «Они противники абстрактного мышления (как и исторической философии!), но по большей части не противники литературы эпохи просвещения XVII и XVIII в. и либерализма в политике; противники априорной конструкции в государственных науках и в истории, но не противники одностороннего прагматизма в понимании общественных явлений» (см. с. 436). Но они все-таки не впадали в «односторонний эмпирицизм» и даже в «односторонний историзм [einseitiger Historismus]»; «однако одностороннего историзма во всяком случае не имеется в суждениях названных авторов». Сдвиг к «одностороннему историзму» произошел только в первые тридцать лет XIX столетия. Это случилось благодаря Гервинусу, «который имел сильное влияние на молодые умы Гёттингенской исторической школы ученых и, благодаря странному стечению обстоятельств, такое же влияние на понимание методологических проблем немецкими экономистами» (см. с. 440). О влиянии историцизма Гервинуса на Рошера см. с. 442.


[Закрыть]. Такое представление о людях и их жизни было связано с органицистским политическим мировоззрением, которое рассматривает отдельного человека как представителя рода. В политическом и экономическом отношении это приводит к критике индивидуалистических оснований классической политэкономии (которые Менгер, напротив, защищает). Это также приводит к «общинному» представлению об экономической деятельности, в структуре которой политические и этические аспекты господствуют над индивидуалистическими.

Как и Менгер, Мизес тоже был склонен отождествлять историзм с исторической школой немецких экономистов и катедер-социалистами. Кроме того, он также был склонен рассматривать его как конструкт социальных наук, основанных на вере в то, что единственным методом, подходящим для изучения человеческой жизни, является «исторический». Однако Мизес отделял тех сторонников историзма, кто отрицал возможность существования теоретической науки о человеческой деятельности, от тех, кто не исключал такой возможности, а лишь откладывал ее до того момента, когда станут доступны плоды более широкого исторического исследования[125]125
  Mises, 1933, p. 104 (Мизес Л. фон. Эпистемологические проблемы экономической науки. Челябинск: Социум, 2009). В цитатах из этой книги термин «историзм» (Historismus) мы всегда будем переводить как «историцизм».


[Закрыть].

С этой точки зрения спор о методах представляет собой в первую очередь поединок между сторонниками исторической социальной науки и приверженцами теоретической социальной науки. Значение этого далеко выходит за пределы дискуссии Менгера с представителями исторической школы немецких экономистов.

Мизес сочувствовал попыткам Виндельбанда, Риккерта и Вебера создать теоретическое основание исторического знания и подчеркнуть его специфику. Однако он также считал, что в их позиции проявилась неспособность «представить себе возможность существования общезначимого знания в сфере человеческой деятельности». Несмотря на то что они выступали против мнения, будто бы единственные истинные науки – это науки, основанные на модели ньютоновской механики, Мизес не мог разделять их претензии на то, что «область социальных наук включает исключительно историю и исторический метод». С точки зрения Мизеса, суть проблемы была связана с влиянием субъективистской экономической теории на теорию человеческой деятельности. Поскольку даже Виндельбанд и Риккерт не учитывали этого влияния, то они оценивали открытия субъективистской экономической теории «в том же духе, что и историческая школа. Таким образом, они остались связанными с историзмом (что не исключает эмпиризма)». Они не поняли, что если ограничить сферу науки о человеческой деятельности историей и ее методом, то это неизбежно ведет к отрицанию возможности построения теоретической системы социальных наук. Следовательно, и этим ученым казалось, что представление об исторических событиях как о нередуцируемых единицах представляет собой «единственный приемлемый метод в области социальных наук»[126]126
  Ibid., pp. 4–7.


[Закрыть].

Теоретические предпосылки критики Мизеса в отношении историцизма ясно видны и по тому, как он рассматривает методологию Вебера и различие между социологией и историей[127]127
  Ibid., p. vii. Их разделял вопрос о природе «идеальных типов», которые Мизес считал «концептуальными инструментами исторического, но не теоретического исследования».


[Закрыть]. Как и представители историцизма, Вебер, Виндельбанд и Риккерт подходили к изучению истории с неподходящими для предмета их изучения концептуальными инструментами. Первые обращались в поисках оснований исторического знания к собраниям данных, не сопровождавшимся никакой теорией, в то время как вторые обращались к лишенным общезначимости «идеальным типам». Ни те, ни другие не смогли понять, что трансформация концептуальной структуры теоретических социальных наук, связанная с достижениями «субъективистской экономической теории», создает возможность для построения с помощью аксиоматического метода общезначимой праксеологии, настолько общей, что она распространяется не только на все паттерны действия, с которыми мы встречаемся в реальности, но и на те паттерны, которые соответствуют условиям воображаемых миров и в принципе не соответствуют никакому реальному опыту[128]128
  Ibid., p. 14.


[Закрыть].

По сути, Мизес рассматривал историзм как обширную и разнообразную область, лишь часть которой – пусть самую важную – составляла историческая школа. Ведь кроме того историзма, который критиковал Менгер, возникла и другая его форма, которая характеризовалась убеждением, что «единственным подходящим для изучения социальных наук методом является специфическое понимание исторически уникального»[129]129
  Ibid., p. 5.


[Закрыть].

Мы упоминаем о критических возражениях, направленных против этого типа историцизма, исключительно потому, что последние работы по теории познания австрийской школы, как представляется, упускают их из виду. Мизес был убежден, что рассматривать понимание (das Verstehen) как инструмент, позволяющий постичь смысл человеческой деятельности, означает воспринимать последнюю как нечто, находящееся за пределами «теоретической науки, чья цель состоит в выработке общезначимых принципов человеческой деятельности». Это приводит к непониманию того, что теория человеческой деятельности «логически предшествует истории» и того, что «не прибегая к аксиомам, которые считаются общезначимыми», невозможно понять ни ту, ни другую. Поскольку метод понимания (Verstehen) не предполагает существования теоретической науки о человеческой деятельности, он представляет собой «специфическое восприятие уникального и иррационального, интуитивное постижение исторически единичного, в противоположность абстрактному мышлению, которое обеспечивается рациональными методами»[130]130
  Ibid., p. 124–125. О «понимании» (Verstehen) см. также: Мизес Л. фон. Человеческая деятельность: трактат по экономической теории. Челябинск: Социум, 2005. С. 47–63.


[Закрыть].

Ответом Мизеса на предложенную историцистами теорию человеческой деятельности и на Verstehen стала праксеология. Она опиралась на логику и на общезначимые предпосылки человеческой деятельности и рассматривалась как «априорная категория» одного порядка с «принципом причинности». Так наука о человеческой деятельности стала теоретическим основанием социальной науки[131]131
  См.: Mises, 1933, pp. 13–14 (Мизес Л. фон. Эпистемологические проблемы экономической науки. Челябинск: Социум, 2009).


[Закрыть].

Позже Мизес вернулся к противопоставлению историцизма и праксеологии, уже проанализированному им в «Grundprobleme der Nationalökonomie», в трактате «Человеческая деятельность». Здесь Мизес подчеркнул жесткое различие между праксеологией, с одной стороны, и историцизмом и позитивизмом («иллюзорной социальной наукой, которая должна была заимствовать логическую структуру и модель ньютоновской механики») – с другой. Он продолжал настаивать на том, что главный тезис историцизма, согласно которому «логическая структура человеческого мышления претерпевает изменения в ходе исторической эволюции», подрывает возможность существования знания и рационального мышления, а с ними, естественно, и теоретической социальной науки[132]132
  Мизес Л. фон. Человеческая деятельность: трактат по экономической теории. Челябинск: Социум, 2005. С. 85.


[Закрыть].

Проблемы, связанные с историей и историческим знанием, являются центральной темой «Теории и истории». В этой книге Мизес развил тему эволюции социальных институтов, уже затронутую им в «Человеческой деятельности», и трансформировал праксеологию в основание для критики историцизма, сциентизма и марксизма. Его цель состояла в том, чтобы пересмотреть культурную историю Запада в свете негативного влияния этих научных школ на развитие теоретических социальных наук. В этой работе Мизес также проводит различие между историцизмом и философией истории (что представляет собой отход от позиций Менгера и Хайека).

Мизес также осуждал философию истории – понимаемую и как представление о том, что «Бог или природа или какая-либо иная сверхчеловеческая сущность провиденциально направляет ход событий к определенной цели, отличной от целей, к которым стремится действующий человек», и как источник суждений об истории[133]133
  Мизес Л. фон. Теория и история. Челябинск: Социум, 2007. С. 143.


[Закрыть] – за то, что она мешала рождению теоретической социальной науки. Неслучайно такая наука появилась в XVII в., когда Смит и Мандевиль поставили под сомнение веру в провидение, управляющее ходом исторических событий, и начали рассматривать историю «с точки зрения целей, к которым стремятся действующие люди, а не с точки зрения планов, предписанных Богом или природой». Однако это не было однозначным процессом. Секуляризация христианской философии спасения привела не только к возникновению теоретических социальных наук, но и к появлению философии истории Гегеля, Конта и Маркса[134]134
  Там же. С. 147. Любопытно, что Мизес не упоминает ни о книге Хайека «Контрреволюция науки», ни о «Нищете историцизма» Поппера.


[Закрыть].

Из этой двусмысленной ситуации и родился историцизм. Мизес считал, что он возник как реакция на «социальную философию рационализма», а также из желания сохранить «существующие институты» или даже возродить уже упраздненные институты: «…в ответ на постулат разума историзм апеллирует к авторитету традиции и к мудрости ушедших веков». Однако его исходная консервативная ориентация оказалась неустойчивой; движение очень быстро приобрело антикапиталистический характер и превратилось в «дополнение к социализму и национализму»[135]135
  Мизес Л. фон. Теория и история. Челябинск: Социум, 2007. С. 177. Об исторической школе права см. также: Мизес Л. фон. Социализм. М.: Catallaxy, 1994. С. 265.


[Закрыть]. В отличие от Менгера, который отделял историзм/историцизм от исторической школы права, Мизес считал, что его возникновение связано с реакцией на рационалистические эксцессы английского Просвещения и с критикой американской и французской революций (что было близко и Менгеру, и Хайеку).

Однако больше всего Мизеса занимали не мотивации, лежавшие в основании реакции на Просвещение, а эпистемологическая доктрина историцизма. Эта доктрина проявлялась 1) в вере в то, что, за исключением математики, логики и естественных наук, все остальные типы знания имеют своим источником историю; 2) в убеждении, что «регулярность во взаимной связи и последовательности событий» отсутствует; 3) в отрицании теоретической экономической науки и ее законов[136]136
  Мизес Л. фон. Теория и история. Челябинск: Социум, 2007. С. 178.


[Закрыть]. Таким образом, и в этом случае центральной темой была эпистемология экономической науки. Дискуссия сосредоточилась на намерении исторической школы создать историческую экономическую науку и на ее претензиях на то, что знания и экономическая организация различаются в зависимости от конкретной эпохи[137]137
  Там же. С. 178–179.


[Закрыть].

Может показаться странным то, что Мизес уделил так много внимания критике теоретически несостоятельной эпистемологии. Но это было вполне оправданным. Ведь Мизесу удалось обнаружить, что отрицание теоретической науки о человеческой деятельности и экономической науки, законы которой носят общезначимый характер и не зависят от специфики конкретной эпохи, является одним из оснований для веры в возможность существования социалистических организаций. Именно поэтому он рассматривал историцизм как один из источников социализма и интервенционизма[138]138
  См.: Mises, 1952, p. 2: «Все главные идеи современного интервенционистского прогрессизма были подробно изложены высшими научными авторитетами имперской Германии, профессорами Шмоллером и Вагнером».


[Закрыть]. Соответственно, возможность существования социалистической экономики связывалась с доказательством историчности рыночной экономики и той теории человеческой деятельности, которая лежит в ее основе. Если бы удалось доказать, что теория субъективной ценности представляет собой всего-навсего одно из исторических воплощений экономической науки, то эта теория утратила бы свой общезначимый характер, открыв путь для других типов экономической организации.

Мизес вернулся к связи между историцизмом и исторической школой немецких экономистов в «The Historical Setting of the Austrian School of Economics». В этой брошюре он высказал идею о том, что эта связь возникла в результате восприятия экономистов классической школы и Милля как сторонников учения о том, что источником экономической теории является практический опыт. После того как эта интерпретация трансформировалась в отрицание общезначимости экономических теорем[139]139
  См.: Mises, 1969, pp. 22–23.


[Закрыть], и возникли условия для «спора о методах». Рассматривая мизесовскую интерпретацию «спора о методах», можно отметить, что его утверждение о том, что «Менгер находился под слишком сильным влиянием эмпиризма Джона Стюарта Милля, чтобы довести собственные взгляды до их логического завершения»[140]140
  Ibid., pp. 27–28. Мизес уже писал об этом в: Mises, 1933, pp. 20—21n. (Мизес Л. фон. Эпистемологические проблемы экономической науки. Челябинск: Социум, 2009): «Новаторские работы Менгера сильно пострадали от влияния эмпирицизма и психологизма Милля». Это неверное понимание Менгера, но оно тем не менее проливает свет на радикальное различие между эпистемологическими основаниями взглядов Менгера и Мизеса.


[Закрыть], является ярким свидетельством непонимания им эпистемологии Менгера и его стремления дистанцироваться от нее[141]141
  См. то, как Менгер проанализировал взгляды Милля в: Менгер К. Исследования о методах социальных наук и политической экономии в особенности // Менгер К. Избранные работы. М.: Территория будущего, 2005. С. 333, 378 сн., 379 сн., 457 сн., 460, 469 сн.


[Закрыть].

Другой интересный момент связан с осознанием политических следствий идеи исторической и культурной относительности экономических и культурных институтов. Социальную философию исторической школы немецких экономистов действительно ожидало превращение в своего рода «государственный социализм», характеризовавшийся открытой враждебностью к рыночной экономике и ее политическим последствиям. Влияние этой философии на будущее Германии заставило Мизеса написать, что суть немецкой экономической науки воплощена в процессе, начавшемся «шмоллеровским обожествлением курфюрстов и королей из династии Гогенцоллернов и завершившемся канонизацией Адольфа Гитлера Зомбартом»[142]142
  См.: Mises, 1969, pp. 31–34. Что касается Зомбарта, то Мизес анализировал его взгляды неоднократно; см., например: Mises, 1929, pp. 111–122 (Engl. trans, pp. 127–138); Mises, 1978, pp. 7, 9, 65, 102–103; Mises, 1981, pp. 317n., 343n., 529—30, 531n.; Мизес Л. фон. Всемогущее правительство: тотальное государство и тотальная война. Челябинск: Социум, 2006. С. 255; Мизес Л. фон. Человеческая деятельность: трактат по экономической теории. Челябинск: Социум, 2005. С. 186, 703 сн. 789.


[Закрыть].

Критика Мизеса была направлена прежде всего на эпистемологический аспект историцизма. В контексте истории идей его позиция относительно происхождения политических результатов историзма не кажется стопроцентно убедительной, поскольку историзм не носил исключительно социалистического и националистического характера[143]143
  См.: Tessitore, 1981.


[Закрыть]. Однако то, что он ограничивает область своего анализа экономической методологией, привлекло внимание к значению теории субъективной ценности для методологической дискуссии. В эпоху Мизеса в этой дискуссии участвовали не только представители австрийской школы и исторической школы немецких экономистов, но и Виндельбанд, Риккерт, Дильтей и Вебер.

Итак, можно сделать вывод, что Мизеса интересовали последствия влияния экономической науки на другие теоретические социальные науки[144]144
  См.: Mises, 1933, p. v (Мизес Л. фон. Эпистемологические проблемы экономической науки. Челябинск: Социум, 2009).


[Закрыть]. Бесспорно, его картина дискуссии была односторонней. При этом его внимание было сосредоточено на эпистемологических и гносеологических аспектах историцизма в связи с их влиянием на историческое развитие. С этой точки зрения невозможно отрицать, что его предупреждение о политических опасностях, таящихся в предложенной историцистами концепции истории, продемонстрировало отсутствие элементов, заслуживающих размышления.

Однако прежде всего цель Мизеса состояла в том, чтобы пересмотреть социальные науки в свете праксеологии, которую он надеялся использовать в качестве основания и для каталлактики (учения об обмене), и для либерализма. Именно этот план заставил его, как и Хайека, сконцентрироваться на тех научных школах, которые имели наибольшее влияние на политический процесс. На кону стояло «возрождение» либеральной политической философии. Это было главной целью и Мизеса, и Хайека; оба стремились освободить либеральную политическую философию от оков ментальности, тем или иным способом связанной с историцизмом и позитивизмом.

Первым систематическим обоснованием хайековской методологии социальных наук можно считать работу «Сциентизм и изучение общества»; кроме того, в ней представлен свежий взгляд на критику Менгером историзма и «прагматизма». Соединив историческую часть с критической оценкой направления, избранного социальными науками, Хайек привлек внимание к тому, что эти науки несут часть ответственности за поощрение распространения тоталитарной идеологии.

Тезис Хайека состоял в том, что историцизм (куда входит и исторический материализм) представляет собой не противоположность «подхода к социальным явлениям по образцу естественных наук», а форму сциентизма. Хайек хорошо осознавал, что термин «историцизм» имеет два значения. Историцизм в первом, более старом значении, «справедливо противопоставляя специфические задачи историка и задачи естествоиспытателя, отрицал возможность истории как теоретической науки». Историцизм во втором, более позднем значении, «наоборот, утверждает, что история – это единственная дорога, ведущая к созданию теоретической науки о социальных явлениях». Как и Менгер, Хайек отделял историческую школу немецких экономистов от исторической школы права. Он критически относился к новой концепции развития последней, предложенной Майнеке в книге «Возникновение историзма» (Menecke «Die Entstehung des Historismus»), и упрекал его за внесение путаницы в этот вопрос посредством обозначения исторической школы права термином историзм, который Менгер употреблял применительно к концепции истории у Гервинуса, Рошера и Шмоллера[145]145
  См.: Хайек Ф. фон. Контрреволюция науки. Этюды о злоупотреблениях разумом. М.: ОГИ, 2003. С. 88–89 и сн. 1, 263 и сн. 36. О книге Майнеке (Meinecke, 1936) Хайек писал: «Старая историческая школа, становление которой было недавно так хорошо описано немецким историком Майнеке (правда, под неудачным названием Historismus). Применение термина „историцизм“ к старой исторической школе неправильно потому, что он введен Карлом Менгером… со ссылкой на Гервинуса и Рошера)… для обозначения отличительных черт новой исторической школы в экономической науке, представителями которой были Шмоллер и его единомышленники. На различие между этой новой исторической школой и тем движением, от которого она унаследовала имя, ясно указывает то, что именно Шмоллер обвинил Менгера в приверженности идеям „школы Бёрка – Савиньи“, а не наоборот». В сочинении 1936 г. Майнеке упомянул «Die Irrthümer» Менгера (Meinecke 1936, I, p. 1), указав, что в этой книге термин «историзм» (Historismus) употребляется «в уничижительном смысле», для обозначения «чрезмерно высокой оценки значения истории для политической экономии», ошибки, жертвой которой, по мнению Менгера, пал в том числе Шмоллер.


[Закрыть].

Таким образом, Хайек понимал «историцизм» так же как и Менгер. Это отличается от позиции Майнеке, который понимает под историзмом также историческую школу права. В отличие от него Менгер и Хайек расценивали историческую школу права как течение, чьи идеи были близки их собственным взглядам, и считали, что его нельзя отождествлять с исторической школой немецких экономистов[146]146
  В книгах, посвященных Хайеку (а также в работах о Мизесе) уделялось недостаточное внимание их критике историзма. Значение этой критики с точки зрения всего корпуса философских размышлений Хайека и ее роль в качестве основания его политической философии (которая представляла собой поиски наилучшего политического порядка в отсутствие исторического телеологизма и презумпции непогрешимости человеческого разума) не были оценены по заслугам. Обычно рефлексия Хайека воспринималась через призму методологического аппарата англо-американской философской традиции, что приводило к затушевыванию содержащихся в ней отсылок к «континентальной философии». В силу этого, к примеру, Шенфилд (Shenfield, 1977, pp. 71–72) ограничился замечанием о том, что «историцизм» представляет собой «третью черту научного подхода», и кратким обзором его основных положений; Барри (Barry, 1979) посвятил этой теме всего две страницы (с. 34–35); Хой (Hoy, 1984) эту проблему вообще игнорирует; Батлер (Butler, 1983, pp. 140–141) утверждает: «Историцизм – это основанное на ложных принципах учение, которое обязано своим распространением Марксу. Первый из этих принципов состоит в том, что общих законов социального поведения, приложимых к различным обществам или историческим эпохам, не существует. Второй сводится к тому, что единственный всеобщий закон – это закон истории, который показывает, каким образом одна историческая эпоха переходит в следующую…Это мнение, которое некогда было господствующим, в наши дни в области социальных исследований практически не встречается, что и позволяет нам ограничиться кратким резюме». См. также: Shand, 1990, pp. 48–50.


[Закрыть].

Тем не менее попытки Хайека найти более точную формулировку не покончили с неопределенностью. Напротив, сумятицу усугубила еще и неверная реакция на «Нищету историцизма» Поппера, не учитывавшая связи позиции Поппера с работами Менгера и Хайека. Несмотря на это, Хайек не отказался от попыток внести ясность в терминологический спор. В статье «Конт и Гегель» он вновь заявил о необходимости отделять «исторический метод» Конта и Гегеля от «подхода великой исторической школы Нибура и Ранке». Столкнувшись с терминологической путаницей в этих вопросах, он почувствовал необходимость внести ясность: «…я провожу четкую границу между „исторической школой“ начала XIX в., а также большинством более поздних профессиональных историков, и историцизмом Маркса, Шмоллера, Зомбарта. Как раз последние были убеждены, что, раскрывая законы развития, обретают единственный ключ к подлинно историческому пониманию, и с совершенно непозволительной самонадеянностью заявляли, что подход прежних авторов (особенно в XVIII в.) был „неисторическим“»[147]147
  См.: Хайек Ф. фон. Контрреволюция науки. Этюды о злоупотреблениях разумом. М.: ОГИ, 2003. С. 263. В связи с вопросом о происхождении «позднейшего историцизма» (с. 263–264) Хайек ссылался на Поппера и К. Ловита (K. Lowith, p. 248, n. 35). На с. 264 Хайек писал: «Мой друг Карл Поппер великолепно проанализировал историцизм, и к его анализу… я мало что мог бы добавить, разве сказать, что мне кажется правильным возлагать ответственность за историцизм не только на Платона и Гегеля, но в той же мере – на Конта и вообще позитивизм».


[Закрыть].

Итак, и для Хайека исторический метод «старой исторической школы» тоже был чем-то отличным от историцизма[148]148
  Там же. С. 90 сн. 2.


[Закрыть]. Отсюда необходимость избегать смешивания исторической школы права с историзмом/историцизмом, особенно в связи с тем, что в попытках историзма обнаружить законы исторического развития проявлялась позитивистская ментальность, чуждая исторической школе права. И для Менгера, и для Хайека историческая школа права была «реакцией на определенную генерализацию и „прагматическую“ тенденцию, свойственную некоторым воззрениям, распространившимся в XVIII в., особенно во Франции». В противовес «прагматической» интерпретации, «считающей социальные институты результатом сознательного замысла», это фактически означало «обращение к „композитивной“ теории, основанной на „единичном, или уникальном“ (individuell) характере всех исторических явлений, которые могут быть поняты только генетически, т. е. как соединенный результат многих сил, действовавших на протяжении длительных отрезков времени». Задача «композитивного метода» состояла в том, чтобы объяснить, каким образом «такие институты возникают как непреднамеренный результат разрозненных действий множества людей». Хайек был согласен с Менгером относительно того, что в числе основоположников такого подхода одним из самых заметных был Бёрк, в том числе он отводил «почетное место» среди них Адаму Смиту[149]149
  Там же. С. 89. Хайек вернулся к интерпретации Смита Менгером в: Хайек Ф. фон. Индивидуализм и экономический порядок. М.: Изограф; Начала-фонд, 2000. С. 25 сн. 3: «Карл Менгер, который в новейшие времена одним из первых сознательно возрождал методологический индивидуализм Адама Смита и его школы, был, вероятно, также первым, кто указал на связь между „проектной“ теорией общественных институтов и социализмом». (После этого Хайек сослался на с. 208 [немецкого издания] «Исследований» (с. 433 в русск. изд.).) Иными словами, Хайек воздержался от упоминания о том, что Менгер критиковал Смита; и из его текста создается впечатление, что между теорией происхождения социальных институтов Смита и теорией происхождения социальных институтов Менгера существует преемственность. Такая точка зрения имеет право на существование, но она не соответствует позиции Менгера. В «Исследованиях» мало отсылок к индивидуалистической традиции, которая вдохновляла Хайека (упоминаются лишь Бёрк и Смит).


[Закрыть].

К сожалению, предложенная ими трактовка социальных институтов не встретила мгновенного одобрения. Более того, отсутствие у этой реакции на «прагматизм» философской формулировки принесло ей незаслуженную репутацию «антитеоретического уклона», а это в свою очередь создало впечатление, «что различие между методами естественных и методами социальных наук выступает как различие между теорией и историей». Из-за этого возникла «убежденность, что поиском общих правил следует заниматься исключительно при изучении природных явлений, а изучением общественной жизни должен управлять исторический метод», которая и «стала тем фундаментом, на котором позже вырос историцизм». Подчеркнув позитивистский характер историцизма, Хайек переопределил историцизм как эмпирическое изучение истории в качестве источника, «из которого возьмет начало новая наука об обществе, наука, которая будет одновременно и исторической, и теоретической, включающей все знания об обществе, на обретение которых мы только можем надеяться»[150]150
  См.: Хайек Ф. фон. Контрреволюция науки. Этюды о злоупотреблениях разумом. М.: ОГИ, 2003. С. 90.


[Закрыть].

В «Конституции свободы» Хайек вновь указал на отличие историзма от «великих исторических школ», а также определил историзм как «школу, которая претендовала на то, что она может выявить необходимые законы исторического развития и извлечь из них знание о том, какие институты нужны в сложившейся ситуации». Попытка историзма опередить свое время, воспользовавшись этим знанием для того, чтобы «преобразовать институты таким образом, чтобы они соответствовали нашему времени», привела его, как и правовой позитивизм, «к отрицанию всех тех правил, которые невозможно рационально обосновать, а также таких правил, которые не были специально разработаны для достижения конкретной цели»[151]151
  См.: Hayek, 1960, p. 236. (Хайек Ф. Конституция свободы. М.: Новое издательство, 2009.) В сноске на с. 493 Хайек ссылается на «Исследования» Менгера, а также на «Нищету историцизма» Поппера.


[Закрыть]. Однако создание социальной системы, основанной на ложных предпосылках, с неизбежностью приводило к такому множеству нежелательных последствий, что эта система была вынуждена использовать для самосохранения меры, направленные на ограничение личных свобод.