Текст книги "Политическая философия австрийской школы: К. Менгер, Л. Мизес, Ф. Хайек"

По сравнению с разнообразием тем и аргументов Хайека круг вопросов, занимавших Мизеса, при всей их важности, гораздо более узок. Это верно даже с учетом того, что Мизес был первым, кто понял, что перед лицом объединенной атаки позитивизма, историцизма и коллективизма либеральные принципы невозможно защитить или переформулировать, используя теоретический инструментарий философии социальных наук классического либерализма.

Мизес рассматривал позитивизм как движение, которое с середины XIX в. оказывало значительное влияние на культурные тенденции, политическое и социальное развитие. Однако это воздействие не было благотворным, поскольку с ним связан один из культурных источников коллективизма и тоталитаризма. Анализ, проделанный Мизесом, отличается от интерпретации Хайека. В отличие от Хайека, Мизес не занимался переосмыслением истории социальных наук в современную эпоху; вместо этого он изучал то воздействие, которое миф о том, что наука способна решить проблемы человечества, оказал на ряд современных культурных движений. Для того, что Хайек называл «сциентизмом» и конструктивистским рационализмом, Мизес использовал термин «позитивизм», приписывая ему то же самое негативное влияние; однако его переход от критики к указанию альтернативного пути представляется менее убедительным, чем у Хайека. До некоторой степени это объясняется, как отмечал Хайек, неспособностью Мизеса порвать узы, связывавшие его с утилитаристским рационализмом, который в конечном счете является частью того комплекса современных идеологий, которые противостоят эволюционизму.

Соответственно, предпосылки, лежащие в основании эволюционизма «Теории и истории» (книги, которая носит подзаголовок «Интерпретация социально-экономической эволюции»), представляются слабыми и устаревшими как с эпистемологической точки зрения, так и в контексте историографической реконструкции. Сильной стороной Мизесовой критики ментальности, созданной позитивизмом, остается демонстрация того, в какой степени крах этой ментальности был обусловлен отказом учитывать открытия праксеологии.

В «Теории и истории» под позитивизмом понимается движение, которое утверждает, что «экспериментальные методы естественных наук являются единственно подходящими методами для исследования любого рода. Только они научны, а традиционные методы наук о человеческой деятельности являются метафизическими». Позитивизм заявляет, что задача науки состоит в описании и интерпретации чувственного опыта. Тем самым он недооценивает значение открытий экономической науки и – в лице Конта – преувеличивает роль социологии, которая рассматривается как социальная физика и обладает привилегированным положением по сравнению с другими социальными науками[186]186
  См.: Мизес Л. фон. Теория и история. Челябинск: Социум, 2007. С. 216.


[Закрыть].

Это привело к драматическому изменению в направлении развития теоретической социальной науки. Она свернула с пути, по которому шла с момента зарождения традиции английского индивидуализма. Открытие специфики стихийного формирования социальных институтов было проигнорировано, а обращение к этой проблематике в работах Менгера было встречено равнодушно. Как и в случае марксизма, развитие социальной философии позитивизма происходило без учета значения маржинализма для теоретических социальных наук. Само представление о «теоретической социальной науке» было отброшено; поддерживалась лишь жестко эмпирическая и органическая концепция социальных наук. На самом деле «спор о методах» был не чем иным, как столкновением между двумя разными точками зрения: между философией социальных наук, которая учитывает принцип предельной полезности, и такой философией социальных наук, которая его не учитывает или борется против него, в основном из-за его индивидуалистического характера.

Конт создал концепцию науки, основанную на «биологическом и органическом объяснении общественных явлений». Когда ее абсурдность стала очевидной, движение неопозитивистов, в частности Нейрат, разработало более сложную социальную теорию, основанную на «панфизикализме». В политическом отношении неопозитивистами двигала «ненависть к рыночной экономике и ее политическим следствиям: представительному правительству, свободе мысли, слова и печати». Неопозитивисты утверждали, что «процедуры физики являются единственно научным методом всех отраслей науки», и, предвосхищая «единую науку, отрицали наличие существенных различий между естественными науками и науками о человеческой деятельности»[187]187
  Там же. С. 218.


[Закрыть]. Рука об руку с бихевиоризмом позитивизм приступил к созданию философии социальных наук, основанной на поведенческом автоматизме и бессознательных реакциях[188]188
  Там же. С. 220–221.


[Закрыть]. Однако последствием всего этого стала вульгаризация позитивизма, что привело к созданию фактической комбинации сциентизма, реализма и органицизма, которая воспринималась как преддверие коллективизма, – прогноз, который Мизес полностью разделял. Так эпистемологическая доктрина позитивизма трансформировалась в этическую доктрину, характеризовавшуюся выраженным антииндивидуализмом[189]189
  Там же. С. 224–235.


[Закрыть]. В целом, для Мизеса центральной всегда была тема того философского и культурного движения, которое в конце концов стало доминировать в культурной и социальной жизни Запада, несмотря на всю его непоследовательность и шаткость его оснований.

То, как это произошло, проанализировано в «Теории и истории» и в «The Ultimate Foundation of Economic Science». В последней из названных работ мишенью полемики Мизеса стал неопозитивизм «Венского кружка». Несмотря на то что некоторые высказанные там взгляды, в особенности утверждение о тесной связи между эпистемологией Поппера и неопозитивистским движением[190]190
  Mises, 1962, pp. 69–70. (Мизес Л. фон. Философские основания экономической науки. Челябинск: Социум, 2009.)


[Закрыть], сомнительны, надо признать, что Мизес был хорошо знаком с идеями «Венского кружка». Разумеется, он обращал внимание прежде всего на те стороны их деятельности, которые были более всего созвучны его собственным целям, что не означает, что его критические замечания были необоснованными. Источником его возражений не была также неприязнь к идеям Нейрата. Мизес действительно критически относился к его идеям, но это не помешало ему отдавать должное работам Нейрата и признавать их значение и влияние. Кроме того, «Венский кружок» был в огромном долгу перед Нейратом, чья эпистемология оказала колоссальное влияние на методологические основания политической науки и современной социологии.

Мизес вращался в научных кругах Вены на протяжении первых трех десятилетий XX в. и в силу этого был хорошо знаком с проблематикой Венского кружка[191]191
  Мизес был знаком с Нейратом; оба посещали семинар Бём-Баверка (как и те, кто впоследствии создал австромарксизм); см.: Mises, 1978, p. 40. Братом Мизеса был выдающийся математик Рихард фон Мизес. Мизес был также знаком с Менгером и имел возможность обсудить с ним проблемы экономической методологии (см. Menger K., 1979, pp. 259 and 279). Список участников частного семинара Мизеса дает представление о том, что различные слои образованного общества в Вене того времени тесно общались друг с другом. См. также Morgenstern, 1976, pp. 806–807; Mises M., 1974; Graver, 1986, pp. 16ff.; Haberler, 1981, pp. 49–52.


[Закрыть]. Не случайно его критика относилась к эпистемологическим обстоятельствам, связанным с априорностью структуры человеческого разума и понятием вероятности, и состояла в описании роли неопозитивистского движения в формировании ментальности, благосклонной к тоталитаризму, а также в упадке западной цивилизации. Он стал одним из первых, кто обратил внимание на пагубное влияние неопозитивистской культуры на социальные науки: на то, что недавно не без оснований получило название «трагедии политической науки»[192]192
  См.: Ricci, 1984.


[Закрыть].

В основе критических возражений Мизеса лежал не анализ факторов, предопределивших успех позитивизма, а исследование разницы, существующей между естественными науками и наукой о человеческой деятельности. Он сосредоточился на позитивистской вере в то, что отсталость социальных наук объясняется отказом от использования методов естественных наук в том виде, в каком их кодифицировала «единая наука», с целью показать, что если действовать согласно этой вере, то результатом будет ухудшение того самого положения, которое эти меры должны были исправить. Поэтому науку о человеческой деятельности нельзя сводить к «панфизикализму». Итак, фундаментальная неспособность позитивизма и историцизма осознать новые возможности объяснения человеческой деятельности, открытые экономической наукой, сделала теоретические проблемы наук о человеке еще более запутанными[193]193
  См.: Mises, 1962, pp. xi – xii. (Мизес Л. фон. Философские основания экономической науки. Челябинск: Социум, 2009.)


[Закрыть]. Целью Мизеса было создать праксеологию в противовес социальной науке, рожденной из позитивизма; согласно Мизесу, центральной идеей позитивизма было отрицание «познавательной ценности априорного знания» и утверждение о том, что «все априорные утверждения являются чисто аналитическими»[194]194
  Ibid., pp. 3–5.


[Закрыть]. Источником его сопротивления позитивизму были эпистемологические соображения, связанные с человеческим разумом и его структурой – результат критического анализа гипотез Рассела, Карнапа, Райхенбаха и материализма[195]195
  Ibid., pp. 11–33.


[Закрыть]. Итогом этих размышлений стало подтверждение того, что уже было сказано об основаниях знания в «Человеческой деятельности», а также описание главных ошибок предмета и метода немецких экономистов.

С точки зрения Мизеса, создание социальной науки, основанной на неверных эпистемологических представлениях и на отсутствии знаний о плодах «науки о человеческой деятельности», могло привести лишь к понятийной путанице. Он защищал науку о человеческой деятельности одновременно на двух уровнях: на уровне эпистемологии и на уровне культуры. Последнее сводилось в основном к разработке социальной науки, которая была бы свободна от недостатков социальной науки прошлого. Подчеркнув, что любое действие представляет собой переход от ситуации, оцениваемой как относительно неблагоприятная, к такой, которая оценивается как более благоприятная, а главное достоинство либерального общества в том, что в нем свобода отождествляется с обменом, он еще раз провозгласил теорию субъективной ценности фундаментом теоретической социальной науки, которую он идентифицировал с праксеологией и либерализмом, освобожденным от зависимости от классической политэкономии[196]196
  Ibid., pp. 73–77.


[Закрыть].

Критика позитивистской ментальности, однако, не должна упускать из виду те проблемы, которые естественные науки пока не в состоянии разрешить и которые нельзя отложить в долгий ящик, обозвав их «метафизической чепухой», как поступил неопозитивизм. Таким образом, высокая репутация естественных наук нуждается в переоценке. В особенности это относится к фундаментальной претензии неопозитивизма на то, что «экспериментальные процедуры естественных наук являются единственным методом, который применим для поисков знания», а также к вытекающему из этого тезису о «социальной инженерии» как о способе решения социальных проблем[197]197
  Ibid., pp. 120–128, цитата на с. 120.


[Закрыть].

Подтверждением того, что вклад великих идеологов науки в историю науки на самом деле был не так уж велик, является стремление нейратовского движения за «единую науку» преобразовать науку в миф, наделив ее чудесными способностями, и, соответственно, в служанку коммунизма и поборницу тоталитаризма – иными словами, в угрозу существованию западной цивилизации[198]198
  Ibid., pp. 128–133.


[Закрыть]. Таким образом, ошибка позитивизма и, следовательно, возникшей под его влиянием социальной науки состояла в том, что он вступил на путь, полный ловушек. Мизес стремился показать, что позитивистская и историцистская ментальность, которая в совокупности с коллективизмом привела к тоталитаризму, еще не потерпела окончательного поражения. Он не только обличил ошибки, но и указал на иной путь, связанный с использованием в сфере социальных наук открытий субъективистской экономической теории, прежде всего – праксеологии.

С этой точки зрения и коллективистская социальная философия, и социальная философия классического либерализма казались ему остатками устаревшей философии социальных наук. Обе концепции были основаны на предпосылке, которая оказалась ложной: на принципе трудовой ценности (стоимости), который был опровергнут Бём-Баверком. Мизес писал об этом уже в «Социализме»; та же проблема является объектом рассмотрения и в «Антикапиталистической ментальности». Он стремился подчеркнуть, что решения социальных проблем (если их можно решить) нельзя достичь просто за счет использования метода естественных наук; для этого требуется принципиально иная философия социальных наук.

Итак, в работах Мизеса и Хайека критика историцизма и конструктивистского рационализма приобрела форму демонстрации ложности оснований науки и социальной философии, приведших к тоталитаризму. Их позицию следует воспринимать как первые шаги к созданию связи между «новой» философией социальных наук и новой интерпретацией истории западных политических идей. Они стремились предотвратить интерпретацию последствий доминирующих тенденций нашего столетия в качестве свидетельства неизбежности крушения западной цивилизации. Ведь, согласно их подходу, это крушение было результатом ошибок историцизма и рационализма, т. е. господствующей, но не единственной из культурных традиций Запада.

Таким образом, политическая философия австрийской школы может рассматриваться как часть более широкой философии социальных наук, выросшей из теории человеческой деятельности, которая, в свою очередь, вдохновлялась теорией субъективной ценности. Последняя сначала была использована как основание для критического анализа концепций социальной науки историцистского и позитивистского типа; в дальнейшем она стала базой для поиска модели стихийного политического порядка, вдохновленного ценностью индивидуальной свободы.

Кризис и упадок господствующей философской традиции – это еще одна причина, чтобы обратить внимание на эволюционистский и либеральный компонент западной философской и политической культуры и более трезво оценить открытия современных естественных наук и субъективистской экономической теории. Критическую оценку историцистской и рационалистически-конструктивистской ментальности, а также тех результатов, за которые они, вероятно, несут ответственность, можно, таким образом, рассматривать в качестве необходимой предпосылки для создания иной философии социальных наук. Эта философия лучше подходит для того, чтобы преодолеть итоговый результат, который не обязательно считать чем-то вроде рока; в ее контексте этот результат воспринимается просто как неизбежный конец конкретной философской традиции, основанной на ложном представлении о человеческой деятельности и ее социальных последствиях. Серьезность и значение последствий этого кризиса доказывают важности попытки Хайека. Однако марксистский социализм представляет собой лишь наиболее трагическое выражение той ментальности, которая (несмотря на поражение) еще не ощутила потребности пересмотреть собственную аксиоматику. Соответственно наиболее актуальная задача, вытекающая из критических возражений представителей австрийской школы, связана с переосмыслением тенденций, господствовавших на протяжении последних двухсот лет. В центре такого переосмысления должны находиться философские и политические предпосылки современной демократической теории и ее институциональные итоги.

Глава 2 Теория человеческой деятельности

Фундаментальным условием, из наличия которого должно исходить любое разумное обсуждение порядка общественного поведения, является базовое и неустранимое неведение как действующих субъектов, так и исследователя, изучающего этот порядок, по отношению ко множеству частных конкретных фактов, составляющих часть данного порядка в поведении людей, в силу того что о них известно некоторым его участникам.

Hayek Friedrich «New Studies etc.»

§ 1. Проблема познания в социальных науках

Теория субъективной ценности – это прежде всего теория познания, которая относится ко всей области теоретических социальных наук. В ее основании лежит теория человеческой деятельности, которая, в свою очередь, опирается на теорию человеческого знания. Эти темы были впервые подняты Менгером и получили окончательное развитие в «Эпистемологических проблемах экономической науки» («Grundprobleme der Nationalökonomie») и «Человеческой деятельности» Мизеса, а также в статьях Хайека, написанных между 1935 и 1945 гг.[199]199
  Кроме работ Менгера, Бём-Баверка и Визера (1889; 1891, pp. 108–121), о понятии «ценности» в австрийской школе и о «теории субъективной ценности» см.: Smart, 1891; Anderson, 1911; Laird, 1929, pp. 16–32, 367; Kraus, 1937, pp. 357, 362, 365 (о Менгере), pp. 29, 263, 383 (о Бём-Баверке), pp. 263, 365–256, 372, 380 (о Визере) p. 263, 382–383 (о Мизесе). В связи с этим вопросом см. также: Morgenstern, 1931, pp. 1—42; статьи Мизеса «Психологические основы неприятия экономической теории» и «Дискуссионные вопросы теории ценности» (в: Мизес Л. фон. Эпистемологические проблемы экономической науки. Челябинск: Социум, 2009). Из современных работ см.: Shand, 1984, pp. 43–62.
  О субъективизме как «сущности» австрийской школы см.: (кроме Kauder, 1965) Streissler, 1972, esp. pp. 426–427 (там, где он подчеркивает, что сущность школы составляет не столько принцип предельной полезности, сколько «теория субъективной ценности»); также см.: Buchanan, 1969, pp. 23–26, 1982a, pp. 7—20; Streissler, 1969b, pp. 243–260; Lachmann, 1977, p. 51 (однако то, как Лахманн связывает Verstehen у Вебера и австрийский субъективизм, неубедительно), 1986, pp. ix – x, 143–148, 163–164, («Австрийская школа всегда была школой субъективизма и методологического индивидуализма. На ее стиле мышления отразилось ее происхождение от субъективистской теории ценности»); White, 1977, p. 4 («Итак, субъективизм был отличительной методологической особенностью экономистов австрийской школы», отличавшей их от маржинализма Джевонса и Вальраса») и p. 19 («для Менгера, Мизеса и Хайека разница между естественными науками и социальными науками связана с объективизмом первых и субъективизмом последних»); Barry, 1979, pp. 16–26 («Экономический субъективизм Хайека лучше всего может быть понят в контексте развития австрийской экономической школы», с. 17); однако вызывает сомнение его утверждение о том, что «многие ранние методологические тексты Хайека представляют собой развитие взглядов Мизеса», p. 20); Taylor, 1980, pp. 40–52; Shand, 1984, pp. 3–4 («Одно из важнейших отличий австрийского метода от неоклассического состоит в субъективизме»); Kirzner, 1986a, pp. 133–155; Alter, 1990a, pp. 151–220; Shearmur, 1990b, pp. 189–212; Tabarrok, 1990, pp. 5–9.


[Закрыть]

Теорию познания австрийской школы можно рассматривать как развитие изложенных Менгером в «Основаниях» взглядов на роль неопределенности (неуверенности) в экономике:

«Большая или меньшая степень уверенности в предвидении качества и количества продукта… зависит от более или менее полного познания элементов каузального процесса, стоящих в причинной связи с производством благ, и от более или менее полного подчинения их распоряжению людей. Степень неуверенности в количестве и качестве продукта обусловлена противоположными обстоятельствами. Чем большее количество элементов, которых мы не знаем или которыми мы, хотя они нам и известны, не в состоянии располагать, принимает участие в причинном процессе образования благ, чем большая часть этих элементов не носит в себе характера благ, тем больше неуверенность относительно качества и количества результатов всего причинного процесса, т. е. в соответственных благах низшего порядка. Эта неуверенность – один из самых существенных моментов экономической неуверенности людей и, как мы увидим впоследствии, имеет весьма большое практическое значение для хозяйства»[200]200
  См.: Менгер К. Основания политической экономии // Менгер К. Избранное. М.: Территория будущего, 2005. С. 84.


[Закрыть].

Если степень предсказуемости при производстве благ зависит от знания множества элементов и овладения ими, то предвидение результатов социальных процессов, вероятно, представляет собой еще более сложную задачу. Эту головоломку усложняет то, что хотя «наши потребности вытекают из влечений», а «последние коренятся в нашей природе»[201]201
  Там же. С. 88.


[Закрыть], блага, которые нужны нам для удовлетворения наших потребностей, имеют для нас различную ценность. Иначе говоря, их ценность «есть значение, которое для нас имеют конкретные блага или количества благ вследствие того, что в удовлетворении своих потребностей мы сознаем зависимость от наличия их в нашем распоряжении»[202]202
  Там же. С. 125.


[Закрыть]. Соответственно, «ценность не есть нечто присущее благам, не свойство их, но, наоборот, лишь то значение, которое мы прежде всего придаем удовлетворению наших потребностей, т. е. нашей жизни и нашему благосостоянию, а затем переносим на экономические блага как на исключительные причины этого удовлетворения»[203]203
  Там же. С. 128 сн.


[Закрыть].

Это означает, что ценность мало того что не является чем-то внутренне присущим самим благам, их неотъемлемым свойством или «самостоятельной, самой по себе существующей вещью»; она лишь «суждение, которое хозяйствующие люди имеют о значении находящихся в их распоряжении благ для поддержания их жизни и их благосостояния, и потому вне их сознания она не существует»[204]204
  Там же. С. 132.


[Закрыть]. Если поставить в таком контексте вопрос, как все это отражается на понятии «общего блага», на его соотношении с понятием наилучшего политического порядка и с поисками такого порядка, то становится понятно, почему эта идея произвела в области политической философии эффект разорвавшейся бомбы. В процессе приписывания «ценности» возможны ошибки, связанные с тем, что «значение различных удовлетворений потребностей или отдельных актов удовлетворения потребности составляет предмет обсуждения хозяйствующих людей, а такое познание при известных обстоятельствах подвержено ошибке». По мнению Менгера, это происходит оттого, что «люди часто ценят преходящие интенсивные удовольствия выше, нежели свое продолжительное благополучие, а иногда даже выше, нежели свою жизнь». Если люди часто ошибаются, вынося суждения о самих себе, то очевидно, что вероятность ошибки значительно выше, когда речь идет о предметах или благах, произведенных другими[205]205
  Там же. С. 160.


[Закрыть].

Эту часть системы Менгера следует рассматривать в тесной связи с тем, как трактуются в «Исследованиях» темы природы социальных наук и познания в социальных науках. Проблема вращается вокруг того, каким образом индивидуальные усилия, направленные на удовлетворение потребностей, влияют на общую ситуацию, в которой другие члены общества тоже будут стремиться удовлетворить свои потребности. Аналогичным образом, когда индивид стремится удовлетворить свои потребности, он использует все свои знания для оценки того, какие блага нужны ему, чтобы достичь цели. Однако природа вещей такова, что его собственные действия де-факто определяют ситуации, которые должны учитывать другие члены общества, когда они в свою очередь стремятся удовлетворить свои потребности.

Как мы уже отмечали, Менгер проводил различие между точным направлением и эмпирически-рационалистическим направлением. Ограниченность последнего связана с тем, что оно не удовлетворяет требованиям теоретического исследования. Менгер понимал, что если теоретическое исследование будет придерживаться «эмпирически-рационалистической ориентации», то не сможет достичь своего идеала – установления категорий явлений, охватывающих всю эмпирическую реальность[206]206
  Менгер К. Исследования о методах социальных наук и политической экономии в особенности // Менгер К. Избранное. М.: Территория будущего, 2005. С. 316–317. Если этот отрывок напоминает о Канте, на следующих страницах, напротив, больше общего с Аристотелем.


[Закрыть]. Однако это не относится к точному направлению, цель которого, «одинаково преследуемая во всех областях мира явлений, состоит в отыскании строгих законов явлений, такой регулярности в последовательности явлений, которая не только представляется нам ненарушимой, но ввиду самого способа познавания, служащего для ее обнаружения, в себе самой носит ручательство своей ненарушимости, в отыскании таких законов явлений, которые обычно называют «естественными законами» [Naturgesetze], но правильнее называть «точными законами» [exacte Gesetze][207]207
  Там же. С. 316.


[Закрыть].

Процесс теоретического исследования лежит в основании «композитивного метода». Этот метод в основном сводится к поиску простейших элементов реальности, которые должны описываться в их строго типическом аспекте. Чтобы соответствовать принципам точного знания, эти элементы не должны выбираться на основании эмпирически-реалистического анализа: нужно пытаться постичь их в их изначальной чистоте. Выделение типических соотношений, законов явлений, чья цель состоит в открытии не имеющих исключений правил, описывающих соотношения между явлениями, происходит в соответствии с аналогичной процедурой. Таким образом, задачей точной науки оказывается не исследование, направленное на выявление однотипных последовательностей явлений, а изучение того, каким образом элементы реальности, рассматриваемые в их естественной изначальной чистоте, развиваются в более сложные явления социальной жизни[208]208
  Там же. С. 321–323.


[Закрыть].

Естественно, этот подход можно с равной уверенностью применять и в сфере социальных явлений, и в сфере явлений, принадлежащих миру природы. Однако Менгер сосредоточился в первую очередь на применении этого принципа к экономической науке. Применительно к этой области он сформулировал задачу «точного направления» как исследование оснований человеческого хозяйства («потребностей, благ, непосредственно доступных людям из природы… и желания удовлетворить потребности максимально полным образом»), а также установление и раскрытие «законов, по которым образуются из этих простейших элементов более сложные человеческие»[209]209
  Там же. С. 327.


[Закрыть]. Его итоговый вывод состоял в том, что «точное направление теоретического исследования должно учить нас законам, по которым на основании такого положения вещей из указанных элементарнейших факторов человеческого хозяйства, в их изолированности от других факторов, влияющих на реальные человеческие явления, развивается не вся реальная жизнь в ее целостности, а лишь более сложные феномены человеческого хозяйства; оно должно учить нас этому не только в отношении существа, но и в отношении меры указанных феноменов, и таким образом раскрывать нам понимание этих последних, аналогичное тому, которое дают нам точные естественные науки в отношении явлений природы»[210]210
  Там же. С. 328.


[Закрыть].

Это не означало, что экономическая наука не должна учитывать того, что человеческая деятельность определяется не только эгоизмом, но и влиянием «ошибок, неведения и внешнего принуждения». Не учитывать это означает встать на позицию тех, кто считает, что эти обстоятельства делают точное знание невозможным. Менгер писал: «И точное, и реалистическое направление теоретического исследования полноправны; оба суть орудия для уяснения, предвидения и господства над явлениями народного хозяйства – чему каждое из них способствует по-своему»[211]211
  Там же. С. 329.


[Закрыть].

Задача Менгера была в том, чтобы обнаружить строгие законы, управляющие «генетической» эволюцией человеческих институтов, исходя из двух обстоятельств. Первое состояло в том, что эти институты возникли потому, что человечество либо не знало этих законов, либо ошибалось, интерпретируя и используя их. Второе было связано с тем, что «точные естественные законы» – в той степени, в какой они познаваемы – не зависят от человеческой воли и действуют вне зависимости от того, известны они или нет.

Если цель точной науки состояла в том, чтобы найти сущность [Wesen] генетического элемента, природы человеческого общества, то субъективизм Менгера был ограничен «генетическим» представлением об индивидуальных потребностях и об обществе.

Это направление претерпело серьезные изменения в работах Мизеса и Хайека, где произошло акцентирование субъективного и культурного характера индивидуальных актов выбора и их последствий[212]212
  Грей (Gray, 1984a, p. 17), писал, что «распространение Хайеком австрийского субъективизма с ценности на область социальных объектов никоим образом не является отходом от взглядов его учителей, Менгера и Мизеса»; при этом он справедливо отметил, что «есть одна фундаментальная область, в которой взгляды Хайека отличаются от позиций австрийской школы, особенно в лице Мизеса. Мизес упорно повторял, что экономические законы можно вывести из нескольких аксиом человеческой деятельности… Хайек никогда не принимал этого аподиктически-дедуктивного или, как называл его Мизес, праксеологического представления об экономической теории». В свою очередь Шенд (Shand, 1990, p. 19) пишет: «Глава третья „Контрреволюции науки“ Хайека, вероятно, представляет собой лучшее описание австрийского субъективизма, и сильное влияние субъективизма прослеживается и в более поздних его работах».


[Закрыть]. Иными словами, по отношению к природе законов, регулирующих человеческую деятельность и ее последствия, Хайек и особенно Мизес были меньшими «эссенциалистами», чем Менгер. В этой связи особенно важен переход от аристотелианской «парадигмы» к кантианскому подходу, рассматривающий знание как отражение того, каким образом человеческий разум упорядочивает данные личного опыта. Это означало не столько отказ от системы Менгера, сколько ее пересмотр в свете иной философской концепции. Это особенно ярко выражено в случае Мизеса, чьи ссылки на Менгера одновременно указывают и на преемственность, и на то, что он развивает его идеи в ином направлении, чем их автор. У Хайека этот подход к проблеме познания дал трещину в «The Sensory Order». Начиная с этой книги, его подход трансформировался в эволюционизм, который обнимает и реальность, и человеческий разум, и человеческое сознание. Однако и для Хайека эволюционный процесс – несмотря на то что в «Пагубной самонадеянности» он подчеркивает его генетический характер[213]213
  См.: Хайек Ф. Пагубная самонадеянность: ошибки социализма. М.: Новости, 1992. С. 243–251. Ссылку на Менгера см. с. 249 (номер страницы, на которую ссылается Хайек, указан неверно: не 183, а 88 (русск. изд. «Исследований» Менгера – с. 357).


[Закрыть] – продолжал оставаться культурным процессом, существующим в рамках концепции природы социальных институтов, который отличался от традиционной дихотомии «естественное» – «искусственное».

Теорию человеческой деятельности, изложенную в «Grundprobleme der Nationalökonomie» Мизеса, можно считать первой попыткой применения принципов субъективистской экономики к теоретическим социальным наукам.

Мизес не отталкивался от «Исследований», скорее, он видел потребность создать систему априорных понятий (для постулирования причинно-следственных связей), чтобы достичь «общезначимого знания о социальных явлениях». Соответственно, Мизес считал, что научный подход к проблемам социальных наук связан с противостоянием Кантильона, Юма, Рикардо и Бентама и тех, кто стремился уподобить эти науки механике и смежным с ней дисциплинам[214]214
  См.: Mises, 1933, p. 3. (Мизес Л. фон. Эпистемологические проблемы экономической науки. Челябинск: Социум, 2009.)


[Закрыть]. На этом фоне даже «спор о методах» выглядит просто как один из эпизодов борьбы двух конкурирующих традиций: противостояния рационалистического направления позитивистскому, или историческому. К сожалению, того, что на самом деле стоит за двумя этими противоположными позициями, не понимали ни Менгер, ни Виндельбанд и Риккерт[215]215
  Ibid., pp. iiiff. О Виндельбанде, Риккерте, Вебере и Дильтее см.: также: Mises, 1961, pp. 120ff. (Мизес Л. фон. Эпистемологический релятивизм в науках о человеческой деятельности // Мизес Л. фон. Философские основания экономической науки. Челябинск: Социум, 2009.) Мизес отмечал, что они, в отличие от представителей позитивистского историцизма, отрицали возможность апостериорного познания законов природы; но они не считали законы человеческого поведения априорными, и это отделяло их от Мизеса, какое бы влияние на него ни оказала их теория познания. О Менгере отдельно см.: Mises, 1933, pp. 20—21n. (Мизес Л. фон. Эпистемологические проблемы экономической науки. Челябинск: Социум, 2009.)


[Закрыть], ни те, кто, подобно Сениору, Миллю, Кэрнсу, Визеру и Шумпетеру, полагал, что экономическая теория может воспользоваться методом естественных наук[216]216
  Ibid., pp. 18–22; критические замечания о позитивистско-бихевиористской эпистемологии Шумпетера см. также на с. 45–46.


[Закрыть]. В этом смысле причиной спора была ошибочная трактовка природы законов человеческой деятельности. На основании этого Мизес пришел к выводу, что нападки первых маржиналистов на классическую политэкономию, как и нападки Менгера на историческую школу экономики, помешали им осознать революционное значение, которое их теории могли иметь для социальных наук.

В силу этого бессмысленно искать в работах Менгера основания философии социальных наук Мизеса. Несмотря на некоторые особенности, в целом позиция Мизеса является неокантианской; его исследовательская программа и сама по себе, и особенно в это время является осознанной попыткой распространить «Критику чистого разума» на социальные науки. На самом деле, если присмотреться к полемике между ним и Виндельбандом, Риккертом и Вебером, то становится очевидно, что спор возник именно потому, что последние рассматривали гуманитарные науки как исторические, а не теоретические, т. е. отмежевывались от радикального априоризма.

Прибегая к праксеологии, Мизес планировал преодолеть неверный подход к предмету спора с помощью науки о человеческой деятельности, основанной не на эмпирических или исторических факторах, а на логической априорной науке, целью которой было бы «понимание всеобщего», на такой науке, которая видела бы сущность человека в том, что человеческая деятельность направлена на достижение субъективных целей[217]217
  Ibid., pp. 12–14.


[Закрыть]. Путь к этой цели должен был начинаться не с поведения, а с познания человеческой деятельности посредством априорных теорем[218]218
  Ibid., p. 22. Об этих аспектах праксеологии см.: Fuerle, 1986, pp. 31—5, 63—147.


[Закрыть], которые не могут быть изменены или опровергнуты с помощью исторического или эмпирического опыта[219]219
  Mises, 1933, pp. 26ff. (Мизес Л. фон. Эпистемологические проблемы экономической науки. Челябинск: Социум, 2009.)


[Закрыть]. В итоге это привело к общезначимости праксеологии; с учетом того что различение экономических и неэкономических явлений в свете открытий теории субъективной ценности представлялось необоснованным, получилось, что праксеология охватывала все стороны человеческой жизни. Ведь любое действие человека является результатом его субъективных суждений о ценности и зависит от разнообразной информации (как ложной, так и истинной), относящейся к целям и средствам.

Нейтральность науки по отношению к целям, однако, не означала полного безразличия экономической науки по отношению к ценностным суждениям и целям. Согласно идеям, развиваемым Мизесом, теоретические основания социальных наук не были связаны с их отношениями с философией, метафизикой и историей. Они скорее опирались на тезис о том, что редкость, понимаемая как всеобщее и неизбежное свойство человеческого существования, позволяет распространить рациональность экономического расчета на любой из аспектов человеческой жизни.

В этом отношении праксеология была противоположностью дихотомии Вебера между рациональной и иррациональной деятельностью. Поскольку, по Мизесу, в основе всякого действия лежит нечто, что мы на основании наших знаний считаем рациональным, то «деятельность по определению всегда является рациональной». Соответственно, главной проблемой теоретических социальных наук стало определение роли знания для деятельности[220]220
  Ibid., pp. 29–35, цитата см. p. 33.


[Закрыть]. В этом отношении ошибкой Вебера было то, что он верил в существование человеческих действий, не подпадающих под категории целей и средств, успеха или неудачи, прибыли или убытка. Вдобавок то, что он отрицал существование общезначимых и априорных законов поведения, привело его, как и презираемых [им] позитивистов и историцистов до него, к тщетным поискам способа вывести законы человеческой деятельности из истории или социологии[221]221
  См.: Mises, 1961, pp. 129–132. (Мизес Л. фон. Эпистемологический релятивизм в науках о человеческой деятельности // Мизес Л. фон. Философские основания экономической науки. Челябинск: Социум, 2009.) Несмотря на то что Мизес дружил с Вебером, когда тот преподавал в Вене, и высоко оценивал его вклад в социальные науки, он упрекал его в незнании экономической теории и писал, что Вебер – историк, но не экономист и не социолог. См.: Mises, 1926, pp. 85–88; 1978, pp. 69–70, 104.


[Закрыть].

Даже веберовское различение истории и науки о деятельности – это различие в степени внутри Kulturwissenschaften (гуманитарных наук). Безусловно, неслучайно он никогда не писал о том, что идеальные типы следует связывать с априорным характером человеческой деятельности или с неизбежностью ее законов; напротив, он предпочитал соотносить их с историей: его идеальные типы были историческими, а не теоретическими. Как следствие, Вебер рассматривал социальную науку «исключительно как особый, частный тип исторического исследования»[222]222
  См.: Mises, 1933, pp. 70–75. (Мизес Л. фон. Эпистемологические проблемы экономической науки. Челябинск: Социум, 2009.) Об эпистемологическом релятивизме, историцизме и отсутствии представления об общей науке о человеческой деятельности у Вебера см. также: Mises, 1961, pp. 119, 121, 124ff. С этой точки зрения, та ошибка, которая содержится в веберовской типологии человеческой деятельности, похожа на ошибку экономистов классической школы; она состоит в введении различения между экономическими и неэкономическими действиями. О Вебере и его критике Мизесом см.: Шюц А. Смысловое строение социального мира // Шюц А. Избранное: мир, светящийся смыслом. М.: РОССПЭН, 2004. С. 944, 964, 980 и сл., 995, особенно с. 998—1001 и 1021 прим. 268. Шюц был участником частного семинара Мизеса; см.: Mises, 1978, p. 100; Lachmann, 1982, p. 35. Об отношениях Мизеса и Шюца см.: Kauder, 1965, pp. 122–123, Mises M., 1984.


[Закрыть].