Текст книги "Политическая философия австрийской школы: К. Менгер, Л. Мизес, Ф. Хайек"

Итак, отправным пунктом была критика введенного историцистами различения теоретической истории и исторической теории, а также непоследовательности, проявившейся в их утверждении о наличии неизбежной корреляции между объектами изучения и методами, которые требуются для познания этих объектов. Хайек, подобно Менгеру, полагал, что «для понимания всякого конкретного явления, будь оно природным или общественным, одинаково необходимы и исторические, и теоретические знания»[152]152
  См.: Хайек Ф. фон. Контрреволюция науки. Этюды о злоупотреблениях разумом. М.: ОГИ, 2003. С. 90. Соответственно, интерес к конкретным событиям нельзя рассматривать как отличительную черту исторической науки, и «различие между поиском общих принципов и объяснением конкретных явлений, таким образом, не обязательно соответствует различию между изучением природы и изучением общества. В обеих областях для объяснения конкретных и уникальных событий необходимы обобщения… при этом объяснение отдельного явления предполагает существование общих правил».


[Закрыть]. Соответственно, различие этих типов знания связано с различием в целях исследования. Кроме того, «объектом научного исследования никогда не является совокупность всех явлений, наблюдаемых в данном месте и в данное время, это всегда лишь отдельные избирательные аспекты; при этом в зависимости от вопроса одна и та же пространственно-временная ситуация может включать любое количество различных объектов изучения. На деле человеческий мозг не в состоянии охватить „целостность“ – т. е. все разнообразие аспектов реальной ситуации»[153]153
  Там же. С. 94.


[Закрыть].

В ранних методологических работах Хайека теоретическая реконструкция играла цетральную роль в объяснении явлений. В силу этого он полагал, что «те уникальные целостности, которые изучает историк, даны ему не как отдельные „индивидуальные“ явления, как естественные единицы, особенности которых он может установить путем наблюдения, а как конструкции», построенные на основании системы соотношений, смоделированной для того, чтобы связать элементы системы. Однако если задача теоретических социальных наук состоит в исследовании „целостностей“, с которыми имеет дело история, то, в свою очередь, задача историка предполагает наличие теории и тем самым представляет собой «приложение общих понятий к объяснению частных явлений»[154]154
  Там же. С. 96–99.


[Закрыть]. Соответственно, историк обязан не допустить, чтобы конструирование целостностей превращалось в средство, обслуживающее исследовательские интересы и цели конкретного исследователя, и не более того.

Все это становится возможным потому, что различия между отдельными людьми не мешают использованию «привычных для нас мыслительных категорий» для объяснения социальных явлений. Разумеется, это не более чем предположение, и про него мало что можно сказать, кроме того, что оно обычно срабатывает. Тем не менее оно обеспечивает предпосылки, создающие условия для правильного понимания намерений и поступков других людей и создает возможность для существования исторического знания. Итак, подобно Канту, Хайек верил в существование «универсальных категорий мышления», позволяющих объяснить наблюдения посредством их анализа в соответствии с этими категориями[155]155
  Там же. С. 104–106.


[Закрыть].

Эти эпистемологические соображения необходимы для критики историцистского тезиса о том, что наблюдение позволяет открыть «„законы“ развития таких целостностей». Историцизм пошел по неверному пути, когда попытался «отыскать общие законы там, где их в принципе быть не может, а именно – в череде уникальных и единичных исторических явлений». Таким образом, близость историцизма и позитивизма основана на общей для них вере в возможность создать теорию или философскую систему на эмпирическом основании. Попав под влияние эмпирицистского предрассудка относительно природы объектов в социальных мирах, историцизм пришел к ложному выводу о том, что «человеческая история, представляющая результат взаимодействия бессчетного множества человеческих умов, должна тем не менее подчиняться простым законам, доступным человеческому уму»[156]156
  Там же. С. 99.


[Закрыть].

Этот вывод нельзя признать сколь-нибудь значительным теоретическим достижением. Однако при этом он привел к серьезнейшим культурным и политическим последствиям, анализу которых Хайек посвятил «Дорогу к рабству» и политические разделы «Контрреволюции науки». «Философии истории» Гегеля, Конта, Маркса, Зомбарта и Шпенглера, выдававшие себя за «достижения в области общественных наук», «сумели оказать глубокое влияние на эволюцию общества». К наиболее популярным идеям относилась, во-первых, вера в переменчивый характер человеческого ума, из чего делался вывод, что «проявления человеческого ума в отрыве от их исторического фона непостижимы для нас»; во-вторых, вера в способность «распознавать законы, согласно которым изменяется человеческий разум»; в-третьих, вера в то, что без знания этих законов понять какое-либо конкретное проявление человеческого разума невозможно[157]157
  Там же. С. 100–103.


[Закрыть].

Соответственно «историцизм, в силу своего отказа признавать общезначимую композитивную теорию, неспособности увидеть, каким образом различные сочетания одних и тех же элементов могут создавать различные целостности, и неспособности (по тем же причинам) понять, что возможно существование целостностей, не созданных человеческим разумом намеренно, был обречен на то, чтобы искать причину изменений в социальных структурах в изменениях самого человеческого разума»[158]158
  Там же. С. 103–104.


[Закрыть].

Итак, философские труды раннего Хайека характеризуются подчеркнутым вниманием к фактору неизменности человеческого ума. Позже, в произведениях, вышедших после «Sensory Order», место, уделяемое им этим вопросам, сократилось в силу роста его интереса к эволюционизму. Как это повлияло на его трактовку историцизма, можно наблюдать на примере описания рождения эволюционистской традиции в «Праве, законодательстве и свободе». В этой книге гораздо больше отсылок к исторической школе права и, в частности, к Савиньи; кроме того, Хайек исходит из того, что «„исторические школы“ языкознания и права» представляют собой важный элемент развития эволюционистской традиции. Хайек вновь обращается к историографическому тезису менгеровских «Исследований» и высоко оценивает тот факт, что Менгер привлек внимание специалистов по социальным наукам к «проблеме стихийного формирования институтов и ее генетическому характеру». Он отделял эволюционизм такого рода от так называемых законов глобального развития, которыми характеризуются «абсолютно несхожие историцистские концепции Конта, Гегеля и Маркса и их холистический подход»[159]159
  См.: Хайек Ф. фон. Право, законодательство и свобода. М.: ИРИСЭН, 2006. С. 41–43.


[Закрыть].

Таким образом, Хайек кратко изложил концепцию истории как непреднамеренного результата взаимодействия индивидуальных целей, возникающего по мере того, как люди пытаются решить личные проблемы в условиях ограниченности знания и ограниченности человеческого ума. В отдельных аспектах эта концепция похожа на представления тех ученых, о которых идет речь в «Историзме» Майнеке[160]160
  Это относится к замечаниям Майнеке: «Итак, мы рассматриваем появление историзма как одну из стадий духовного развития Запада. Ведь понятия „эволюции“ и „индивидуальности“ неразрывно связаны друг с другом. Индивидуальность, вне зависимости от того, идет ли речь об индивидуальности отдельно взятого человека или об индивидуальности реальных и идеальных коллективных единиц, проявляется исключительно в процессе эволюции… Следует отличать представление об эволюции, присущей историзму, которое характеризовалось высокой степенью стихийности, адаптивности и способности к трансформации, и от более узкого представления о развитии того, что уже имелось, и от развития того понятия, признаком которого мы будем считать наличие иллюминизма в более совершенной форме, и которое впоследствии приобрело форму веры в прогресс… Понятие эволюции обеспечило возможность преодолеть господствовавший до этого способ интерпретации исторических трансформаций, т. е. прагматизм» (Meinecke, 1936, p. 5).


[Закрыть], и при ближайшем рассмотрении напрашивается вывод о том, что эти две традиции, возможно, уместнее воспринимать не по отдельности, а как одну и ту же идеальную традицию. Однако термин, использующийся у Майнеке, уже приобрел иное значение во время дискуссии, в ходе которой была установлена связь между эпистемологическими проблемами социальных наук и теми вехами в развитии экономической науки, которые были обречены на невнимание большинства исследователей, обращавшихся к этой теме. Это отмечал и Мизес. Под влиянием этих идей философия социальных наук австрийской школы стала развиваться в направлении, которое уводило ее в сторону от возможного результата того, что ее попытка привлечь внимание к открытиям экономической науки, касавшимся человеческой деятельности, потерпела поражение.

Таким образом, описание историцизма, содержащееся в двух основных главах «Контрреволюции науки», является наиболее аналитическим из его описаний, предложенных Хайеком. В его более поздних работах, прежде всего в «Пагубной самонадеянности», этот термин не упоминается, однако в них можно найти массу отсылок к этой проблеме, а также дополнительные разъяснения и комментарии, которые, впрочем, мало что меняют в первоначальном описании. Важно отметить ту историческую и концептуальную форму, в рамках которой была выработана эволюционистская теория истории и социальных институтов (включая язык, традиции, право, разум и мораль), а также перечень мыслителей, которым эволюционизм Хайека более всего обязан: Мандевиль, Юм, Смит, Бёрк, Савиньи и Менгер.

В этой работе, также как и в «Исследованиях по философии, политике и экономике» («Studies in Philosophy, Politics and Economics») и «Новых Исследованиях по философии, политике, экономике и истории идей» («New Studies in Philosophy, Politics Economics and the History o Ideas»), концепция Хайека, как можно судить по встречающимся в них комментариям, не претерпела изменений. Не изменилась и его оценка этого явления; он по-прежнему в основном рассматривал историцизм как нечто, близкое позитивизму. У такой точки зрения имеются значительные исторические и теоретические достоинства, однако с ней связано более или менее полное пренебрежение герменевтическим компонентом историзма и вопросами его эволюции, которыми успешно занимался Ганс Альберт. В «Трактате о критическом разуме» (Hans Albert «Traktat über kritische Vernunft») он назвал герменевтический тип историзма новой формой немецкой идеологии и даже «попыткой распространить модель анализа текста на реальность в целом и возвести спекулятивный стиль теологии в ранг философского идеала». Ввиду того, что Альберт критиковал историзм методологического и позитивистского типа, опираясь на австрийскую и попперианскую традицию, а также ввиду того, что он включил в рассмотрение и герменевтический тип историзма, понимаемый как использование концептуальных инструментов в традиции Гегеля и Хайдеггера с целью преобразовать научное знание в «служанку теологии»[161]161
  Albert, 1968, pp. 131ff.


[Закрыть], его критический рационализм стал завершающей фазой развития того, что можно назвать природой австрийской критики историцизма. С теоретической точки зрения это было важным достижением, особенно в то время, когда рецепция герменевтики среди американских учеников Мизеса сочеталась с модой на психологизм, под влиянием которого проблема специфики вклада представителей австрийской школы в теоретические социальные науки, казалось, отошла далеко на второй план[162]162
  Критику этой тенденции, начало которой положила статья Lavoie, 1986, pp. 192–210, см. статью: Albert, 1988, pp. 573–598; См. также: Gordon, 1986; Caldwell, 1988b, p. 79; Selgin, 1988, pp. 19–58; Rothbard, 1989, pp. 45–59, Rothbard, 1992, pp. 4–8; Johnson, 1990, pp. 173–211.


[Закрыть].

§ 4. Критика сциентизма и конструктивистского рационализма

Противостояние представителей австрийской школы идее распространить методологию и исследовательские цели естественных наук на социальные науки началось с критики Менгером использования в социальных науках метода индукции. Считалось, что именно это необоснованное расширение методологии стало главной причиной недоверия к социальным наукам – проблемы, которая стала для них чрезвычайно серьезной. Дело в том, что использование научной методологии теснейшим образом связано с основным симптомом этой проблемы, иначе говоря, с широко распространенными мифами коллективизма и планирования (в смысле начальной стадии тоталитаризма). В отличие от большинства критиков современности, Менгер, Мизес и Хайек не ставили под сомнение ценность исследований современной науки. Их внимание было направлено на ее мифологизацию и на использование науки в качестве технического средства.

В «Исследовании» критические замечания Менгера в отношении использования методов эмпирического вывода в теоретических социальных науках были связаны с его неприязнью к индуктивному методу, особенно к его компаративистскому варианту. Это был не столько вопрос о существовании двух специфических типов знания, сколько вопрос о двух различных способах его получения, которые, как предполагалось, изменялись в зависимости от конкретных целей типов знания. Как мы уже видели, Менгер отрицал, что можно вывести практические нормы поведения и получить точное знание о социальных явлениях, начав просто со сбора индуктивно полученных наблюдений и их сравнительного обобщения. Итак, в «Исследованиях» Менгер, безусловно, указывал на связь историцизма с «прагматическим рационализмом».

Ту же самую концептуальную схему можно обнаружить у Хайека, но не у Мизеса. Из-за того, что Мизес плохо понял «Исследования», его критика историцизма и позитивизма имела иное происхождение и была основана на иных рассуждениях. Однако в том, что касается опасности политического общества, построенного с использованием методов, свойственных естественным наукам, его позиция мало отличалась от позиции Хайека.

Итак, господствовавшей тенденцией Мизесу и Хайеку казалась склонность социальных наук ориентироваться на теоретический, методологический и философский инструментарий естественных наук. Мизес и Хайек критиковали эту склонность (считая, что она ведет к коллективистской и тоталитарной ментальности) настолько последовательно и бескомпромиссно, что эта критика превратилась в важную особенность их мировоззрения.

Соответственно, было бы неправильно переходить к анализу специфически политических аспектов их идей, не рассмотрев предварительно той теории познания, на которой они были основаны. Ведь такой подход связан с риском превращения политической философии в политическую идеологию. Иными словами, политическая теория представителей австрийской школы возникла не из общего желания улучшить политическую ситуацию или устранить так называемую «социальную несправедливость», а из четкого осознания ограниченности человеческого знания.

Однако их исследование проблемы наилучшего политического порядка было неявно связано с критическим отношением к понятию общего блага. Тем самым предметом их исследований была не только ограниченная способность человека к распознаванию «блага» и его попытки достичь его, но и само понятие «блага», которое было подробно и глубоко критически проанализировано в рамках теории субъективной ценности. Иными словами, подобно тому как в экономической науке было развенчано понятие ценности в трактовке классической школы, в политологии уязвима для критики концепция «общего блага». В связи с этим концепция политического порядка, основанного на так называемом «общем благе», представляется несостоятельной. В силу этого, как только заходит речь об этой главной проблеме политической философии, обнаруживается значимость для этой области теории субъективной ценности.

Итак, с точки зрения австрийской школы политическую историю последних двух столетий можно рассматривать как безоговорочный успех той многоликой ментальности, которая считает своим злейшим врагом либерализм и полагает, что гносеологический аппарат, позаимствованный у естественных наук и математики, является единственным способом решить те не поддающиеся решению проблемы социальных наук, которые исследователи не смогли распутать за предшествовавшие две тысячи лет.

Неприязнь Хайека к идее распространения метода естественных наук на социальные науки была заметна уже в статье «Характер и история проблемы» («The Nature and History of the Problem»), вводной статье к сборнику «Коллективистское экономическое планирование» («Collectivist Economic Planning»). Там его целью было «показать, как получилось, что в эпоху великих триумфов эмпиризма в естественных науках была сделана попытка навязать те же эмпирические методы общественным наукам, которая неминуемо должна была привести к катастрофе»[163]163
  См.: Hayek, 1935, pp. 11–12. (См.: Хайек Ф. Экономический расчет при социализме I: характер и история проблемы (1935) // Хайек Ф. Индивидуализм и экономический порядок. М.: Изограф; Начала-фонд, 2000. С. 132.)


[Закрыть]. Несмотря на то что в этом тексте уже прямо говорилось о роли Нейрата и его исследований экономического планирования, в нем лишь вскользь упоминалось о связи, существующей между сциентизмом и коллективизмом, которой было суждено занять центральное место в размышлениях Хайека на эту тему. Уже в 1937 г. в статье «Экономическая теория и знание» («Economics and Knowledge»), где он разработал органическую теорию познания социальных фактов, Хайек смог выступить против того, что он сначала называл сциентизмом, а позже – конструктивистским рационализмом[164]164
  О значении этой работы для эволюции взглядов Хайека см.: Hayek, 1967, p. 91; Hutchison, 1981, p. 215. О трактовке сциентизма в этой работе и о ее фундаментальной роли в развитии методологии социальных наук Хайека см.: Shenfield, 1977, pp. 61–72; Shand, 1984, p. 7; Nadeau, 1986, pp. 125–156. См. об этом также Caldwell, 1988a, pp. 513–541, Caldwell, 1988b, pp. 71–85; в последней работе на с. 79 он справедливо отмечает, что «„Сциентизм и изучение общества“ – это самый главный методологический труд Хайека» (Caldwell, 1988b, pp. 81ff.).


[Закрыть].

Противодействие сциентизму неизменно было связано с двумя фундаментальными пунктами, вокруг которых развивалась эта имевшая серьезные политические последствия дискуссия. Первый пункт носил теоретический характер и был связан с критической оценкой индуктивизма, который рассматривался как неправильный метод исследования и как результат смешения данных социального мира и эмпирических данных. Второй относился к истории идей и предполагал доказательство разрушительного воздействия моды на сциентизм и конструктивистский рационализм на политическую философию и развитие социальных наук. В обеих случаях критика была основана на том, что ложные предпосылки, относящиеся к природе социальных институтов, не могут служить источником, из которого можно извлечь надежные ориентиры для политического действия. Однако первый пункт прежде всего подчеркивает то, что Хайек использовал концептуальный инструментарий, заимствованный у субъективистской экономической теории.

Огромный энтузиазм по поводу теории планирования в 1930-е годы и та вера, которую она внушала, были основаны на ложном мнении о том, что наиболее надежным способом решения социальных проблем было применение в социальных науках метода естественных наук[165]165
  Эти надежды (см.: Hahn et al., 1929), как известно, на первый взгляд, оправдались, об этом см.: Cubeddu, 1984, pp. 179–206.


[Закрыть].

Изложив свои замечания относительно гносеологических оснований и политико-экономических последствий смешения понятия «данных», существующего в эмпирических науках, и того представления о «данных», которое преобладало в социальных науках, в работах «Экономическая теория и знание», «Сциентизм и изучение общества» и «Контрреволюция науки» Хайек перешел к анализу самого сциентизма, который он описывает как «рабское подражание языку и методам Науки»[166]166
  См.: Хайек Ф. фон. Контрреволюция науки. Этюды о злоупотреблениях разумом. М.: ОГИ, 2003. С. 32.


[Закрыть].

Уже с самого начала Хайек отметил, что различие двух типов науки было связано с такими фигурами, как Бэкон («классический пример „демагога от науки“») и Конт, а также с «физикалистами» (Нейратом и «Венским кружком»). (Позже, сославшись на критику индуктивизма Поппером, он повторил это еще более четко в предисловии к сборнику, составленному из этих работ.) Он писал: «Об исключительных достоинствах специальных методов, используемых естествознанием, заявляют по большей части те, чье право говорить от имени ученых совсем не бесспорно». Однако несмотря на эти теоретические заявления и на ту очарованность, которую успехи физики вызвали у исследователей социальных наук (побуждая их не столько следовать ее духу, сколько подражать ее моделям и языку), эти идеи не привели к реальному прогрессу в сфере социальных наук[167]167
  Там же. С. 30. О критике Хайеком Конта см.: Brown, 1984, pp. 197–201.


[Закрыть]. Таким образом, объектом критики был некорректный метод исследования, называемый индуктивизмом, а также тот вред, который его сторонники с их пропагандой «инженерной ментальности» нанесли социальным наукам.

Можно сделать вывод о том, что главной целью Хайека было показать, что фундаментальная ошибка социализма состояла в «антропоморфном» подходе к обществу[168]168
  См.: Хайек Ф. фон. Контрреволюция науки. Этюды о злоупотреблениях разумом. М.: ОГИ, 2003. С. 34.


[Закрыть].

В отличие от представлений «индуктивистской» и «физикалистской» науки, он сформулировал главную задачу науки как пересмотр опыта людей во внешнем мире в свете того, что «люди воспринимают мир и друг друга через ощущения и представления, организованные в ментальную структуру, общую для них всех». Соответственно, задача теоретических социальных наук формулировалась как изучение идей (о внешнем мире, о других людях и о самом себе), определяющих человеческую деятельность. Такие науки не должны ставить себе цель установления истинной, или объективной, связи между «событиями» и людьми; вместо этого они должны исследовать то, каким образом представления людей о «фактах» и «данных» влияют на формирование у них конкретных точек зрения на мир и побуждают их предпринять те или иные действия. Если предметом указанных наук являются человеческие действия, то их целью должно быть объяснение «непреднамеренных или непредусмотренных результатов» таких действий[169]169
  Там же. С. 41–44.


[Закрыть]. Итак, внимание следует уделять не поиску истинных и объективных естественных законов, а тому, каким образом способ их формирования влияет на человеческую деятельность[170]170
  Там же. С. 49.


[Закрыть].

Итак, тезис Хайека, относящийся к экономической науке, можно распространить и на теоретические социальные науки; согласно Хайеку, «на протяжении последних ста лет каждое серьезное открытие в экономической теории было шагом вперед в последовательном приложении субъективизма». Если это так, то их задача состоит в постижении того смысла, который индивиды вкладывают в свои действия[171]171
  Там же. В примечании к этому отрывку (сн. 7) Хайек, как мы уже видели, признал значение Мизеса и то, что он опередил свое время. Это было очень важное признание – как и признание «„праксеологических“ наук» на с. 44 сн. 3; оно проясняет источники методологии Хайека или по меньшей мере вопрос о том, под чьим влиянием он находился в этот период. См.: Hutchison, 1981, pp. 210ff. Барри (Barry, 1979, p. 20) писал: «На самом деле многие из ранних работ Хайека по методологии [представляют собой] развитие взглядов Мизеса». Однако это утверждение выглядит чересчур сильным, как и мнение по этому вопросу Грея (Gray, 1984a). Грэй, ссылаясь на Хатчисона и Барри (рр. 17–19), писал, что «Хайек не принимал мизесовской идеи праксеологической науки о человеческой деятельности, отправным пунктом которой являются несколько аксиом об отличительных особенностях целенаправленного поведения, разворачивающегося во времени» (с. 18), а также что «Хайек никогда не поддерживал идею Мизеса об аксиоматической, или априорной, науке о человеческой деятельности, основанной на аподиктических утверждениях» (с. 9). Все это верно; тем не менее в этот период субъективизм Мизеса наложил отпечаток на методологию Хайека, как и Кант, Менгер и Поппер. В этих дискуссиях об источниках влияния странным образом отсутствует упоминание о Менгере. Скажем, Кукатас (Kukathas, 1989, p. 131n.) в фундаментальной работе, где он сравнивает Хайека с Кантом и Юмом, ограничивается лишь ссылкой на работу Shearmur, 1986, хотя это и не умаляет достоинств его текста. Однако мне представляется, что наиболее важный аспект ранних методологических работ Хайека связан с методологическим индивидуализмом, а в более общем виде – с проблемой гносеологического фундамента социальных наук, т. е. с вопросом, в котором четко ощущается его связь с наследием Менгера. Эти работы Хайека можно даже рассматривать как попытку откорректировать и осовременить методологию Менгера. Когда Шенд (Shand, 1990, p. 14), изучая отношения Хайека и «априоризма», анализирует дискуссию между Хатчинсоном, Барри и Греем о том, кто сильнее повлиял на методологию Хайека – Мизес или Поппер, и в итоге представляет праксеологию как суть австрийской школы, он, безусловно, ошибается. Напротив, австрийскую школу характеризует методологическая преемственность между Менгером и Хайеком, в то время как праксеология Мизеса представляет собой отдельное явление, связанное с этой методологией, но отличное от нее. Кроме того – не считая тех различий между Мизесом и Хайеком, на которые любезно указал сам Хайек (см.: Хайек Ф. фон. Право, законодательство и свобода. М.: ИРИСЭН, 2006. С. 607–608 прим. 162; Hayek, 1981a, pp. xxiii – xxiv), – даже в 1988 г. та школа мысли, которая была фоном для философии социальных наук Хайека, включала не Мизеса, а Менгера. Представляется важным, что в 1967 г. Хайек упомянул об этом: «Вероятно, возрождение этой концепции в наши дни связано с моей статьей „Сциентизм и изучение общества“» (ср.: Hayek, 1967, p. 100n).


[Закрыть].

Сторонники сциентизма стремились создать «новую объективную науку об обществе», в которой не было бы места соображениям, связанным с субъективной природой знания. В этом состоял дух «бихевиоризма» Джона Уотсона и «физикализма» Нейрата, а их отправным пунктом была ложная вера в то, что все люди одинаково реагируют на одинаковые стимулы и испытывают одинаковые чувства по отношению к одинаковым объектам[172]172
  См.: Хайек Ф. фон. Контрреволюция науки. Этюды о злоупотреблениях разумом. М.: ОГИ, 2003. С. 65.


[Закрыть]. Именно здесь кроется причина политического банкротства сциентизма. Построение общества на ложных теоретических предпосылках не только не решило бы тех проблем, которые не в состоянии решить социальная наука или рыночная экономика: это привело бы к катастрофе.

Таким образом, сциентизм, так же как и конструктивизм, присущий этим научным школам, принял за «факты то, что на самом деле представляет собой не более чем пред-теории, модели, созданные обыденным разумом, чтобы объяснить связь между некоторыми наблюдаемыми нами отдельными феноменами». Ошибка в том, что «социальные целостности» рассматриваются как «естественные единицы, а не как конструкции, созданные человеческим разумом»[173]173
  Там же. С. 78: «Они не относятся к числу „данностей“ – объективных фактов одного и того же рода, которые мы благодаря общности их физических характеристик стихийно распознаем как сходные. Их вообще нельзя воспринимать иначе, как в рамках ментальной схемы, показывающей связь между некоторыми из множества наблюдаемых нами отдельных фактов». И чуть ниже (с. 81): «Ошибка, состоящая в том, что целостности, представляющие собой лишь конструкции и не могущие иметь никаких свойств, кроме тех, что задаются способом их конструирования из определенных элементов, принимаются за четко очерченные объекты, чаще всего, по-видимому, встречается в разного рода теориях „общественного“, или „коллективного“, разума».


[Закрыть]. В этом контексте историцизм также представляет собой «результат сциентистского подхода»[174]174
  Там же. С. 88.


[Закрыть].

В сфере политики сциентизм, в полном соответствии с теорией познания, лежащей в его основании, рассматривал социальные институты «прагматически», т. е. как результат сознательных человеческих действий, направленных на достижение соответствующих целей. Его «конструктивистский контрактуализм» не ограничивался рассмотрением социальных институтов как результата человеческого планирования, в него входило также представление о том, что эти институты должны «строиться» согласно методам и целям его собственной концепции естественных наук. В силу этого совершенно естественно ощущалась необходимость защитить это планирование от субъективности индивидов; однако не менее необходимым считалось то, чтобы все элементы поведения были «рациональными» и направленными к намеченной цели. Это, в свою очередь, приводило к возрастающему стремлению контролировать и направлять социальные процессы. Хайек сделал несколько метких наблюдений в связи с тем, что он называл «одной из наиболее характерных особенностей нашего поколения», непочтительно назвав ее «ни на чем не основанным суеверием», которое можно описать примерно так: «убежденность, что сознательно управляемые процессы непременно обладают превосходством над процессами стихийными». Пафос утверждений Хайека сводился к тому, что установки такого рода приведут к требованию установления контроля над всем обществом со стороны отдельного ума, а затем – к «сознательному контролю за развитием человеческого разума»[175]175
  Там же. С. 116; в данном случае полемика направлена против идей Л. Т. Хобхауза, Дж. Нидэма и К. Мангейма. По мнению Хайека, несмотря на все различия между этими авторами, их объединяет «идея, что человеческий ум, если можно так выразиться, должен сам себя вытянуть за волосы».


[Закрыть].

Здесь мы имеем дело с «суперрационализмом», чьей наиболее характерной чертой является убеждение, что человеческий разум уже достиг стадии развития, которой достаточно для построения совершенного общества. В этом обществе не будет места для индивидуальной субъективности, поскольку все приобретет форму объективных соотношений. Реальные компоненты общества трансформируются из целей в средства и будут оцениваться с точки зрения их вклада в достижение общественных целей. Тем самым претензия на «сознательное управление всеми силами общества» в итоге тождественна коллективизму, в качестве «научного» фундамента которого и выступает сциентизм. Иначе говоря, методологический коллективизм является интеллектуальным источником политического коллективизма[176]176
  Там же. С. 120.


[Закрыть].

Таким образом, в основании критики сциентизма и тезиса о коллективистском планировании лежит ряд возражений гносеологического характера. В книге «Контрреволюция науки» Хайек развил эти темы в историческом аспекте, проанализировав возникновение и развитие сциентистской ментальности от Высшей политехнической школы, Сен-Симона и Конта, и назвал идеи социальной физики Сен-Симона, включая идею создания новой Энциклопедии для унификации знания и идею необходимости «научного планирования жизни в целом», источником позитивизма и современного социализма[177]177
  Там же. С. 160–164. Хайек приводит в качестве примера идеи Г. Уэллса, Л. Мамфорда и Нейрата. Однако он готов признать (см. с. 178), что Сен-Симон понимал, что «организация общества во имя единой цели, являющаяся фундаментом для любой социалистической системы, несовместима с личной свободой и нуждается в существовании духовной власти, способной „выбирать направление для применения сил нации“».


[Закрыть].

В дальнейшем хайековский анализ сциентизма был связан с четырьмя главными темами: 1) с поиском философских источников сциентистской ментальности; 2) с критикой представления о том, что рационалистический сциентизм является отличительной чертой европейской философской и научной мысли; 3) с признанием пагубности воздействия конструктивистско-рационалистической традиции на систему ценностей и моральные доктрины Запада; 4) с доказательством ошибочности индуктивного метода.

Первый этап этой интерпретации истории социальных наук состоит в различении двух направлений внутри традиции индивидуализма; этому посвящена статья «Индивидуализм истинный и ложный», вступление к сборнику «Индивидуализм и экономический порядок». Дело в том, что на самом деле эти направления представляют собой две разные философские и политические традиции. Если в «Сциентизме и изучении общества» Хайек посвятил все свое внимание сциентизму (в смысле позитивизма), то в статье об индивидуализме он расширил предмет исследования, включив туда сциентистско-рационалистическую ментальность, возникновение которой он возводит к Декарту[178]178
  О критике Декарта см.: Nemo, 1988, pp. 23ff.


[Закрыть]. Тем самым было введено различение между двумя основными традициями западной политической мысли. Первая – традиция истинного индивидуализма – берет свое начало от Локка, а также (прежде всего) от Мандевиля и Юма; к ней относятся также Такер, Фергюсон, Смит, Бёрк, Токвиль и лорд Актон. Ее можно охарактеризовать как английскую традицию; она ассоциируется с политическим индивидуализмом. Вторая традиция – ложного индивидуализма – включает Декарта, энциклопедистов, Руссо, физиократов и Бентама; ее можно назвать французской, или континентальной традицией; она имеет социалистические и коллективистские коннотации[179]179
  См.: Хайек Ф. фон. Индивидуализм и экономический порядок. М.: Изограф; Начала-фонд, 2000. С. 24–25. О позиции Менгера в рамках этой традиции Хайек писал, что он «в новейшие времена одним из первых сознательно возрождал методологический индивидуализм Адама Смита и его школы» (см. там же, с. 25 сн. 3).


[Закрыть].

Согласно Хайеку, истинный индивидуализм – это в первую очередь теория общества, «попытка понять силы, определяющие общественную жизнь человека, и только во вторую – ряд политических максим, выведенных из подобного представления об обществе». Он выразил мнение, что, несмотря на популярность, представление о том, что «индивидуализм постулирует существование обособленных и самодостаточных индивидов вместо того, чтобы начинать с людей, чья природа и характер целиком обусловлены их бытием в обществе», является ошибочным[180]180
  Там же. С. 26.


[Закрыть].

В свою очередь, ложный индивидуализм, или «рационалистический индивидуализм», картезианской традиции черпал вдохновение в убеждении, что социальные институты представляют собой результат сознательного человеческого планирования, т. е. в контрактуализме. Таким образом, он находится у истоков ложного представления о социальных явлениях, сдерживавшего развитие социальных наук – «веры в неумолимые законы исторического развития и современного фатализма»[181]181
  Там же. С. 28–30.


[Закрыть]. Противопоставление «истинного» и «ложного» индивидуализма связано с фундаментальным вопросом о природе социальных институтов. Ведь именно контрактуализм «ложного индивидуализма»[182]182
  О хайековской критике контрактуализма см.: Yeager, 1984, pp. 61–80.


[Закрыть] стоит за тезисом, что целью социальных наук должно быть определение того, в чем состоит строго рациональное человеческое поведение, а также за верой в то, что все моральные нормы следует подвергать индивидуальной рациональной оценке.

Сформулировав эти теоретические и исторические предпосылки, которые можно воспринимать и анализировать как следствие переоценки возможностей разума, в главе «Типы рационализма» Хайек продолжил развивать тезис о двух направлениях в западной политической философии, выступив в защиту «антирационалистической» традиции, т. е. «истинного» индивидуализма. Он противопоставляет рационализм, не признающий существования пределов власти разума, такому типу рационализма, который считает, что человеческий ум, так же как и любой результат человеческой деятельности, имеет естественные ограничения. Таким образом, он выделил традицию конструктивистского рационализма с ее верой в то, что «все полезные для общества институты прошлого и будущего были и должны быть результатом сознательного усилия, направленного на те конкретные цели, для которых эти институты предназначены», и назвал ее колыбелью «современного социализма, планирования и тоталитаризма»[183]183
  См.: Hayek, 1967, pp. 84–85. Хайек приводил в качестве столпов конструктивистской традиции (кроме Декарта) Бэкона и Гоббса, в то время как Мандевиль, Юм и Менгер фигурировали в качестве представителей антирационалистической традиции. В указанной работе Хайек писал, что «конструктивизм» представляет собой более точное обозначение того, что он раньше называл «сциентизмом».


[Закрыть].

Чтобы окончательно избавиться от двусмысленности термина «рационализм», в главе «Ошибки конструктивизма» Хайек использовал термин «конструктивизм» для обозначения распространенной позиции, которая сводится к утверждению, что «раз человек самостоятельно создал институты общества и цивилизации, то он способен сознательно изменять их в зависимости от своих стремлений и желаний»[184]184
  Хайек Ф. фон. Общество свободных // Хайек Ф. фон. Право, законодательство и свобода. М.: ИРИСЭН, 2006. С. 327–329.


[Закрыть].

Итак, мы имеем не конкуренцию двух направлений в рамках одной и той же традиции. Напротив, налицо противостояние двух традиций мышления, которым соответствуют противоположные представления о философии социальных наук.

Хайек не согласен с теми, кто считает, что прогресс науки может поставить цивилизацию под угрозу. С его точки зрения, опасность представляет не научный прогресс, а неоправданные претензии на обладание знанием, которого на самом деле нет. Отправным пунктом для него стало убеждение в том, что задачей науки является привлечение внимания к тому обстоятельству, что выбор какой-либо ценности всегда означает необходимость пожертвовать какой-то другой ценностью. Его критика направлена не на утверждение Юма, согласно которому «мы не можем сделать вывод относительно ценности, опираясь исключительно на понимание причинно-следственных связей между фактами», а на искажение этой мысли, которое происходит, когда ее превращают в идею о том, «что наука не имеет ничего общего с ценностями», и на политические следствия, вытекающие из этого искажения. Такой способ мышления, с точки зрения Хайека, связан с убеждением, что для существования социального порядка требуются общие цели, а также с представлением, что презумпция свободы науки от ценностей позволяет прийти к выводу о том, что проблемы ценности не имеют рационального решения[185]185
  Там же. С. 345–346.


[Закрыть].

Беспорядок, возникший в результате распространения позитивистской «парадигмы» на область социальных наук, должен быть устранен за счет восстановления модели социальной науки, намеченной в произведениях представителей английской традиции индивидуализма XVII в., а также в работах Менгера. Здесь критические замечания Хайека выходят за пределы конструктивистской ментальности и ее культурных, социальных и политических последствий. Описывая происхождение социальных институтов, Менгер утверждал, что все основные сферы социальной жизни возникают одновременно и ни одна из них не является главенствующей по отношению к другим. Таким образом, попытка конструктивистского рационализма организовать сферы социальной жизни согласно предписаниям позитивистской науки аналогична попытке организовать их согласно предписаниям религии, морали или экономической науки. Вместо того чтобы обращаться к иерархической организации различных сфер для достижения какой-либо цели, что привело бы к приписыванию какой-то одной из этих сфер главенствующей позиции, соответствующей основной функции, следует сосредоточиться на всем комплексе социальных наук с точки зрения их взаимного вклада в формирование стихийного порядка. Из этого контекста вытекает новая концепция порядка, философии социальных наук и роли политической философии.