Текст книги "Принц Теней"

Бабушка ждала от меня ответа, но я молчал. Наконец она щелкнула пальцами с утомленным и презрительным видом:

– Все, иди. Надоел.

– Да, бабушка.

Я понимал, что не стоит испытывать ее терпение, поэтому я учтиво поклонился и быстро вышел через толстые, старинные, тяжелые двери, которые с грохотом закрылись у меня за спиной – это слуги старательно выполнили свои обязанности.

Свобода!

Я прислонился к каменной стене, хватая ртом чистый, свежий воздух. Мне казалось, что мой камзол дымится, моя одежда насквозь промокла от пота, и я чувствовал себя яко Седрах[4]4
   Седрах – в Ветхом Завете: один из трех отроков, брошенных вместе с пророком Даниилом в огненную печь и спасенных архангелом Михаилом.


[Закрыть] после огненной печи.

– Тс-с-с!

Я взглянул в том направлении, откуда слышался этот звук, и увидел чью-то тень, скользнувшую вдоль стены. Луч солнца, пробившийся в высокое узкое окно, выхватил слишком богатое для служанки платье и заиграл на драгоценной диадеме.

Похоже, что моей младшей сестре вздумалось побеседовать со мной. Только этого мне недоставало.

– Порядочные женщины не прячутся по углам, Вероника.

Я откинул назад голову, стукнувшись о каменную стену – боль на некоторое время отвлекла меня от мыслей о том, как мне жарко. Но отделаться от моей сестры оказалось труднее… Ей было почти пятнадцать, она была довольно миловидна – и так же ядовита и опасна, как гадюка.

– Я прячусь от нее, разумеется. Старуха желает дать мне наставления касательно супружеских обязанностей.

Вероника схватила меня за воротник камзола и потащила за угол, в тень, но потом отшатнулась с отвращением:

– Фу, да ты весь мокрый! Ты вспотел, как простолюдин!

– Может быть, мне рассказать ей, что ты не нуждаешься в наставлениях относительно супружеских обязанностей? Ты, верно, можешь сама написать целый трактат на эту тему, а?

– Свинья! – Она замахнулась, но я перехватил ее руку буквально в сантиметре от своего лица.

– Я не могу делать вид, что ты чиста как Дева Мария, если ты не будешь притворяться сама. Если ты не собираешься к бабушке – зачем ты вообще сюда явилась?

– По поручению матери. Она послала за тобой уже час назад и велела мне найти тебя.

– Бабушка тоже. Ты бы кого выбрала для первого визита?

Ронни раскрыла веер и начала им энергично обмахиваться.

– Старая ведьма говорила что-нибудь обо мне?

– С чего бы? Она уже нашла для тебя отличную партию – ты больше ей не интересна.

– Она выдает меня замуж за старика!

– За очень богатого старика, – ехидно уточнил я. – И со слабым здоровьем. Ты станешь безутешной вдовой, не исполнится тебе и двадцати лет, – и впереди у тебя будет прекрасное будущее, полное развлечений.

– Тебе легко говорить. Не тебя ведь он будет тискать своими скрюченными пальцами на супружеском ложе.

Она бросила на меня из-за веера лукавый взгляд.

– Хотя, Бен[5]5
   Бенволио и Вероника называют друг друга на английский манер – «Бен» и «Ронни»; это можно объяснить тем, что их мать – англичанка.


[Закрыть]… может, ты был бы не против? Судя по компании, с которой ты водишься…

Я прижал ее к стене так сильно, что она сдавленно пискнула, и зажал ей рот рукой. Потом приблизил губы вплотную к ее уху и прошипел:

– Прежде чем распускать острый язычок насчет моих друзей, вспомни сначала парня, которого повесили прошлой зимой. Такие обвинения – это не шутки, Ронни. Еще один намек – и клянусь, я научу тебя хорошим манерам.

Она оттолкнула меня с неожиданной силой. На щеках у нее горели красные пятна, глаза метали молнии, но она по-прежнему говорила шепотом:

– А ты не думал, что будет, если кто-нибудь услышит твои слова? О том, что я искушена в вопросе супружеских отношений? Если меня не убьют, то отправят в монастырь, где я больше никогда не увижу солнца! Или ты забыл?

– Нет, – ответил я. – Я не забыл. И тебе забывать не советую.

– Ты же мой брат! Почему ты никогда не защищаешь меня так же горячо, как своих друзей? Говорят ведь, что женщина может пасть тогда, когда нет мужчины, на которого она может опереться! Может быть, мои недостатки – это твоя вина!

Я пошел прочь.

Хотя она была моей сестрой, я не слишком-то заботился о Веронике: девушки всегда воспитывались иначе и совершенно отдельно от нас, и все, что я знал о ней, меня не слишком привлекало. Чем быстрее она выйдет замуж – тем лучше для всех.

Я услышал шелест ткани и, обернувшись, увидел, что Вероника торопливо идет за мной следом. Ее юбки с шуршанием задевали стены.

– Подожди!

– Зачем? Мне больше нечего сказать тебе.

Ее голос стал громче, в нем послышались угрожающие нотки:

– Вот как? А ведь этой ночью ты шептал мне на ухо совсем другое, братец! Ведь ты говорил…

Я резко шагнул к ней, и она отшатнулась, глаза у нее сверкали злобой и угрозой.

– Что ж, – промурлыкала она, – по крайней мере, это привлекло твое внимание, не так ли?

– Предупреждаю тебя, Ронни, – точи свои коготки на ком-нибудь другом.

Мне очень хотелось вцепиться ей в глотку, но я не стал. С Вероникой опасно было связываться в отсутствие свидетелей – она могла потом представить дело, как ей было угодно. Я уже видел, как она ломала судьбы другим. По отношению к членам семьи она еще никогда так не поступала, но для того, чтобы испортить репутацию человека, нужно очень немногое, тем более когда за дело берется женщина, – и я не хотел рисковать.

Она была отвратительна. А ведь ей еще не было и пятнадцати.

Я развернулся и пошел прочь, зная, что она следует за мной по пятам.

Слегка замедлив шаг, я повернул и вышел на залитую солнцем площадь, на которой яркие всполохи цветов нарушали монотонность мрамора. Здесь риск был меньше, потому что глава рода Монтекки и самый известный представитель семьи отец Ромео собственной персоной прогуливался, прихрамывая, в дальнем конце сада – судя по его виду, подагра все больше беспокоила его. Я присел на мраморную скамью, которая должна была напоминать о смерти какого-нибудь давно почившего и тоже страдавшего при жизни подагрой дедушки или другого нашего предка.

Вероника остановилась передо мной и вперила в меня взгляд, грудь ее, затянутая в корсет, ходила ходуном.

– Ты ведешь себя как простолюдин, – бросила она. – Развалился тут, а даме сесть некуда.

– Я бы обязательно уступил место, если бы увидел даму, – парировал я, но все-таки подвинулся, освобождая место для ее чудовищных юбок: моя сестра носила слишком пышные для дневного времени наряды – она всегда стремилась привлечь к себе как можно больше внимания. Тщеславие превыше удобства.

– Тебе не стоит избегать наставлений Железной Синьоры: она обожает эти маленькие лекции на темы нравственности. И она не любит, когда ее заставляют ждать.

Вероника снова замахала своим веером, словно страшно утомилась, преследуя меня.

– Я оправдаюсь женским недомоганием, – сказала она. – Она это любит до безумия. Это делает девушек такими привлекательно хрупкими.

Я смерил ее оценивающим взглядом.

– Ты такая же хрупкая, как топор варвара.

Она наградила меня быстрой улыбкой поверх перьев веера:

– Надо бы мне поближе увидеть варвара, чтобы оценить его топор.

Мне стоило труда не улыбнуться: Вероника бывала иногда – очень редко – довольно забавной.

– Бабушка вызывала тебя из-за Ромео?

Я нахмурился.

– Если ты не ходила к ней – откуда ты об этом знаешь?

– О, это все бабьи сплетни, – махнула рукой Вероника. – Ромео, говорят, голову потерял от этой Розалины, ты слышал?

Она очень натурально изобразила, будто падает в обморок, и я почти готов был подхватить ее, чтобы она не свалилась со скамьи. Но поскольку я был только почти готов, ей пришлось самой справляться со своими руками и ногами, что вышло у нее не слишком изящно.

Все-таки моя сестра – это нечто удивительное.

– Ты знаешь Розалину?

Вероника огляделась по сторонам, веер заработал быстрее.

– Она дура, просто дура! Ставит себя выше остальных. Она так плохо одевается – хуже слуг, и притворяется, будто так и надо. Она проводит все время за чтением! Все подряд читает. Даже монахини не читают! Это же неприлично просто!

– Она красива?

Я знал ответ на этот вопрос, но это был тот вопрос, который обязательно задал бы любой мужчина на моем месте. И кроме того, я был уверен, что это развяжет язык моей сестре.

– Я полагаю, что она довольно привлекательна от природы, но совершенно не следит за собой. Как можно быть красивой, если не прикладываешь никаких усилий для этого. А от чтения у нее появляются морщинки, ну ты понимаешь, вокруг глаз.

Вероника любила подвергать критике волосы, глаза, кожу, фигуру или осанку других девушек… но о Розалине ей как будто нечего было сказать. А в ее случае это было равносильно похвале.

– Но ты же сказала, что она достаточно красива, чтобы поймать на удочку Ромео.

Вероника захлопнула веер и стукнула меня им по плечу.

– Это же Ромео! Он же может влюбиться в танцующего медведя, если тому нацепить юбку. Если ты хочешь защитить его – скажи его отцу, чтобы его женили как можно скорее, иначе он взорвется, как кипящий горшок.

– Ты говоришь как бабушка, – заметил я, и сестра снова стукнула меня веером, на этот раз довольно сильно.

– Ты такой жестокий, Бенволио!

– Я добрый, – возразил я.

– Добрый, как сам дьявол. – Она встала и пошла прочь, подметая юбками дорожную пыль не хуже хорошей метлы.

Сестрица Вероника и братец Ромео.

Чем я все это заслужил?

Ромео не соблаговолил появиться за ужином, и его отсутствие было замечено – синьора Монтекки, его мать, с холодной сдержанностью осведомилась у меня, пожалуй, чуть громче, чем следовало бы, не имею ли я каких-нибудь сведений о нем. Я честно ответил, что не имею.

Моя собственная мать в течение обеда посылала мне сердитые взгляды, словно считала, что я должен немедленно отправиться на поиски своего кузена. Надо сказать, от этого обед не стал для меня приятнее.

Я не вставал с места. Никто официально не поручал мне поиски, а сам я считал, что это просто глупо. Ромео мог явиться сам – если пожелает и когда пожелает. Мне поручили заняться его перевоспитанием всего несколько часов назад – вряд ли я буду виноват, если он натворит дел сегодня вечером.

Уже подали сладкое, мой дядюшка Монтекки прикончил четвертый кубок вина и уже громко рассуждал о политике, когда Ромео ввалился в залу. Я употребил слово «ввалился» – и это неслучайно: он влетел в дверь головой вперед, споткнулся и вынужден был ухватиться за слугу, чтобы не упасть. Тот с шумом уронил поднос с жирными остатками жареной свинины, и Ромео тут же отскочил и заскользил к столу с приличной скоростью (чего не скажешь о точности). Как всегда, он оставлял за собой руины и хаос.

– Ты не Вероника, – заявил он, плюхаясь на стул рядом со мной. – Здесь обычно сидит Ронни, и она куда более приятная компания, чем ты.

– Она впала в немилость у бабушки, – пояснил я.

– За что?

– Не пришла выслушать нотации.

Он рассмеялся пьяным смехом.

– Это даже хорошо для Ронни. Если бы мы поменьше кланялись и пресмыкались перед этой старой ведьмой – жизнь была бы гораздо приятнее.

Ромео откинулся на спинку стула и стал качаться на двух ножках. Заметив Веронику, красную и злую, на дальнем конце стола, среди самых юных и захудалых провинциальных кузенов, он замахал руками, пытаясь привлечь ее внимание. Она только вздернула подбородок, не замечая его усилий.

Я пнул по ножке его стула, и Ромео пришлось вернуть стул в нормальное положение, что вышло у него довольно неловко.

– Послушай-ка меня, болван. В немилость попала не только Вероника. Бабушка весьма недовольна и тобой тоже.

– Она всегда недовольна любым из нас. Ну, кроме вас, конечно, о Ваше Совершенство, – отмахнулся Ромео и подозвал слугу. Тот подошел с испуганным и напряженным видом. – Где чертов ужин?

– Его уже подавали, господин, – ответил слуга. Я не знал его имени – он был из новеньких, хотя казался вполне расторопным. – Могу я принести вам супу?

– Супу и хлеба. И вина…

– Воды, – вмешался я. – Принеси ему воды. Для его же блага.

– В наших рядах измена, – произнес мой кузен.

Слуга отошел с явным облегчением.

– Где ты был? – спросил я Ромео.

Он откинул голову на спинку стула.

Мы были с ним похожи, только я был чуть выше, чуть шире и не такой красивый. И нос у меня когда-то был такой же ровный и изящный, но уличная драка с Капулетти изменила его до неузнаваемости. Зато это добавило мне мужественности, равно как и тонкий шрам, рассекающий надвое мою бровь, – так что польза от моих похождений была, в буквальном смысле слова, налицо. Ну, и конечно, глаза. По глазам было сразу понятно, что я наполовину нездешний.

– Хммм… где я был… – отозвался Ромео, мечтательно закатывая глаза. – Ах, братец, я любовался совершенной красотой – но это была красота, которая вызывает глубокую печаль. Она слишком прекрасна, слишком мудра и справедлива, она слишком хороша, чтобы услышать мои мольбы.

Он был очень пьян и опасно близок к тому, чтобы начать декламировать свои несчастные стихи.

– И кто же вдохновляет тебя на такую высокопарную бессмыслицу?

– Я не намерен называть ее имя в этом обществе, но, увы, кузен, я полюбил женщину. На свою беду.

– Мы все любили женщин, и почти всегда на свою беду. Всем нам приходилось страдать.

Ромео, даже пьяный, все-таки соображал, что произносить имя Капулетти за столом в доме Монтекки было бы безумием, – он позволил мне прочитать это между строк.

– Это другое, – качнул он головой. – Она не может ответить на мою любовь – она связана по рукам и ногам. Я живой труп, Бенволио. Я раздавлен, я убит любовью.

Вернулся слуга с миской горячего супа, он поставил ее перед Ромео, а рядом водрузил тарелочку со свежим хлебом. От супа в прохладном воздухе подымался легкий парок, я чувствовал аромат свинины и лука. Ромео опустил кусок хлеба в бульон и с жадностью вцепился в него зубами.

– Я вижу, для мертвого у тебя неплохой аппетит, – заметил я. – Ты надеешься, что она все-таки передумает?

– Или она передумает, или я зачахну и умру. – Он сказал это с необыкновенной уверенностью и откусил еще кусок хлеба. – Сегодня вечером она прочтет эти слова. И они добавятся к тому хору признаний, которые я уже послал ей. Она должна скоро передумать.

– Хор… И как много этих признаний ты ей уже послал?

– Шесть. Нет, семь.

Я смотрел, как он ест суп. Мне не хотелось задавать этот вопрос, но я знал, что должен.

– И ты… ты подписывал их?

– Конечно, – ответил этот тупица и пронес ложку мимо рта, даже не замечая, что горячая жидкость течет у него по подбородку. – Ой.

Ромео вытер подбородок тыльной стороной ладони, хмуро посмотрел на миску, а потом взял ее обеими руками, поднял и сделал большой глоток.

– Я же не мог допустить, чтобы она считала автором кого-нибудь еще, другого обожателя. Я же не дурак, Бенволио. Я прекрасно понимаю, что это неблагоразумно. Но любовь вообще неблагоразумна! Твой собственный отец привез жену из Англии! Разве это было благоразумно?

Я с трудом удержался, чтобы не всадить ему в глотку нож, лежавший слева от меня на подносе. Сделав глубокий вдох, я зажмурился, стараясь прогнать красную пелену, вставшую перед глазами.

– Не стоит вмешивать сюда мою мать, – сказал я.

Оскорбления от бабушки – это одно дело, но Ромео, который использует мое происхождение, чтобы оправдать собственное безумие…

– Даже если родственники этой девушки не прикончат тебя где-нибудь в темном закоулке, я уверен, что Железная Синьора обязательно прикажет приковать тебя к мокрой стене глубоко-глубоко под землей и будет изгонять из тебя безумие при помощи кнутов и раскаленных утюгов. Готов держать пари, что тогда ты вряд ли будешь испытывать нежность к своей теперешней пассии.

Он было достаточно сообразителен, чтобы понять, что я говорю серьезно, и пьяная гримаса на его лице сменилась гораздо более подходящим выражением лица: на нем отразилась тревога.

– Она же просто девчонка, – сказал кузен. – Никто же не относится к таким вещам всерьез.

– Бабушка относится. И многие другие тоже. И нет сомнений, что твоя неземная любовь уже стала предметом сплетен на площади.

Он схватил меня за руку, привлек к себе и горячо зашептал:

– Бен, Розалина не могла меня предать! Кто угодно, только не Розалина!

Я вспомнил ее, сидящую в золотом свете свечей, когда она наблюдала – очень внимательно – за тем, кто только что ограбил ее брата. Она могла выдать меня. Она должна была выдать меня.

Но она меня не выдала.

– Какая разница, чей язык молотит, – сказал я. – У нее есть слуги, им могли заплатить, чтобы они следили за ней и не допускали ничего порочащего ее имя и имя ее рода… например, чего-то вроде твоих стихов… Даже если ее дядя пока ничего об этом не знает – это вопрос времени. Она ничего не сможет с этим поделать – так уж устроен мир.

Я чувствовал себя немного виноватым перед ним.

Я никогда не был столь юным и столь безрассудным – но я ведь был сыном того самого Монтекки, который пал, пронзенный мечом Капулетти, еще до моего рождения. Я вырос со знанием, насколько серьезна эта война за честь.

– Я очень надеюсь, что ты хоть не встречался с нею тайно?

– Она отказалась прийти, – произнес Ромео. – Были только стихи – они говорили за меня. Так было безопаснее.

Безопаснее. Представить невозможно, что человек может быть столь наивен в возрасте шестнадцати лет, но у Ромео были снисходительные родители и весьма туманные представления об ответственности.

– Теперь ты должен замолчать, никаких стихов! – сказал я. – А я постараюсь найти и забрать твои любовные письма – во что бы то ни стало. Бабушка приказала мне сделать это.

– Но с чего бы ей посылать тебя…

Он был пьян и не сразу сообразил, что следует держать язык за зубами, поэтому следующие его слова прозвучали все еще слишком громко:

– … ведь за ними надо было бы послать Принца Теней – это под силу только такому мастеру, как он!

– Ох, во имя всего святого, заткнись!

Через непродолжительное время Монтекки и его жена встали из-за стола, моя мать последовала их примеру; мы все почтительно склонились перед ними. Как только они вышли, Ромео выпрямился, повернулся ко мне и резко схватил меня за плечи.

– Я впутал Розалину в неприятности?!

Он выглядел искренне взволнованным – это никогда не поощрялось среди Монтекки и вряд ли кто-нибудь похвалил бы его за это… кроме разве что меня.

– Скажи мне правду, братец: если у нее найдут мои стихи…

– Сядь. – Я оттолкнул его, и он мешком рухнул на свой стул, словно разом лишившись костей во всем теле.

– Доедай свой суп и постарайся протрезветь. Я пошлю за Меркуцио. Если уж приходится рисковать – разумно разделить этот риск с кем-то надежным.

Он схватился за ложку и снова принялся за суп, послав мне растерянную и умоляющую улыбку:

– Я знаю, ты не подведешь меня, братец.

Меркуцио был не только верным союзником Монтекки, он был лучшим другом – моим и Ромео. Когда-то Меркуцио отговорил моего кузена от участия в сомнительных забавах – и это дало повод Ромео заявить, причем совершенно справедливо, что Меркуцио отныне неразрывно связан с нашей семьей. Короче говоря, Меркуцио был шутником, скандалистом, а главное – хранителем тайн и секретов. Огромного количества секретов.

Он хранил мою тайну – о Принце Теней, и хранил ее уже много лет. Но его собственная тайна была куда более страшной и опасной. Он любил, но если бы правда о его любви стала известна – это обернулось бы даже большей бедой, чем дурацкий флирт Ромео. Потому что эта любовь была не просто неблагоразумна – она строго осуждалась Церковью и законом в равной степени.

Я не был знаком с предметом обожания Меркуцио и надеялся, что никогда его не увижу: тайны такого масштаба лучше не ведать. Мы с Ромео регулярно лгали семье Меркуцио о том, где он находится, создавая видимость того, что он пьянствует с нами, в то время как он ускользал на свидание. От случая к случаю, когда Меркуцио был слишком пьян, мы выслушивали его стенания по поводу того, что он никогда не может видеть лица любимого человека при дневном свете.

Но эти проявления слабости были для него редкостью. Свет знал Меркуцио как яркого, остроумного, блистательного молодого человека – он был звездой. Одни восхищались его всегдашней готовностью – если не сказать рвением! – рисковать, другие считали его безумцем. Мы с Ромео понимали, с чем связано было его бесстрашие и импульсивность, но это не умаляло нашей к нему любви.

Этой ночью он вполне мог бы просто постучать и назвать свое имя у дверей дворца Монтекки – и его охотно бы впустили, но такой вариант был для него слишком скучным.

Поэтому он влез к нам по стене.

О его прибытии сообщил сокрушительный удар кулака в ставни моей комнаты. Этот звук заставил не только моего слугу Бальтазара вскочить в страхе на ноги, но и нас с Ромео в тревоге обнажить мечи: Ромео, конечно, мог быть неблагоразумным, но глупым никогда не был. А убийства в Вероне были таким же обыденным делом, как ссоры.

Я метнулся к окну и распахнул ставни, а затем осторожно высунул голову наружу и осмотрелся.

Меркуцио беззвучно смеялся, цепляясь за каменную стену на высоте третьего этажа.

– Ну? – бросил он. – Или сбрось меня – или впусти, дурень! А то еще немного – и мне придется пустить в ход мои крылья!

Я протянул руку и подхватил его, а потом помог ему перевалиться через подоконник. Приятель превратил свое появление в акробатический этюд, сделав сальто и приземлившись на обе ноги. Все это доставляло Меркуцио искренне удовольствие: я лазил по стенам в силу необходимости, а он, казалось, наслаждался, искушая судьбу и рискуя жизнью. Его лицо, неуловимо напоминавшее кошачье, сияло, темные глаза искрились, кудри растрепались и падали на лицо. Он приветствовал Ромео с обычной элегантной небрежностью.

– Я слышал, здесь кто-то вляпался в неприятности, – произнес Меркуцио и присел к нам за стол. Не глядя, он протянул руку, и Бальтазар, отлично вышколенный и хорошо знающий моих друзей, вложил в нее кубок с вином. – Вот так неожиданность!

– Как ты это делаешь? – спросил Ромео. Он подошел к открытому окну и выглянул, осматривая ровную кладку стены. – Наверно, ты и правда умеешь летать.

– У меня был великолепный учитель, – Меркуцио подмигнул мне. – Бен, а ты знаешь, что твой пройдоха-слуга потчует меня вашим самым старым и самым лучшим вином?

– Вряд ли лучшим. Он знает, что самое старое отнюдь не всегда означает самое лучшее, – ответил я. – Во дворце Монтекки есть парадная дверь, ты знаешь об этом?

Он пожал плечами и сделал большой глоток.

– Это скучно, – заявил он. – А ты знаешь, что мои публичные упражнения в лазании по стенам уже вызвали слухи о том, будто я и есть легендарный Принц Теней? Половина города уже уверена в этом, надо же мне соответствовать собственной репутации.

Он бросил на меня взгляд, полный иронии.

– И потом – как же мне упражняться и держать себя в форме, если я буду просто входить и представляться?

– В любом случае – ты можешь использовать стены нашего дворца как пожелаешь. А если тебя заметит стража – то ты сможешь еще поупражняться и в уклонении от стрел.

– Весьма ценное предложение. А теперь – что заставило нас сегодня собраться?

– Стихи, – ответил я. – Точнее – стихи Ромео.

– Неужели они настолько плохи?

– Они как минимум нелепы и неуместны.

– Ах вот как… – Меркуцио улыбнулся в предвкушении. – То есть эти стихи могут вызвать скандал. Я полагаю, они в высшей степени оскорбительны и унизительны.

– Хуже. Они подписаны.

Он присвистнул.

– Отлично. Что ж, Ромео, надо отдать тебе должное – ты не останавливаешься на полпути, когда берешься за дело. Что еще?

– Они находятся во дворце Капулетти.

Меркуцио тут же перестал свистеть. И улыбаться тоже. Он приобрел свой обычный невозмутимый вид, хотя возбуждение все еще кипело у него в крови – он никогда не был совершенно спокоен.

– Но ведь ты же не собираешься отправиться на их поиски?

Я побывал в доме Капулетти всего несколько месяцев назад, а нерушимым правилом моей тайной жизни было никогда не наведываться с повторным визитом туда, где я уже был и оскорбил врага своим вторжением. Это могло навлечь на меня подозрения. И это утроило бы мои риски.

– Бабушка говорит, что мы должны вернуть письма, – сказал Ромео. – Если они будут обнаружены – мое имя и имя одной синьорины станут предметом уличных насмешек. И что еще хуже – ее накажут. Очень жестоко накажут.

– Капулетти? А с каких это пор нас это волнует? Разве Капулетти не рождены для позора? Я много раз слышал это от Монтекки!

– Только не Розалина, – ответил Ромео. – Она мила, и хороша, и красива. Ты же видел ее, Меркуцио, разве она не сказочно прекрасна?

– Прекрасна, – согласился Меркуцио без всякого воодушевления. – Ее глаза подобны двум сияющим звездам на небосклоне и так далее… Бен, хорошо это или плохо, но эта девица – Капулетти. И ее безопасность – это только ее собственная забота.

– Разумеется, – кивнул я тоже без особого энтузиазма. – Но в данном случае репутация Ромео тоже пострадает.

– О мой бог. И как много цветистых виршей он ей написал?

– Шесть.

– Скорее семь, – пробормотал Ромео. Голос его звучал сконфуженно – ведь ночь подходила к концу и действие вина тоже. – Это неразумно, да. Но она прекрасна. И я по-настоящему люблю ее.

Меркуцио бросил на меня взгляд.

– Убей меня, если я понимаю, в чем загвоздка. Разве Розалина – не будущая монахиня?

– Да. Возможно, она даже не читала никогда его каракули, а сразу бросала их в огонь.

– Что было бы весьма и весьма разумно с ее стороны, – согласился мой друг. – Но я предполагаю, что нам необходимо убедиться в этом – раз ваша бабушка настаивает.

– Если его милость синьор Капулетти обнаружит их – он покроет позором и насмешками наш род, даже если при этом пострадает его собственная семья.

Я произнес титул со всем возможным презрением: Капулетти не мог именоваться «его милость» – ни капли аристократической крови не текло у него в жилах. Справедливости ради надо отметить, что и в жилах Монтекки благородной крови почти не было… но в Вероне хорошие купцы ценились гораздо больше, чем какие-то родовитые дворяне.

Меркуцио в задумчивости водил пальцем по инкрустированному боку своего кубка, как будто ища решение задачи.

– Она в любом случае должна была бы отправиться в монастырь. Возможно, было бы достаточно просто отправить ее туда немедленно, пока не пошли сплетни о ее позоре.

– Капулетти не отличается сдержанностью и благоразумием. Помнишь синьору Софию? Лучше всего было бы эти чертовы письма сжечь. Но чтобы это совершилось наверняка, сначала нужно их отыскать.

Повисло молчание.

Меркуцио потянулся к графину, стоявшему на столе, и плеснул еще вина себе в кубок.

– Окна ее комнаты выходят в сад, – произнес Ромео. – Там два балкона. Ее балкон – слева, если стоять лицом к стене.

Мы оба уставились на него с одинаковым выражением изумления на лице, и, чтобы скрыть внезапное смущение, Ромео протянул руку за кубком. Бальтазар с готовностью подал ему кубок и наполнил его, а когда я начал было протестовать – показал мне графин с водой.

Умно. Он очень умен, мой Бальтазар. Сегодня был не подходящий вечер для того, чтобы Ромео упражнялся в пьяном остроумии.

– Откуда ты знаешь? – осведомился я. – Ты же клялся, что не встречался с ней!

– Я тоже умею карабкаться по стенам.

Меркуцио дал ему легкий подзатыльник.

– По стенам Капулетти?! И когда же ты явил такие чудеса ловкости?

– На прошлой неделе.

Мне стало дурно при мысли, что Ромео совершил свой дерзкий поступок после моего вторжения во дворец – ведь это означало, что риск, которому он подвергался, был в три раза больше! Огромная удача, что его не схватили!

– Ты понимаешь, что тебя легко могли поймать? – Я с трудом выдавил эти слова из себя. – У Капулетти много наемников, и каждый из них с удовольствием воспользовался бы случаем и снял бы с тебя кожу живьем. Для них это было просто подарком судьбы, они постарались бы снять с тебя кожу целиком, одним куском, а Капулетти сделали бы из нее ковер и прислали бы нашей бабушке – чтобы она подстелила себе под ноги для тепла.

– Я люблю Розалину, – сказал Ромео. – Все рискуют ради любви.

Меркуцио уставился на него с недоверием, а потом перевел взгляд на меня.

– И вы выпускаете этого парня на улицу, Бен? Одного?

– Он наивен. Но он не ребенок.

– Да, ты прав. Я думаю, младенцы и те соображают лучше.

Щеки Ромео вспыхнули, но он старался, чтобы голос его звучал твердо.

– Так ты идешь с нами или нет?

– В любом случае это лучше, чем провести вечер, наблюдая, как вышивают мои сестрицы, – Меркуцио допил вино и бросил пустой кубок Бальтазару, который с ловкостью поймал его прямо в воздухе – сказывалась долгая практика.

– Итак? Время позднее – все порядочные женщины уже должны быть в своих постелях. Луна сегодня на нашей стороне. И коли уж Ромео так искушен в лазании по стенам, сейчас самый подходящий момент продемонстрировать нам свое мастерство.

Ромео в прошлом году случайно узнал, что я Принц Теней, – после кражи очень дорогой золотой чаши из сокровищницы дворца Уттери. Я тогда не рассчитал время и неудачно столкнулся с ним в дверях, когда он возвращался ночью после очередного ночного приключения, а я, страшно хромая на вывихнутую ногу, нес свой трофей. Он перевязал мне лодыжку, спрятал чашу и врал о времени моего возвращения, когда его спрашивали, – и все это без малейшего сомнения или стыда. Но он не задавал вопросов, а я не рассказывал ему ничего о своих других приключениях. Иногда, хотя и не часто, мой кузен бывал довольно сообразительным.

– Приготовьтесь, – поторопил я Меркуцио и Ромео.

Сам я уже надел неяркий темно-голубой камзол и плащ, простой и без всяких знаков отличия и семейных гербов. Обувь я тоже выбрал неприметную и незапоминающуюся: я мог бы пройти в таком виде довольно близко от любого своего знакомого – и он не узнал бы меня, если бы не столкнулся со мной лицом к лицу. А лицо я прикрывал капюшоном и шелковой маской.

Меркуцио тоже был уже готов к ночным похождениям: на его одежде не было обычных ярких украшений и драгоценностей, и в своем неброском коричневом наряде он выглядел непривычно незаметным. Из кармана он достал шапку и убрал под нее волосы.

Оставался только Ромео, который все еще был одет в цвета Монтекки. Мы вдвоем уставились на него и смотрели в упор, пока он наконец не огрызнулся:

– Что?!

– Мы собираемся сделать кое-что очень и очень опасное и даже, возможно, глупое, – произнес Меркуцио. – Будет лучше, если тебя не смогут узнать… хотя бы на расстоянии, скажем, выстрела из арбалета.

Ромео вспыхнул, и я вдруг понял, что он еще все-таки больше ребенок, чем мужчина: он, конечно, был уже мужчиной с точки зрения закона, но ему предстояло еще очень многому научиться, чтобы получить право так себя называть.

Он вздернул подбородок и кивнул, потом повернулся к сундуку и стал рыться в нем в поисках подходящей одежды. У нас с ним был разный рост, но простая рубаха и жилет, которые он выбрал, ему подошли. Бальтазар принес еще один плащ, на этот раз – из грубой черной ткани, свободного покроя. Этого хватило, чтобы замаскировать все, что было нужно.