Текст книги "Ночная сучка"

Мальчик оторвался от поездов, чтобы тоже помахать грязной, грязной рукой, и именно тогда мать осознала неухоженность своего ребенка: его волосы были растрепаны, рубашка испачкана соком после завтрака, растянутые штанишки провисали на ягодицах, из-под них виднелся подгузник, обвисший и мокрый, как насадка для швабры. Что касается ее собственной внешности, она должна была вызвать у Большой Блондинки предсказуемый ужас. Она сегодня накладывала маскирующее средство под глаза? Пользовалась дезодорантом? Когда она в последний раз умывалась?

Привет! повторила Большая Блондинка с легкостью и дружелюбием, которых матери так не хватало. Как у вас дела? Мы же как-то виделись, правда? спросила она, указав одним пальцем на себя, а другим – на мать, а потом подвигав ими туда-сюда. А почему вы, ребята, не с Книжными Малышами?

Ой, он слишком увлечен своими паровозами, ответила мать, указывая на мальчика, который вновь занялся игрой и громко гудел.

Ясненько. Ну, когда придете в следующий раз… Она чуть помолчала для большего драматизма, а потом заговорщическим тоном шепнула: Мы с девчонками открыли новый бизнес! Мы продаем травы. Это так классно! Мне кажется, ты тоже любишь травы, да? Все натуральное, отлично же!

Нуууу, может быть! протянула мать насколько могла жизнерадостно, хотя продажа трав казалась ей самым банальным занятием, какое только можно придумать, поскольку она поняла, о чем именно говорит Большая Блондинка. Она хотела сказать что-то еще, вежливое и нормальное, потому что изо всех сил пыталась казаться вежливой и нормальной, но в этот момент до нее донесся кошачий крик кого-то из близняшек Большой Блондинки, возившихся под столом. Большая Блондинка повернулась к ним, закатила глаза, как бы говоря: все же норм!

И сказала матери: я пойду, но мы же еще увидимся, правда?

Конечно! ответила мать с чувством, которое, как она надеялась, правдоподобно демонстрировало ее энтузиазм и дружелюбие. Большая Блондинка улыбнулась и помахала ей на прощание, прежде чем рвануть обратно, сгрести в кучу своих хлюпающих подопечных и вытереть им сопливые носы.

Тутуууу! вопил мальчик. Тутуууууу!

Зайка, сказала она своему грязному сыну, внезапно устав, так устав, что ей хотелось только одного – скорее лечь в кровать. Зайка, пойдем.

В тот вечер, промучившись больше часа и наконец уложив мальчика спать, мать рухнула на диван, потерла глаза и открыла большую сумку с книгами, которые принесла из библиотеки. Несколько – для мальчика, о пожарных машинах, автобусах и грузовиках, и две – для нее. Пара книг, которые, как она надеялась, каким-то образом могли пролить свет на ее текущее состояние, хотя она сильно сомневалась, что это возможно. По крайней мере, они могли бы отвлечь ее от постоянных забот – от зубов, которые заострялись, а может быть, не заострялись, от хвоста, который мог расти, а мог и не расти, от волосяного ковра, ползущего по ее шее.

Первая книга была слишком медицинской, слишком сложной и напечатанной слишком мелким шрифтом, поэтому она открыла вторую, «Справочник о ведьмах и волшебницах» (дата публикации – 1978 г.), на обложке которой были изображены всевозможные фантастические существа, выполненные в стиле 1970-х, вызывавшие ассоциации с Нэнси Дрю и фильмами категории B, размытые, затемненные, чернильные. Она посмотрела на корешок, чтобы убедиться, что это была, да, действительно документальная литература, и открыла первую страницу.

Хотя мать полагала, что «Справочник о ведьмах и волшебницах» представляет собой сборник глупых историй о жутких женщинах прошлого, просматривая книгу, она убедилась, что это в самом деле скорее справочник, чем что-либо другое. Автор, Ванда Уайт, писала: «Я отправилась на поиски мифических женщин, в исследовательскую экспедицию, побывала на всех семи континентах и посвятила этому всю свою деятельность. Эта книга стала кульминацией моей работы. Хотя мои коллеги утверждают, что область, которую я исследую, а именно мифическая этнография, не жизнеспособна, я представляю на этих страницах неопровержимые данные, оспаривающие их утверждения».

«Поняв привычки, рацион и характер этих существ, – продолжала она чуть позже, – вы тоже сможете узнать их, встретив в дикой природе, и испытать их магию на собственном опыте».

В предисловии Ванда Уайт объяснила, что она «всегда питала особый интерес к способам проявления женственности на мифическом уровне» и особенно обращала внимание на «опыт материнства и то, как он усложняет, углубляет или полностью отрицает женственность», затем поставила следующий вопрос:

«К какой идентичности обращаются женщины, когда все доступные им идентичности терпят неудачу? Как женщины расширяют свою идентичность, чтобы охватить все грани своей натуры? Как женщины могут обратиться к миру природы, чтобы выразить свои самые сокровенные желания и самые первобытные фантазии?»

Фотографии автора в конце книги не было, только краткая биография, сообщавшая: «Ванда Уайт – доктор биологии, преподает в Университете Сакраменто. Всю жизнь проработала в области мифической этнографии».

Мать читала все это примерно с теми же чувствами, которые испытывает человек, наблюдающий за исцелением верой или за презентацией товара перспективному покупателю, то есть с легким озадаченным интересом и добродушным скептицизмом. Тем не менее она продолжала.

В первой главе Уайт рассказывала о женщинах-птицах Перу, живших в высоких кустарниках тропических лесов, в замысловатых и искусных гнездах, которые они сами вили из прутьев и тростника. Иллюстрации демонстрировали несколько таких гнезд: одно из них представляло собой круглый шар высотой почти семь футов с маленьким отверстием сбоку, а другое – сложное строение, мало чем уступающее красивейшим архитектурным проектам модернистов середины XX века. Женщины-птицы питались фруктами и насекомыми, делились едой друг с другом, часами напролет кричали. Они не рождались птицами – перья и клювы начинали отрастать у них где-то годам к шестидесяти, но только если они никогда не были замужем и не имели детей. Было неясно, что становилось причиной трансформации, но жители небольших перуанских деревень часто объясняли исчезновения пожилых одиноких женщин тем, что они уступили «зову птиц». Жители указывали на лес и небо, размахивали руками, пытаясь объяснить.

Женщины-птицы перелетали с дерева на дерево, издавали прекрасные крики, учились летать. Уайт утверждала, что однажды ей довелось наблюдать, как женщина-птица совершила «сумеречный полет» – ее первый и последний полет, потому что, как только женщина-птица научится летать, небо уведет ее от построенного ею гнезда к горизонту в неизвестном направлении. Уайт знала лишь, что женщины-птицы, которые научились летать, никогда не возвращались, а подруги, проводившие их в полет, несколько дней издавали звуки, которые она описывала как «сладкозвучный, виртуозный плач, трели, достойные Бетховена или Моцарта, будь они птицами».

Это было все, что мать успела прочитать, прежде чем отрубилась здесь же, на диване, и ей приснилось дерево, листья на котором качались от птичьих песен, великолепный закат и – выдох. Взрыв. Ни веса, ни тела, только движение и небо. Бесконечное падение.

В четверг она проснулась с грязной головой, в спортивном бюстгальтере, который уже очень долго не снимала ни днем, ни ночью, и в тот же момент проснулось маленькое тельце в кровати рядом с ней, нимало не заинтересованное, сколько сейчас времени, и ей уже ничего другого не оставалось. Будил ли он ее ночью? Дважды? Может, даже трижды? Увидел плохой сон? Захотел попить водички в три часа ночи? Потерял соску? Неважно, он всегда вставал вместе с солнцем, а она лежала в кровати с закрытыми глазами. Может, если я не буду шевелиться, он меня не заметит. Эта полная надежды мысль всегда приходила ей в голову, пришла и теперь, но он вскарабкался ей на грудь, прижался лицом к ее лицу.

Мама, сказал он. Ставай-ставайставай!

Угу, ответила она, не шевелясь.

Мама ставай, повторил он. Паавозы!

Она надела лежавшие на полу измятые брюки, достала из ящика самую неизношенную футболку, еще не до конца проснувшись. Мальчик, в обвисшем ночном подгузнике, был уже внизу, возле рельсов, покрывавших пол гостиной. Он прижался мягкой щечкой к холодным деревянным доскам и смотрел, как движутся колеса паровозов.

Уууууу, гудел он. Уууууууууу.

Каждое утро было одно и то же: шесть часов, рельсы на полу гостиной, тяжелая сковорода на плите, кусочек масла, замороженные картофельные оладьи, извлеченные из помятого пакета в морозильной камере, соль, упаковка йогурта в холодильнике; вымыть пластиковую миску, оставленную в раковине накануне вечером, вымыть тарелку с нарисованным трактором, потому что это единственная тарелка, из которой изволит есть маленький принц, перевернуть картофельные оладьи, переложить оладьи в миску, вымыть вилку и ложку, подуть на тарелку, поставить тарелку на маленький пластиковый столик в углу кухни. Молочко или сок, зайка? Молочко или сок? Сама она съедала банан, который он тоже хотел – не свой собственный, а именно ее, остатки, – потому что был по-прежнему голоден. Потом он хотел нажать на кнопку блендера, когда она готовила смузи, но боялся шума машины, поэтому бросался на пол в бессильной ярости, потому что не хотел, чтобы было громко, когда он нажимает кнопку, но он должен был нажать ее.

Зайка, сказала она, но ты же знаешь, что будет громко. Каждое утро бывает громко.

Нет, мама, НЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕТ, вопил он.

Каждое утро одно и то же. Каждый день одно и то же. После завтрака – поиграть в паровозы, почитать книжку о паровозах, почитать еще раз ту же самую книжку, и еще, это в последний раз, и еще один, ладно, но только один, потом пройти квартал, перейти оживленную улицу, пробежать через стоянку у церкви к железнодорожным путям на небольшом холме. Осмотреть железнодорожные пути. Потрогать камушки. Не бросайся камушками, зайка. Не надо ими бросаться. Споткнуться о рельсы. Расстроиться. Кричать и пинать камни. Успокоиться и обсудить, какие бывают вагоны поезда. Скоро приедет поезд? Она не знала. Просто нужно подождать и набраться терпения.

Скучно ли это было? Да, она понимала, что это скучно, и ей хотелось, чтобы кто-нибудь, кто угодно, понял монотонность ее жизни, отупляющую рутину, в которой активность ее мозга начинала замедляться в тот же момент, как она просыпалась каждое утро, полная больших ожиданий, мыслей о новых проектах и новых силах, солнечном дне, счастливом мальчике и воплощенных целях. Понемногу эти мысли перемалывались другими, о том, что есть и что убирать, медленной агонией Графика – время завтрака, время прогулки, время обеда, время сна, время перекуса и время садиться на горшок – то одно, то другое, то снова первое, пока все мысли не улетучивались из ее головы, оставив только физическое ощущение усталости, боли в пояснице, жирных волос, вздутия живота от употребления слишком большого количества крекеров-рыбок, содержащих натрий. Она говорила на детском языке и постоянно задавала разные вопросы о какашках.

Покакай в горшок, предлагала она, когда у мальчика болел живот. Он уже давно отпраздновал второй день рождения, и ему следовало бы научиться какать в горшок. Он охотно садился на горшок, и она читала ему книжку под названием «Горшок», о том, как замечательно какать в горшок, но когда приходило время какать, он требовал надеть подгузник.

Но, зайка, попробуй сесть на горшок.

Нет, кричал он, вставая. По’гузник!

Она вздыхала.

Ладно, говорила она. Хорошо.

Она надевала на него подгузник, он заходил за стул и высовывал из-за него голову.

Кака! говорил он, хрюкая, тужась, глядя ей в глаза, пока испражнялся. Потом с раздутым подгузником выходил из-за стула и говорил ей: Вытри попу.

Той ночью он не хотел спать. Часы, и часы, и часы напролет они лежали бок о бок, сражаясь друг с другом. Она не позволяла себе рычать, свирепо лаять, показывать зубы, сужать глаза и прижимать уши, хотя ей очень всего этого хотелось. Их дом представлял собой бунгало с изогнутыми углами, архитектор которого не очень представлял, как строить дома. Когда они въехали, этот дом казался ей очаровательным – если на то пошло, так это она убедила мужа, что здесь именно то место, где им нужно жить, несмотря на сомнительного качества проводку и только одну ванную, – но теперь ее злили двери, слишком узкие и слишком короткие. И сколько бы она ни убирала, здесь никогда не становилось достаточно чисто. Этот дом, думала она, злясь все больше, больше.

Этот сраный дом.

И вместо того чтобы считать овец, там, в постели, ожидая, когда мальчик уснет, – пока он ворочался, запутывался в простынях, распутывался, просил поесть, попить, ныл, пытался с ней поиграть, надувал губы в ответ на ее слова, что пора спать-спать, пока он брыкался и метался, а она тихо и неподвижно лежала рядом, – она представляла себе, как пробивает дыры в штукатурке стен. Как собирает все силы, чувствует содрогание, когда ее кулак касается твердой стены. Ее рука будет в крови. Костяшки пальцев поранятся. Но стена уступит, обрушится, сломается. Теперь она видела облегчение, которое могло прийти с насилием.

Бум, бум, бум. Час ночи рядом с мальчиком. Бум. Два часа. Еще не спит. Еще одна ночь, и она расплачется. Еще одна ночь, и она выберется из кровати, спустится вниз и не будет обращать на него внимания, когда он выскользнет из спальни и спустится по ступенькам, будет читать, лежа на кушетке, и не станет смотреть на него, когда он прижмется к ее руке, будет делать что хочет, и пусть он засыпает, когда ему заблагорассудится, – потому что она понимала, что больше так не может. Она просто не могла больше лежать с ним в этой постели ни одной чертовой секунды.

Нужно было отвлечься. Почитать что-нибудь. Что угодно, лишь бы отвлечься, приглушить бурлящее отчаяние и тоску. И вот он, на прикроватном столике: «Справочник о ведьмах и волшебницах». Конечно.

Она решила читать книгу не как полагается, от начала к концу, а просто раскрывать на случайной странице и прочитывать то, что там увидит. Ей казалось, что книга – не просто предмет, а скорее существо, которому есть что рассказать, и рассказать именно ей. Такую книгу она просто не могла читать, как обычную.

О чем ты хочешь поговорить? – думала она, доставая «Справочник» из сумки где-нибудь в парке, и книга, словно отвечая ей, раскрывалась на главе «Экскурсия в Антарктику» или «Некоторые размышления о трансформации».

В эту ночь, ожидая, что завтра, к огромному облегчению, вернется домой муж, она, лежа в удушливой жаре спальни и слушая, как рядом сопит сын (он наконец уснул где-то между двумя и тремя часами), раскрыла книгу на главе «Домашние породы».

Цитата из книги Уайт: «Хотя мои исследования за границей, безусловно, были одним из самых захватывающих и увлекательных аспектов моей работы, нельзя упускать из вида и менее экзотические разновидности волшебных женщин, которые заслуживают отдельного серьезного и откровенного рассмотрения».

Ну что ж, подумала мать. Пусть будет так. В этой главе она обнаружила Мертвящих:

«Тип современной женщины, сосредоточенной на всем, что связано с карьерой, успехом, финансами и властью. Мертвящая может выбрать любую область реализации, однако обычно занимает высокий пост в этой области.

Одевается так, как считает нужным, в любом удобном ей стиле, но, если вам не повезет и вы начнете ей противоречить, будьте начеку: ее резкий взгляд может лишить вас дееспособности на несколько дней. Острое слово способно внушить вам глубокое и мучительное сомнение во всех жизненных решениях. Иногда – хотя это пока моя неподтвержденная теория, пусть даже основанная на многолетних наблюдениях, – характер Мертвящей с возрастом проявляется сильнее, ее реальное физическое тело приобретает новую остроту, а лицо сужается до точки, в то время как лоб, нос и подбородок выпирают сильнее. Возможно, это имеет магическую природу, а возможно, так выражается старение. (При правильном финансировании я бы с радостью углубила свои разработки.)

Несостоявшаяся Мертвящая – по-настоящему жалкое существо, хотя и не менее суровое. Если она не занимается никакой профессиональной деятельностью, то ее дом безупречен, супруг и дети послушны, а домашнее хозяйство подчинено строгому распорядку. Эта разновидность во всем требует тем большего совершенства, чем сильнее разрушены ее мечты. Дай Бог ее семье терпения.

Мертвящие часто вступают в неоднозначные отношения с другими женщинами. Сексуальные или нет, вы, скорее всего, никогда не сможете различить.

Можно было бы предположить, что другие женщины не любят Мертвящих за презрение к коллективности, свойственной женским социальным кругам, но я обнаружила, что это совершенно не так, скорее даже наоборот: бета-женщины, находящиеся поблизости от Мертвящей, уважают ее и питаются ее силой, понемногу превращаясь в ее собственные анимации, и за несколько лет непрерывного общения с ней могут также выработать в себе черты Мертвящей».

Мать закрыла глаза. Каково это – находиться среди женщин с такой же живой жизненной силой? Строить огромные империи и прежде немыслимые миры? Контролировать обмен идеями, эволюцию общества? Раньше она никогда особенно не интересовалась историями успеха или прихода к власти, но на миг ей показалась привлекательной империя, управляемая только женщинами, а следом – возможность владения силой, которая могла бы все это разрушить лишь по прихоти. Целое разрушенное королевство как проявление гнева одной-единственной женщины. Или не королевство, а комната. Все, что угодно, лишь бы вынести то, что она чувствовала, за пределы собственного тела, потому что она очень долго терпела все это и больше не могла.

Вдобавок к тому, что волосы разрастались на шее и плечах, вдобавок к острым зубам и хвосту, на следующее утро ее грудь опухла и болела, а поясницу сводили судороги. Любое движение вызывало сильнейшую головную боль. Причину этого она понимала. Это было нормально – во всяком случае, нормально с тех пор, как через год после рождения ребенка у нее возобновились менструации: то настоящий потоп, то мутная струйка, то целая мучительная неделя, то всего пара дней. Теперь ее менструации объединяло лишь одно – страдания.

Никогда раньше она не испытывала такой агонии, состояния настолько острого, что теперь она понимала женщин, убивших своих мужей и объявивших ПМС смягчающим обстоятельством. Единственное, чего ей в такие дни хотелось – убивать.

Кроме того, на нервы ей действовала толстая черная кошка с неухоженной шерстью, торчавшей в разные стороны, и большими зелеными глазами, лишенными интеллекта, моргавшими и моргавшими с частотой, вызывавшей в матери бешеную ярость.

Пинала ли она эту кошку – по большей части случайно, потому что чертово животное вечно крутилось под ногами, прося больше еды, но и немного намеренно, чтобы хоть ненадолго наполниться мрачной радости? Да.

Пошла отсюда-пошла-пошла-пошла, шипела она, носясь по кухне и стараясь поймать кошку, которая, прошмыгнув между ножками стула, скрылась под столом. Мать топнула, чтобы напугать кошку, ухватила за нелепо круглый живот. Кошка пискнула, как игрушка, и как будто сдулась. Ее крошечные лапки двигались, когда мать выносила ее из кухни на крыльцо.

Раньше, до того как появился сын, она любила кошку. Это было великолепное животное, абсолютно черное и экстравагантно лохматое, с большими зелеными совиными глазами и тихим мяуканьем, звеневшим, как голос принцессы или колокольчик. Она была поразительно красива и столь же поразительно тупа. Она отчаянно мяукала, пока кто-нибудь не подходил к ее миске и не указывал ей на еду, может быть, даже тряс миску – лишь тогда она подходила к ней и начинала с жадностью есть, если ей того хотелось – а хотелось ей всегда. Она всегда шла в том же направлении, что и мать, путалась под ногами, а когда мать случайно наступала на нее, с жутким воплем уносилась прочь. Кошка слишком много ела и так растолстела, что не могла как следует ухаживать за собой, и матери приходилось с отвращением смывать прилипшее дерьмо с кошачьей задницы. Такая чистка была необходима, поскольку кошка была предрасположена к инфекциям мочевыводящих путей ввиду того, что ветеринар назвал аномальной вульвой.

Но ведь мы до этого доросли! ласково говорил муж, когда она жаловалась на кошку, брал тупое создание на руки и заявлял: ты только представь себе, эта кошка, как и мы, развилась из одноклеточного организма и вместе с нами добралась до текущего исторического момента. Мы это сделали!

Мать разражалась лающим смехом, поскольку никогда об этом не думала, и какое-то время действительно воспринимала кошку как собрата, а не как бесполезное существо, но чувство общности вскоре ушло.

Ну да, они это сделали. Но если говорить по существу, конкретно эта кошка никогда бы не появилась без человеческой помощи. Она была дворцовой, королевской кошкой, сидевшей целыми днями на шелковой подушечке и евшей мясо, измельченное для нее румяным поваром. Эта кошка была достойна смерти, если уж играть по правилам эволюции.

Сейчас матери меньше всего хотелось, чтобы кто-то еще нуждался в ней, требовал заботиться о нем, кормить, мыть, умиляться и любить. Ей хотелось только покоя и чтобы ее не трогали.

Мысль о том, что общество, взрослая жизнь, замужество, материнство и все остальное были тщательно спланированы, чтобы указать женщине на ее место и не давать сдвинуться, – эта мысль давила все сильнее. Конечно, она и раньше приходила матери в голову, но после того как появился сын, она обрела новую форму, громоздкий вес, ставший еще больше, когда мать бросила работу, когда ее тело изо всех сил пыталось восстановить равновесие. И когда она лишилась всего, что у нее было: карьеры, красивой фигуры, амбиций, нормально работающих гормонов – антифеминистский заговор стал казаться ей не только правдоподобным, но и почти неизбежным.

В тот день ей нужно было купить кошачий корм и другие продукты, по мелочи, и ей не хотелось идти покупать все это, но она все равно пошла.

В магазине она все никак не могла отделаться от этой мысли – она загнана в ловушку, все было тщательно спланировано, – и настроение стало еще хуже, несмотря на все усилия мыслить позитивно и выбирать быть счастливой.

Катя тележку мимо полок с продуктами, она думала, не становится ли истеричкой. Это было самое ужасное, что она могла представить. Она всегда гордилась тем, что не склонна к истерикам, что лишь временами немного расстраивается, но в целом мудрая женщина, умеющая сохранять спокойствие.

Конечно, она понимала, что сам термин «истеричка» придуман сексистами, и не вешала ни на кого такой ярлык, но ей хотелось быть уверенной и в том, что на нее такой ярлык точно не повесят.

Печенька, печенька, залепетал мальчик в коляске, а потом сложил ладошки, прижал к груди и вытаращил глаза, умоляя. Она улыбнулась, легонько постучала его по носу и повезла тележку в хлебобулочный отдел.

Никакой истерии никогда не возникло бы, если бы утверждения, по поводу которых истерили, были бы правдой, если бы все системы не были продуманы так, чтобы поставить женщин в невыгодное положение. Фактически, несмотря на то что вялое историческое определение истерии обвиняло во всем матку и неконтролируемые женские гормоны, они не мешали женщинам, а напротив, помогали мыслить в жестких реалиях гендерной политики и оттачивать навыки критического мышления до остроты бритвы.

Да, конечно, вскипающая в ней ярость была отчасти побочным продуктом физиологических процессов, но как вообще можно не злиться после рождения ребенка? – подумала она, взяв кусок сыра, понюхав его и внезапно почувствовав глубину запаха, до сих пор ей неведомого, – сена, дыма, меда, грибного мускуса, чего-то еще, приторно-тухлого. Удивительно, подумала она, кладя сыр обратно. Предменструальная чувствительность, сказала она себе, хотя в голове кружились мысли, что обостренное обоняние – еще один из симптомов превращения в собаку. Она шла по магазину, и окружающие запахи становились все резче: спелых хлебных дрожжей; пищевой соды; горького шоколада от батончика, купленного для мальчика; уксуса, который источала банка оливок; молока всех степеней свежести; мертвых полей травы, которыми разило от прилавка с мукой; тонких острых ноток кофейных плантаций.

Продвигаясь вперед, она будто оживала с каждой минутой. Счастливое лицо мальчика было перемазано шоколадом. Она чувствовала аромат черного чая и мокрую вонь несвежей мочи в его подгузнике, запах зеленой соли, идущий из отдела морепродуктов. Мальчику нравилось разглядывать лобстеров в аквариуме, которые, зацепившись когтями, дрались в мутной воде. Они и теперь остановились посмотреть, как лобстеры расталкивают друг друга и бьются об стекло.

Сколько же страданий в продуктовом магазине, думала она, катя тележку дальше, мимо пожилой работницы магазина, жарившей рыбное филе на небольшой сковороде. Дашь откусить? спросила она мальчика, указывая на печенье. Поделишься? Он протянул ей печенье, она откусила краешек, выдохнула «спасибо», и он захлопал грязными ручонками. Ее внезапно охватило мучительное желание съесть печенье целиком, нет, целую пачку. Ей резко захотелось есть – нет, даже не так. Ей не хотелось печенья. Она пошла в мясной отдел и купила три толстых говяжьих стейка – запах железа, крови и смерти наполнял ее тело глубоким голодом. Они были так прекрасны! Как она раньше не замечала их красоты, глубокой темной красноты мяса и резко контрастирующей с ними белизны завитков жира? Каждый кусочек – маленький шедевр, подумала она, облизывая губы, и попросила добавить к мясу два фунта лопаток, хотя нет, знаете, давайте три. И штук шесть колбасок. А это что, жаркое? Выглядит восхитительно. Свешайте фунт, хорошо? И вы только посмотрите на этот кусок! Воон тот, размером с опоссума, велела она мяснику, который усмехнулся, вытаскивая мясо из глубины витрины. И еще несколько кебабов, с овощами будет хорошо, здоровое питание, сказала она, с трудом держа себя в руках.

Да, овощи – еда цивилизованных людей. Собака бы овощей не купила.

Думай, что говоришь, сказала она себе.

Прекрати, сказала она сама себе. Прекрати разговаривать сама с собой.

Твою мать.

Была пятница, и вечером возвращался муж. В ее тележке лежало десять фунтов мяса. Ей были нужны сок, салфетки, йогурты, бананы, что-нибудь хрустящее и упаковка цивилизованных морковок.

Представьте, каково это: выбирать хрустящие снеки в компании малыша и звериным чутьем ощущать запахи, пока чудовищность патриархального общества выглядывает из-за каждой коробки с крекерами, скрипит в каждой упаковке кренделей.

Когда перед ней распахнулись автоматические двери, мать вышла из магазина и побрела к парковке, кто-то окликнул ее по имени, и она обернулась.

Салли – незамужняя, хорошенькая, молодая, счастливая, светловолосая Салли – махала ей рукой и неслась к ней чуть ли не вприпрыжку.

Ну как оно все?! – спросила Салли, обнимая мать и ероша мальчику волосы. Целую вечность тебя не видела. Нравится общаться с этим парнем? Мне кажется, это так весело.

Салли работала в той же галерее, директором которой была мать, прежде чем ушла в декрет. Это был правильный выбор. Да, правильный. Работать, пока ее малыш заливался плачем на линолеуме в общественных яслях, было невыносимо, но сидеть с ним дома тоже было невыносимо, только иначе.

Ей хотелось сказать этой девчонке: все очень сложно. Я стала человеком, которым никогда не хотела становиться, и не знаю, как с этим жить. Я хотела бы радоваться, но чувствую, что сижу в тюрьме, в которую сама себя заточила и целыми днями мучаюсь, а по ночам объедаюсь печеньем, чтобы не плакать. Я вообще не понимаю, как попала в эту ловушку, и мне кажется, меня завели сюда социальные нормы, гендерные стереотипы и раздражающая прямолинейность биологии. Я постоянно злюсь. Я хотела бы описать свои чувства, но мой мозг уже не работает так, как до родов, и я очень отупела. Я боюсь, что больше никогда вновь не стану умной, счастливой, стройной. Я боюсь, что превращаюсь в собаку.

Но она с улыбкой ответила: я счастлива. Мне нравится быть мамой.

Я пытаюсь начать новый проект, сказала она тем вечером – вечером пятницы! – стоя в дверном проеме ванной и глядя, как муж льет на голову мальчику теплую воду. Что-то связанное с разрушением. Чтобы можно было использовать, например, бейсбольную биту. Или топор.

Как насчет рисования булавой? предложил муж.

Ну… да, неуверенно ответила она. Муж рассмеялся и взлохматил мальчику волосы.

Что-то связанное с разрушением, материнством и яростью, продолжала она. Но, сам понимаешь, творческое.

Материнство, повторил он.

Ну да, сказала она, матери ведь очень злые.

Злые? удивился он. Никогда не замечал. Если бы меня спросили, каким будет твой новый проект, сказал он, я бы предположил, что ты хочешь стать мясником. У нас полный холодильник мяса.

Не полный, ответила она. И это другое.

Ты по-прежнему думаешь, что становишься собакой? удивился он, подняв брови, как бы говоря: я, конечно, шучу, но ты все-таки идиотка.

Заткнись, сказала она. Все со мной нормально. На этой неделе мы даже ходили к Книжным Малышам. Вернее, мы видели Книжных Малышей, когда были в библиотеке.

И как они вам?

Чудовищно, ответила она, и оба рассмеялись.

Она была рада, что он купает мальчика, хотя во время купания он попросил ее положить на батарею полотенце мальчика, пожарить тост для мальчика, принести из комнаты пижаму мальчика, пока он сидел на закрытом унитазе возле ванны и что-то читал в телефоне. Конечно, она все сделала, хотя всю неделю одна этим занималась и помочь ей было некому, но разве не гадко с ее стороны было жаловаться? Вообще ей хотелось просто посидеть на диване, глядя в окно, хоть немного – хоть десять минут! – но муж любил видеть ее жизнерадостной и болтливой. Он только что провел несколько часов в машине, в дороге от Миннеаполиса до Чикаго, и тоже устал, потому что всю неделю в гостинице ложился поздно, читал или сидел в Интернете, а может быть, просто не мог заснуть по каким-то своим причинам: в номере было слишком тихо, или он заказал еду слишком поздно и потом мучился несварением. Трудно все время мотаться по гостиницам, заявлял он.

Если по возвращении домой его встречали жалобы жены, истерики мальчика или бардак, это его напрягало, а разве он не заслужил того, чтобы успокоиться, прийти в себя после долгой дороги, час или два посидеть за компьютером? Она уже много лет ему потакала и напоминала себе – снова, и снова, и снова, и пора уже было это запомнить, – что он был неплохим человеком.