Текст книги "Ночная сучка"

Она уложила малыша после ванны, потому что мужу нужно было отправить кое-какие письма по работе, хотя у него была на это вся неделя. Если честно, ей хотелось вместе с ним выйти из дома и отправиться на весь вечер – ну, скажем, в кофейню; а может быть, просто запереться в комнате для гостей и помечтать о новых творческих проектах, о нарядах, о будущем отпуске. Она хотела куда-то деться, но это было бы неудобно для мужа, для всей семьи, как он подчеркивал, так что она осталась.

Может быть, мать на самом деле была в хорошем настроении, хоть и думала, что притворялась? Может быть, ей было по-настоящему весело общаться с семьей, когда муж возвращался? Каждую неделю она задавала себе эти вопросы и старалась себя убедить.

Когда она угомонила мальчика, муж сказал, как счастлив вернуться домой, в свою, что называется, гавань. Они сидели на старом скрипучем диване, по телевизору бормотал зарубежный фильм, который выбрал муж. Он гладил мягкие волоски на ее руках, потом провел ладонью по голени, поднялся вверх, к бедру – волосы на ногах не кололись, а колосились, хотя она на этой неделе их брила.

Мммм, пробормотал он, зарывшись ей в ключицы и поглаживая шею сзади. В его руке остался клок волос.

Ой, воскликнул он и удивленно ее поцеловал.

Это просто… пробормотала она, переложила его руку себе на талию и поцеловала его в ответ, не разжимая губ, потому что боялась поранить его своими клыками. Он повел руку ниже, она сморщилась и оттолкнула его.

Киста, сказала она, отсаживаясь на другой конец дивана. И вообще я сама не своя.

ПМС.

Ну а как насчет… пробормотал он, вновь притягивая ее к себе, наклонив голову и лукаво улыбаясь, но мать ответила – нет, вновь поцеловала его и повернулась к телевизору, вот и все. Как она могла показать ему четыре новых пятна на теле, припухших и розовых? Он, конечно, сказал бы, что это всего-навсего родинки, но она все понимала.

Соски. Это могли быть только соски. В общей сложности шесть, считая ее обыкновенные.

Утро субботы, и мать отправилась в душ, потому что сколько времени она уже его не принимала? Три дня? Неделю? Но прежде чем она налила в ладонь шампунь, в ванную ввалился муж и заявил, что у них закончилось молоко, а потом мальчик начал кричать и дергать занавеску, пока муж его не оттащил. Она слышала, как он на кухне успокаивает мальчика, а тот в ответ вопит: МАМА!

Минутку! крикнула она, яростно вытирая волосы. Займись своим ребенком, хотелось ей крикнуть. Просто займись им! Что тут сложного? Дай ему что-нибудь, что угодно. Скорчи глупую рожу. Включи чертов мультик.

Она не могла понять, как ее муж без труда управляется со сложными механизмами, но совершенно не способен справиться с ребенком. Она выпрыгнула из душа, даже как следует не умывшись.

У нас кончилось молоко, вновь сказал муж.

Я знаю, сказала она, забирая у него плачущего мальчика и целуя в щеку.

Почему оно кончилось? спросил муж.

Потому что он все выпил, ответила она, указывая на сына.

Молочко, сказал сын.

Это очевидно, заявил муж с раздражением, как будто она тратила его время, вместо того чтобы заняться делом. Но ты знала об этом?

Знала, что его осталось мало, ответила она, стараясь говорить четко и спокойно. Оно было в моем списке покупок. Но я как-то проглядела. Он вздохнул и вновь вернулся за ноутбук, лежавший раскрытым на кухонном столе.

На ней было лишь полотенце, с мокрых волос капала вода. Она прижимала к себе мальчика, который тянулся к отцу.

Папа, сказал мальчик.

Почему бы тебе просто не уйти куда-нибудь, думала она. Уходи. В каком-то плане без него было даже проще. Она могла заниматься ребенком, не выслушивая бесконечные комментарии, вопросы, сквозь тонкую вуаль которых проступало осуждение, снисходительные монологи о том, что сделал бы он на ее месте, если бы это предстояло сделать ей, а не ему, как все это было просто – лишь несколько понятных X, Y и Z.

Да, конечно, если оглядываться назад, ничего такого не было в том, что он попросил ее купить молоко, что он нуждался в ее помощи с ребенком, потому что из-за постоянного отсутствия дома не выработал тех же навыков, что она, но неужели он не видел, как она боролась? Неужели не способен был понять, что она делала? Он вел себя так, словно она находилась в длительном отпуске. Если он не мог предложить ей практическую помощь, то, по крайней мере, мог бы проявить какую-то благодарность, говорить ей спасибо за все, что она делает, пока был дома. Вместо этого, когда она пыталась поднять вопрос о разделении труда, невидимого труда ее жизни, невыносимой психической нагрузки, он говорил что-то вроде: я так понимаю, деньги, которые я зарабатываю, ничего не значат; и разумеется, она имела в виду не это, совсем не это.

Она отнесла скулящего мальчика в спальню, где он занялся паровозами, натянула спортивный бюстгальтер, удобные штаны, майку. Так она одевалась каждый день.

В понедельник, после выходных, в которые ей пришлось терпеть еще и мужа, поскольку это ощущалось именно так, она безо всякого энтузиазма обняла его и прошипела «катись на хер», когда его машина выезжала с подъездной дорожки. Потом она рухнула на стул в кухне и, прихлебывая чуть теплый кофе, наблюдала, как мальчик методично вытаскивает из шкафа рядом с духовкой противень, формочки для кексов, сковороду, терку и так далее. Хотя ей совершенно не хотелось всерьез рассматривать советы мужа насчет выбора счастья и четкого графика, ей не хотелось и начинать новую неделю в таком состоянии, с ощущением кислого гнева на грани слез. Это было непродуктивно. Плохо для всех, и в особенности для нее самой.

Ладно. Может быть, с ней все в порядке, не считая того, что у нее слишком много свободного времени. Может быть, проблема заключалась в этом. Не в том, что она не могла потратить это время на занятия, которые доставляли ей удовольствие: рисовать, читать, заниматься спортом. У нее было лишь время – слишком много времени! – чтобы водить мальчика на игровую площадку в торговом центре, и на детскую площадку возле бассейна, и на детскую площадку в тренажерном зале, и, по утрам или в обед – почему не и то и другое? – в публичную библиотеку.

Я был бы счастлив, если бы мне целыми днями приходилось заниматься только этим, всегда отвечал муж на ее жалобы, и она больше не жаловалась, потому что пыталась принять его точку зрения и по-настоящему радоваться своему домашнему образу жизни, общению с ребенком и множеству занятий, связанных с ним. На этой неделе она решила стараться как можно чаще «выбираться из дома» и «общаться с другими». Она решила «мыслить позитивнее». Она собрала сумку, напевая себе под нос, одела мальчика, щелкая его по носу и смеша.

Она пела ему песенку, выходя из дома, неся его на руках, а сумку на плече, и внезапно остановилась и ахнула, увидев на лужайке нечто странное.

Собачка, сказал мальчик, указывая пальцем.

Не одна, а целых три собаки в тени серебряного клена: золотистый ретривер, колли и бассет-хаунд. Она всегда думала, что собак именно этих пород особенно любили девочки восьмидесятых. Во всяком случае, она в восьмидесятые любила этих собак и часто фантазировала, как чешет их розовой расческой, повязывает им лавандовые ленточки, придумывает имена – например Лиза, или Джем, или Мистер Бельведер. Собаки же, в свою очередь, в мечтах всегда ее спасали, когда она едва не попала под автомобиль или провалилась в очень глубокую яму.

А теперь три собаки стояли на лужайке, и все три повернулись, тяжело дыша, чтобы посмотреть на мать и ребенка.

Да ладно, сказала она вслух.

Ситуация была нелепой, но если честно, ее сердце подпрыгнуло от чудовищного ужаса, чудовищной радости. Может, она и правда сходила с ума? Разве домашние собаки сбиваются в стаи? И почему они стояли у нее на лужайке, будто были членами какого-то общества и приглашали ее вступить в их ряды? Мальчик заерзал у нее на руках, желая вырваться, она отпустила его, и он понесся прямо на собак, бешено вилявших хвостами. Они прижались мокрыми носами к его лицу, он пискнул, повернулся и рванул назад к матери, молча ожидавшей его на крыльце.

Привет, привет, собачки, сказала она, приближаясь к ним, опустилась на колени, протянула руку. Бассет подошел первым, за ним колли и ретривер. Бассет плюхнулся на траву между ее ногами, а остальные прыгали рядом, клали лапы ей на живот и плечи, облизывали ее лицо, обнюхивали все ее места, требовавшие обнюхивания. Раньше она бы отшатнулась от такой демонстрации безудержной подобострастной любви. Собаки. Такие простые, такие любящие. Она скептически к ним относилась за их пламенную, некритичную привязанность. Они должны были требовать большего, их настроение должно было хоть иногда меняться. Но нет, всегда только счастье, разинутая пасть и высунутый язык, свет в глазах, умоляющий об ответной любви.

Но теперь что-то изменилось, и эти собаки – собаки восьмидесятых – с их мокрыми языками, навязчивыми лапами и теплыми дрожащими телами были такими прекрасными. Она раскрыла объятия и притянула собак к себе. Они повалили ее на спину, и она лежала и смеялась, а они ходили по ней, виляли, лизали и, наконец, улеглись ей на грудь. Мальчик завопил от радости и тоже навалился на нее.

Она была вся покрыта шерстью, собачьим по́том и слюной, травой и грязью, но это было нормально. Она любила этих собак и… господи, да что творилось?

Все утро они с мальчиком провели на лужайке перед домом, гладя собак и задавая им вопросы. Мать вытащила из-под кушетки и из гаража несколько мячей, и мальчик один за другим бросал их собакам, визжа от восторга.

Ретривер ловил мячи лучше, чем остальные, и было так прекрасно любоваться тем, как он подпрыгивает, блестя глазами, и зубами ловит мяч в воздухе, приземляется, несется к мальчику и кладет мяч к его ногам.

Когда мальчику надоело подавать мячи, ретривер подошел к матери, сидевшей на ступеньках крыльца, и осторожно положил голову ей на колени. Мать гладила собаку, наблюдая, как ее сын носится за колли и бассетом, раскинув руки, хохоча и повизгивая. Она ласкала длинную шелковистую светлую шерсть, мягкую, словно вымытую шампунем и кондиционером, высушенную феном и старательно расчесанную.

Тебя только что подстригли? спросила она собаку, и та в ответ лизнула ее в шею, потом в ладонь. Она притянула ретривера к себе, обняла, зарывшись лицом в мех, пахнущий клубникой и мылом. Клубника! – воскликнула она, поглаживая голову собаки, глядя в ласковые глаза. Какая чудесная, милая, идеальная собака. Ретривер улыбнулся, и она увидела в его глазах что-то знакомое. Она прищурилась, наклонила голову и пробормотала: господи, я тебя знаю?

Собака легонько прикусила руку матери и потянула ее с крыльца, с лужайки, в сторону тротуара.

Пойдем, словно говорил ретривер. Зубы чуть впились в руку матери, и она подумала, что он хочет по-настоящему сильно ее укусить.

Но куда я пойду? – рассеянно думала она. Куда собака может меня отвести? К ней домой? К широкому полю, поросшему мягкой зеленой травой, по которой мы могли бы бегать, бегать и бегать, чувствуя всю мощь наших тел, крови, текущей по венам, наши мышцы и связки, глубину наших легких, и где нам откроется целое небо, в место, где нет людей, лишь биение и напор жизни, жизни, жизни?

Она позволила собаке вести себя и побрела по лужайке. День становился медленнее, казался сном наяву.

Мальчик лежал на спине в длинной зеленой траве перед домом, колли и гончая – по обе стороны от него. Колли положила лапу ему на грудь, на то самое место, куда мать клала ладонь, чтобы он быстрее заснул. Длинное ухо собаки качнулось; казалось, она что-то шепчет мальчику на ухо. Может быть, сказку. Или колыбельную.

Да ведь они укладывают его спать, подумала мать.

Как мило.

Когда она проходила мимо них, колли и бассет посмотрели ей в глаза и кивнули.

Они словно говорили ей, что все будет хорошо. Все правильно. Ретривер снова потянул ее за руку, уводя прочь от дома, мальчика и жизни, которую она хотела и вместе с тем не хотела.

Над головой вскрикнула птица, резко и пронзительно, и мать вздрогнула. Она посмотрела на ретривера, на сына, на других собак. В ужасе выдернув руку из пасти ретривера, она рванулась к зачарованному сыну, стала отгонять собак.

Кыш! кричала она, размахивая руками. Идите домой!

Собаки побрели прочь, на прощание взглянув на нее своими большими грустными глазами. Плохие собаки, сказала она, уходите. А потом, не понимая, что творит, она запрокинула голову и завыла, и в этом вое было все: убийственный гнев и радость утра, богатство золотого солнечного света, бессонные ночи, накопленные за два с лишним года, ее одиночество, ее уродливые желания, шелковистость волос ее сына – все вылилось наружу в одном душераздирающем вое. Собаки замерли посреди улицы, чтобы прислушаться, а когда она замолчала, помчались обратно, туда, откуда пришли.

Стая собак? спросил муж в телефон. Был поздний вечер понедельника, мальчик лежал в кровати, и она, испуганная, плакала.

Я покрываюсь шерстью, у меня растет хвост, а тут еще эти собаки, всхлипнула она. Я и собак-то никогда не любила, а теперь хочу свою.

Солнышко, буднично сказал он, и она услышала на заднем фоне новости по телевизору. Уверен, это всего лишь гормональный дисбаланс. Ты уже записалась к врачу?

Нет, ответила она и высморкалась. Ей не хотелось идти к врачу, слушать, что все в порядке, что проблемы – лишь в ее голове. Ничего не было в порядке. Вот что она пыталась доказать с той самой ночи, когда проснулась в бешенстве и до сих пор была в бешенстве. Все было не в порядке, как бы ей ни пытались доказать, что все наладится, что ей нужно только успокоиться и перестать злиться, что она должна быть благодарна и счастлива, что счастье – это выбор, что она хочет слишком многого сразу.

Но к ее тревогам добавилось беспокойство по поводу странной теории, которая, несмотря на все попытки сопротивляться, формировалась в ее голове: что золотистый ретривер и Большая Блондинка – оба безукоризненно ухоженные, оба полные сил и жизнелюбия, оба необъяснимо пахнущие клубникой – одно и то же существо.

Слушай, если они вернутся, позвони в отдел по контролю за животными, сказал ее муж с набитым ртом – видимо, заказал еду в номер. Она представила себе теплый брауни с идеальным шариком ванильного мороженого и горячей помадкой.

Ты там что, ешь? спросила она.

Не играй с ними, велел он. Ради бога, не приманивай их.

Ладно, ответила она и потом какое-то время молчала.

Ты злишься? спросил он.

Просто хочу спать, ответила она и положила трубку слишком быстро, но не так быстро, чтобы он мог ее в чем-то заподозрить и у нее не получилось бы уверенно отрицать.

Она почистила зубы, умылась, велела себе перестать реветь, собраться. Ты взрослый человек, сказала она себе, чистя зубы нитью – самое взрослое занятие, какое только она могла придумать. Это жизнь. Вот и живи. Но как ни старалась, она не могла выбросить из головы мучившие ее простые вопросы. Почему ее муж не может сказать что-нибудь ласковое, успокаивающее – «Сочувствую» или «Спасибо тебе за все»? Почему он не сумел усвоить транзакционные эмоциональные нормы обычного человеческого взаимодействия? Был ли он способен сопереживать, или он на самом деле был, как они иногда шутили, социопатом, только благодаря хорошему воспитанию никого не убивающим, лишь порой (постоянно) ранящим ее чувства? Она лежала в постели рядом с мальчиком и смотрела на нечеткие очертания предметов в темноте, на слабые пиксели потолка, на распахнутую угольно-черную пасть шкафа. Она жалела, что расплакалась в телефон. Возможно, если бы она говорила спокойно, муж отнесся бы к ней более серьезно. Чтобы он ее понял, нужен был другой подход, но она не смогла сохранить самообладание в такой поздний час, после такого странного дня в череде необычных дней.

Он не понял ничего – ни ее беспокойства и злости, ни того, почему эти собаки так ее взволновали. А ведь она даже ни слова не сказала о том, как себя чувствовала, когда ее позвал ретривер, когда ей показалось, что он с ней говорит – завораживая, успокаивая, будто понимал все ее тревоги, все желания и мучительную борьбу. Нет, не стоило и пытаться объяснить это мужу. Это подорвало бы остатки доверия, которые у него к ней осталось. Ее интуиция и чувства не имели для него никакого значения и, в сущности, казались ему чем-то невероятным. Это было точное слово – невероятный – что-то сродни сказкам, городским легендам, народным приметам, пришельцам, мифическим существам, бродящим по лесам; так что ее интуицию он сразу же сбросил со счетов, пусть даже интуиция была именно тем, что всегда вело ее вперед, светом, указывающим ей путь.

Она рылась в стопке детских книжек у кровати, пока в слабом свете ночника не нашла свой справочник и не открыла, несмотря на усталость, потому что Ванда Уайт, казалось, всегда находила точный отрывок, чтобы успокоить душу матери.

Ванда. Ванда. Как она мечтала встретиться с Вандой, расплакаться в ее пахнущую пудрой грудь и чтобы эта пожилая женщина гладила ее по волосам, чего никогда не делала ее собственная мать. Почувствовать себя младенцем, зарывшись в мягкость ее кардигана. Ощутить немного нежности… милая Ванда.

«В конце концов, – читала мать в темноте, удивляясь, как обострилось ее ночное зрение, – что может быть невероятнее, чем вытолкнуть маленького человечка из маленькой дырочки между ног или позволить незнакомцу в халате и маске разрезать вам живот и вытащить из него хнычущего окровавленного младенца? Обе эти мысли кажутся совершенно абсурдными, в них нельзя поверить, но нельзя и отрицать, потому что дети появляются именно так и такова фактическая реальность».

Мать замерла над книгой, в ее глазах стояли слезы. Резким движением она смахнула их.

Как будто книга была ее самым преданным другом. Как будто эти страницы видели ее сердце. Она продолжала читать:

«Невероятное не только заслуживает доверия, но и занимает абсолютно реальное место в мире. Я готова пойти как можно дальше с целью доказать, что невероятное – лишь еще один способ познания, организационный принцип, который не противоречит, а скорее сообщается с организующими парадигмами науки. Невероятное, хотя, возможно, и не передает откровенных истин, может сообщать истины более глубокие, если человек готов быть терпеливым, слушать, размышлять».

На следующее утро она проснулась с ощущением того, что невероятное в ней по-прежнему живо, и она им зачарована. Мать готовила мальчику завтрак, а потом, когда он попытался сам съесть йогурт, половиной перемазав лицо, а половиной выпачкав волосы, рассеянно мыла посуду, одержимая лишь одной мыслью: кто такая Ванда Уайт? Она представила себе кабинет Ванды в залитом солнцем университете, множество твидовых пиджаков и юбок, не слишком аккуратно развешанных в шкафу. Ковыряя вилкой кусок затвердевшего яичного желтка, она укреплялась в мысли, что Ванда Уайт не была замужем и очень хорошо сохранилась. Она всегда наносила солнцезащитный крем и любила есть овощи. Она была счастлива и довольна, путешествуя по миру, чтобы изучать существ, в которых никто не верил, а затем возвращаясь в университетский городок, чтобы проводить долгие тихие часы в кабинете, изучая свои записи и перерабатывая их во что-то серьезное и полезное. Возможно, среди своих она считалась чудачкой, а стипендию ей платили несерьезную. Хм, но тогда почему ее там держали? Ее труд был интереснее всех остальных научных трактатов на эту тему, вместе взятых, и более новаторским. Тогда почему я никогда о ней не слышала? – думала мать, пока мальчик кричал и хлопал в ладоши, разбрызгивая капли йогурта по без того грязному кухонному полу. Почему Ванда никогда не появлялась на утренних шоу? На Национальном общественном радио? В ленте новостей?

Возможно, она была просто шарлатаном, но если так, почему тогда работала в университете? Очевидно, ее работа была не вполне научной. Птицы-женщины из Перу, хотя были очень интересными, вряд ли в самом деле существовали.

Ванда Уайт преподавала на философском факультете, что тоже показалось матери подозрительным. Разве она не должна была работать на каком-нибудь научном отделении? Может быть, антропологии? Тот факт, что ее дисциплина была связана с философией, навел мать на мысль, не могла ли такая информация об авторе быть искусственно создана специально для того, чтобы заставить читателя задуматься, правда ли все, что написано в книге.

После завтрака она сидела на полу в гостиной с мальчиком, катая туда-сюда грузовик с цементом, слушая радостный смех сына. С телефона она зашла на веб-сайт университета Сакраменто и нашла страницу факультета Ванды Уайт. Ее фотографии там не было. Только скудная информация. И еще адрес электронной почты, который мать вставила в новое письмо и сохранила как черновик. Когда мальчик уснет, решила мать, она запишет все, что хочет сказать Ванде Уайт. А пока она наблюдала, как он кладет стекляшки в пластиковые трубочки, восхищаясь тем, как они скользят сверху вниз, вращаясь, прыгая по желобам и похрустывая. Он визжал от восторга, хлопал в ладоши и подпрыгивал – поразительно вертикально – с колен на руки и с рук на колени. Этот мальчик. Ее мальчик.

Сегодня она повела его в парк в нескольких кварталах от дома, потому что день был изумительный, а парк – очень милый. Хорошо было бы ходить туда чаще, может, каждый день. Это был идеальный полдень в теплой солнечной тени – мальчик всюду лазил, пищал, тянул в рот опилки и выплевывал, а мать размышляла об Уайт, и волшебстве, и женщинах, и всем остальном, а потом услышала, судя по всему, стаю шакалов, повернула голову и увидела именно их. Она узнала их по редким походам к Книжным Малышам. Это были мамочки. Книжные Мамочки. Ее охватила тошнота, хотя она не могла понять, почему именно. Шествие, кто бы сомневался, возглавляла Большая Блондинка с коляской-вездеходом, стоившей, по подсчетам матери, больше тысячи долларов; на буксире плелись приятельницы: мама с унылым маленьким мальчиком, у которого вечно текло из носа, и мама с гиперактивным трехлеткой, склонным бросаться камнями. Мать как можно быстрее постаралась увести сына. Мать забрала его так быстро, как только могла, потому что она не хотела вести светскую беседу, совершенно не интересовалась продажей трав, не собиралась вежливо обсуждать погоду, послеобеденный сон и приучение к горшку, и ей было наплевать, что о ней подумают, потому что ей нисколько не улыбалась перспектива, чтобы ее общению с Уайт и новым днем, прекрасным новым днем, помешали эти женщины с их детьми и с их жалким самодовольством.

Ой, привеееет! воскликнула Большая Блондинка и помахала рукой, и мать ответила: привет! А мы как раз уходим!

Даже в спешке собирая сумку с подгузниками и разные игрушки, разбросанные по траве, упаковывая синюю чашку-поильник и своенравный пакет с сухими хлопьями, она не могла не обратить внимания на женщин, сопровождавших Большую Блондинку, тех же двоих, которые всегда были рядом с ней, что бы она ни делала. Мать унылого мальчика была невысокого роста, коротконогая, короткорукая, с тяжелыми глазами в обрамлении роскошных ресниц и прямыми волосами, свисавшими до плеч. Другая женщина была спортивного телосложения, ее темные глаза светились настороженным умом, отраженным в дерзких, резких чертах ее безукоризненно чистого лица. Она вертела головой взад-вперед, отслеживая хаотичные действия своего подопечного и то и дело поправляя массу густых гладких волос.

Мать не могла не пройти в непосредственной близости от этой небольшой группы, потому что парк был огорожен, а они окружили единственный выход.

Привет! сказала мать, приблизившись к группе, хотя ей отчаянно хотелось сказать: «Пока! У нас такой насыщенный день! Столько планов! Не будем тратить зря ни минуты!»

Кажется, я даже не представилась как следует, сказала Большая Блондинка, встав перед воротами парка – можно сказать, заблокировав их, – и с притворной досадой качая головой. Вот глупая! – пропищала она своим близняшкам, как часто делают матери – ведут со своими детьми разговоры, на самом деле обращенные к взрослым разумным людям.

Ничего странного, ответила мать, глядя на ворота и ища вежливую причину уйти.

Я Джен, сказала Большая Блондинка, а это Бэбс и Поппи, она указала на невысокую женщину, которая наклонила голову набок и печально улыбнулась, и спортсменку, которая кивнула и обнажила в улыбке недавно отбеленные зубы.

Так рада с вами познакомиться! торопливо сказала мать, лавируя между колясками и, возможно, в первый и в последний раз испытывая облегчение, услышав вопль сына, потому что он ударился своей маленькой голенью о другую коляску, и ей теперь просто необходимо было идти к нему и тащить его домой, чтобы скорее обедать, потому что он наверняка изголодался, и случай был срочный, чрезвычайный, и надо было немедленно выходить из этого кризиса.

Извините, сказала мать. Господи, мне так приятно было бы с вами пообщаться, но сами понимаете… Она указала на плачущего мальчика, потом посмотрела на трех женщин, изучавших ее, не злобно, но скептически, без теплоты в глазах, которая была еще несколько секунд назад, уперев руки в бока, сузив глаза, как бы спрашивая: в чем твоя проблема? – и это был очень честный вопрос.

Все-таки она была с ними грубовата, решила она потом, думая об этом. В следующий раз нужно быть повежливее. Она могла бы, по крайней мере, представиться сама. Спросить о растениях. В чем была ее проблема?

Этим вечером, начиная писать письмо Ванде Уайт, она искренне верила, что Уайт – ее единственная надежда, хотя точно она не знала. Мать убедила себя, по крайней мере немного, что «Справочник о ведьмах и волшебницах» обладает магическими возможностями, что отрывки словно отвечают на ее мысли, что у них с Уайт психологическая связь. Она понимала, что в этих выводах нет никакого смысла. Но тем не менее.

Дорогая В. У.!

Я только что открыла для себя Вашу книгу «Справочник о ведьмах и волшебницах» и историю Ваших исследований по всему миру. У меня так много вопросов, но для начала мне очень хотелось бы выяснить – если позволите занять несколько минут Вашего времени – «истинно» ли Ваше исследование в научном и рациональном смысле, или Вы проводите исследования, чтобы сделать более серьезные выводы, скажем, о пределах знания и неспособности науки полностью описать мир?

Я понимаю, что это в некоторой степени философский вопрос, но я также увидела на веб-сайте Университета Сакраменто, что Вы работаете на факультете философии, и подумала, что такие вопросы, возможно, не выходят за рамки Вашей компетенции и даже приветствуются.

От себя лично сообщу, что я недавно вступила в своеобразную и неожиданно напряженную эпоху моей жизни – материнство, говоря по возможности ясно и просто, хотя, конечно, материнство никоим образом нельзя назвать ясным или простым – и столкнулась с вопросами, которые, кажется, пересекаются как философски, так и экспериментально с Вашей работой.

Все это означает, что я с нетерпением жду Вашего ответа и благодарю Вас за любое время, которое Вы сможете мне уделить.

Искренне Ваша, М. М.

Мать читала и перечитывала вновь и вновь свое самое первое письмо Ванде Уайт в мерцающем окне ноутбука, сидя за темным кухонным столом. Она не хотела начинать слишком резко, не хотела показаться психически неадекватной, с ходу начав рассказывать о своем превращении, предпочитая сначала представить себя как вдумчивую, внимательную читательницу, заинтересованную в тех же вопросах и поисках. Курсор мигал в темноте кухни, было уже очень поздно – может быть, даже раннее утро, – и сын уснул уже несколько часов назад. Она понимала, что утром будет чувствовать себя разбитой, но ей было все равно. Целый день ее мысли крутились вокруг Ванды Уайт, и ей не оставалось ничего, кроме как перенести их в письмо и послать этой загадочной исследовательнице, чтобы разгрузить собственный мозг.

Едва она нажала «отправить», ее тело резко обмякло, настолько, что она с трудом дотащилась по лестнице до спальни и рухнула в кровать рядом с мальчиком. Она чувствовала такое облегчение, что готова была уснуть еще до того, как опустилась на постель, – ничего подобного она не испытывала годами.

Теперь представьте, какая природная, или божественная, или магическая сила должна была вырвать ее из блаженных глубин сна, в которые она погружалась. Представьте, какая мощь требовалась, чтобы оборвать первую за много лет спокойную ночь, когда все тело матери было расслаблено, дыхание замедлилось так, что почти не ощущалось, сны казались такими же реальными, как сама жизнь. Она застонала от боли, когда ее мучительно вытянули из патоки сна туда, где щелкала кровь и от страха сводило живот.

За окном ее спальни скреблись и рычали, фыркали мокрыми мордами, ворчали, булькали и скулили. Она ощущала тела, неистово ползающие друг по другу, нетерпеливые, нервные, взволнованные, ожидавшие.

Господи, подумала она туманно. Что за дерьмо. Что за сраное дерьмо.

Она погладила грудку мальчика, нежно сопевшего рядом, поднялась с кровати, и ее тут же бросило в холодный пот. В кухне она взяла со стола мясницкий нож, потом передумала, прошла в зал, схватила бейсбольную биту. Она измучилась, обозлилась, она готова была забить до смерти что угодно, что там пряталось. Она готова была убить его собственными руками.

Она выглянула в окно и в свете полной луны увидела их.

Собак. Так много собак. Пятнадцать? Двадцать? Она поскребла жесткую шерсть, покрывавшую ее шею и плечи, оскалила зубы. Она слышала каждый звук, чувствовала каждый запах. Она медленно распахнула дверь и встала за ширмой, глядя в ночь. Ее мать почуяла еще до того, как увидела, – запах клубники и мыла; она сидела на самой верхней ступеньке. За ней стояли приземистый бассет-хаунд с великолепными ресницами и колли, тело которой искрилось энергией даже среди ночи.

За ними толпились другие собаки – теперь мать видела, что их больше двадцати.

Я вас знаю, провыла она собачьему трио, безо всякой злобы, как бы говоря: правильно сделали, что разбудили меня среди ночи, сегодня мне и впрямь надо было быть с вами повежливее.

Они пришли за ней – она боялась и надеялась, что они придут. Собаки хотели, чтобы она пошла за ними, хотели ее забрать, но она знала, что не пойдет. Несмотря на все попытки сопротивляться, она ощутила какое-то оживление, пусть даже не такое ярко выраженное, при мысли, что может за ними пойти. Скорее это было чувство, что ее тело может прыгнуть со ступенек в ночь, даже не посоветовавшись с ней. Что она поддастся восхитительному жужжанию цикад позднего лета, влажному, насыщенному пыльцой воздуху, соблазнится им, будет втянута в его теплые объятия, если не проявит осторожность. Все, что она видела, просто не могло быть реальностью – скорее это был сон наяву, своего рода гипнотическая галлюцинация, вызванная стрессом и усталостью. Она яростно встряхнула головой, а потом всем телом вплоть до хвоста, как будто только что вышла из бассейна и стряхивала капли воды.