Текст книги "Да помолчи уже, наконец. О чем мы говорим, когда говорим о любви"

– Оно мне надо глядеть, – сказал он.

– Гигантский стальноголовый лосось из Березового ручья, – сказал я. – Погляди! Во рыбина! Зверюга! Я ее по всему ручью гонял как сумасшедший. – Голос у меня срывался. Но остановиться я уже не мог. – Там еще одна была, – не умолкал я. – Зеленая. Вот те крест! Зеленая! Ты видел зеленую форель?

Он заглянул в вершу, челюсть у него отвалилась.

– Унеси эту дрянь отсюда! – заорал он. – Ты что, вообще обалдел, да? Унеси из кухни и выкинь нахер!

Я вышел обратно на улицу. Заглянул в вершу. В свете фонаря внутри серебрилось. То, что было внутри.

Я вытащил его. Подержал. Подержал его половину.

Шестьдесят акров[9]9
  Рассказ «Sixty Acres» впервые опубликован в журнале Discourse 12.1 (зима 1969 г.).


[Закрыть]

Позвонили час назад, когда они ели. Двое мужчин стреляют на участке Ли Уэйта у реки Топпениш ниже моста, на Кауич-роуд. Джозеф Орел напомнил Ли Уэйту, что это уже третий или четвертый раз за зиму. Джозеф Орел, старый индеец, жил на государственном участке около Кауич-роуд, с радиоприемником, который он слушал днем и ночью, и с телефоном – на случай, если заболеет. Ли Уэйту хотелось бы, чтобы старик-индеец не приставал к нему с этим участком, сам бы что-нибудь сделал, если желает, – вместо того, чтобы звонить.

На террасе Ли Уэйт, отставив ногу, вытащил застрявшее в зубах волокно мяса. Ли был худой, невысокий, с худым лицом и длинными черными волосами. Если бы не звонок, он прикорнул бы после обеда. Хмурясь, он неохотно натянул пальто; их уже не будет там, когда он приедет. Обычно так бывало. Охотники из Топпениша и округа Якима могли ездить по дорогам резервации сколько угодно; только охотиться было запрещено. Но они прокатятся по его соблазнительным безлюдным шестидесяти акрам раз, другой, третий, осмелеют, поставят машину под деревьями в стороне от дороги и по колено в ячмене и овсюге побегут к речке – может быть, настреляют уток, может быть, нет, но постреляют от души, правда наспех – поскорее смыться. Инвалид Джозеф Орел, сидя в своем доме, видел их много раз. Так, по крайней мере, он говорил Ли Уэйту.

Ли облизал зубы и прищурясь поглядел в зимний сумрак. Он не боится; не в этом дело, сказал он себе. Просто не хотелось связываться.

На террасе, маленькой, пристроенной перед самой войной, было почти темно. Стекло в единственном окне разбилось еще несколько лет назад, и Уэйт забил окно мешковиной. Закоржавевшая, она висела рядом со шкафом и слегка шевелилась от холодного ветра, задувавшего в щели. На стенах висели старые хомуты и сбруи, а с одной стороны, над окном – рядок ржавых инструментов. Он в последний раз облизнул зубы, подвинтил лампочку в потолочном патроне и открыл шкаф. Вынул старую двустволку и с верхней полки взял горсть патронов. Латунные донца холодили руку, и он покатал их в ладонях перед тем, как сунуть в карман своего старого пальто.

– Пап, ты не будешь сейчас заряжать? – спросил у него за спиной мальчик Бенни.

Уэйт обернулся – Бенни и маленький Джек стояли в дверях кухни. После звонка они все время были рядом – хотели узнать, застрелит ли он кого-нибудь в этот раз. Он огорчился, что дети разговаривают так, как будто им бы это понравилось; они стояли в двери, напустили холода в дом, смотрели на большое ружье у него подмышкой.

– Ну-ка, живо в дом, черт возьми, – сказал он.

Не закрыв дверь, они вбежали в гостиную, где сидели мать и Нина, и оттуда в спальню. Нина за столом пыталась скормить младенцу фруктовое пюре, а он отворачивался и мотал головой. Нина посмотрела на Уэйта, попыталась улыбнуться.

Уэйт вошел в кухню, закрыл дверь и прислонился к ней. Заметно было, что Нина устала. Над верхней губой у нее собрались капельки пота, и она прервала кормление, чтобы отодвинуть волосы со лба. Снова посмотрела на него, потом на ребенка. С прежними детьми у нее не было таких сложностей. Иной раз она не могла усидеть на месте – вскакивала, расхаживала по дому, даже если не было дел – разве что-нибудь приготовить или подшить.

Он потрогал дряблую кожу под подбородком и украдкой взглянул на мать, дремавшую после обеда на стуле перед камином. Она скосилась на него и кивнула. Ей было семьдесят, сморщенная, но волосы, как вороново крыло, висели перед грудью двумя длинными тугими косами. Ли Уэйт был уверен, что у нее непорядок с головой: бывало, два дня она не проронит ни слова, только сидит у окна в другой комнате и смотрит на долину. Его пробирали мурашки от этого, он не понимал, что означают ее мелкие знаки и сигналы, ее молчания.

– Что ты все молчишь? – спросил он, качая головой. – Мама, как я пойму тебя, если ты не говоришь?

С минуту Уэйт смотрел на нее, смотрел, как теребит она кончики кос, ждал, что она заговорит. Потом буркнул, прошел перед ней, взял шапку с гвоздя и вышел.

Было холодно. Все укрыл зернистый снег трехдневной давности, земля сделалась бугристой, и ряды голых шестов для фасоли перед домом выглядели глупо. Собака, услышав стук двери, выползла из-под дома и, не оглядываясь, побежала к пикапу.

– Сюда иди! – крикнул Уэйт; голос его прозвучал глухо в морозном воздухе.

Он нагнулся и обнял ладонью холодный сухой собачий нос.

– В этот раз посиди-ка дома, – сказал он. – Да, да.

Он потрепал собаку по уху и обернулся. Холмов Стейтес-Хиллс за долиной не было видно из-за низкой облачности, а видна только волнистая равнина со свекловичными полями, белая с черными прогалинами, куда не лег снег. И лишь один дом вдалеке – Чарли Тредуэлла; но окна в нем не светились. Ни звука кругом, только низкий потолок туч, давивший на все. Он думал, что будет ветер, но и ветра не было.

– Сиди здесь. Слышишь?

Он пошел к пикапу, преодолевая неохоту. Ночью у него опять был сон – о чем, он не мог вспомнить, но неприятный осадок от него остался. На первой передаче он доехал до ворот, вылез, отпер их, проехал, снова вылез и запер. Лошадей он больше не держал, но привычка запирать ворота так и осталась.

По дороге навстречу ему ехал грейдер, нож его скрежетал всякий раз, наехав на смерзшуюся щебенку. Он не спешил и несколько минут стоял, дожидаясь, когда грейдер подъедет. Один из мужчин в кабине высунулся с сигаретой в руке, помахал ему, и они поехали дальше. Но Уэйт на них не смотрел. Когда они проехали, он вырулил на дорогу. Проезжая мимо Тредуэлла, посмотрел на дом, но света в окнах по-прежнему не было; не было и машины на дворе. Он вспомнил, что несколько дней назад Чарли Тредуэлл рассказал ему о своей воскресной ссоре с каким-то парнем, который днем перелез через его забор и стрелял по уткам в пруду, прямо за коровником. Утки прилетают ко мне каждый день, сказал Чарли. Утки доверяют ему, сказал он – как будто это было важно. Он бросил дойку, выбежал из коровника, закричал, замахал руками, а парень навел ружье на него. Если бы я мог отобрать у него ружье, сказал Чарли, уставясь на Уэйта единственным глазом и медленно кивая. Уэйт чуть выпрямился за рулем. Он не искал неприятностей. Надеялся, что, как и в прошлые разы, никого там не застанет.

Слева остался Форт-Симко – за восстановленным палисадом стояли старые беленые дома. Ворота были открыты, за ними были припаркованы несколько машин и прогуливались люди в пальто. Он не стал останавливаться. Однажды учитель повез туда ребят на экскурсию, но Уэйт в тот день оставался дома. Он опустил стекло, отхаркался и плюнул, проезжая мимо ворот.

Свернув на боковую дорогу, он доехал до дома Джозефа Орла. Во всех окнах горел свет, даже на террасе. Уэйт проехал дальше, до пересечения с Кауич-роуд, там вылез из машины и прислушался. Он подумал, что они могли уже уехать, можно поворачивать домой, – но тут послышались далекие глухие выстрелы за полем. Он подождал немного, потом взял тряпку, обошел машину и попытался вытереть снег и наледь по краям ветрового стекла. Оббил ноги, перед тем как сесть, проехал еще немного, пока не показался мост, и увидел следы колес, уходившие в лесок, – там, он понял, должна стоять их машина. Он подъехал к серому седану сзади и выключил зажигание.

Сидел в кабине, ждал, возил ногой туда и сюда по педали тормоза и слышал время от времени выстрелы. Через несколько минут терпение кончилось, вылез и нехотя обошел капот. Он ничем не занимался здесь уже года четыре или пять. Прислонился к крылу и окинул взглядом поле. Непонятно было, куда утекло все это время.

Он вспомнил себя маленьким и как хотел вырасти. Он часто приезжал сюда, ставил у реки капканы на ондатру, переметы на форель.

Уэйт огляделся кругом, пошевелил пальцами в ботинках. Все это было давно. Когда подрос, услышал, как отец сказал, что землю эту оставит своим трем мальчикам. Но обоих братьев убили. И все досталось Ли Уэйту.

Он помнил, как умерли. Первым – Джимми. Помнил, как проснулся от оглушительного стука в дверь – тьма, запах смолы от печки, на дворе автомобиль с зажженными фарами, работает мотор, и трескучий голос из громкоговорителя. Отец распахнул дверь, и весь проем загородила громадная фигура человека в ковбойской шляпе и с пистолетом – помощник шерифа. Уэйт? Вашего сына Джимми зарезали на танцах в Уапато. Все уехали на пикапе, и Ли остался в доме один. Всю ночь один он сидел на корточках перед печкой и смотрел, как пляшут тени на стене. Позже – ему было двенадцать лет – приехал другой шериф и сказал только, что им надо ехать.

Он отодвинулся от машины и прошел несколько шагов до края поля. Теперь многое изменилось – как же иначе? Ему тридцать два года, подрастают Бенни и малыш Джек. И еще грудничок. Уэйт покачал головой. Сжал в кулаке высокий стебель молочая. Резко повернул голову и посмотрел вверх, откуда донеслось тихое кряканье диких уток. Вытер ладонь о штаны и проводил птиц взглядом – они одновременно расправили крылья и описали круг над речкой. Потом разлетелись. Три утки упали прежде, чем он услышал выстрелы.

Он резко повернулся и пошел к машине.

Взял ружье и тихо прикрыл дверь. Пошел под деревья. Почти совсем стемнело. Кашлянул и остановился, сжав губы.

Они с шумом продирались сквозь кустарник, двое. Со скрипом перелезли через изгородь в поле и захрустели по снегу. К машине подбежали запыхавшись.

– Черт, тут грузовик! – сказал один и бросил уток на землю.

Голос был молодой. На парне была толстая охотничья куртка, и заспинный карман для дичи топорщился от множества уток.

– Спокойно! – Второй парень крутил головой, вглядываясь в темноту. – Живей! В ней никого нет. Садись в машину, быстро!

Не двигаясь, не повышая голоса, Уэйт сказал:

– Ни с места! Положите ружья на землю. – Он вышел из-под деревьев, встал перед ними, поднял стволы и опустил. – Снимите куртки и освободите карманы.

– О черт! Вот черт! – сказал один.

Другой ничего не сказал, но куртку снял и стал вытаскивать уток, все еще озираясь.

Уэйт открыл дверь их машины, протянул руку и ощупью включил фары. Парни заслонили глаза от света, потом повернулись спиной к машине.

– Это чья, по-вашему, земля? – сказал Уэйт. – С чего вы вздумали стрелять уток на моей земле?

Один из них осторожно обернулся, заслонив ладонью глаза.

– Что вы хотите сделать?

– Что я, по-твоему, хочу? – сказал Уэйт. Собственный голос показался ему непривычным, слабым, неубедительным. Он слышал, как утки на воде перекликаются с теми, которые еще в воздухе. – Что я, по-твоему, собираюсь сделать? Что бы ты сделал, если бы поймал ребят, которые влезли на твою землю?

– Если бы они извинились и это было бы в первый раз, я их отпустил бы.

– Я тоже, сэр, если бы они извинились, – сказал другой.

– Отпустил бы? Вы правда думаете, что отпустили бы? – Уэйт сознавал, что тянет время.

Они не ответили. Они стояли под светом фар и снова отвернулись.

– Откуда мне знать, что вы здесь первый раз? – сказал Уэйт. – Мне уже приходилось выезжать к таким.

– Честное слово, сэр, мы никогда здесь не бывали. Всегда проезжали мимо. Ей-богу. – Парень захныкал.

– Мы правду говорим, – сказал другой. – Раз в жизни каждый может ошибиться.

Совсем стемнело, в лучах фар сеялась морось. Уэйт поднял воротник и смотрел на ребят. Где-то на реке настойчиво крякал селезень. Он окинул взглядом мрачные силуэты деревьев и снова посмотрел на ребят.

– Может, и так, – сказал он и потоптался на месте.

Он знал, что через минуту их отпустит. Что еще ему оставалось? Прогонит их со своей земли – что еще требуется?

– Как вас звать-то? Тебя вот. Тебя. Это твоя машина или нет? Как тебя звать?

– Боб Робертс, – быстро ответил один и посмотрел на другого.

– Уильямс, сэр, – сказал тот. – Билли Уильямс, сэр.

Уэйту хотелось учесть, что они еще дети, что врут ему от страха. Они стояли к нему спиной, и он смотрел на них.

– Врете вы! – сказал он и удивился своим словам. – Зачем врете? Приехали на мою землю, стреляете моих уток и врете бесстыдно.

Он опер ружье на дверцу машины, чтобы не дрожало. Слышно было, как трутся наверху от ветра ветви деревьев. Он подумал о Джозефе Орле – сидит сейчас перед лампой, поставив ноги на ящик, и слушает радио.

– Ну ладно. Ладно, – сказал Уэйт. – Вруны несчастные.

На непослушных ногах он подошел к своему пикапу, вытащил мешок из-под свеклы, встряхнул и велел им сложить в него всех уток. Стоял, ждал, и почему-то у него задрожали колени.

– Давайте в машину и уезжайте. Живо.

Они пошли к машине, он отступил в сторону.

– Я задним ходом поеду к дороге. Вы за мной задним ходом.

– Да, сэр, – сказал один и сел за руль. – А что, если она не заведется? Аккумулятор мог сесть. Он уже был дохловатый.

– Не знаю – сказал Уэйт. Он огляделся. – Придется вас толкнуть.

Парень погасил фары, нажал на стартер и на газ. Мотор схватился неохотно, парень нажал на газ, прибавил обороты и только потом включил фары. Уэйт смотрел на их бледные холодные лица, а они смотрели на него из-за стекла, ожидая знака.

Он забросил мешок с утками в кузов, а ружье положил на сиденье. Сел в машину и задним ходом аккуратно выехал на дорогу. Подождал, когда выедут они, доехал за ними до объездной дороги, остановился, не выключив мотор, и смотрел им вслед, пока их хвостовые огни не исчезли в направлении Топпениша. Он прогнал их со своего участка. Больше ничего не требовалось. Но он не мог понять, почему у него ощущение чего-то критического, неудачного.

Ведь ничего такого не произошло.

Из долины наплывали клубы тумана. Когда он остановился перед воротами, дом Чарли был еле виден, только свет на террасе. Уэйт не помнил, чтобы видел его при отъезде. Собака лежала на брюхе, дожидаясь его у сарая, и тут вскочила, стала нюхать мешок с утками; Уэйт перекинул его через плечо и пошел к дому. На террасе задержался, чтобы убрать ружье. Уток оставил на полу рядом со шкафом. Выпотрошит их завтра или послезавтра.

– Ли? – окликнула Нина.

Уэйт снял шапку, слегка открутил лампочку и, перед тем как открыть дверь, постоял в тишине и темноте.

Нина сидела за столом в кухне, на соседнем стуле лежала шкатулка с иголками и нитками. В руке у нее был лоскут джинсовой ткани. На столе лежала пара его рубашек и ножницы. Он налил в чашку воды и с полки над раковиной взял несколько леденцов – их вечно таскали домой ребята. Там же лежала сосновая шишка и несколько сухих кленовых листьев. Заглянул в буфет. Но есть не хотелось. Он отошел к двери и прислонился к косяку.

Дом был маленький. Некуда деться.

В тылу, в одной комнате спали дети, а в другой – он, Нина и его мать. Летом Уэйт и Нина спали иногда на дворе. Деться вечно было некуда. Мать все еще сидела у печки, теперь накрыв ноги одеялом, и смотрела на него маленькими глазками.

– Мальчики не хотели ложиться, пока ты не приедешь, – сказала Нина, – но я им сказала, что ты велел лечь.

– Ну и правильно, – отозвался он. – Им пора было спать.

– Я боялась, – сказала она.

– Боялась? – Он попытался произнести это так, как будто был удивлен. – Мама, и ты боялась?

Старуха не ответила. Пальцы ее елозили по краям одеяла, подтягивали, подсовывали, укрывали от сквозняка.

– Нина, как ты себя чувствуешь? Сегодня получше? – Он выдвинул стул и сел за стол.

Жена кивнула. Он больше ничего не сказал, сидел потупясь и ногтем большого пальца царапал стол.

– Ты их застал там, увидел? – спросила она.

– Там были двое парней, – сказал он. – Я их отпустил.

Он встал, подошел к печке с другой стороны, плюнул в ящик с дровами и стоял, засунув ладони в задние карманы штанов. Дрова за печкой почернели, кора отставала, а над головой у него торчала острога на лосося, с намотанной на зубцы коричневой сетью. Так в чем же дело? Прищурясь, он смотрел на нее.

– Я их отпустил, – сказал он. – Может, зря пожалел.

– Ты правильно поступил, – сказала Нина.

Он посмотрел из-за печки на мать. Но она никак не реагировала, только смотрела на него черными глазами.

– Не знаю, – сказал он. Пытался подумать об этом, но казалось, произошло это – непонятно что – уже давно. – Надо было бы посильнее их припугнуть, наверное. – Он посмотрел на Нину. – Земля моя. Я убить бы их мог.

– Кого убить? – спросила мать.

– Тех ребят на участке на Кауич-роуд. Насчет которых Джозеф Орел позвонил.

Он смотрел, как пальцы матери движутся по одеялу, щупая выпуклость вышивки. Он наклонился к печке, хотел еще что-то сказать. Но не знал что.

Подошел к столу и снова сел. Потом вспомнил, что куртка все еще на нем, встал, медленно расстегнул ее и положил на стол. Подтянул стул поближе к коленям жены, вяло взял пальцами рукава рубашки.

– Я подумал, может, сдать этот участок в аренду охотничьим клубам. Что нам толку от него? А? Если бы дом наш там был или здесь у нас этот участок, тогда другое дело, так ведь?

В тишине слышалось только потрескивание дров в печке. Он положил ладони на стол и ощущал биение крови в руках.

– Могу сдать его в аренду охотничьим клубам из Топпениша. Или Якимы. Любой из них обрадуется такому участку – он на пути у перелетных птиц. Одно из самых лучших мест для охоты во всей долине… Если бы я мог его как-то использовать, тогда другое дело. – Он замолчал.

Она чуть подвинулась на стуле.

– Если думаешь, что так надо поступить. Делай, как считаешь. Я не знаю.

– Да и я не знаю, – сказал он.

Он обвел взглядом пол, поднял глаза, минуя мать, и посмотрел на острогу. Встал, качая головой. Пока он шел по маленькой комнате, старуха повернула голову, легла щекой на спинку стула и прищурясь провожала его взглядом. Он поднял руку, снял острогу и сеть со щербатой полки и повернулся за спиной у старухи. Посмотрел на ее маленькую черноволосую голову и обтянутые коричневым шерстяным платком плечи. Повернул в руках острогу и стал сматывать с нее сеть.

– Сколько ты за нее получишь? – спросила Нина.

Он сам не знал. И даже смутился немного. Потеребил сеть; потом вернул острогу на полку. За окном скребла по стене ветка.

– Ли?

Он был в сомнении. Надо будет поспрашивать. Прошлой осенью Майк Чак сдал в аренду тридцать акров за пятьсот долларов. Джером Шинпа каждый год сдавал свою землю в аренду, но Уэйт не спрашивал его почем.

– Может, тысячу долларов, – сказал он.

– Тысячу долларов? – переспросила она.

Он кивнул, обрадовавшись ее удивлению.

– Может быть, столько. Может, больше. Надо разузнать. Поспрашивать кого-нибудь – сколько.

Это были большие деньги. Он хотел подумать, каково это – выручить тысячу долларов. Закрыл глаза и пытался подумать.

– Но это не значит, что продаешь, да? – спросила Нина. – Если сдал им в аренду, это значит, что она все равно твоя?

– Да, она все равно моя земля! – Он подошел к ней и наклонился над столом. – Нина, ты понимаешь разницу? Нельзя купить землю в резервации. Ты не знала? Я сдаю им землю в пользование.

– Поняла. – Она опустила голову и потрогала рукав лежавшей рубашки. – И они должны будут ее вернуть? Она все равно будет твоя?

– Как ты не понимаешь? – Он схватился за край столешницы. – Это аренда!

– А что мама скажет? – спросила Нина. – Она согласится?

Оба посмотрели на старуху. Но глаза у нее были закрыты; казалось, она спит.

– Тысяча долларов, – сказала Нина и покачала головой.

Тысяча долларов. Может, больше. Он не знал. Но даже тысяча! Он не знал, как к этому подступиться – оповестить людей, что сдает землю в аренду. В этом году уже поздно… но весной можно будет поспрашивать. Он сложил руки на груди и попытался думать. Ноги задрожали, он прислонился к стене. Постоял так, потом потихоньку стал съезжать по стене и сел на корточки.

– Это просто аренда, – сказал он.

Он смотрел в пол. Пол как будто наклонялся в его сторону, как будто двигался. Чтобы прекратить это, он зажмурился и закрыл ладонями уши. А потом сообразил сделать ладони чашечкой, чтобы раздался шум, словно ветра, гудящего в раковине.