Текст книги "Да помолчи уже, наконец. О чем мы говорим, когда говорим о любви"

И что же вы делали в Сан-Франциско?[16]16
  Рассказ «What Do You Do in San Francisco?» впервые опубликован под названием «Sometimes a Woman Can Just About Ruin a Man» («Иногда женщина может чуть не довести мужчину до погибели») в журнале Colorado State Review 2.3 (лето 1967 г.).


[Закрыть]

Речь вовсе не обо мне, меня это не касается. Речь о той паре с тремя детьми, которая поселилась в доме Коулов, как раз в моем районе. Они приехали в самые первые дни прошлого лета. С чего бы мне из-за них голову ломать, да вот взялся за воскресную газету, а там – снимок: молодой парень из Сан-Франциско. Убил свою жену и ее дружка бейсбольной битой. Тоже с бородой, как тот, из дома Коулов, но не он, конечно. И все-таки я о нем подумал. Уж очень похожая история.

Меня-то зовут Генри Робинсон. Почтальон я, на государственной службе с 1947-го. На Западе всю жизнь прожил, кроме, конечно, трех лет, что в армии оттрубил. Во время войны. Разведенный. Давно, двадцать лет уж, как развелся. И детей своих – двое у меня, – почитай, столько же не видал. Да нет, не могу сказать, что такой уж я легкомысленный, но и больно серьезным себя, пожалуй, не назову. Считаю, в человеке всего должно быть намешано, и того и другого. Еще считаю, очень важно в жизни работать, чем больше, тем лучше. А человек, которому делать нечего, только и знает, что в себе копаться. Времени-то девать некуда.

Знаете, я просто вот как уверен, что в том-то все и было дело. Ну, может, и не все, да похоже на то. Этот парень, который тут поселился, он ведь не работал, ничего не делал. Ну и она, жена его, тоже не без вины. Она-то ведь это одобряла.

Битники. Я думаю, если б вы их увидали, так бы и определили. Битники. У парня была такая бородка, остренькая, только подбородок закрыт, волосы шатенистые. Посмотришь на него и думаешь: неплохо бы ему сесть да как следует пообедать, а после – сигару хорошую. А жена его – а может, и не жена… Словом, женщина эта очень даже была привлекательная, ничего не скажешь. Волосы темные, длинные, матовая кожа. Но точно могу сказать, голову дам на отсечение, хорошей женой она не была. А уж матерью и подавно. Художница. Парень-то не знаю, чем занимался; может, по той же части. Ни тот ни другая нигде не работали. Но за квартиру платили, это точно. И как-то перебивались, во всяком случае в то лето.

Первый раз я их увидел утром в субботу, так примерно в одиннадцать или в четверть двенадцатого. Разносил почту. Почти две трети своих домов обошел. Завернул в их квартал, Пайн называется. Смотрю – во дворе у Коулов машина, «форд» старый, пятьдесят шестого года, с большим открытым прицепом. В квартале всего три дома, этот последний, а рядом – Мерчисоны, они в Аркате меньше года, и Гранты, эти уже два года у нас живут. Мерчисон работает на деревообделочном у Симпсона, а Джин Грант – поваром в ресторане Денни в дневную смену.

Их два дома, потом незастроенный участок и дом Коулов, в самом конце квартала. То есть это раньше в нем Коулы жили.

Парень этот стоял за прицепом во дворе, а она как раз выходила из дома, во рту сигарета. Белые джинсы в обтяжку, мужская майка, тоже белая. Увидела меня, остановилась и стоит смотрит, как я иду по дорожке. Ну, дошел я до их почтового ящика, сбавил ход и говорю:

– Устраиваетесь? Все в норме?

– Ну, чтобы все было в норме, нужно время, – говорит она и убирает рукой со лба волосы, да не прядку какую-нибудь, целую пригоршню. И все курит.

– Вот и хорошо, – говорю. – Добро пожаловать к нам в Аркату.

Сказал так и почувствовал себя не в своей тарелке. Не знаю почему. Но рядом с этой женщиной я всегда чувствовал себя не в своей тарелке. Может, поэтому и настроился сразу против нее.

Она будто нехотя мне улыбнулась, и я было двинулся дальше, да тут этот парень – Марстон его звали – вышел из-за прицепа с большой коробкой игрушек в руках. Ну, понимаете, Арката – не деревня, это точно, но и городом ее не назовешь. Думаю, правильно будет сказать – городок, да скорее маленький, чем средний. Но не захолустье какое-нибудь, вот уж нет. Не край света. Большинство наших работают на лесопилке или на рыбозаводе, некоторые в больших магазинах в центре города. И знаете, наши не привыкли к таким бородкам. И к таким парням, которые не работают, тоже не привыкли.

– Привет, – говорю ему. Он ставит коробку на бортик прицепа, и я протягиваю ему руку. – Генри Робинсон меня зовут. Только приехали?

– Вчера днем, – отвечает.

– Ну и поездочка! – говорит эта женщина. – Четырнадцать часов тащились из Сан-Франциско из-за этого чертова прицепа.

– Ну и ну! – говорю и качаю головой. – Из Сан-Франциско? А я как раз прошлый год ездил в Сан-Франциско, дай бог памяти, в апреле или в марте.

– Вот как? – говорит она. – Правда? И что же вы делали в Сан-Франциско?

– Да ничего особенного. Езжу туда раза два в год. Посмотреть бейсбол, я за «Гигантов» болею, или на Рыбачью Пристань[17]17
  Рыбачья Пристань – большой рыбный рынок в Сан-Франциско.


[Закрыть]. А больше вроде и ничего.

Помолчали. Марстон что-то выковыривал из травы носком ботинка. Я было двинулся прочь. А тут вдруг детишки. Приспичило им в тот момент выскочить из двери и гнать по веранде со всех ног, наперегонки. Да с криком. Когда грохнула стеклянная дверь веранды, Марстон так и вздрогнул, чуть из штанов не выпрыгнул. А женщина стоит себе, руки на груди скрестила и даже бровью не поведет. Холодная как ледышка. Марстон – он паршиво выглядел.

Что-то с ним было нехорошо. Знаете, возьмется что-нибудь делать, засуетится, тыща ненужных движений, да все как-то срыву, с маху, а дело ни с места. И взгляд странный, то на вас остановится, то в сторону скользнет, то снова на вас.

Детишек трое – две девчушки кудрявенькие, лет четырех-пяти, и парнишка, совсем малыш, за ними хвостиком.

– Какие ребятишки симпатичные, – сказал я. – Ну ладно, надо мне дальше двигать. Вам, думаю, захочется фамилию на почтовом ящике сменить.

– Верно, – сказал Марстон, – верно. Займусь этим через денек-другой. Но мы не ждем пока писем ниоткуда. Во всяком случае, не скоро.

– Ну, как знать, – говорю, – всякие штуки выкидывает эта старая почтовая сумка, когда и не ждешь. Не вредно и подготовиться. – Я было двинулся прочь. – Кстати, если ищете работу, я могу подсказать, к кому обратиться на деревообделочном у Симпсона. Там у меня друг мастером. Он может за вас словечко замолвить… – Я стал спускать на тормозах, потому, вижу, им это все до лампочки.

– Да нет, спасибо, – говорит.

Тут она вставляет:

– Да не ищет он работу.

– Ну ладно, тогда до свиданья.

– Пока, – говорит Марстон.

А она – ни словечка.

Это, значит, было в субботу, как раз накануне Дня памяти[18]18
  День памяти – 30 мая, в США – День памяти погибших в войнах.


[Закрыть]. В понедельник нам дали выходной, и я не был в том квартале до самого вторника. Не скажу, чтоб я очень удивился, когда увидел, что прицеп во дворе как стоял, так и стоит. Но что до сих пор не разгружен – это уж ни в какие ворота! Какие-то вещички, примерно треть того, что там было, перекочевали на веранду: кресло, кухонный хромированный стул и большой картонный ящик с одеждой. Он стоял открытый. Еще какая-то часть, думаю, была внесена в дом, а остальное – не меньше половины – так и ни с места. Ребятишки подбирали с земли какие-то палочки, стучали по крыльям прицепа, вроде гвозди забивали, лазали в него через откинутый задний борт, снова вылезали. Папочки и мамочки нигде и видно не было.

В четверг я опять увидел этого парня во дворе и напомнил про почтовый ящик.

– Никак не соберусь, – говорит. – Все руки не доходят.

– Ну да, – говорю. – Все-таки времени требует. Когда переезжаешь на новое место, столько всего надо. Коулы – это те, что раньше здесь жили, – выехали всего за два дня до вашего приезда. Ему предложили хорошую работу в Юрике. В Управлении по делам рыболовства и охоты.

Марстон погладил бородку и отвел глаза, вроде занят своими мыслями.

– Ну, увидимся, – говорю.

– Пока, – отвечает.

Ну, коротко говоря, он так и не собрался поменять табличку на ящике. Приду, бывало – а уж времени порядком прошло, – с каким-нибудь почтовым отправлением на их адрес, а он посмотрит:

– Марстонам? – скажет. – Ну да, это нам, наша фамилия Марстон… Надо будет как-нибудь сменить табличку на ящике. Или просто достану банку краски и закрашу старую. Как их там звали – Коулы? – а глаза все время туда-сюда, туда-сюда. Потом посмотрит на меня как-то искоса и дернет подбородком. И все. Так и не собрался сменить табличку на ящике. А мне что? Я наплевал и забыл.

Хочешь не хочешь, а сплетни до тебя доходят. То, слышу, рассказывают, что он – тюремная пташка, что вроде отпущен под честное слово и должен был уехать из Сан-Франциско – обстановка там нездоровая. Поэтому, мол, и поселился у нас в Аркате. Женщина эта, говорили, и вправду его жена, только все дети – не от него. Другие говорили, что преступник-то он преступник, только в тюрьме ни в какой не сидел и в Аркате скрывается от полиции. Только у нас немногие бы подписались под этим. Не похож он был на такого, не мог бы настоящее преступление совершить. Зато, мне кажется, большинство у нас приняло как истину самую страшную сплетню. Во всяком случае, именно эта история в Аркате больше всего была в ходу. Женщина-то – наркоманка, как утверждали сплетники, и муж привез ее сюда избавиться от страшной привычки. В подтверждение рассказывали, как Салли Уилсон нанесла Марстонам визит. Салли Уилсон из добровольного общества «Поздравляем с приездом». Она зашла к ним как-то за полдень и после рассказывала, честное слово, ужас, какое странное это семейство. Особенно женщина. То сидит и слушает, что ей рассказывает Салли, ну прямо вся в слух обратилась, то – буквально в ту же минуту – уже стоит у мольберта работает, вроде Салли тут и не было никогда. А Салли-то еще продолжает говорить! Ну и опять же с ребятишками: то она их целует и милует, вдруг – хлоп! – уже верещит на них неизвестно за какую провинность. Да и вообще – просто в глаза ей взглянуть попристальней, так сразу видно, говорила Салли. Только эта Салли Уилсон уже сто лет как свой нос всюду сует, вынюхивает да выискивает не знаю чего. Она ведь из общества «Поздравляем с приездом», вот и лезет куда не просят, а считается, что так и надо.

– Ну кто их знает, – бывало, говорю в ответ на эти россказни. – Не скажите. Ему бы на работу устроиться.

Что там ни говори, а только я уверен: там, в Сан-Франциско, у них хватало неприятностей. Не важно каких. Вот они и решили смотать удочки. Хотя зачем им было в Аркату ехать, не могу понять. Ведь не работу искать они к нам приехали.

Первые недели не очень-то много им почты приходило, и говорить не о чем: в основном рекламные проспекты из всяких фирм. Потом изредка стали приходить письма, одно-два в неделю. Когда я к их дому подходил, порой видел кого-нибудь из них у крыльца или во дворе. А порой – никого. Зато ребятишки вечно тут крутились. Забегут в дом на минутку – и опять во двор. Или на соседнем незастроенном участке играют. Надо сказать, еще когда они въезжали, дом и участок не больно-то хорошо выглядели, это верно. Но уж теперь! Жалкие остатки газона пожелтели и высохли, повсюду повылезали здоровенные сорняки… Смотреть противно. Я так понял, что старик Джесопп приходил пару раз, говорил, включите, мол, воду, полейте лужайку. Они сказали, что у них шланга нет и купить не могут. Ну он им оставил свой. Потом смотрю, ребятишки с этим шлангом играют на пустыре. Тем дело и кончилось. Пару раз видел около дома белый спортивный автомобиль. Маленький. И номер не наш.

Один-единственный раз мне довелось с самой этой женщиной дело иметь. Письмо им пришло, доплатное, пять центов доплаты. Ну и пришлось позвонить у двери. Открыла одна из девчушек, впустила меня и побежала свою мамочку звать. В доме был беспорядок: старая мебель расставлена как попало, одежки тут и там разбросаны. Но нельзя сказать, что грязно. Может, не прибрано, только не грязно, нет. У стены большой комнаты – кушетка и кресло. Под окном – кирпичи, на них – доски: книжная полка, вся книгами забита, дешевыми, в бумажных обложках. В углу – лицом к стене – груда картин. А чуть сбоку – мольберт, и на нем – еще одна картина, простыней закрыта.

Я свою сумку поудобней приладил и стою себе с места не сходя. Только уж жалею, что сам этот пятак не уплатил. Поглядываю на мольберт, на закрытую простыней картину. Совсем уж было собрался пододвинуться и приподнять простыню, да тут услышал шаги.

– Чем могу быть полезна? – произносит, выходя в переднюю. Дружелюбия – ни на грош.

Отдаю честь, как положено, и говорю:

– Вам письмо доплатное, пять центов доплаты, будьте любезны.

– Разрешите взглянуть? От кого же это? А-а, это от Джера! Вот чудик! Прислал письмо без марки! Ли, – позвала она, – иди сюда. Пришло письмо от Джерри.

Марстон пришел, только радости на его лице не больно-то много было. Я переступил с ноги на ногу. Ждал.

– Пять центов, – сказала она. – Придется заплатить, раз уж нам пишет старина Джерри. Вот, возьмите. А теперь – всего хорошего.

Так оно и шло, таким манером. А по правде сказать, какие уж там манеры! Не скажу, что все тут к ним привыкли, не такой народ были эти Марстоны, чтоб к ним можно было привыкнуть. Просто со временем перестали обращать на них внимание. Ну, конечно, некоторые по-прежнему глазели на его бороду, если он попадался им навстречу где-нибудь на улице или в супермаркете. Но этим дело и ограничивалось, историй разных про них в Аркате уже не рассказывали.

И вдруг в один прекрасный день Марстоны эти исчезли. К тому же в разных направлениях. Я после узнал, что она-то снялась с места на неделю раньше, да не одна, а с дружком. А он – Марстон – уже потом повез детишек к своей матери в Рединг. Целых шесть дней, с четверга до следующей среды, почту никто из ящика не вынимал. Шторы были задернуты, и никто точно не мог сказать, насовсем они слиняли или еще вернутся. Но в ту среду я заметил, что «форд» опять стоит во дворе и, хотя шторы по-прежнему задернуты, почтовый ящик пуст.

А назавтра он ждал меня у почтового ящика, ждал писем. И все дни после этого тоже. Либо стоял у калитки, пока я не приду, либо сидел на ступеньках крыльца, курил. Ждал, это было ясно как божий день. Увидит меня, поднимется со ступенек, отряхнет брюки и идет к ящику. Если случалось, что я не пустой приходил, увидит письма и – я еще вручить их не успею – старается прочесть обратный адрес. Мы с ним и словом не обмолвимся, кивнем друг другу, если глазами встретимся, да и то не больно часто. Но он здорово переживал, всякому дураку понятно было. И мне хотелось парню помочь. Только как? И что сказать? Ничего в голову не приходило.

Ну вот, как-то утром, примерно неделю спустя, как он вернулся, вижу, ходит взад-вперед у почтового ящика, руки в задних карманах брюк. Ладно, думаю, все-таки скажу ему что-нибудь, какие-нибудь слова. Что – еще не знаю, но скажу. Иду по дорожке к ящику, а Марстон впереди идет, ко мне спиной. Подхожу ближе, он поворачивается, и лицо у него такое, что у меня язык как приморозило к глотке. Встал я как вкопанный, в руке – письмо. Он сделал пару шагов ко мне, и я вручил ему конверт, а сам молчу, как глухонемой. Он тоже не лучше, уставился на письмо, будто его чем огорошили.

– Владельцу, – говорит.

А это рекламный проспект был из Лос-Анджелеса, призывающий вносить деньги на больничное обслуживание. Я их в то утро штук семьдесят уже вручил. Сложил он его пополам и ушел в дом.

На следующий день он ждал меня на улице, как обычно. Выглядел как всегда, видно, взял себя в руки, не то что прошлый раз. А у меня было предчувствие, что уж сегодня в сумке моей лежит именно то, чего он ждет. Я еще когда на почте письма разбирал, обратил внимание. Простой белый конверт, почерк женский, крупный и с завитушками, так что на конверте и места свободного не осталось. Портлендская марка и обратный адрес: Портленд, такая-то улица и инициалы: Дж. Д.

– С добрым утром, – говорю и протягиваю письмо.

Он берет конверт, и ни слова. А сам побелел как полотно. Потоптался с минутку и пошел к дому, конверт на свет рассматривает.

А я ему вслед:

– Послушай, ничего хорошего от нее не дождешься. Я сразу понял, как ее увидел. Забудь ее, друг. Займись делом каким-нибудь и забудешь. Думаешь, не получится? Может, работы боишься? Работать надо. Я ведь тебе добра желаю. Сам в такой же луже сидел. Не упрямься. Только работа, работа, день и ночь работа. И я забыл. А ведь там, где я был, война шла…

После этого он не ждал меня больше на улице возле почтового ящика. Да и прожил в доме Коулов после этого всего дней пять. Правда, я все равно видел, что он ждет моего появления, каждый день стоит у окна и смотрит из-за шторы. Не выходил, пока я не пройду мимо, а потом слышно было, как отворяется дверь. Оглянусь, а он делает вид, что и не торопится к ящику.

В последний раз он стоял у окна, занавески не задернуты, и я видел, что он выглядит спокойным и вроде как отдохнувшим. Шторы были сняты, и ясно было, что он укладывается, уезжает. Еще было ясно – такое было у него лицо, – что он больше меня не поджидает. Он смотрел прямо сквозь меня и вроде бы куда-то выше меня; можно даже сказать, выше крыш и деревьев. Куда-то на юг. Так и смотрел, не отводя глаз и не шевелясь, когда я поравнялся с домом и прошел мимо по тротуару. Я обернулся. Он все стоял. Там же, у окна. Чувство, что он видит что-то там, далеко, было таким сильным, что я повернулся и тоже посмотрел в ту сторону. Но конечно, свалял дурака: ничего я там не увидел. Все тот же лес, те же горы, то же небо.

На следующий день он уехал. Не оставил адреса, куда пересылать почту. До сих пор приходят иногда письма, то ему, то жене, то обоим вместе. Если это почтовое отправление первого класса, мы его держим день-два, потом отсылаем по обратному адресу. Не так уж их много. Да мне и нетрудно. Это ведь моя работа, что ни говори, а я всегда рад, когда есть чем заняться.

Жена студента[19]19
  Рассказ «The Student’s Wife» впервые опубликован в журнале Carolina Quarterly 17.1 (осень 1964 г.).


[Закрыть]

Он читал ей Рильке, поэта, которым восхищался, а она в процессе уснула, уронив голову на его подушку. Ему нравилось читать вслух, причем читал он хорошо – твердым звучным голосом, то падавшим до зловещего рокота, то взмывающим, то трепещущим. Читая, он не отрывал глаз от страницы и прерывался, только чтобы нашарить сигарету на тумбочке у кровати. Этот могучий голос просочился ей в сон про караваны, выходившие из обнесенных стенами городов, про мужчин в длинных одеждах. Она послушала его несколько минут, потом закрыла глаза и задремала.

Он продолжал читать вслух. Дети давно уснули, снаружи время от времени раздавался шелест шин по мокрой мостовой. Через некоторое время он отложил книгу, повернулся в постели, потянулся к лампе. Тут она вдруг открыла глаза, будто перепугавшись, и два-три раза моргнула. Веки ее показались ему странно темными и припухшими – они вздымались и опадали над остекленевшими глазами. Он вгляделся.

– Задремала? – спросил он.

Она кивнула, подняла руку, дотронулась пальцами до пластмассовых бигудей на голове. Завтра пятница, с четырех до семи ее очередь пасти детей со всего многоквартирного дома. Он все смотрел на нее, опершись на локоть и подавшись вперед, и одновременно пытался свободной рукой расправить покрывало. Кожа у нее была гладкая, скулы – выступающие; скулы, любила она твердить знакомым, она унаследовала от отца, у которого четверть индейской крови нез-персе.

Потом:

– Сделай мне какой-нибудь бутербродик, Майк. С маслом, салатом, и хлеб посоли.

Он не шелохнулся и ничего не сказал, потому что хотел спать. Снова открыл глаза – она так и не угомонилась и смотрела на него.

– Спать не хочешь, Нэн? – спросил он очень серьезно. – Поздно уже.

– Сперва бы съесть что-нибудь, – сказала она. – У меня чего-то руки-ноги разболелись, и я страшно проголодалась.

Он с громогласным стоном вылез из кровати.

Сделал ей бутерброд, принес на блюдечке. Она села в постели, улыбнулась, когда он вошел в спальню, потом подсунула себе под спину подушку, взяла блюдце. Он подумал: она в своей белой ночнушке похожа на больничную пациентку.

– Какая мне чепуха приснилась.

– Что тебе приснилось? – сказал он, залезая в постель и поворачиваясь на свою сторону, спиной к ней. В ожидании он уставился на тумбочку. Потом медленно закрыл глаза.

– Тебе правда интересно? – сказала она.

– Конечно, – сказал он.

Она удобно устроилась на подушке, слизала крошку с губы:

– Ладно. Мне показалось, что сон был очень длинный, подробный, с самыми разными историями, я всего не упомню. Как проснулась, отчетливо все помнила, а теперь оно уплывает. Я сколько спала, Майк? На самом деле, наверное, не важно. Короче, мы типа остановились на ночь в каком-то месте. Где были дети, не знаю, мы были вдвоем в какой-то гостиничке или типа того. На каком-то озере, незнакомом. Там еще была другая пара, постарше, они предложили покатать нас на моторной лодке. – Она хихикнула, вспоминая, подалась вперед, оторвав голову от подушки. – Дальше я помню, что мы пришли к причалу. А там оказалось, что в лодке только одно сиденье, типа такая скамейка на носу, и на ней места только на троих. Мы с тобой стали препираться – кто пожертвует собой и согласен крючиться на корме. Ты сказал, ты готов, а я – что я. В результате на корму все-таки пошла я. Там было очень узко, ноги ломило, а еще я боялась, что вода будет плескать через борт. А потом я проснулась.

– Ну и сон, – выдавил он из себя, а потом подумал сквозь дрему, что надо бы что-то добавить. – Помнишь Бонни Тревис? Жену Фреда Тревиса? Она говорит, что ей когда-то снились цветные сны.

Она посмотрела на бутерброд в руке, откусила кусочек. Проглотила, провела языком под губой, поставила блюдечко на колени, потянулась назад, взбила подушку. Потом улыбнулась и снова откинулась назад.

– Помнишь, Майк, как мы ездили с ночевкой на реку Тилтон? Ты еще наутро поймал здоровую рыбину? – Она опустила руку ему на плечо. – Помнишь? – сказала она.

Сама она помнила. Уже несколько лет почти не вспоминала, а в последнее время раз за разом прокручивала в голове. Дело было через месяц-другой после свадьбы, они уехали на выходные из дома. Вечером сидели у костерка; в реке, холодной, как снег, остывал арбуз, на ужин она пожарила яичницу с тушенкой и подогрела фасоль из банки, а на следующее утро жарила блины и яичницу с тушенкой в той же почерневшей сковороде. Оба раза она подожгла сковороду, и кофе все не хотел закипать, но все равно то был один из лучших вечеров в их жизни. Он еще читал ей в тот вечер стихи: Элизабет Браунинг и что-то из «Рубаи». Они навалили на себя столько одеял, что она под их весом едва шевелила пальцами на ногах. Утром он поймал крупную форель, проезжие останавливали машины на дороге на другом берегу и смотрели, как он ее подсекает.

– Так что? Помнишь или нет? – сказала она, погладив его по плечу. – Майк?

– Помню, – сказал он.

Чуть сдвинулся на своей стороне, открыл глаза. Подумал, что помнит не слишком отчетливо. Хорошо он помнил аккуратно расчесанные волосы и громогласные малоумные рассуждения о жизни и искусстве, а это вспоминать совсем не хотелось.

– Оно ж давно было, Нэн, – сказал он.

– Мы тогда только школу закончили. Ты еще даже в колледж не поступил, – сказала она.

Он помолчал, потом приподнялся на локте, повернул голову и посмотрел на нее через плечо.

– Ты там как, бутерброд доела, Нэн?

Она все еще сидела в кровати. Кивнула, передала ему блюдечко.

– Тогда я свет погашу, – сказал он.

– Как хочешь, – сказала она.

Потом снова улегся, вытянул ногу, коснулся ступней ее ступни. Минутку полежал тихо, потом попытался задремать.

– Майк, ты ж не спишь, да?

– Не сплю, – сказал он. – Ни в одном глазу.

– Ну вот и не засыпай раньше меня, – сказала она. – Не хочу я не спать в одиночестве.

Он не ответил, но чуть придвинулся, оставаясь на своей стороне. Она вытянула руку, положила ладонь ему на грудь, он взял ее за пальцы, легонько сжал. Но через несколько секунд рука его упала на кровать, он вздохнул.

– Майк? Лапушка? Может, потрешь мне ножки? Очень болят, – сказала она.

– Да чтоб тебя, – произнес он тихо. – Я уже задремал.

– А я хочу, чтобы ты потер мне ноги и поговорил со мной. У меня еще и плечи болят. Но ноги сильнее.

Он перевернулся и стал растирать ей ноги, а потом снова провалился в сон – ладонь лежала на ее бедре.

– Майк?

– Ну что там, Нэн? Что такое?

– А разотри мне все тело, – сказала она, переворачиваясь на спину. – У меня что-то сегодня и ноги, и руки болят. – Она подтянула к себе колени, под одеялом образовался домик.

Он ненадолго открыл глаза в темноте, потом закрыл снова.

– Нарастающая боль, да?

– Ой, господи, да, – сказала она, шевеля пальцами на ногах, довольная, что вытащила его из сна. – Я лет в десять-одиннадцать уже была такого же роста, как и сейчас. Видел бы ты меня! Я тогда так быстро росла, что руки и ноги все время болели. А у тебя?

– Что у меня?

– Ты разве не чувствовал, как растешь?

– Что-то не припомню, – сказал он.

Потом он все-таки приподнялся на локте, чиркнул спичкой, посмотрел на часы. Перевернул подушку на прохладную сторону, снова лег.

– Майк, ты спишь, – сказала она. – Жалко, что поговорить не хочешь.

– Ладно, – сказал он, не двигаясь.

– Ты просто обними меня, пока я засну. А то мне никак, – сказала она.

Он перевернулся, обхватил ее за плечо, она повернулась лицом к стене.

– Майк?

Он пошевелил пальцами на ноге, касаясь ее ступни.

– А расскажи-ка мне обо всем, что ты любишь и что не любишь.

– Ну, прямо сейчас даже не знаю, – сказал он. – Лучше сама расскажи, если хочешь, – сказал он.

– Только пообещай, что потом тоже расскажешь. Даешь слово?

Он снова пошевелил пальцами на ноге.

– Ну… – Она, довольная, перевернулась на спину. – Я люблю вкусно поесть, стейки и жареный картофель, всякое такое. Люблю хорошие книги и журналы, ездить на поездах ночью, летать на самолетах, хотя пока мало пробовала. – Она умолкла. – Да, я, конечно, не по порядку перечисляю. Если бы нужно было по порядку, пришлось бы подумать. Но мне нравится летать на самолетах. Там есть такой момент, когда отрываешься от земли и думаешь: что бы дальше ни было, уже не изменишь. – Она положила ногу ему на лодыжку. – Люблю вечером не спать допоздна, а потом на следующее утро долго валяться в постели. Мне бы все время хотелось так делать, а не время от времени. Еще я люблю секс. Люблю, чтобы меня трогали, когда я этого не жду. Люблю ходить в кино, а потом пить пиво с друзьями. Мне нравится иметь друзей. Мне очень нравится Дженис Хендрикс. Люблю ходить на танцы, хотя бы раз в неделю. Люблю красиво одеваться, причем всегда. Хотелось бы и детям покупать красивую одежду каждый раз, как понадобится, и чтобы не нужно было это откладывать. Лори прямо сейчас нужно новое платьице к Пасхе. Да и Гэри нужен костюмчик. Он же уже большой. Хорошо бы и тебе купить новый костюм. Тебе, если подумать, нужнее, чем ему. И еще здорово было бы обзавестись собственным углом. Надоело переезжать каждый год или через год. А главное, – добавила она, – хотелось бы, чтобы мы с тобой оба жили просто и честно, не переживая из-за денег, счетов и всякого такого. Ты спишь, – сказала она.

– Не сплю, – сказал он.

– А больше мне ничего не вспомнить. Давай ты теперь.

– Даже не знаю. Много всякого, – промямлил он.

– Ну рассказывай. Мы же разговариваем, верно?

– Ой, Нэн, ты бы оставила меня в покое.

Он снова отвернулся к своей стороне постели, свесил ладонь с края. Она тоже повернулась, прижалась к нему.

– Майк?

– Да чтоб тебя, – сказал он. А потом: – Ладно. Дай мне ноги вытянуть ненадолго, тогда я проснусь.

Через некоторое время она сказала:

– Майк? Ты спишь?

Слегка потрясла его за плечо, он не откликнулся. Некоторое время она лежала, прижавшись к его телу, пытаясь заснуть. Поначалу лежала тихо, неподвижно, притулившись к нему, вдыхая коротко и очень ровно. Но заснуть не могла.

Попыталась не вслушиваться в его дыхание, но от этого стало только мучительнее. Из его носа с каждым вдохом доносился какой-то звук. Она попыталась подладиться – так, чтобы вдыхать и выдыхать с ним одновременно. Никакого толку. Пока у него похрипывает в носу, вообще никакого толку. Еще у него что-то попискивало в груди. Она снова перевернулась, прижалась попой к его попе, протянула руку к краю кровати, осторожно приложила кончики пальцев к холодной стене. Одеяло в изножье сбилось, и, двигая ногами, она чувствовала сквозняк. Услышала, как двое поднимаются по лестнице в соседнюю квартиру. Кто-то утробно усмехнулся, прежде чем открыть дверь. Потом она услышала, как волокут стул по полу. Снова перевернулась. У соседей спустили воду в унитазе, потом еще раз. Она перевернулась снова, теперь на спину, попыталась расслабиться. Вспомнила статью, когда-то прочитанную в журнале: если все кости, мышцы и суставы тела придут в полную гармонию, сразу уснешь. Она глубоко вздохнула, закрыла глаза, притихла, вытянув руки вдоль боков. Попыталась расслабиться. Вообразила себе, что ноги свесились с края и окутаны чем-то легким, кружевным. Прислушалась к желудку. Закрыла глаза, потом открыла. Подумала о пальцах на руке – согнутая рука лежала на простыне недалеко от губ. Подняла мизинец, опустила на простыню. Дотронулась большим пальцем до обручального кольца на безымянном. Повернулась на бок, снова на спину. А потом ей стало страшно, и в момент неосмысленной тоски она вдруг взмолилась, призывая сон.

Господи, прошу тебя, помоги мне уснуть.

Попыталась уснуть.

– Майк, – прошептала она.

Никакого ответа.

Она услышала, как кто-то из детей в соседней комнате повернулся в кровати, стукнулся о стену. Вслушивалась, вслушивалась – больше никаких звуков. Подсунула ладонь под левую грудь, почувствовала в пальцах сердечный ритм. Повернулась на живот и заплакала – голова сползла с подушки, прижалась губами к простыне. Поплакала. А потом вылезла из постели через изножье.

Пошла в ванну. Вымыла лицо и руки. Почистила зубы. Чистила зубы и смотрела на свое лицо в зеркале. Включила отопление в гостиной. А потом села за кухонный стол, подобрала ноги, натянула на них подол ночнушки. Снова заплакала. Закурила сигарету из пачки, лежавшей на столе. Через некоторое время вернулась в спальню, достала халат.

Зашла к детям. Накрыла сыну плечи одеялом. Вернулась в гостиную, опустилась в большое кресло. Полистала журнал, попыталась читать. Посмотрела на фотографии, снова попыталась читать. Внизу иногда проезжали машины, она поднимала глаза. После каждой машины ждала, вслушивалась. Потом продолжала просматривать журнал. В подставке рядом с креслом лежала целая стопка журналов. Она перелистала их все.

Когда снаружи начало светать, она вылезла из кресла. Подошла к окну. Безоблачное небо над холмами уже белело. Деревья и ряды двухэтажных домов на другой стороне улицы прямо у нее на глазах обретали форму. Небо делалось все белее, свет над холмами – все ярче. Если не считать тех немногих случаев, когда приходилось не спать из-за кого-то из детей (а это не считалось, потому что в таких случаях она не смотрела наружу, только бегала то к кроватке, то на кухню), рассветы в ее жизни можно было пересчитать по пальцам, да и те в детстве. Она знала, что таких, как сейчас, еще не было. Ни на картинках, которые она видела, ни в книгах, которые читала, такой страшный рассвет ей еще не попадался.