Текст книги "Дамаск"

1/11/93 понедельник 07:12

Лежа на боку и наблюдая, как он одевается, Хейзл надеялась, что вот началась ее настоящая жизнь. Он не такой красавец, каким она иногда его себе представляла, но и не урод. Как и все на свете, он – где-то посередине.

– У тебя красивые ноги, – сказала она.

Он нашел какие-то брюки под скафандром, и пока натягивал их, Хейзл захотелось поцеловать его колени. У него была сильная спина, и ей нравилось смотреть на его лопатки и ребра. Надев темную рубашку, коричневую, с каким-то шотландским узором, он сначала застегнул нижнюю пуговицу, а затем остальные. Чувственные руки. Потянулся за пиджаком. Какие красивые волосы, вот бы их взъерошить…

– Что смешного?

– Я и не думала, что ты носишь костюмы.

– Это костюм от Симпсона.

– Забавно. А вообще-то мне нравится.

Костюм был двубортным, он его не застегнул. Полы пиджака свободно болтались над карманами брюк, и Спенсер выглядел в нем довольно прилично. С галстуком и другой рубашкой было бы, конечно, лучше, но она не хотела вмешиваться.

– Я его на распродаже купил, – сказал Спенсер, – а мне твое платье вчера тоже понравилось.

Оба взглянули на пол, где оно и валялось – соблазнительное, пустое, ничье.

– Только это было сегодня, – поправила его Хейзл.

– Даже не знал, что было так поздно.

– Я позвонила после двенадцати. Было уже давно «сегодня».

– Какая разница?

– Да, наверное, никакой.

Хейзл перевернулась на спину, из-под одеяла показалась ее голая нога. Вытянув ее, как балерина, Хейзл водила ступней вверх и вниз, напрягая ногу так, что проступали косточки. Она пыталась представить день, в котором все будет хорошо. А Спенсер продолжал смотреть на ее волосы, заправленные за уши и пойманные подушкой.

– А я и не думал, что ты такая блондинка, – сказал он.

Она резко опустила ногу и натянула одеяло до самого носа. Неужели так бывает всегда? Они ведь не совсем чужие друг другу: они уже провели ночь вместе. Жаль, они не могут узнать все друг о друге за одну минуту или хотя бы за один день. Это могло случиться, если бы они уже любили друг друга, а следовательно – и знали. Ведь именно такое чувство и заставило ее провести с ним ночь. Жаль, что они знакомы не с детства. Тогда все было бы намного проще.

– Расскажи мне об этом доме, – попросила она, опуская одеяло до подбородка. – Сколько здесь комнат?

– Мне нужно готовить завтрак Уильяму, – сказал Спенсер.

– Я знаю, ты уже говорил.

– А потом купить подарок племяннице. У нее сегодня день рождения.

– И не забудь еще книги в библиотеку отнести, – сказала Хейзл. Обернувшись к нему, она протянула руку, надеясь, что он ответит тем же. – Может, еще детишек сделаем?

– Завтрак Уильяму… – произнес Спенсер.

Он все-таки взял Хейзл за руку, и она потянула его к себе, пока он, наконец, не сдался и не сел на край матраса.

– Так сколько здесь комнат?

– Не считал.

– Вот и посчитай.

Как минимум, восемь спален, – сосчитал Спенсер. Три столовые. Тренажерный зал. Джакузи. Еще бассейн и несколько ванных комнат, отделанных разными видами мрамора, четыре или пять. В главной гостиной стены отделаны деревянными панелями, а потолок целых десять метров высотой – в виде купола, парадная столовая с колоннами…

Внезапно Спенсер почувствовал облегчение от того, что просто рассказывает об этом. Другой разговор поддерживать было бы намного труднее. Дом постройки восемнадцатого века, охраняется государством, с бассейном, – продолжал он, а упоминал ли он уже о бассейне? – Он со стеклянной крышей, выложен гранитом. – Бассейн соединяет основную часть дома с гаражами и комнатами для прислуги, в которых они и находятся. Хейзл и так была под впечатлением от услышанного, но Спенсер решил, может, ей приятно будет узнать, что когда-то в доме жил Чарлз Кингсли. Да, да – Чарлз Кингсли, приходской священник, он написал «Детей воды»[4]4
  Чарлз Кингсли (1819–1875) – английский священнослужитель и писатель, среди его социальных и исторических романов – детская сказка «Дети воды» (1863).


[Закрыть]… Надеясь успокоить Спенсера, Хейзл положила руку ему на колено.

Еще он сообщил, что при доме имеется второй по величине частный сад в Лондоне. В саду – многоуровневые газоны и полукруглые цветочные клумбы, и тутовое дерево, посаженное еще Елизаветой Первой. «Расслабься, – хотелось сказать Хейзл, – кажется, я тебя уже узнала, не стоит так нервничать».

Но он еще не упомянул в саде за стеной, в котором жил Уильям, а также о приблизительной стоимости дома, двадцать пять миллионов фунтов стерлингов, о бильярдной, которую расписывал сам Дэвид Джоунз. Дэвид Джоунз – это художник.[5]5
  Дэвид Джоунз (1895–1974) – английский художник-модернист.


[Закрыть]

– Стоп, – сказала Хейзл. – Подожди минуту, объясни, что с тобой.

– Ничего. Мне нужно приготовить Уильяму завтрак.

– Прекрати, Спенсер. Ты же можешь быть другим.

Спенсер потянулся за ботинками. Он надевал и зашнуровывал их очень медленно, повернувшись к Хейзл спиной.

– Давай не будем обманывать самих себя, – сказал он. – Мы едва знакомы.

– Мы только что провели вместе ночь.

– Было очень поздно.

– Разве ты не хотел этого?

– Хотел, – сказал Спенсер. – Хотел.

– Ну и?

Он вдруг упал на кровать, словно у него подкосились ноги, положил голову на живот Хейзл, как на подушку, и уставился в потолок, прикрывая глаза ладонью. Хейзл гладила его по голове.

– Надо хотя бы попробовать, – сказала она.

– Я знаю.

– Может, получится. Может, получится именно сейчас, и тогда все изменится.

– Это меня и пугает.

– Давай попробуем. Только один день. Только сегодня. А если не получится, то и жалеть не будем. Вернемся туда, где начали вчера, будем жить очень счастливо, вдали друг от друга.

– Разве тебе не нужно идти на работу?

– Нет.

– Но как мы поймем это?

– Поймем что?

– Подходим мы друг другу или нет.

– Ну, не знаю, наверное, вернемся в постель, – сказала Хейзл. – Будем ждать знаков, знамений, чего-нибудь явно указывающего, что мы друг другу подходим. А вовсе не потому, что у меня никого нет, у тебя никого нет, нам уже по двадцать четыре года, мы говорим на одном языке и недавно отлично занимались сексом.

– Мне действительно надо готовить Уильяму завтрак.

Спенсер присел на матрас, потом поднялся, но Хейзл схватила его за отворот штанины.

– Значит, договорились? У нас еще целый день впереди.

– Я еще не знаю, как мы поймем, – произнес Спенсер. – Наверное, мы все равно окажемся в постели, лишь потому что нам захочется этого, или потому что стемнеет.

– Ладно. Давай притворимся, как будто мы вампиры наоборот. И нам надо успеть принять решение при свете дня.

– О…кей, – сказал Спенсер. – Давай так. Ведь секс – это еще не все.

– Останься хоть на чуть-чуть.

– Я не могу, правда. Я уже опаздываю. Уильям ждет.

– И твоя племянница…

– И книги…

2

В действительности люди бесконечно сложны и зачастую непонятны себе подобным.

«Таймс» 1/11/93

1/11/93 понедельник 07:24

У Генри Мицуи закончились деньги, он почти потерял надежду связаться с любимой женщиной и готовился к депортации на родину. Он поднял воротник белого плаща, хотя в номере было тепло. Могло быть и хуже. Отец мог бы и не спать. Руки с длинными пальцами ловко прошлись по темной поверхности туалетного столика. Найдя отцовский «Ролекс», Генри бесшумно положил часы в карман. Где-то здесь должно быть и портмоне. Сделав шаг к окну, он немного раздвинул шторы. Хмурое серое небо, мягкий предрассветный свет, Лондон. Какая-то птица подала голос, и Генри тут же ее узнал – дрозд. В это время года, когда до зимы рукой подать, дрозды охраняют запасы ягод омелы, которые они запасают на зиму («Птицы и деревья Великобритании, Введение, неделя вторая»).

В полоске света между штор он различил силуэт отца, спавшего на спине, скрестив руки на груди, на одной из двух кроватей. Он похудел со времени их последней встречи – два года назад, в Токио. Вдруг Генри увидел его портмоне. Запомнив, где именно на столике между кроватями оно лежит, он наглухо задернул шторы, шагнул к своей кровати, перекатился через нее, как борец дзюдо, взял со столика портмоне, снова перекатился обратно и занял прежнее положение у окна. Он отодвинул плечом край шторы, чтобы разглядеть содержимое.

Достав банкноты, он свернул их и положил в задний карман джинсов. Затем просмотрел кредитки, отметив, что на удостоверении личности отец выглядел совсем не таким грузным. Волосы еще не поседели, не было двойного подбородка, и он еще не начал лысеть. И в глазах еще не было тревоги. На визитке вице-президент (по дизайну) корпорации «Тойко Метрополитен» уже был таким, но эта фотография была совсем недавняя. Генри выбрал «Америкэн Экспресс», «Аксесс», «Визу», а карточку постоянного клиента нескольких авиалиний не взял, потому что не планировал куда-то лететь.

В глубинах портмоне, за визитками и кредитными картами он нашел маленькую фотографию матери. Она смотрела куда-то в сторону и немного вверх, будто собиралась встать и выйти из кадра. Казалось, волосы вот-вот упадут ей на лицо. У нее были яркие голубые глаза, а тонкая рука, отдергивающая штору, отразила свет вспышки и получилась очень бледной, почти белой. Генри сунул фотографию себе в карман, впихнув ее между кредиток.

Положив опустевшее портмоне на туалетный столик, Генри нашарил в кармане плаща целлофановый пакетик с порошком. Он все еще был там, на дне кармана, под мобильным телефоном, и длинные пальцы Генри нащупали соблазнительно выступающие подушечки резиновых кнопок телефона. Слишком рано звонить женщине, которую он любил, потому что сейчас она еще наверняка спит или читает, но он все равно достал из кармана телефон и включил его, натянув на голову плащ, чтобы скрыть загоревшийся зеленым дисплей. Он набрал номер, который знал наизусть, как молитву, чтобы просто услышать ее голос и убедиться – еще один день стоит того, чтобы жить.

Телефон не отвечал. Генри поправил воротник пальто и беззвучно двинулся к двери, когда у кровати зажегся светильник. Отец как и не спал – сидел на кровати, сложив руки на животе. По-отечески склонив голову набок, он сочувствующе улыбался. Затем сказал что-то по-японски, очень медленно, и Генри уставился на него, будто не понял ни слова. Отец наклонил голову в другую сторону, снова улыбнулся и заговорил по-английски с легким нью-джерсийским акцентом.

– Генри, – начал он, – тебе плохо.

– Я собирался выйти позвонить.

– В плаще?

– Я по мобильному. В гостиничный сад.

– Со всеми моими кредитками, да?

Генри сел на туалетный толик, и отец сказал, что если он нуждается в деньгах, нужно только попросить.

– Хорошо, папа. Мне нужны деньги.

– Тебе плохо, Генри. Завтра мы будем в Токио, и там тебе будет лучше.

– Я не вернусь.

– Билеты уже оплачены. Я договорился с доктором Осавой, он тебя посмотрит.

Отец всегда называл доктора Осаву неврологом, не находя более подходящего определения. Может, намеренно называл его так, но как бы то ни было, Генри видел в этом еще одно свидетельство того, насколько глубоко отец заблуждался в отношении своего единственного сына, мира, в котором живет, и всего остального. С Генри все было в порядке. Его не нужно спасать. Ему двадцать три года, и он может о себе позаботиться.

– Ты слишком много учился, – сказал отец.

– Я тренировал мозги.

Отец прекратил улыбаться, и его круглое лицо вдруг вытянулось и стало измученным и отстраненным. Он заговорил на японском, что Генри упорно проигнорировал.

– Мы улетаем сегодня вечером.

– Ты уже говорил.

– Ты болен, Генри, но ты не должен бояться. Я простил тебя за то, что случилось в Токио.

– Я не боюсь, и мне уже лучше. Правда. Британия меня изменила.

Сегодня первое ноября 1993 года, и где-то в Великобритании, в окрестностях Пензанса, или Эдинбурга, или Хастингса, недалеко от Саутгемптона, или Ньюпорта, или Торкея семьи Бернс и Келли проводят свой отпуск.

Опять ясно и солнечно, но Филипп Келли (16), старший брат Спенсера, жалуется на слабые легкие и часами просиживает за игровыми автоматами, играя в гонялки, вроде «Дьявольской гонки», или «Демона гонок», или «Автомобильной дуэли». Мистер и миссис Келли играют в мини-гольф (мистер Келли опережает миссис Келли на три очка, потому что миссис Келли, большая любительница кинематографа, играет не в полную силу, скорбя о Феллини. Она то и дело шепчет «Ciao Federico»,[6]6
  Прощай, Федерико (um.). Выдающийся итальянский режиссер Федерико Феллини (р. 1920) скончался 31 октября 1993 г.


[Закрыть] пока муж не одергивает ее. Потом он выходит вперед еще на четыре очка и победно вскидывает руки: будь это настоящий турнир, скажем, «Мадрид Оупен» или любой из этапов «Ассоциации профессиональных игроков в гольф», он бы был очень близок к победе, оценивающейся, как известно, в сотни тысяч фунтов).

Чета Бернс, расположившись у воды, неподалеку от площадки для мини-гольфа, проводит время в компании рыбака, который согласился за умеренную плату свозить их на ловлю крабов. Миссис Бернс несчастна. Если бы муж не был таким занятым человеком, они бы проводили отпуск, как все нормальные люди, летом. Детям не пришлось бы пропускать школу, отставая от программы. И погода, которую рыбаки называют «неустойчивой», ей не нравится, и сама идея катания на лодках, ибо все это может закончиться совершенно трагически. Больше всего в этом деле ей не нравится оставлять детей одних, хоть муж и полагает, что они уже почти взрослые – Хейзл уже двенадцать, и она в состоянии сама о себе позаботиться. В конце концов у миссис Бернс не остается иного выхода, и она садится в лодку. А вдруг у мужа роман и, если она не будет уделять ему внимания, кого в том винить? Пока лодка отплывает от пристани, миссис Бернс берет с Хейзл слово, что та не полезет в воду.

– И не разговаривай с незнакомыми! – кричит миссис Бернс, а ветер уносит ее напутствие прочь.

С моря дует ветерок, он играет с волосами Олив (10), которая лежит на животе на вершине песочной дюны и беззаботно болтает ногами. Она читает «За северным ветром», или «Смерть в тоннеле», или «Маленькие женщины». С моря несутся чайки, выписывают круги над волнами, в которых по пояс стоит Хейзл, готовясь к заплыву до дальнего красного буя. Она быстро приседает, погружая голову в холодную соленую воду, встает, покрывшись мурашками, и поворачивается к Олив. Девочка, ровесница Олив, но со стройными загорелыми ногами и короткими, выгоревшими на солнце волосами подбегает к Оливии, носится вокруг нее, разбрасывая пятками песок (Олив даже не поднимает от книги головы), и так же внезапно исчезает за песчаной дюной.

Дьявольская свобода. Хейзл выходит из воды, поднимается к вершине дюны и подходит к сестре в тот момент, когда незнакомая девочка нарезает второй круг. Хейзл выставляет вперед ногу, говорит: «Ой, извини», и помогает незнакомой девочке встать. А потом спрашивает, чем это она занимается.

– Готовлюсь к чемпионату мира по марафонскому бегу.

– А обязательно заниматься этим именно здесь? Это наша дюна.

Но девочка отвечает, что так ей велел тренер, и, спустившись с холма, убегает прочь.

Хейзл возмущена. Она завязывает на талии полотенце, поднимает сумочку, которую носит с собой по настоянию матери, и решительно отправляется вслед за наглой девчонкой, пока не оказывается на вершине вражеской дюны, где обнаруживает мальчика, приблизительно своего возраста и без головы. Головы нет потому, что мальчик пытается справиться с футболкой, на которой написано «Я болею за Город», «Роверз», «Юнайтед», «Рейнджерз», «Сити», и она никак не хочет надеваться. Наконец, голова появляется там, где нужно. Копна темных волос, на лбу – песок.

– Это наш холм, – говорит Хейзл.

– Хочешь посмотреть мой секундомер?

– Я не разговариваю с незнакомыми.

Он нажимает на кнопку, и Рэйчел уносится еще на один круг в сторону Олив, ноги которой видны за вершиной. Рэйчел бежит красиво. У нее длинные загорелые ноги, она высоко и уверенно держит голову. Мистер Келли говорит, что если бы Рэйчел была беговой лошадью, за нее без вопросов давали бы тысячи фунтов, и Спенсер делится этой информацией с Хейзл.

Рэйчел возвращается, и Спенсер нажимает кнопку на секундомере. Сообщает, что она установила мировой рекорд по времени прохождения крута, и Рэйчел смеется, стараясь успокоить сбившееся дыхание, руки на коленях. Все будет хорошо.

– Спорим, я могу быстрее, – говорит Хейзл.

– Я засеку время, – предлагает Спенсер.

– Просто сейчас не хочу.

Рэйчел снова убегает, и пока Спенсер и Хейзл наблюдают за ее бегом, они, сами не зная почему, смутно понимают, что намного веселее стоять вот так на вершине поросшей травой дюны, рядом, чем, например, не стоять рядом друг с другом. Они знакомятся, задавая друг другу простые вопросы, начиная с того, «где ты живешь», и «что делает твой папа», и заканчивая такими: «женаты ли твои родители» и «кто твоя любимая знаменитость», и еще «а почему ты не в школе».

– Отец отпуск взял, – ответил Спенсер.

– Почему сейчас?

– Так дешевле.

– Ты же пропускаешь школу.

– Папа говорит, что это не важно, потому что мы будем профессиональными спортсменами.

– Правда?

– Рэйчел собирается стать олимпийским чемпионом. Она моя сестра.

Пока Рэйчел наматывает круги, Спенсер объясняет, почему они часто переезжают с места на место, и Хейзл говорит: «Ну и что?» Ее отца только что избрали лучшим торговым агентом 1993 года, а вот у Спенсера отец часто имеет дело с ящиками, набитыми мебелью, которые принадлежат всяким известным людям.

– Например?

– Например, Джону Мейджору.

Оба смеются.

– Мои родители женаты, – говорит она, – хотя мама считает, что у папы кто-то есть.

– Правда?

– Конечно, нет, он ведь женат.

Спенсер говорит, что он не уверен в своих родителях, потому что папа иногда подозревает, что Спенсера им подкинули в роддоме, так что, может быть, его настоящие родители и не женаты.

– Ривер Феникс,[7]7
  Ривер Феникс (р. 1970) – популярный американский киноактер, погиб 31 октября 1993 г.


[Закрыть] – говорит Хейзл.

– Что?

– Моя любимая знаменитость.

– А моя – «Королева», – говорит Спенсер. Их смешит этот разговор, и они снова хохочут. Рэйчел возвращается. Она спрашивает Спенсера, какое у нее время, но он забыл включить секундомер, поэтому приходиться что-то выдумать. Еще один мировой рекорд.

– Спенсер – мой тренер, – говорит Рэйчел. – Мы будем первыми.

Хейзл видит в словах Рэйчел вызов, и произносит:

– А мой папа посылает по сто рождественских открыток каждый год.

Спенсер пытается припомнить что-нибудь более впечатляющее, но не может, поэтому спрашивает Хейзл, что у нее в сумке. Тут на вершине появляется Олив, она ложится на живот и продолжает читать свою книжку.

– Это моя сестра, – говорит Хейзл, – ее зовут Олив. Она много читает.

Рэйчел ложится на спину и начинает болтать ногами, делая «велосипед», а Хейзл вываливает содержимое сумки на песок. Появляются полотенце, три апельсина, пакетик дробленых лесных орехов, упаковка витаминных добавок, телефонная карточка и запасной свитер, «Свежий ветер в ивах», пара красно-белых вязаных перчаток (отлично греют руки в ноябре) и белая теннисная юбка с лейблом: «Кончита Мартинес».

Спенсер берет телефонную карточку. Обычно карточки бывают зеленого цвета, эта же – фрагмент черно-белой фотографии. На Спенсера смотрят глаза Чарли Чаплина.

Хейзл поднимается и отряхивает песок с колен. Она снимает полотенце с талии, встряхивает его и начинает вытирать волосы насухо.

– Карточка нужна, чтобы позвонить, если что-нибудь случится.

– А что может случиться?

Хейзл закатывает глаза, и Рэйчел передразнивает ее; мыски ее красивых стройных ног смотрят прямо в небо.

– Что-нибудь неожиданное и ужасное, – говорит Хейзл.

– Например?

– Ну, я не знаю – что-то неожиданное.

– По-моему, проще пользоваться монетами, – говорит Спенсер.

– А если обворуют… то есть, ограбят?

– И изнасилуют, – добавляет Олив, не отрываясь от книжки.

– Или убьют, – говорит Хейзл. – Неважно, мама хочет, чтобы у нас была телефонная карточка. Кто последний добежит до моря – тот морж.

И Хейзл тут же сбегает с песчаной дюны, размахивая полотенцем, Рэйчел бежит за ней, за Рэйчел несется Спенсер, отчаянно давя на кнопку секундомера. Рэйчел и Хейзл, взмыленные, добегают до моря.

– У Спенсера бронза! – кричит Рэйчел, и Хейзл начинает брызгаться в Спенсера, а Рэйчел толкает его на мелководье.

Потом обе по очереди вытираются полотенцем Хейзл. Спенсер несильно щиплет Хейзл и шутливо толкает ее в плечо.

– Ущипнул и ударил, – говорит он. – В первый день месяца.

Спенсер ложится рядом на песок и смотрит в небо, на движение облаков. Хейзл щиплет Спенсера и пинает его ногой.

– Ущипнул и пнул, Спенсер продул. Кем быть лучше, – спрашивает она, – богатым или знаменитым?

– Богатым, – отвечает Спенсер.

– А вот и нет.

1/11/93 понедельник 07:48

– Не сегодня, – сказал Спенсер, – только не сегодня. Может быть, завтра.

Уильям напряженно смотрел на Спенсера через стол. Между ними лежал свежий номер «Таймс», стоял чайник и пустая тарелка Уильяма с пленкой жира, оставшегося от копченой рыбы. Уильям сделал глоток из своей кружки с надписью «100 лет Ливерпульскому обществу королевы Виктории»; ему казалось, что Спенсер сегодня утром выглядит на удивление измотанным, будто не выспался. Небрит, волосы не уложены, хотя это, впрочем, как обычно. На нем двубортный пиджак, из-под которого видна коричневая рубашка, и, значит, сегодня придут смотреть дом. Спенсер всегда заставлял себя надевать пиджак, когда приходили потенциальные покупатели, но на галстук согласиться не мог, что расстраивало Уильяма.

– Я хочу выйти на улицу, – сказал Уильям.

– Завтра.

– Сегодня.

На кружке Спенсера было написано «Мэл Пел – Гастроли "Южных Псов"». Его чай остыл, пока он наблюдал, как золотая рыбка Уильяма обживает новый дом – вазу для фруктов на другом конце стола. Спенсер ведет себя в высшей степени странно – он уже успел обидеть Уильяма, притворившись, что не знает, что сегодня последний день Британии.

– Наверное, я пропустил новости, – сказал Спенсер, завороженно глядя на рыбу, выписывающую медленные круги во фруктовой вазе.

Вполне возможно, подумал Уильям, ведь даже «Таймс» посвятила этому событию всего полколонки на шестой странице: «Европейский союз рождается в неразберихе». Что касается первой страницы и остальных новостей на сегодня, то Уильям не знал, чему верить, – он слишком долго не выходил на улицу. Если верить газете, то на улице всегда можно выбрать между грудничками, которых похищают десятилетние школьники, и ирландскими террористами в куртках с большими черными капюшонами, или национальным ликованием по поводу того, что Лига Регби смогла уделать Новую Зеландию (причем два раза подряд, ха). Умер Феллини и Ривер Феникс тоже умер. Подростковая преступность растет, проходит Национальная неделя библиотек. Но ни одно из этих событий не имеет значения для Уильяма, пока он не увидит их сам. И вот он решился, наконец, выйти на улицу, и Спенсер ему поможет.

– Ничего это не изменит, – сказал Спенсер, наконец оторвавшись от фруктовой вазы. Вертя в руках нож, он сообщил Уильяму, что Британия вряд ли изменилась со вчерашнего дня. Нам нечего опасаться, пока есть Букенгемский дворец, подростковый вандализм и Томас Мор (святой). У нас еще есть Норвич и недовольные кельты, и принцесса в качестве почетного старосты «Досточтимой Компании Торговцев Шерстью».

– Хватит нести чушь, – сказал Уильям, все еще не понимая, что нашло на Спенсера.

– Мы по-прежнему охотимся на лис, гордимся Национальным Трестом и уголовной биржей, и все еще проигрываем квалификационные матчи в любимом виде спорта, обычно Австралии. Минздрав готов прийти на помощь, вон сколько «скорых» колесит по стране, может, они и не скорые, зато бесплатные. Полицейские в высоких шапках следят за тем, чтобы лицензии на радиовещание не выдавали шарлатанам, поэтому волноваться не стоит, Уильям. Все как всегда, ничего нового.

– Я сам хочу это увидеть.

– Ничего ты не увидишь, – настаивал Спенсер, – ничего ведь не меняется, тем более за одну ночь.

– А, может, на этот раз и изменилось.

– Ara, a я морж.

– Послушай, – сказал Уильям, – разве ты не должен делать то, что я говорю?

– Далеко не всегда.

– А мне кажется, что должен.

– Только не сегодня, Уильям.

– Сегодня и каждый божий день. Ты должен делать то, что я тебе говорю. Таковы правила.

Острием ножа Спенсер нарисовал человечка на застывшем масле в тарелке Уильяма. Бунт не в его характере, подумал Уильям, если только его вдруг не взяли в Голливуд, как он, кажется, и хотел, и теперь он собирается лететь в Лос-Анджелес, может, влюбится в какую-нибудь полоумную актрису и поселится у нее. Надо бы быть поосторожнее. Ничто не длится вечно, а брат Уильяма давно пытается продать дом, поэтому, наверное, сегодня у него такое настроение. Придут покупатели, и завтра все может быть совсем иначе.

– Я хочу выйти и хочу, чтобы ты пошел со мной, – не унимался Уильям.

– Я-то тебе зачем?

– На всякий случай.

– На какой еще «всякий случай»?

На тот случай, если в отсутствие чудесных перемен, постигших Великобританию, Уильям выйдет за дверь, побагровеет, не сможет дышать, и сердце забьется быстро-быстро, колени подогнутся, как уже было в прошлый и в позапрошлый разы. К счастью, Спенсер оказывался рядом, спасал его, не давал упасть и вносил обратно в дом.

Спенсер резко поднялся со стула. Направился к буфету и принялся что-то искать на полках, не обращая внимания на супы в пакетиках, кукурузные хлопья и перевернутые банки с фасолью. Наконец, обнаружил несколько старых чайных пакетиков. Положил их в чайник.

– Послушай, Уильям, – сказал Спенсер, – извини, но сегодня не слишком удачный день. Моя племянница Грэйс придет на ланч. У меня полно дел.

– Так давай сделаем их вместе.

– У меня есть одно срочное дело, которое я должен сделать сам. Я не могу попусту тратить время.

– И зачем ты тогда опять завариваешь чай?

Уильям, наверное, старше Спенсера раза в два, если не больше, но из ума еще не выжил. По правде говоря, Спенсер был сегодня утром так рассеян, что даже достал из буфета лишнюю кружку, ту самую, с зелеными и белыми полосами и надписью «Футбольный клуб «Глазго Селтик» – навсегда».

– У меня гость, – сказал Спенсер.

Доставая из буфета еще одну кружку, снова заваривая чай, Спенсер перестал выглядеть усталым и разбитым. И вдруг до Уильяма начало доходить – сначала медленно, затем со всей неотвратимостью истины, пока, наконец, не дошло окончательно и бесповоротно.

– Ведь дело в женщине, да? – потерев глаза, догадался он. – Джессика, да? Я знал, что это случится.

Сегодня первое ноября 1993 года, и где-то в Великобритании, в окрестностях Пенарта, или Холихеда, или Дувра, недалеко от Редрута, или Хаванта, или Тенби последний день каникул, и Спенсер Келли (12) хочет держать за руку Хейзл Бернс (12). В этом заключается смысл жизни. Он хочет сидеть с ней рядом на верхушке песочной дюны, держать ее за руку, а потом – поцеловать. Просто поцеловать, скромно, в щеку, и потом еще, может быть, в плечо. От таких мыслей у него болят уголки рта и ноет в груди, это происходит прямо сейчас, ветер с моря треплет его волосы, а чайки парят в вышине. Если он ее сейчас поцелует, это будет означать, что он ее уже поцеловал, и все, что произойдет потом, будет совсем другим. Солнце больше не скроется за горизонт, ветер стихнет. Отец больше не будет сердиться, когда Спенсер откажется играть в футбол или в бильярд, бегать и заниматься баскетболом перед последними в этом столетии олимпийскими играми, потому что поцеловать Хейзл – это почти как стать чемпионом. Это решающий гол, решающее очко в последние минуты матча лиги чемпионов или чемпионата страны. Это момент, который может изменить все.

Спенсер и Хейзл гуляют в дюнах, одни. Никто не знает, куда делся Филипп, а вот мистер Келли и мисс Келли играют в шары на берегу (мистеру Келли 44 года, мисс Келли 9 лет). Мистер Бернс снял небольшую яхту и отправился в плавание. Миссис Бернс, не зная, когда у мужа будет выходной в следующий раз, сидит в лодке и смотрит вдаль, пытаясь разглядеть на горизонте признаки надвигающегося шторма. Рэйчел на пляже учит основным боксерским стойкам Олив, которая отложила книгу, лишь когда Хейзл заметила, что неплохо бы ей погулять, пока ноги не отнялись.

– Мама сказала, ты должна за мной присматривать.

– Мама много чего говорит.

– Больная ты, – огрызнулась Олив.

Спенсер просит Рэйчел занять Олив чем-нибудь, взамен он обещает ей игру на время – триатлон «Железный человек». Но это позже, когда они с Хейзл вернутся.

Вот Хейзл ступает на островок рыжеватой травы. Она босая, в купальнике и теннисной юбке. Хейзл кажется, что ничего страшного в том, что она бросила Олив, нет, потому что – я люблю тебя, я всегда любила тебя, я буду любить тебя всю жизнь. На солнце накатывает широкое плоское облако, и чайки внезапно становятся ближе и лучше видны, каждым движением крыльев они как бы пожимают плечами. Их желтые глаза видят все, что движется, но не запоминают ничего, даже Хейзл и Спенсера на вершине песчаной дюны, где они остановились, и стоят не шевелясь, беспокойно глядят на кончики пальцев друг друга.

Они слышат, как кто-то идет. Поворачивают головы, прикрывая от солнца глаза, и видят мальчика постарше, в туристических ботинках и с рюкзаком. Он спрашивает, где проходит прибрежная тропинка, но не та, которая ведет в скалы. Он говорит, что скалы опасны в это время года. Ему нужна та тропинка, которая идет понизу, вдоль берега моря, и Хейзл говорит ему, что они не знают.

– Мы здесь просто отдыхаем.

Мальчик уходит, рюкзак прыгает у него за спиной, а Спенсер и Хейзл ложатся на песок, чтобы укрыться от ветра, глядят на небо и парящих чаек. Между облаками в ярком голубом небе виден серебристый самолетик, за которым тянутся два ровных дымных хвоста.

Хейзл поворачивает руку так, чтобы кончики ее пальцев касались тыльной стороны руки Спенсера, и вот сейчас они оба думают, что это так удивительно и это происходит сейчас, в реальной жизни, я и девочка, я и мальчик, и так будет продолжаться вечно. Я никогда тебя не забуду. Я буду любить тебя всегда. Это любовь, и она удивительна и опасна, потому что дальше может быть хорошо или плохо. А пока существуем только я с ней, я с ним, и размеренный полет реактивного самолета в бледно-голубом небе.

– «Эр Лингус», – говорит Хейзл.

– «Иберия».

– «Бритиш Эруэйз».

– «САС».

– «Люфтганза».

На миг самолет исчез, скрывшись за облаком, поднимаясь к солнцу.

– А ты разбираешься в авиакомпаниях, – говорит Спенсер.

Хейзл щиплет его за плечо, легонько. Когда он поднимает руку, защищаясь, она тыкает его в бок. Он обхватывает ее обеими руками, и они начинают кататься по земле, перекатываясь друг через друга, пока не падают без сил, оба непобежденные.

Они отталкивают друг дружку и быстро усаживаются как ни в чем не бывало. Хейзл разглядывает ноготь и песок, который попал под него.

– Меня переводят в другую школу, – говорит она. – Там за ланчем всегда нужно садиться на свое место.

– Терпеть не могу школу, – говорит Спенсер.

– Если бы ты ходил в мою школу, ты бы сидел рядом со мной. – И когда Спенсер ничего не отвечает на это, Хейзл произносит: – Если хочешь, можешь меня поцеловать.