Текст книги "Какое дерево росло в райском саду? 40 000 лет великой истории растений"

За всем этим стоит здравый смысл и старый добрый метод проб и ошибок. Разумно предположить, что люди, появившись, дополнили свой генетически унаследованный лексикон съедобных и лекарственных растений, поскольку начали их осознанно испытывать. Популярные мифические представления рисуют этот процесс как экстремальное реалити-шоу, и история усеяна трупами племенных пробовальщиков, сделавших неверный выбор. Экспериментальное поедание растений, скорее всего, имело место на всех этапах развития человечества – с непредсказуемыми результатами. Однако, вероятно, не стоит представлять себе, что это было методическое и даже преднамеренное занятие, – «давайте попробуем, не повлияет ли это растение на это состояние», – по крайней мере, до XVIII века. Гораздо более правдоподобно, что открытия совершались случайно. Например, плоды обыкновенной крушины обладают мощным слабительным действием, и их широко применяли в этом качестве как минимум в Средние века. Когда раскопали выгребные ямы Бенедиктинского аббатства в Сент-Олбанс, оказалось, что в старых тряпках, которыми монахи вытирали зады, засело множество семян крушины. Плоды ее – простые черные ягоды, в которых даже пламенному стороннику учения о сигнатурах, наделенному самым что ни на есть живым воображением, было бы трудно усмотреть какие бы то ни было зашифрованные послания, а слабительное действие крушины наверняка было обнаружено значительно раньше – в результате запоминающихся последствий неудачного ягодного ужина.

К открытиям лечебных средств приходят, вероятно, и другим путем. Шаманы многих первобытных сообществ утверждают, что умеют находить лекарственные растения, впадая в состояние транса. Этого можно достичь при помощи ритмических плясок и песнопений, однако в Амазонии самый почитаемый и распространенный путь к познанию – различные зелья, в особенности сильнодействующий отвар смеси галлюциногенных трав под названием аяуаска. Два самых распространенных ингредиента этого напитка – листья и побеги лозы Banisteriopsis caapi, содержащие химические вещества, подобные антидепрессантам на основе ингибиторов моноаминоксидазы, и кустарник Psychotria viridis (чакруна) того же семейства, что и кофе, действующее вещество которого – мощное психотропное соединение диметилтриптамин (в Европе и Америке входит в число препаратов строгого учета). Участники ритуалов с употреблением аяуаски совместно пьют отвары этих трав, а ведет церемонию надзиратель-шаман, который затем помогает толковать пережитое. Неизбежная, однако психологически необходимая прелюдия к этапу видений – обильная рвота вскоре после приема напитка. Полагают, что это необходимо, чтобы очистить тело и дух. Через час-другой наступает состояние измененного сознания. Западные «духовные туристы» ожидают от этих сеансов вполне определенных впечатлений и обычно описывают свои галлюцинации с пафосом, однако расплывчато. Они говорят о чувстве, будто рождаешься заново, о том, как удалось на миг уловить «смысл вселенной», о личных откровениях – как выразился в беседе со мной один такой экспериментатор, он обрел «убежище, куда всегда можно вернуться». Антропологи, изучавшие реакцию туземцев, обнаружили, что их описания не такие личные и более прагматичные. У них не бывает видений «странных существ, чудовищ или инопланетных пейзажей – так сказать, ничего нового. Они видят землю, населенную узнаваемыми предками и хорошо известными животными, со знакомыми деревьями и реками. Отличие от ординарной реальности состоит в том, что теперь мертвые говорят и дают советы, учат танцам и песням, чарам и зельям». Херардо Райхель-Долматофф, который большую часть жизни проработал с индейцами тукано на северо-западе Амазонии, описывает, как шаман толкует видения лекарственных растений. Во время транса растения и животные

рассказывают визионеру, как с ними следует обращаться и как их защищать, чтобы они лучше ему служили, как они страдают от беспечности людей на охоте, при валке деревьев, при неумеренном использовании отравы для рыбы, при применении огнестрельного оружия. С этой точки зрения нам надо признать, что транс, достигаемый при приеме Banisteriopsis и управляемый шаманами, – это урок экологии в том смысле, что он дает природе возможность высказать свои жалобы и требования однозначно понятным образом. Поскольку все, что видно и слышно в состоянии транса, уже известно из традиционных шаманских учений, транс лишь доказывает, что шаманы никого не обманывают, когда говорят, что предки, растения и животные, лес и река – живые и всегда рядом[77]77
  Reichel-Dolmatoff, “The Forest Within”, 1966, op. cit.


[Закрыть].

Как правило, в своих отчетах о структуре и устройстве первобытных общин антропологи описывают отнюдь не лишенную иерархии утопию, которую представляют себе некоторые носители западной культуры. В племени руна Эдуардо Кон обнаружил своего рода духовный феодализм, при котором духовные наставники якобы возделывают лес в целом и поэтому считают диких птиц, животных и растения своей домашней птицей, охотничьими собаками и съедобными посевами[78]78
  Eduardo Kohn, “How Forests Think: Toward an Anthropology Beyond the Human”, Berkeley: University of California Press, 2013.


[Закрыть]. Тукано обостренно чувствуют окружающую среду и обладают экологическим сознанием, однако для них это продолжение их самих. Райхель-Долматофф пишет, что они не воспринимают вселенную как живой организм, а сами участвуют в работе космических механизмов и в жизни своего непосредственного окружения – леса – посредством энергетической цепи, «в которую входят все растения и животные вместе со всеми сенсорными данными… Однако по их представлениям вселенная или наша земля, хотя и представляют собой такую систему, не живые. Жизнью их наделяют люди, которые на человеческих масштабах воплощают то, что мы зовем природой» – убеждение, которое недалеко ушло от представлений некоторых европейских философов и богословов XVII–XVIII веков.

Откуда сами шаманы берут сведения о лекарственных растениях – вопрос более сложный. Сами они утверждают, что растения «разговаривают с ними» или по крайней мере прямо их информируют, хотя как именно – не разъясняется (см. рис. 18 на цветной вклейке). В нашумевшей книге “The Cosmic Serpent” («Космический змей», 1998) антрополог Джереми Нарби, работавший одно время в Стэнфордском университете, выдвинул незаурядную теорию, что благодаря откровениям аяуаски шаманы способны налаживать непосредственный духовный контакт с ДНК и генами растений и таким образом угадывать их фармакологическое воздействие. Диметилтриптамин на жаргоне прозвали «молекулой духа», поскольку казалось, будто он придает мозгу человека одновременно и способность к телепатической коммуникации с растениями, и зрение электронного микроскопа. Шаманизм – профессия загадочная и сложная, ее невозможно отделить от космологических систем доиндустриальных народов и не так-то просто перевести на логический язык мышления современных рационалистов: если скептически относишься к тому, что у человека есть душа, тем более трудно поверить, что и у растений есть «дух» и они охотно сообщают нам о своем благожелательном отношении. Сверхъестественные объяснения вроде надуманной теории Нарби ничуть не помогают понять, как объективно устроена индейская система траволечения. В амазонской флоре довольно много растений, содержащих физиологически активные и токсичные соединения, так что неудивительно, что местные жители обнаружили много таких трав и деревьев, хотя и прибыли в Южную Америку совсем недавно – 15 000 лет назад. Особенно глубоки их познания в лекарственных растениях, помогающих при паразитарных инфекциях и психосоматических расстройствах. С другой стороны, они не всеведущи и оказались бессильными перед заразными болезнями, которые принесли европейские колонисты, – корью, сифилисом и оспой, которые впоследствии косили коренных жителей Южной Америки.

Райхель-Долматофф выдвигает более рациональные предположения о том, как приобретались знания о лекарственных растениях. Аяуаска имеет к этому лишь косвенное отношение. Наркотик всегда оказывает одинаковое воздействие, а шаман подчеркивает отдельные его аспекты, и аяуаска служит в основном для укрепления гармонии в племени и пропаганды общих ценностей, особенно – уважительного отношения к лесу в соответствии с правилами этикета. Однако, возможно, наркотик играет определенную роль в том, чтобы избежать сложных путей и проложить прямые когнитивные связи, основанные на обостренном сенсорном восприятии растений, животных и их взаимозависимости. Это перекликается с интуитивным методом, с «чувством организма», к которому прибегала Барбара Мак-Клинток, когда часы напролет рассматривала кукурузу в оптический микроскоп, – это та же «история о зрительном восприятии и о связи между глазом и мыслью». По всей видимости, тукано способны излечиваться от несерьезных недомоганий, просто гуляя по лесу и предельно сосредотачиваясь на запахах, звуках, цветах, поведении насекомых и температуре разных слоев растительности. Поскольку, как пишет Долматофф, «буквальное и метафорическое в их мировоззрении неразделимо», они способны видеть «лес как запоминающее устройство, в котором регистрируются все сенсорные данные, запущенные ассоциации и пробужденные воспоминания, позволяющие разрешить личностные конфликты». Он приводит пример, когда больной, ощущая симптомы физической усталости в сочетании с клаустрофобным раздражением (вероятно, предвестники мигрени?), представляет их себе в виде туго сплетенной корзинки, надетой ему на голову. Когда он входит в лес – «большую корзину, полную всего на свете» – маленькая корзинка кажется по сравнению с ним ничтожной, и больной исцеляется. Перед нами классическая симпатическая магия, однако систематизированная и внутренне непротиворечивая благодаря острому осознанию физических подробностей окружающей среды.

Западные врачи, специалисты по когнитивной поведенческой терапии, лечат головные боли, вызванные напряжением, обучая больных представлять себе, что голова у них «туго забинтована», а затем мысленно ослаблять повязку. Четыре века назад их коллеги и предшественники порекомендовали бы дозу грецкого ореха. Метафорические образы растений и растительности во все времена и во всех культурах составляли существенную часть их целительных способностей – хорошо это или плохо.

* * *

На пять тысяч миль севернее Колумбии индейцы тоже строят свои теории болезней. Чероки полагали, что сначала люди ничем не болели, но потом животные создали болезни в отместку за то, что люди относились к природе без должного уважения – языческая версия кар Господних после грехопадения. Однако растения решили, что животные поступили слишком жестоко, и вызвались лечить все болезни, созданные животными (очевидно, миф возник до того, как к растениям стали относиться так же неуважительно)[79]79
  О верованиях чероки см. Cavender, “Folk Medicine”, op cit.


[Закрыть]. Целители из числа канадских ирокезов в числе прочего советуют больным корни небольшого скромного растения, редко достигающего 40 сантиметров в высоту, которое растет по всему восточному побережью Северной Америки от Квебека и Манитобы до Алабамы и Арканзаса. Это американский женьшень Panax quinquefolius, вид, на примере которого особенно очевидно, что женьшень – родственник плющей. Он любит тенистые лиственные леса на плодородных почвах, цветет желтовато-зелеными цветами, на месте которых затем появляются небольшие грозди красных ягод, напоминающие кисточки плодов плюща. Человекоподобные корни формируются лишь за восемь лет, и конечностей у них обычно больше, чем у осьминога. Чероки применяют его примерно при таких же жалобах и расстройствах, что и жители Юго-Восточной Азии свой вид женьшеня.

Когда известия о восточной панацее в XVIII веке достигли Европы, для женьшеня открылся новый рынок. Упор при рекламе делался на его предполагаемую способность сильно повышать потенцию, и спрос на него в Европе достиг таких масштабов, что идеальный корень, форма которого внушала уверенность в успехе, стоил вдесятеро дороже золота того же веса. Предприниматели искали новые источники растения – и для своего рынка, и для экспорта в Китай, где запасы стремительно подходили к концу.

Первые письменные свидетельства, что европейцы узнали об американском женьшене и о том, как его применяют индейцы, мы находим в письмах первых поселенцев в конце XVII века. Они запасали это растение для «личного пользования» – к такому эвфемизму они прибегали из скромности. Виргинский плантатор Уильям Берд написал весьма пикантную заметку об утренней чашечке чая с женьшенем, приготовленного строго по китайскому рецепту – корешок медленно томили в серебряном чайнике над тлеющими углями:

Он вселяет в кровь необычайную теплоту и свежесть и бодрит душу лучше любого другого укрепляющего средства. Он веселит сердце даже того человека, у которого дурная жена, и заставляет его взирать на жизненные перипетии сверху вниз, с превеликой уверенностью… Одним словом, он позволяет человеку жить весьма долго и при этом очень славно до самой смерти… Однако в делах любви он не очень полезен, как обнаружил один великий князь, который, прослышав о его воодушевляющих свойствах, послал за ним прямо в Китай, однако его дамы не почувствовали от этого никакого улучшения[80]80
  Цит. по Griggs, “New Green Pharmacy”, op cit.


[Закрыть].

Оповестил общественность об американском женьшене опять же иезуит – брат Мартино, служивший миссионером на территории французской Канады, и вскоре французы уже везли крупные партии женьшеня в Китай, а сборщиками сделали индейцев.

Сбор американского женьшеня для продажи за границей распространился и на те края, где жил Берд, и на остатки аппалачских лесов. В период депрессии 1857–1858 годов, когда многие мелкие фермеры обанкротились, сбор дикорастущего женьшеня стал хорошим источником приработка. Искать его принялись целые поселения – в английском языке появилось для этого даже особое слово “sanging”[81]81
  О женьшене в общественной жизни и экономике Соединенных Штатов: Euell Gibbons, “Stalking the Healthful Herbs”, New York: McKay, 1966; Cavender, “Folk Medicine”, op. cit; Kristin Johannsen, “Ginseng Dreams. The Secret World of America’s Most Valuable Plant”, Lexington: University Press of Kentucky, 2006.


[Закрыть]. В графстве Ла Рю в штате Кентукки есть городок Джинсен – «Женьшень», названный в честь этого растения, который продавали на рынке в близлежащем Элизабеттауне, однако особых свидетельств, что его применяли сами сборщики, не сохранилось: это был предмет роскоши, предназначенный на экспорт. Но хотя благодаря женьшеню местная экономика преодолела кризис, во многих местах растение стало исчезать. Особенно это усугубилось из-за прогрессирующей вырубки аппалачских лесов под добычу угля и минералов, и тогда стали делать первые попытки внедрять приемы разведения женьшеня, позаимствовав их в Корее, где культивировали азиатский вид.

Прежде всего, эти попытки не увенчались успехом. Американский женьшень – растение капризное, растет только в старых лесах, любит тень и очень чувствительно к типу почвы. И не желает расти в полях и садах. В последующие годы были введены техники ведения лесного хозяйства, при которых нужные виды растений высаживаются прямо в лесу, а затем подлежат минимальному уходу. Это повышает урожайность, однако не позволяет уберечь растение от браконьеров. Борьба за восстановление популяции женьшеня внезапно набрала новую силу в конце шестидесятых годов ХХ века, когда в рамках возврата к природе стремительно возросла его популярность как растительного стимулятора. Его принимали бодибилдеры, искатели сексуальных приключений, те, кого мучила вечная усталость, и те, кому было интересно попробовать новый легкий наркотик. Как всегда бывало с историческими панацеями (и с современными «супердобавками»), молва приписала женьшеню совсем не те целительные средства, которыми он на самом деле обладает. Вскоре его стали добавлять в шампуни, косметические кремы, прохладительные напитки и мультивитамины. Все это можно купить без рецепта, и новая волна спроса (хотя в наши дни она уже сходит на нет) пробудила к жизни торговлю женьшенем. Подавляющее большинство женьшеня, собираемого во всем мире, по-прежнему поступает в Китай, где его применяют практически везде в качестве укрепляющего средства, а за корень идеальной человекообразной формы до сих пор можно получить до 10 000 долларов. Собранный в Америке женьшень и поныне переправляют на Дальний Восток на оптовую продажу, а уже оттуда он попадает и в спальню китайского банкира, и обратно в американскую аптеку.

В 2000 году в Гонконг было экспортировано 300 тонн американского женьшеня, так что сбор женьшеня по-прежнему составляет солидную часть местной экономики Аппалачей. На пике спроса в середине девяностых только в штатах Кентукки, Западная Виргиния и Теннесси собирали почти 45 тонн ежегодно. Сборщики получают в среднем 1000 долларов за килограмм, что делает женьшень практически самым дорогим растением в США.

* * *

Панацея ли это, остается вопросом, по крайней мере по медицинским меркам Запада. Похоже, данные о его применении и эффективности зависят от культуры, в которой проводятся испытания, что наталкивает на мысль, что общественные ценности и ожидания оказывают мощное воздействие на физиологию. В СССР китайский женьшень (а скорее всего, сибирский «женьшень» Eleutherococcus senticosus, не имеющий к нему никакого отношения) давали космонавтам, чтобы повысить выносливость, и заводским рабочим, чтобы повысить советский ВНП. Во время Вьетнамской войны вьетконговцы применяли женьшень для лечения огнестрельных ранений. Официальная западная медицина провела испытания женьшеня и обнаружила, что измеримого воздействия он почти не оказывает, разве что иногда повышает артериальное давление и оказывает незначительное общеукрепляющее действие. Лондонские медсестры, принимавшие женьшень во время ночных дежурств, отмечали, что им легче сосредоточиться на работе, а в ходе более строгого, хотя и крайне неприятного (что характерно) эксперимента крысы, которым давали женьшень, дольше удерживались на поверхности, когда их заставляли плавать в бассейне, откуда они не могли выбраться. В США в шестидесятые крестный отец современной науки о выживании в диких условиях Юэлл Гиббонс вынес лаконичный вердикт по эффективности женьшеня. Он заваривал чай из корней, которые собрал в лесу в Пенсильвании, и прихлебывал его так же вдумчиво, как и Уильям Берд. И не обнаружил вообще никакого физического воздействия, однако признался, что «я понимал, что это неслыханная роскошь, поскольку я пью напиток, который стоил бы китайцу целого состояния, и ощущение было просто фантастическое». Гиббонс был рационалистом и реалистом до мозга костей и счел, что из отвара женьшеня можно было бы делать оригинальный тоник для коктейлей.

Специалисты по комплементарной медицине придумали для описания неуловимого воздействия женьшеня на человеческий организм особый термин «адаптоген». Они утверждают, что женьшень помогает организму адаптироваться ко всякого рода стрессам, нормализует уровень жизненной энергии, стимулирует иммунные реакции, аппетит и настроение, и именно поэтому его действие так трудно измерить количественно. На первый взгляд они просто ищут предлоги, чтобы уклониться от строгих испытаний, но не исключено, что это правда. Подобные химические соединения широко распространены в растительном мире. В их число входит салициловая кислота – предшественник аспирина. Ее открыли в иве, однако она часто встречается и в других растениях. В ботанике она действует как гормон, способствует росту, смягчает последствия стресса, а если какая-то часть растения повреждается, передает в другие части сообщения, что нужно усилить сопротивляемость. На людей она влияет совсем иначе. Мы применяем ее синтетическое производное аспирин (кстати, названный в честь другого ботанического источника салициловой кислоты – Spiraea (теперь Filipendula) ulmaria, таволги) чаще всего как средство для уменьшения боли, которую растения не осознают, хотя повреждения вызывают в их тканях настоящую электрическую бурю. Однако интересно, что последние исследования аспирина говорят о его влиянии на нашу иммунную систему, а кроме того, он, похоже, замедляет рост многих видов рака у человека, что подобно его действию на растения и напоминает нам, что наши эволюционные корни восходят к общим древнейшим одноклеточным предкам. Благодаря общему генетическому наследию всегда есть надежда найти растительные химические соединения, которые оказывают терапевтическое воздействие на людей, – мы просто черпаем из общего источника биологического самоисцеления. Например, антибиотики получены из химических соединений, при помощи которых растения защищаются от бактериальных и грибковых инфекций. Вяжущие средства – например, танин, – которые заставляют ткани сжиматься и помогают нам заживлять раны, играют ту же роль и у растений, а кроме того, отгоняют хищных насекомых.

Но мы не растения. Физиология наших организмов уникальна и для нашего вида, и для животного мира. Многие химические вещества, полезные для растений, для нас ядовиты. Ядовитыми могут оказаться и отходы жизнедеятельности, и всевозможные случайные химические украшения – например, атропин из смертельно ядовитого паслена, который в небольших количествах применяется, чтобы расширить зрачок при обследовании глаз, однако в больших концентрациях приводит к летальному исходу. Вера в то, что «где-то есть лекарство от всего», – очередное порождение упорного убеждения человечества, что мы – главный предмет любой биологической активности. Растения вырабатывают свои замечательные химикалии для своих собственных нужд, что прекрасно видно на примере точнейшей химической «волшебной пули» в составе лимской фасоли. Если на фасоль нападают паутинные клещики, оно испускает летучий феромон, который привлекает других клещей – хищников, которые питаются видом-агрессором. Однако не каких попало хищников: фасоль анализирует слюну паутинных клещиков и испускает летучее химическое соединение, которое «вызывает» только хищников, питающихся именно этим видом. В принципе может получиться так, что этот феромон по чистой случайности активирует клетки иммунной системы человека, тем самым отвечая требованиям симпатической магии и аналогии. Однако в реальности такая вероятность исчезающе мала. Совсем не обязательно в неизведанных глубинах растительного царства таятся панацеи от всех человеческих недугов.